Текст книги "Никогда не угаснет"

Автор книги: Ирина Шкаровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Шефы

А Стёпки всё нет и нет. Каждый день Инка ждёт его в парке у голубого павильона. Не приходит Стёпка.

Возможно, он в милиции – попался на какой-нибудь мелкой краже? Может, болен? Мысли эти не дают девочке покоя. «Нельзя так сидеть сложа руки. – размышляет Инка. – Нужно действовать, искать, пойти к нему. Но куда?»

Между тем время идёт. Проходит месяц. Забот у Инки полон рот. Во-первых, приближается окончание второго триместра[3]3
  Триместр – часть учебного года, равная трём месяцам.


[Закрыть]. После уроков каждый день бригада собирается у Васи Янченко. Толя терпеливо, по два часа подряд, вдалбливает Инке в голову математику.

– Ну, скажи, что тебе непонятно? – спрашивает он.

Инка испуганно моргает глазами. Если б она знала, что именно ей непонятно. И всё-таки девочка очень старается, вдумывается, вникает, и, наконец, наступает день, когда она на уроке самостоятельно решает задачу. Александр Антонович ласково смотрит на неё и говорит:

– Хорошо. Точнее четыре.

Целый день у Инки именинное настроение. Правда, портит его Черепок.

– Ну, что, каланча, – смеётся он, – дозубрилась всё-таки?

– А тебе что, завидно, лодырь несчастный, – обижается за подругу Липа, – вот я сейчас бригаду соберу, и мы решим, что с тобой делать. Может быть, мы вообще от тебя откажемся!..

– Отказывайтесь, мне ещё лучше…

Ничто его не трогает. За последний месяц он получил пять «неудов», и положение бригады стало почти угрожающим. Черепок не хочет никого слушать и затыкает уши, когда Липа осыпает его упрёками. Целые дни он проводит на катке и даже в класс въезжает на коньках – весёлый, разрумяненный от мороза. Как ни в чём не бывало, усаживается на свою парту за голландской печкой и все уроки читает Шерлока Холмса.

В общем, бригада выносит постановление; направить Липу и Инку к Вовке домой. Пусть они расскажут Черепанову-старшему, какой у него прекрасный сынок.

– Вот увидите, – замечает Вася после того, как решение уже принято, – папа его выпорет…

– Я буду очень рада. Так ему и надо, – говорит Липа. Всё-таки, они с Инкой долго советуются, с чего начать разговор с Черепком-старшим. Как добиться того, чтобы он повлиял на Черепка-младшего, если возможно, без порки.

Итак, забот у Инки немало. И нет ничего удивительного в том, что девочка начинает постепенно забывать о синеглазом беспризорнике – Стёпке-Руслане. К тому же произошло ещё одно событие: на общешкольном собрании Лёня Царенко отчитывался о работе газеты «Красный школьник». Лёня попытался было произнести речь о задачах прессы вообще и о задачах школьной прессы в частности, о влиянии её на мировую революцию. Но Рэм словно холодной водой окатил его:

– Довольно демагогии, Царенко. Ты скажи, сколько раз за год вышла стенгазета?

– Ты же сам знаешь, – безнадёжно махнул рукой Лёня.

– Значит, два раза.

Лёня молчит. Очки упали на кончик носа. Он не ожидал, что дело примет такой оборот. И самое главное – сказать ему в своё оправдание нечего. Ни одна крылатая фраза не приходит на ум. В общем, большинством голосов собрание постановило: Лёню с должности редактора газеты «Красный школьник» снять. К удивлению Инки, её единогласно избрали редактором.

А вскоре произошло ещё одно важное событие: встреча с шефами.

В один из дней вместо первых двух уроков дети отправились на «Ленинскую кузницу». В красном уголке механического цеха собрались рабочие. Среди них были отец и мать Лёни Царенко, отец Юры Павлика, отец Васи Янченко, партприкреплённый отряда – Владимир Харитонович. Пришли Сима и тётя Мотя.

Дима стал за стол, покрытый красной скатертью, налил себе из графина стакан воды и, выпив его весь до дна, начал:

– Товарищи шефы! Приближается окончание второго триместра, и мы, ваши подшефные, пришли отчитаться. Самая лучшая бригада в группе – бригада Юры Павлика. Все члены её учатся на «хорошо», а сам Юра всегда получает только «очень хорошо».

Павлик-старший покраснел от смущения, а седоусый слесарь Пётр Максимович сказал:

– А ну, покажите нам этого самого Юру. Какой он? Мы на него посмотрим.

Юра встал, вытянув руки, смущённо глядя в пол.

– Хороший парень, сразу видно. Ты, Леонид Иванович, можешь гордиться таким сыном.

– Молодцом! Молодцом! – поддержал Владимир Харитонович. – Серьёзно учится и бригаду заставляет. А вот почему ты нам, товарищ председатель, не рассказываешь о вашем главном бузотёре, который всю группу назад тянет?

– Я расскажу… – немного растерялся Дима. – Вовка Черепок, то есть Черепанов, самый последний ученик в группе.

– Вова! Встань! – строго проговорил Рэм.

Черепок продолжал сидеть. Рэм посмотрел на него суровым взглядом:

– Встань, тебе говорят.

– Тоже ещё прицепились! – пробормотал Черепок, медленно приподнимаясь с места.

– Семь «неудов» и два «очхора» – такие у него результаты, – объявил Димка.

– Что же, Вова, это правда? – тихо спросил Пётр Максимович.

Вовка молчал.

– Может, товарищи неправду говорят?

– Э-э, – махнул рукой Черепок, – правду.

И тогда начали Вовку прорабатывать. Сначала выступил Пётр Максимович и стал задавать детям вопросы, а они коллективно отвечали:

– Может, Вовка неспособный?

– Способный. Он может на все «очхоры» учиться.

– Значит, лодырь?

– Лодырь!

Не сводя глаз с Вовки, Пётр Максимович начал рассказывать о своей жизни, о том, как он мальчиком поступил в ученики на этот самый завод (до революции он назывался Южно-российским заводом) и как работал по десять часов, потому что никакой охраны труда не было. Пётр Максимович укоризненно посмотрел на Черепка:

– А сейчас, когда мы прогнали буржуев и разгромили всякую заграничную контру, сейчас, когда у нас рабоче-крестьянская власть, наши дети должны хорошо учиться, чтобы стать строителями нового общества. И я очень удивляюсь, что у вас есть такие несознательные люди, как Владимир Черепанов.

Один за другим выступали рабочие и отчитывали Черепка, а в заключение взял слово партприкреплённый отряда Владимир Харитонович.

– Я, – сказал он, – наблюдаю за своим сыном Васей и бригадой, которая занимается у нас в доме. Учатся старательно, друг дружке помогают. И часто они этого Вовку Черепка вспоминают. То Черепок сидит за печкой и кукарекает оттуда, то на коньках в класс въезжает, то ещё всякие фокусы откалывает. В общем, я скажу, что Вовка ваш просто вредитель. Выходит так, раз он группу назад тянет.

Этого Черепок уж не в силах был выдержать и заревел, как девчонка, на весь красный уголок, размазывая по лицу слёзы кулаком в чернилах. У Петра Максимовича сделалось испуганное лицо, а Владимир Харитонович сказал:

– Москва слезам не верит. Пусть делом докажет.

– Я докажу, посмотрите – сквозь громкие всхлипывания проговорил Черепок и сел на место.

На последних уроках должна была быть химия. Но вместо учителя в класс вошли две незнакомые женщины. Лица у них были суровые и сосредоточенные.

– Тесты будут! Ура! – крикнула Липа.

Каждый месяц в школу приходили педологи проверять «одарённость» учеников. В такие дни поднималась невероятная суета: расписание ломалось, учителя нервничали, а заведующий школой Илько Васильевич после уроков запирался с педологами и о чём-то долго с ними беседовал. Ученикам давались тесты по так называемой «метрической скале Бине-Симона».

Когда Инка училась ещё в четвёртой группе, во время тестов ей велели произнести за три минуты как можно больше слов. Девочка так растерялась, что кроме слова «доска», не могла вспомнить ни одного. Тогда педологи признали её умственно отсталой и по уровню развития её должны были перевести во вторую группу. Правда, этого не сделали. И вот сейчас, когда одна из двух женщин в очках сказала: «Подойди ко мне, девочка. Садись, посмотри на меня», – Инка сразу же почувствовала себя умственно отсталой.

– Вот тебе листок бумаги. Видишь, здесь начертаны попарно линии – четвёртая и пятая, пятая и шестая, шестая и седьмая. Посмотри на них внимательно и скажи: какая больше?

Инка долго разглядывала листок – все линии показались ей одинаковыми, но на всякий случай она ткнула пальцем в одну пару.

– Вот эта больше!

Педологическая тётя тяжело вздохнула, и по этому вздоху девочка поняла, что ошиблась.

– А теперь скажи мне: вот ты собираешься в школу, а на улице дождь. Что ты будешь делать? Останешься дома?

– Я ведь не сахарная! – возмутилась Инка. Но оказывается, нужно было ответить так: «Если пойдёт дождь, я одену калоши, возьму зонтик и тогда пойду в школу».

Инка села за парту и посмотрела на листок, лежащий перед Липой.

– Прочитай эту чепуху, – придвинула ей листок Липа.

Инка прочитала: «пруд дома от есть нашего недалеко».

Слова нужно было переставить так, чтобы получилась правильная фраза. Это было нетрудно. Но на Липу напал смех, и она не могла вывести ни строчки. Инка тоже начала смеяться, и их попросили выйти из класса. Потом педологи долго изучали ответы, что-то подсчитывали и выводили среднюю оценку. Они ушли, сохраняя на лицах то же сурово-сосредоточенное выражение: тесты показали, что это не группа нормальных школьников, а отделение сумасшедшего дома.

Придя домой. Инка подробно рассказала о тестах. Её слушали все – мама, тётя Мотя, Коля.

– Ты бы тоже ни на один вопрос не ответил, хотя ты и очень умный, – с жаром уверяла Колю Инка. – Ну, как ответить: «Что такое доброта?» Или: «Что такое вилка?» Даже Юра Павлик не знал, что в дождливую погоду нужно брать зонтик.

…Это был очень хороший вечер. Ксения Леонидовна читала стихи, играла польки и краковяки, весёлые марши. Инка сидела до тех пор, пока у неё не слиплись глаза. Сонная, она поплелась к постели и, едва добравшись до неё, сразу же уснула.

Кожанка

В это же время лёг спать Стёпка. Но заснуть он никак не мог – беспокойно вертелся, то и дело вскакивал, громко вздыхал. Не спалось парню. И не потому, что скамейка, на которой он устроился, узка и коротка, не потому, что над головой у него зимнее небо, и холодный ветер, пробираясь сквозь лохмотья, пронизывал до косточек. Где только не приходилось ночевать Стёпке! На вокзалах и под забором, на крышах скорых поездов и в логовищах с собаками и котами. И ничего – спал прекрасно, не страдал бессонницей! А сейчас… Сейчас ему кажется, будто ветер хочет подхватить его, унести на своих крыльях и бросить в далёкой снежной степи. Мальчик надвигает на уши картузик с пуговкой, поворачивается на бок, с головой укрывается кацавейкой. Да, знакомая читателю кацавейка опять на Стёпке. Кожаной куртки нет. И вот мысль об этой потере не даёт Стёпке уснуть, наполняет сердце такой жгучей обидой, что мальчик не в силах сдержать себя и тихо стонет.

Месяц назад, в тот день, когда Стёпка вышел из подъезда Инкиного дома, мир был добрым и светлым. Сверкало зимнее солнце, в воздухе кружились снежинки, и деревья, одетые в белые полушубки, словно протягивали мальчику крепкие руки. Стёпка шёл, расправив плечи, улыбаясь солнцу, прохожим. Давно у него не было так хорошо на душе! Он снял с головы картузик, тряхнул шевелюрой. Кто теперь скажет, что он беспризорник, бездомный бродяга? Никто. Правда, ватные брюки замусолены, изорваны, туфли разные – одна парусиновая, другая бывшая кожаная. Но это ведь сущие пустяки. Главное – кожанка! Взглянув на крепкого паренька в кожанке, каждый подумает – рабочий… Слесарь, видно, или токарь. И само собой понятно – комсомолец. А если кто заметит ещё и клочок полосатой тельняшки, то, возможно, подумает – будущий моряк. Моряк! Стоило Стёпке только на миг мысленно прикоснуться к своей заветной мечте, как он уже не мог ни о чём другом думать. Шумный город, улицы, запруженные людьми, магазины, трамваи, – всё исчезло.

Словно развеялась дымка тумана и перед глазами Стёпки распахнулось море. Оно то сверкало бирюзовыми блёстками, то взмывало вверх, и волны становились во весь рост, пенились и глухо рокотали. Потом мальчик увидел огромный, ослепительно белый корабль, с высокими негнущимися мачтами и алым флагом. А на корабле он увидел крепкого и сурового штурмана – Степана Голубенко. На штурмане был чёрный китель с золотыми полосами, белая фуражка с кокардой, а на боку – кортик.

Стёпка знает: для того, чтобы стать штурманом, нужно много учиться. Ну и что ж? И тут мысли его перескочили на другое. Он вспомнил об Инке – голубоглазой девчонке в юнгштурмовском костюме, о том, как шагали строем пионеры в день октябрьского праздника. Эта смешная девчонка шла, задрав голову, с плакатом в руках. И она не видела, что знакомый её, Стёпка-Руслан, всё время бежал следом за пионерской колонной. Не знала она и того, как завидовал он барабанщику Васе Янченко, как хотелось ему хоть несколько минут побарабанить.

Брест-Литовское шоссе… Там коммуна, мастерские… Всё то, о чём вскользь упомянула Инка, пронеслось сейчас в Стёпкиной голове. Может, согласиться пойти…

Ну как, Стёпка-Руслан?.. А как же свобода? Что ему, Стёпке, за радость без свободы? Запрут на целые дни, бабе заставят подчиняться. Все эти мысли проносились в Стёпкиной голове, когда он зимним днём шагал по улицам в кожаной куртке. Есть не хотелось, и ему доставляло удовольствие, спокойно вместе с толпой двигаться по шумному, суетливому Крещатику, бродить, лениво засунув руки в карманы, по улице Ленина. Мешала только кацавейка, которую он нёс на руке.

Когда сумерки окутали город, Стёпка пришёл на вокзал в логовище. Все были уже в сборе. Петька и шепелявый Ванька сдавали Мареке добычу. Марека – вор-рецидивист лет тридцати – стоял, широко расставив ноги в штиблетах. На лице его – скуластом, побитом оспой, – было написано презрение.

– Это всё? – спросил он, подбрасывая в руке дамский гребешок и потёртое мужское портмоне. – Это всё, что вы добыли за целый день? Нечего сказать, поработали!

– А как я вчера ящик лимонов принёс, это не считается, да? – захныкал Ванька. За последний месяц мальчик ещё больше осунулся. Глаза запали, голые коленки дрожали от холода.

– Заткнись, сопливый! – Марека поднёс тяжёлый кулак к Ванькиному лицу, и тут взгляд его упал на Стёпку.

– А-а – это вы, мистер?..

Заметив кожанку на Стёпке, Марека свистнул:

– Где взял?

– Подарок! – ответил Стёпка и улыбнулся. Он стоял перед ватагой беспризорников, выставив вперёд ногу, гордо выпятив грудь. Восхищённый Ванька открыл рот, а Петька завистливо смотрел на товарища.

Марека подошёл к Стёпке, прищурил маленькие красные глазки и щёлкнул языком.

– Кто подарил?

– Хорош человек! – ещё шире улыбнулся Стёпка и вспомнил лохматого рабфаковца Колю. Ничего, что отругал его Коля, ничего, что назвал «паразитом Советской власти». Поживём, увидим. Стёпка ещё покажет, какой он паразит!

Марека достал из серебряного портсигара папиросу, закурил.

– Сымай курточку, мальчик, – ласково проговорил он, дымя папироской.

– Зачем? – удивился Стёпка и почувствовал, как у него тревожно ёкнуло сердце.

– Посмотреть интересно… Какая прочность, какая кожа… Что-то она на клеёнку смахивает… Да… похоже, из клеёнки…

– Настоящая она, – обиженно воскликнул Стёпка.

– Что ты говоришь? Дайка я гляну… Ну, сымай… сымай, крошка, – Марека швырнул папиросу, придавил её ногой и повернул Стёпку к себе. – Вот… вот… давай я поможу тебе снять…

И он сорвал с упиравшегося Стёпки куртку.

– М-да… – сказал он, разглядывая её со всех сторон. – Вполне приличная куртка. Её в ремонт отдать – будет вещь что надо. Сейчас примерим.

Он надел поверх засаленного дамского жакета куртку. Кровь так и хлынула в лицо Стёпке.

– Отдай! А то пожалеешь! – хриплым голосом крикнул он и, не помня себя, бросился на Мареку. – Отдай, гад! Отдай… Мне комсомолец подарил её.

Стёпка извивался в крепких лапах Мареки, а тот, оскалив зубы и грозно глядя на беспризорников, презрительно цедил:

– Шкура! Продать братву хочешь?.. Ну… ну чего брыкаешься? И нашто тебе эта куртка? Што ты понимаешь в хороших вещах, босяк?

Марека с силой отшвырнул Стёпку.

– На, бери свою спецодежду, – и он бросил ему кацавейку.

Стёпка сел на платформу, обхватил руками голову. Тяжёлая обида клубком подкатила к горлу. Много было у него в жизни горьких, трудных минут. По неделям куска хлеба не видел, тифом болел, попрошайничал, однажды чуть ли не насмерть расшибся, не раз его били. Но такую жестокую обиду испытал он в первый раз. И в первый раз в жизни Стёпка заплакал. Не из-за кожанки, из-за другого, из-за того, что вместе с ней, с этой потёртой кожанкой, уходила из Стёпкиной жизни великая мечта о море. Он знал, что теперь больше не придёт в Николаевский парк. Ведь Инка первым делом спросит:

– Стёпка, а куда ты дел куртку?

Не придёт он никогда и к ней домой, в её уютную комнату, где так много книг и висит в чёрной раме портрет красного командира. И не придётся ему сказать рабфаковцу Коле:

– Ты меня назвал когда-то «паразитом Советской власти». А теперь я штурман дальнего плаванья. Но я не забыл твою куртку. Я пришёл тебе отплатить и могу тебя взять на свой корабль в дальний рейс. – И вспомнив, как Коля искал в сундуке кожанку, как ласково сказал ему: «Носи, браток, на здоровье!» – Стёпка скрипнул зубами и встал с панели.

– Убью Мареку, – решил он.

Он не остался ночевать в логовище, а всю ночь бродил по городу, а на другой день пошёл на Галицкий базар. У самого входа стояли ряды со снедью. Стёпка протиснулся к торговке, перед которой были разложены на блюде большие куски жареного гуся, и в то время, когда она отсчитывала кому-то сдачу, протянул руку к блюду.

– Караул! – истошным голосом завопила торговка.

Прибежал милиционер, крепко обхватил Стёпку за плечи и повёл с собой. Сзади бежала толстая торговка и осыпала мальчика сокрушительными проклятиями. Он шёл, опустив голову, глядя себе под ноги. От парусиновой туфли оторвалась подмётка, и он ступал босой ногой по снегу.

Десять дней Стёпка просидел в ДОПРе, а на одиннадцатый, когда его повели в приёмник, удрал. Он пошёл на набережную и долго смотрел на замёрзший, скованный плотным слоем льда Днепр. Потом побродил по Владимирской горке. За то время, что он сидел в ДОПРе, он раздумал убивать Мареку. Единственное, чего Стёпка хотел, это никогда его больше не видеть. Никаких у него не было мыслей, никаких желаний, кроме одного, – раздобыть хоть кусок хлеба. Так и не достав хлеба, он пришёл вечером к палисаднику возле Андреевского собора и уселся на скамейке в беседке. Беседка прилепилась к низенькому забору, отгораживающему садик от двора. Всё, что там происходило, Стёпке было хорошо видно. Вот хлопнули двери дома, и выбежала девочка. Глаза у неё выпуклые, испуганные, на спине болтается худенькая косица. Женщина, похожая на татарку, что-то кричит девочке вслед. Что именно – Стёпка не слышит.

Ух, как свистит, как завывает ветер в верхушках голых деревьев! Стёпка подтыкает со всех сторон кацавейку, втягивает голову в лохмотья. Намокшие ноги горят от холода. В небе мерцают далёкие звёзды. Мальчик закрывает глаза и чувствует, как его укачивает мягкая морская волна. И снится Стёпке, что стоит он у штурвала большого белого корабля. Вокруг море – ласковое, голубое. И такие же глаза у высокой девушки, которая стоит рядом со штурманом. Глядя вдаль, штурман говорит ей:

– Я буду вас любить до гроба.

Что девушка отвечает, Стёпка не слышит, потому что корабль всё качает и качает на упругих синих волнах.

На следующий день

Сквозь сон Стёпка услыхал чьи-то тихие голоса и шорох. Ко двору, огороженному низким забором, подкатил извозчик, и с пролётки сошли двое – высокая монашка и мужчина с большим чемоданом. Монашка постучала в двери домика. Ей открыли. Через несколько минут она вышла, держа в руках лопату.

Стёпка лежал, боясь шелохнуться, напряжённо всматриваясь в темноту.

«Что он собирается делать, этот усатый дядька?» – недоумевал Стёпка.

Усатый выкопал глубокую яму, и вдвоём с монашкой они вытащили, из чемодана ящик с чем-то тяжёлым. Ночь была светлая, лунная. Стёпке бросилась в глаза надпись на ящике. «Осторожно, стекло», – про себя прочитал он.

Если это стекло, то зачем его прятать в землю? И почему от ящика пахнет смазочным маслом?

«Контры!» – пронеслось в голове у Стёпки.

– Контры! – прошептал он и сжал кулаки.

Усатый дядька закопал ящик, поставил сверху бочку, и они с монашкой вошли в дом. А Стёпка уже до утра не спал. Он лежал, прикрыв глаза, и напряжённо думал над тем, что делать, кому рассказать о ночном происшествии. А в том, что рассказать нужно – мальчик не сомневался.

Наступило утро. Позванивая и громыхая, медленно ползли облепленные пассажирами трамваи. Торопились на работу служащие, бежали вприпрыжку школьники с сумками и ранцами за плечами. Начался трудовой, полный сутолоки и забот городской день. Стёпка встал, надвинул на уши кепку, засунул руки в карманы кацавейки и зашагал по Владимирской улице в сторону Николаевского парка. В усыпанном снегом парке было пусто и тихо. Мальчик сел на скамейку. Вот если бы сейчас появилась Инка, он бы ей всё рассказал, и ему стало бы легче. Плохо у Стёпки на душе, тоскливо и ненастно. От голода он так ослабел, что с трудом передвигался. Во рту было сухо, а в глазах мутилось. Он весь дрожал, как в ознобе. Пошатываясь, мальчик побрёл на Крещатик и стал возле булочной. Вид у него был такой жалкий, что люди, выходившие из булочной, протягивали ему хлеб, «жулики», а кто и пятак. К концу дня в кармане у Стёпки звенело немало мелочи. Тогда он отправился в пивную обедать. Выпил кружку кислого тёплого пива и закусил двумя пирожками с мясом. Подкрепившись, он почувствовал себя значительно лучше, а когда вышел из пивной, сумерки уже окутали город. Тускло мерцали жёлтые фонари. Стёпка деловито зашагал вверх по Кругло-Университетской и вскоре очутился у здания, на котором висела табличка с надписью: «Государственное Политическое Управление», Стёпка на миг нерешительно остановился. Затем, притянув к себе ручку тяжёлой дубовой двери, он вошёл в вестибюль.

– Мне нужно пройти до самого главного товарища начальника, – сурово сказал он дежурному.

Дежурный несколько минут молча разглядывал Стёпку.

– Получите пропуск в комендатуре.

– Есть получить пропуск. Есть пойти в комендатуру! – захотелось по-военному ответить Стёпке. Ещё он хотел отдать честь, но почему-то оробел и тихо вышел.

В комендатуре мальчик постоял в очереди к одному из окошек и, когда оттуда выглянул молодой круглолицый военный, Стёпка снова повторил:

– Мне до самого главного товарища начальника.

– До самого главного? – добродушно переспросил дежурный. – Разрешите узнать, по какому вопросу?

Стёпка помолчал, нахмурив брови.

– Я ему скажу.

Дежурный позвонил по телефону.

– Товарищ Дубовик? – негромко спросил он. – Тут к вам паренёк один добивается. Беспризорник. Что? Да вот не хочет говорить по какому вопросу.

Стёпка огляделся по сторонам и шёпотом, чтоб не услыхали люди, стоящие в комендатуре, объяснил:

– По вопросу… контры.

– Да. Хорошо, – сказал дежурный и положил трубку.

– Через три часа придешь, парень, сейчас товарищ Дубовик занят.

– Так я пойду пока погуляю. Досвиданьичко, – вежливо попрощался Стёпка.

Подняв воротник, он быстро шёл по мягко освещенным улицам и размышлял о том, как доложит главному начальнику о ночном происшествии. И вдруг, словно кто-то подтолкнул его. Стёпка беспокойно оглянулся, чувствуя на себе чей-то тяжёлый взгляд. Сердце у него забилось: по правой стороне улицы шёл Марека. На нём была его, Стёпкина, кожаная куртка. Марека быстро шёл вперёд, не глядя на Стёпку. Мальчик замедлил шаг, втянул голову в плечи и мысленно стал себя успокаивать:

«Не заметил он меня. Сейчас он уйдёт. Может, дойдёт до Лютеранской и спустится вниз. Не нужно только на него смотреть».

Стёпка почувствовал, как, несмотря на холод, лицо, руки, всё тело его словно покрылись испариной. На углу он остановился и, не поворачивая головы, искоса посмотрел направо. Марека тоже остановился. Тогда Стёпка ускорил шаг. Он теперь почти бежал по скользким обледенелым тротуарам, наталкиваясь на прохожих и чувствуя всё время рядом с собой Мареку.

«Только бы успеть… Только бы успеть», – билась в голове его лихорадочная мысль.

Он бежал всё быстрее, быстрее и, наконец, очутился в тёмном подъезде Инкиного дома.

– Всё, – сказал он сам себе и перевёл дыхание.

В ту же минуту в подъезд неслышно вошёл Марека.

– Ну… – хрипло проговорил он, – продал меня в ГПУ, стервец… сейчас я тебя пришью…

И, вытащив из кармана кожанки кастет, он ударил Стёпку по голове.