![](/files/books/160/oblozhka-knigi-nikogda-ne-ugasnet-149867.jpg)
Текст книги "Никогда не угаснет"
Автор книги: Ирина Шкаровская
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Так, как она хотела
Рано утром в воскресенье раздался звонок. Все в доме спали. Инке очень не хотелось вылезать из тёплой постели. Но пришлось – ведь она была самая младшая. Инка открыла дверь и отступила: перед ней стояла Сима. Огромные глаза девушки лихорадочно блестели и казались ещё больше. Из-под шапки-ушанки выбились мокрые волосы.
– Слякоть какая противная на улице… – весело проговорила Сима. – Я бежала и вот… запыхалась.
Слышно было, как в груди у неё что-то хрипит и надрывается.
– Ты почему смотришь на меня так удивлённо?
– Зачем ты встала больная? – с трудом выговорила Инка.
– Эх, – Сима сняла шапку и отжала влажные волосы. – Ничего я не больная. Это врачи меня сделали больной. А я термометр выбросила. Не буду больше лежать, некогда.
Она прошла к тётимотиной комнатке и постучалась.
– Тётя Мотя! Я к вам. Можно?
Тётя Мотя вскочила с постели и ахнула, увидев Симу.
– Голубушка моя, зачем же ты встала?
– Я здорова, здорова… И не нужно об этом говорить, – нетерпеливо отмахнулась Сима. – Я, знаете, зачем пришла, тётя Мотя? Субботник ведь сегодня. В пользу беспризорных. – Сима закашлялась и кашляла долго, надрывно, держась рукой за грудь.
Тётя Мотя подала ей стакан воды:
– Выпей, Симочка…
Сима отпила несколько глотков и улыбнулась. Но какой жалкой вышла эта улыбка.
– Ох, тётя Мотя. И машиностроители, и трикотажники, и булочники – все на ногах. И наш завод «Ленкузница» тоже. Вся ячейка, до одного человека.
– А ты-то зачем в такую сырость поднялась? Без тебя не обошлось бы? – укоризненно покачала головой тётя Мотя.
– Не обошлось бы… Ведь я в бюро комсомольском, как же без меня… Решили мы, комсомольцы, предложить старшим работницам, чтоб и они отработали в пользу беспризорных. Пойдёте, тётя Мотя?
– Да пойду уж, конечно.
Тётя Мотя стала быстро одеваться, всё время озабоченно глядя на Симу. А через полчаса они ушли. И вот с этого слякотного мартовского дня и началось то печальное и страшное, что Инка сохранила в своей памяти на всю жизнь.
После субботника Сима слегла и больше уже не вставала. Миновал март, и наступил апрель – первый месяц весны. Но какая это была противная, ни на что не похожая весна! Да холодный ветер, всё время моросило, а небо хмурилось и хмурилось и ни за что не хотело улыбнуться.
Однажды после уроков в зале происходило заседание совета отряда вместе с учкомом. Обсуждали вопрос о подготовке вечера, посвящённого дню рождения Коцюбинского. Рэм тоже присутствовал на этом заседании. Когда совет закончился, он встал, прикрыв глаза рукой, и пошатнулся.
– Что с тобой? – испугались дети.
– Ничего, – пробормотал Рэм, – это пройдёт. Ничего, – повторил он тихо и вдруг снова сел за стол и положил голову на руки.
– Симе очень плохо? – испуганно спросила Инка.
Рэм поднял голову, посмотрел на неё отсутствующими глазами.
– Очень.
Как тяжёлые льдины, падали в душу детей слова:
– Ей осталось недолго… Она просила, чтобы мы похоронили её по-комсомольски, чтоб над ней не гнусавили попы. И чтобы положить на неё красное знамя…
Молча разошлись дети по домам. А вечером к Инке прибежали заплаканные Соня и Липа. Инка поняла – Сима умерла.
На другой день, седьмого апреля её хоронили. Было хмуро и ненастно, и ветер, не апрельский, а какой-то февральский, холодный и назойливый, забирался под пальто, шевелил бумажные цветы на венке, который несли впереди катафалка два комсомольца «Ленкузницы». За гробом, рядом с Симиной мамой, которая всё время останавливалась, шёл прямо и твёрдо, как красноармеец в строю, Рэм. А за ними вся комсомольская ячейка завода, живгазета, пионеры, коммунары. Катафалк ехал пустой, а гроб несли на плечах Коля и три рабфаковца. В гробу лежала Сима в своей синей косоворотке с васильками вокруг ворота, с кимовским значком на груди. Инка не хотела, не могла смотреть на Симу. Она шла между Соней и Липой, опустив голову и спотыкаясь. И вдруг среди тихих и хмурых голосов девочке послышался живой и звонкий голос Симы:
– Инка! Подними голову. Инка! Разве ты не хочешь посмотреть на меня в последний раз?
Инка подняла голову, посмотрела на Симу и вздрогнула. Она была как живая, милая, ласковая, красивая Сима. Две косы темнели на косоворотке, и косы были пушистые, совсем живые. Всё та же родинка на щеке, пухлые розовые губы, глаза закрыты, и выражение лица озабоченное. Ей снятся чудесные ткани марки «Советский». Белое поле, а на нём разбросаны голубые васильки, а может быть, кремовое с красными гвоздиками. Слёзы метали Инке видеть ребят, Симу, и гроб уже не плыл, а качался и подпрыгивал. Инка шла, как в тумане, и с этой минуты всё теперь казалось ей зловещим. Зловещими были искусственные цветы и белый катафалк, молчаливые могильщики с лопатами в руках, три берёзки у могилы. Зловещим показался прыгающий с ветки на ветку нахохлившийся воробей.
Началась гражданская панихида. Секретарь комсомольской ячейки снял фуражку и, глядя на гроб, тихо сказал:
– Мы провожаем в далёкий путь своего дорогого товарища. Сомкнём же крепче наши пролетарские ряды!
Пожилая работница, утирая слёзы, рассказала о том, как Сима организовала ясли на заводе. А тётя Мотя подошла к гробу и долго плакала.
– Она больная пришла на субботник… Может, если бы не пришла…
Но никто не знал о Симе то, что знала Инка. Как она во сне и наяву мечтала, о чудесных узорах, как мечтала, чтобы первые модницы мира завидовали советским девушкам. Могильщики достали откуда-то гвозди и стали заколачивать ими гроб. А в это время появился попик – старенький, похожий на воробья. Он бежал, взметая пыль полами длинной рясы. Рэм встал перед ним, заслонив Симину мать, и тихо сказал:
– Уходите.
И попик сейчас же исчез между крестами и сумрачными ангелами. А пионеры, комсомольцы, коммунары запели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой», так, как она хотела. И положили на гроб красное знамя революции, тоже, как она хотела. А когда гроб на верёвках стали опускать, на край могилы бросилась Вера Рябчук и забилась в неудержимых рыданиях. Тётя Мотя подняла Веру, прижала к себе и кинула на гроб горсть земли.
– Пусть земля будет ей пухом.
И вслед за ней все сделали то же самое…
Через неделю Рэм и Коля уехали в село на посевную кампанию. Провожать их пошли всем отрядом. И детдомовцы были на вокзале.
– Ребятки… – от волнения Рэм больше ничего не мог сказать, а только печально и ласково смотрел на детей.
Они ушли с вокзала очень грустные. Было хмуро, слякотно… И весна, как на зло, почему-то особенно долго задерживалась.
Кораблик «Инна»
И всё-таки весна пришла. Снова заулыбалось небо, зазеленело всё вокруг, и в один из первых тёплых дней Стёпка пришёл к Инке. Что-то новое появилось в нём. Инка не могла сразу определить, что именно. То ли он узнал какую-то важную вещь, то ли возмужал и вырос за несколько дней. На Стёпке был новый брезентовый плащ, выглядевший почти элегантно, новая кепка. И вдруг Инка поняла, в чём заключается то новое, что появилось в её друге.
– Стёпка… Ох, Стёпка, – ахнула девочка.
На отвороте его плаща красовался кимовский значок.
– Когда? – спросила Инка и, не дождавшись ответа, обиженно проговорила: – А мне ничего не сказал.
– Позавчера. Девять вопросов по текущему моменту задали. На все ответил.
Он осторожно вынул из кармана комсомольский билет и протянул его Инке.
– Смотри.
Инка так же осторожно взяла его в руки.
– У меня ещё одна новость, – сказал Стёпка.
Девочка вопросительно посмотрела на него.
– Пойдём гулять, я тебе скажу.
– Ну говори, – нетерпеливо сказала Инка, как только они вышли из дому.
– Я поступаю в Одесское мореходное училище. Вот… Ответ на своё письмо получил.
– И ты уедешь? – Инка растерянно смотрела на него. – А почему нельзя учиться в Киеве?
– В Киеве! Сказала! А где же в Киеве море?
И, как всегда при воспоминании о море, лицо Стёпкино стало задумчивым и мечтательным. Инка больше не расспрашивала его. Они пошли на Владимирскую горку, побродили по её аллеям, по днепровским откосам, а затем спустились вниз на набережную. Здесь было пусто и тихо. Высоко в небе сверкало горячее весеннее солнце.
– Инка, смотри! – радостно крикнул Стёпка. – Смотри!
Да Инка и сама увидела: недалеко от берега хрустнул лёд, и на глазах детей откололась и медленно отодвинулась большая льдина. Слева и справа затрещали льдины, зашуршали синеватыми краями, рассыпались на куски, запенили воду бурными всплесками. А та, первая, большая льдина, всё плыла вперёд, расталкивая другие, крошась на маленькие, белые осколки.
Дети молча стояли, очарованные чудесным зрелищем, и не заметили, как подошёл к ним лысый старичок, похожий на гоголевского Акакия Акакиевича.
– Вы присутствуете при феноменальном, исключительном событии, – произнёс он высокопарно. – Киевляне не помнят, чтобы так поздно трогался Днепр. Правда, старые люди рассказывают, что точно так было семьдесят пять лет назад. Но они преувеличивают. – Старичок поднял вверх сухой голубоватый палец. – В 1888 году Днепр тронулся десятого апреля. А сегодня – сегодня девятнадцатое апреля. Запомните этот день, юные граждане.
– Я запомню, – серьёзно сказала Инка, – 19 апреля 1929 года…
Но старичок, продолжая сам с собой разговаривать, отошёл. А дети ещё долго бродили по набережной, вдыхая запах весны и ласкового апрельского солнца. Затем они поднялись на фуникулёре, погуляли по Владимирской улице, вышли на бульвар Шевченко. В те времена здесь не было ни скамеек, ни чугунной ограды, но те же пирамидальные тополя стояли, подняв к небу гордые верхушки. Когда стемнело и синие тени окутали город, Стёпка сказал:
– Я тебе буду писать каждый день. А ты мне?
– Я тоже.
И как тогда в лесу, они шли, взявшись за руки, и им было хорошо и грустно. По улицам плыли оживлённые толпы людей, направляющихся к набережной смотреть, как тронулся лёд. На углах стояли мальчишки – продавцы газет – и выкрикивали:
– «Съезд французской компартии», «Советский проект разоружения на Женевской комиссии», «Чемберлен подружился с Муссолини».
– Давай пойдём в кино, – неожиданно предложил Стёпка.
– У меня нет денег.
– Но у меня есть.
– Ты поведёшь меня в кино за свой счёт! – возмутилась Инка. – Это мелкобуржуазные замашки!
Стёпка густо покраснел и сказал, медленно выдавливая из себя слова:
– А по-моему, ничего такого мелкобуржуазного… Я ведь честным трудом заработал…
Инка вызвала в памяти образ Лёни Царенко и не совсем уверенно проговорила:
– Но это ведь ужасное мещанство!
Так разговаривая, они незаметно спустились вниз, на Крещатик к кинотеатру бывшего Шанцера. Афиша крикливо сообщала: «Вторая неделя необыкновенного успеха. С участием Анны Мей Бонг, Пауля Гарбингера. «Зонг» или «Любовь бедной девушки».
– Я возьму билеты, – настойчиво сказал Стёпка и, уже не слушая, что говорит Инка, протиснулся к кассе. Через несколько минут они сидели в зале и смотрели фильм. На экране акробат в трико в кого-то стрелял, кто-то падал с крыши и прятался в комнате у девы с томными глазами. Стёпка и Инка начали тихонько смеяться и переговариваться. Стёпкин плащ из негнущегося брезента при малейшем движении производил сильный шум.
– Молодой человек! Перестаньте шуметь своим плащом! – рассердилась сидящая слева от Стёпки женщина.
– Я ведь не виноват, тётенька.
Инка засмеялась. На них со всех сторон зашикали.
– Давай уйдём, – шепнула Инка Стёпке на ухо.
Пригибаясь, они вышли из зала и, как только очутились на улице, дружно расхохотались.
– Ерундовское кино, – сказала Инка.
– Барахло, – согласился Стёпка. Некоторое время они молча шли. Инка первая заговорила.
– Послушай… – начала она и запнулась, не зная, как лучше выразить то, о чём давно хотелось ей спросить Стёпку. – Скажи… Я для тебя такая же, как все девочки?
Стёпка непонимающе уставился на Инку.
– А то какая же?..
– Как все? – огорчённо протянула Инка. – Тебе всё равно – что я, что Катя, Липа, Соня?..
Стёпка наморщил лоб. На него нашло прояснение.
– Не… не всё равно, – пробормотал он. – Ты для меня не такая, как все.
– А какая? – добивалась Инка.
Но Стёпка умолк. Он проводил Инку до дома и, когда она уже собиралась уходить, засунул руку в карман, достал оттуда небольшой пакетик и протянул его девочке:
– Потом посмотришь…
Одним духом взлетела Инка на пятый этаж. Сердце у неё стучало гулко и часто. На площадке перед дверьми своей квартиры она остановилась, развернула пакетик. В нём лежал выпиленный из дерева кораблик. На борту кораблика было выцарапано иглой: «ИННА».
Счастливого плавания
Инка подошла к зеркалу, и оттуда улыбнулась ей незнакомая девочка в синем платье. Платье было очень нарядное: шёлковое, вокруг шеи вышитое золотыми и голубыми нитками. Глаза девочки сияли, на лице горел нежный румянец, она была очень красивая, поэтому Инка её не узнала. Инка всегда плохо думала об этой девочке. Считала её курносой, дурнушкой и каланчой. И вдруг она увидела, что девочка, улыбнувшаяся ей из пыльного серо-зелёного зеркала бывшего присяжного поверенного, не такая уж плохая. Что же так изменило её? Может быть, голубые точечки между золотыми зигзагами? Они очень шли к её глазам. Да, и голубые точечки, и синее платье, белый бант в волосах. А самое главное то, что девочка поверила в себя.
– А ну, покажись, яка ты? – из кухни вышла в коридор тётя Мотя и, всплеснув руками, замерла от восхищения. – Чудо! Платье – чудо!
Ксения Леонидовна тоже вышла из комнаты. Остановилась, молча любуясь дочкой.
– Ты не опоздаешь? – она поправила бант, съехавший Инке на ухо. – А где твои девчата?
И только Ксения Леонидовна произнесла эти слова, раздался звонок.
– Они! Они! – радостно крикнула Инка и открыла двери.
Да, это были они – Соня, Липа, Вера. С хохотом ввалились они в переднюю, затараторили все вместе и стали прихорашиваться перед зеркалом.
– У меня такая ужасная причёска! – капризным голосом проговорила Липа, поправляя чёлку на лбу.
Вера зачем-то расплела и снова заплела свою тоненькую косицу, а Соня тряхнула локонами-бутылочками и, не сводя глаз с зеркала, сказала:
– А у меня такой скверный цвет лица!
Они ещё добрый час вертелись и красовались перед зеркалом, поправляли друг на дружке оборочки, бантики, награждали друг друга комплиментами, а когда, сопровождаемые напутствиями и пожеланиями тёти Моти и Ксении Леонидовны, наконец, вышли из дому, сумерки уже окутали улицы. Взявшись за руки, девочки вприпрыжку побежали в школу. В последний раз – на прощальный выпускной вечер. Они радовались лунному тёплому вечеру, звёздному чистому небу, воздуху, пропитанному запахом сирени и роз, своим новым нарядным платьям. И они нисколько не боялись, что Лёня Царенко будет их ругать за оборочки и вышивки. Во-первых, они были уже не школьницами, а взрослыми, а во-вторых, настали другие времена. Красивое платье и шёлковый платочек не считались таким уж сильным грехом. Лёнькины позиции значительно пошатнулись.
Когда девочки подошли к школе, Лёня стоял у подъезда, засунув руки в карманы.
– Ты нас ждёшь? – задорно спросила Липа и поправила чёлку на лбу.
Инка на глазах у Лёни раскрыла бисерный кошелёк, тот самый кошелёк, который в своё время вызвал Ленин гнев, достала круглое зеркальце и посмотрелась в него. Лёня открыл рот… и ничего не сказал. Он хотел было сделать вид, что ничего не замечает, но это ему не удалось, потому что он всё хорошо заметил: и кокетливую чёлку Липы, бисерный кошелёк и самое главное – узенькую бархатную тесёмочку с медальоном на шее у Сони. Мигая глазами, он потерянно смотрел и смотрел на эту бархатку, и лицо его выражало презрение и… восхищение.
– Пошли наверх, – потянула Лёню за рукав Липа.
Не сводя глаз с медальона, он с горьким сарказмом произнёс:
– Бантики, ленточки, кошелёчки, – и устало вздохнул. Но тут появились Толя и Вася. Подхватив Лёню, они, перепрыгивая через три ступеньки, побежали наверх.
В ярко освещённом зале было полным-полно народу. На скамьях сидели ученики двух выпускных групп – седьмой «А» и седьмой «Б», гости из соседних школ, комсомольцы «Ленкузницы», фабзайцы. Отдельной группкой возле сцены стояли детдомовцы и коммунары, и среди них Инка сразу же отыскала глазами Стёпку. Он почувствовал на себе её взгляд и радостно улыбнулся ей. Инка почему-то смутилась, опустила голову и, раскрыв кошелёчек, стала в нём озабоченно рыться.
На сцене перед занавесом появился председатель учкома, ученик седьмой. «Б» группы – Боря Хорошилов. Он позвонил в звоночек, все стали усаживаться.
– В президиум предлагаются следующие лица, – запинающимся от волнения голосом начал Боря, – заведующий школой Илько Васильевич, от учителей Александр Антонович, Павло Остапович, Лидия Михайловна, от детдома – товарищ Маруся Коваленко, от завода – Владимир Харитонович. – Боря перевёл дыхание. – И ещё редактор газеты «Красный школьник» Инна Ивицкая.
– Чего вдруг я? – заволновалась Инка. – Я не пойду… – оглядываясь на подружек, тихо проговорила она.
– Ты с ума сошла? – глаза у Липы стали совершенно круглыми. – Иди сейчас же.
– Смотри… Все уже сидят, – зашептала Соня.
Подталкиваемая девочками, пунцовая от смущения и гордости, Инка поднялась с места и между рядами прошла к сцене. Когда она уселась и Илько Васильевич встал, собираясь обратиться с поздравлением к выпускникам, двери тихонько приоткрылись, и вошёл Рэм. Илько Васильевич шагнул на край сцены и радостно крикнул:
– Рэм приехал!
– Рэм приехал! – подхватили этот возглас дети, рабочие, коммунары.
– Сюда, к нам! – позвал Рэма Илько Васильевич. Сидящие в президиуме учителя поднялись с мест и дружно зааплодировали.
Рэм сел рядом с Инкой. Ему, как гостю, предоставили первое слово. Он поднялся и несколько минут молчал. Волнение мешало ему говорить. Ведь после похорон Симы он не видел ребят. И сейчас, глядя на их оживлённые лица, он вспомнил Симино лицо, её милую улыбку, её звонкий голос, песни, которые она любила. Только несколько слов произнёс Рэм:
– Поздравляю вас, дорогие ребята, с окончанием школы. Вас ждёт упорный труд и борьба за дело социализма. Желаю вам быть мужественными, никогда не падать духом, чтобы с вами ни случилось. – Глаза Рэма заблестели. – И пусть всегда с вами шагает песня. Даже если вам будет очень трудно, и тогда пойте!
Потом выступал Илько Васильевич, а за ним учителя. Они говорили коротко, но в каждом выступлении было какое-нибудь пожелание. Александр Антонович, в строгом чёрном костюме, вышел вперёд, тронул ладонью бородку и негромко, но так, что все, даже сидящие в задних рядах, слышали, сказал:
– Дорогие мои ребята!
Не обычное сухое «учащиеся», а «ребята» произнёс Александр Антонович. Словно тёплый ветерок пролетел по залу, коснулся лиц детей.
– Дорогие мои ребята, – продолжал взволнованный и помолодевший Александр Антонович. – Вам, будущим строителям социализма, нужно многое знать, многое уметь. Штурмуйте крепости знаний, учитесь каждый день, каждый час – у книг, у жизни, у мудрых людей. И всегда думайте о себе: я знаю то, что я ничего не знаю.
– У всякого своя доля i свiй шлях широкий… – такими словами начал своё выступление Павло Остапович.
– В життi, як на довгiй нивi, – сказал он, задумчиво глядя на детей. – I хороше буде у вас в життi, i погане. Але, що б не сталося, завжди будьте людьми. Бо немае на землi нiчого вищого.
И Лидия Михайловна продолжила эту мысль. Она стала у стола, маленькая, круглолицая и, задыхаясь, как после быстрого бега, заговорила:
– Кем бы вы ни были, дорогие ребята, прежде всего будьте людьми. В горьковском смысле слова. Помните, как он сказал – выше сытости. Выше тусклой житейской обыдёнщины. И ещё я хочу, чтоб в вашей жизни спутниками всегда были светлые, умные книги.
Настал черёд редактора «Красного школьника». Инка встала, глубоко вздохнула и заговорила. Вначале она так волновалась, что даже стала заикаться. Бант её съехал на ухо, нос вспыхнул, и, думая о носе и об изуродованной причёске, девочка волновалась ещё больше. Но товарищи смотрели на неё так добродушно, а учителя так ласково, что постепенно волнение улеглось. Инка сказала, что они никогда, никогда не забудут школу и дорогих учителей.
– Ребята! – сказала она в заключение. – Давайте встретимся в школе через… – Она задумалась. – Ну, когда мы будем совсем старыми. Когда нам будет по тридцать лет.
Все начали смеяться и аплодировать.
После торжественной части Инка побежала к подружкам.
– Ой, мне так стыдно, – сказала Инка, вытирая платком разгорячённое лицо, – я так плохо выступала… Ой, ужасно.
В глубине души она считала, что выступала не так уж плохо, и, честно говоря, девочка ждала, что подружки начнут разуверять её. И они сейчас же сделали это.
– Что ты! – возмущённо проговорила Соня. – У тебя была чудная речь, я чуть не заплакала. И ты была такая красивая, правда. Липа?
– Конечно, правда, – подтвердила Липа.
– А нос? Нос был красный? – с тревогой спросила Инка.
– Не красный, а лиловый, как слива, – засмеялась Юлька и дёрнула Стёпку за рукав, – пойдём подышим воздухом.
Но Стёпка не двинулся с места, а стоял и смотрел на Инку, хотя нос у неё и в самом деле напоминал спелую сливу.
После торжественной части был концерт, а потом Илько Васильевич пригласил всех в столовую, и там начался товарищеский ужин.
На другой день детдомовцы принимали их у себя. И в детдоме был выпускной вечер и товарищеский ужин. А потом массовые танцы. Вася Цыган играл на гармонии, а Юлька командовала: «Два притопа, три прихлопа». В те времена не танцевали ни танго, ни фокстротов, и «два притопа, три прихлопа» детям очень нравились. После массовки начались игры, а Стёпка и Инка вышли в сад. Они не сговаривались, это получилось случайно. В саду пахло сиренью и черёмухой. На тополях и каштанах лежал зыбкий лунный свет. Стёпка и Инка дошли до тира, возле которого стояла фигура Макдональда в цилиндре, и сели на скамейку. Из раскрытых окон дома доносились музыка, смех, пение. На небе одна за другой вспыхивали звёзды.
Стёпка протянул руку к измятому банту, упавшему Инке на лоб и засмеялся.
– Пропеллер твой испортился.
Инка обиженно отвела его руку.
– Да ты не серчай… – почему-то тихо проговорил Стёпка и неожиданно прижался твёрдой щекой к Инкиному банту. И неожиданно они поцеловались.
Инка вскочила и убежала от Стёпки. По тропинке, заросшей травой и кудрявым кустарником, девочка добежала до того места, где кончался сад и начинался пустырь. Она оглянулась – вокруг никого не было. Только из темноты кто-то слабым голосом позвал её. Инка рассмеялась. И вдруг ей показалось, что, как во сне, из-под ног её ускользает земля и кто-то невидимый подхватывает её и уносит вверх. И ещё она почувствовала, как вдруг сладко заныло у неё сердце и захотелось петь, плакать, смеяться, – всё вместе.
На другой день, рано утром, Стёпка уезжал в Одессу. Провожать его пришли коммунары и вся седьмая группа. Все прощались с ним за руку, по-комсомольски, а Маруся Коваленко обняла и поцеловала его. Хлопцы плотным кольцом окружили Стёпку, обнимали его, дарили на прощанье блокноты, книги. Инку оттёрли в сторону, и она даже не могла протиснуться к нему.
Наконец паровоз загудел, и поезд медленно тронулся. Стёпка, счастливый, растерянно-взволнованный, вскочил на ступеньку и вдруг увидел Инкино заплаканное лицо. Он спрыгнул, и, Инка, разорвав кольцо ребят, бросилась к нему.
– Счастливого плаванья! – сказала она сквозь слёзы.
…Потом Стёпка снова вскочил на ступеньку, а поезд побежал быстрее, быстрее и исчез.