Текст книги "Никогда не угаснет"

Автор книги: Ирина Шкаровская

Стёпка-Руслан

На следующий день Инка возвращалась из школы обычной дорогой – через Николаевский парк. Возле голубого павильона девочка задержала шаг, прислушалась. В павильоне кто-то громким шёпотом разговаривал. Тогда Инка подошла ближе, приоткрыла дверцу и, к удивлению своему, увидела беспризорника, того самого, который две недели назад вырвал у неё портфель из рук. Был он не один. За круглым полированным столиком сидели ещё двое мальчишек. Перед ними лежал ридикюль с оторванной ручкой и рядом предметы, крайне необходимые беспризорнику, а именно: губная помада, круглое зеркальце, розовый, обшитый кружевом платочек. И ещё девочка заметила горку мелочи. Склонив голову, Инкин знакомый озабоченно пересчитывал медяки и серебро.

– Шестьдесят одна копейка! – громко сообщил он, кончив считать, поднял голову и в дверях увидел Инку. Глаза их встретились.

– Здравствуй! – радостно сказала Инка и вошла в павильон. Мальчишки недружелюбно посмотрели на неё, а тот, знакомый, которого девочка мысленно назвала Русланом, пожал плечами. На лице его были написаны смущение, недовольство и растерянность – всё вместе.

– Чего тебе? – он вытер нос рукавом тельняшки, смерил девочку насмешливым взглядом: – Чего тебе… Каланча?

Каланча! Откуда этот беспризорник узнал, что её называют каланчой? Неужели сам додумался? Очевидно.

– Ничего не надо, – сердито ответила девочка и присела за столик. Тогда самый меньший из троих, курносый, шепелявый мальчишка лет восьми, запротестовал:

– Шего ты пришла шюда? А ну катись отшедова…

– Не хочу катиться… – Инка вынула рабочую книгу по обществоведению. – Буду здесь учить.

– Шорт с ней, нехай сидит, – махнул рукой шепелявый. – Давай, Штёпка, делиться, – обратился он к синеглазому.

«Ага! Значит, его зовут Стёпкой! – подумала Инка. – А кто же, в таком случае, Руслан? Может быть, письмо писал Стёпка Руслану?»

– Шестьдесят одна копейка поделить на три – выходит по двадцать копеек на каждого. А копейка остаётся. Что сделаем с копейкой? – задал глубокомысленный вопрос Стёпка.

– Купим шахару, – мечтательно проговорил шепелявый и с нежностью посмотрел на третьего мальчишку. – Да, Петька?

– Шахару, шахару, – передразнил Петька. – Ох, и жадюга ты, Ванька. Есть у тебя двадцать копеек, ну и купуй себе шахар. Давай лучше нищему отдадим, слепому, который на бульваре Шевченко стоит.

– Он зрячий… И злой, как собака. Не надо ему ничего подавать, – возразил Стёпка.

Могла ли девочка спокойно слушать такие вещи и не вмешаться?

– Не знают, куда копейку деть! Вот чудаки! В МОПР отдайте.

Мальчишки переглянулись, умолкли.

– Да, можно в МОПР, – снисходительно согласился Стёпка. Затем, взяв пудреницу, повертел её в руках. Подвижное, лукавое лицо его выразило удивление.

– А ента штуковина для чего?

Инка сделала вид, что читает, а на самом деле зорко следила за всем, что происходит. «Вероятно, сейчас будут губы красить», – подумала она и не ошиблась. Ванька взял помаду и, строя перед зеркальцем уморительные рожи, накрасил себе губы, щёки, нос.

– Не балуй, – отнял у него Петька помаду и стал ею что-то царапать на стенке павильона.

«Наверно, пишут неприличные слова», – подумала девочка и, не поднимая головы, сказала:

– Зачем портишь стенки? Это ведь не твой павильон, а государственный.

Ей никто не ответил. Оба – Стёпка и маленький Ванька – зорко следили за Петькиной рукой. И хотя Инка решила не смотреть, но всё же не выдержала – посмотрела.

«Марека – сволочь и паскуда», – написал Петька.

– А кто такой Марека? – поинтересовалась девочка.

– А кто такая ты? – недружелюбно проговорил Петька.

– Много будешь знать, скоро состаришься. Тебя не трогают, и ты сиди, молчи, – отозвался Стёпка и снова взялся за делёж трофеев.

– Вот сморкалку я себе беру, а зеркало Алёшке «Вшивому» дам. Нехай на себя любуется и воши считает.

Петька, спрятав в карман помаду, вежливо попрощался с Инкой:

– Моё вам с кисточкой!..

Ванька, зажав в руки мелочь, вприпрыжку побежал за товарищем, а Стёпка и Инка остались вдвоём в павильоне. Сидели они рядышком на скамейке, глядя в разные стороны. Стёпка первый нарушил молчание.

– Ванька непрактичный, – добродушно проговорил он. – Сейчас на все гроши «жуликов» с изюмом купит, а вечером будет хныкать: «Хочу жрать».

Он взял со столика Инкину рабочую книгу по обществоведению, перелистал её.

– Вы уже про попа Гапона проходили?

– Проходили. А ты где учился?

– Я четвёртую группу закончил, – с неожиданной грустью произнёс Стёпка.

– А уркаганишь давно? – задала Инка вопрос, на который однажды не получила ответа.

– Давно…

Стёпке вдруг захотелось поделиться с этой ясноглазой девчонкой:

– Матка и батя померли с голоду. А я один остался. Под Херсоном мы жили, в селе. Ну, я сел на поезд и поехал, поехал. А потом слез с поезда и пошёл, пошёл…

– А в детдом почему не пошёл?

– Был, – махнул рукой Стёпка. – В Ростове был, в Казани, в Одессе. Та хиба всё упомнишь? Я скрозь все дома оббегал.

– Ну и что ж?

– Надоело. Везде только попрекают – хлеб задаром кушаешь, вред государству приносишь… А в Чугуеве мне понравилось. Я там три месяца жил, брюхо наел, по три порции съедал.

– А потом? – Инка внимательно смотрела на него.

– А потом надоело, и убёг я.

– Послушай, Стёпка, – начала Инка. – Ты письмо случайно потерял. – И, вынув из сумки измятый, сложенный вдвое листок, она протянула его мальчику.

Он засунул руку в карман ватных брюк и, выставив из дырки грязные пальцы, рассмеялся:

– Дырища какая! Вот и потерял…

– А кто такой Руслан? – поинтересовалась Инка.

– Много будешь знать… – начал Стёпка, и снова ему, непонятно отчего, захотелось поделиться с этой девчонкой…

– Руслан? Да это я…

– Не понимаю. Ты ведь Стёпка…

– Стёпка, верно. А Русланом меня артисты прозвали, когда я в Одессе, в театре служил.

– Ты… В театре?

– Ага… Афиши расклеивал… Потом надоело…

– А письмо кто тебе писал?

«Ну и дотошная эта девчонка, – думает Стёпка. – Про всё расспрашивает, всё ей нужно знать». Но ничего, Стёпка-Руслан сегодня сытый и добрый. Пожалуйста, если охота, он может поддержать разговор.

– Письмо от моего друга, – говорит Стёпка и, гордо взглянув на девочку, добавляет:

– Мы с ним на курорт кажное лето ездим, в Крым. А прошлый год на Мымральных водах были.

– Послушай, Стёпка… Руслан, – задумчиво начинает Инка.

– Послушаем… – в глазах Стёпкиных пробегают весёлые, огоньки. Он побожиться может, что сейчас девчонка заговорит о детдоме. Так он и знал!

– Послушай, Стёпка. Знаешь, где Брест-Литовское шоссе? Там есть детский дом имени III Интернационала. Наша школа над ним шефствует. Пошёл бы ты туда… Там тебя никто хлебом попрекать не станет.

– Сагитировать хочешь? – Стёпка сморкается в розовый, пахнущий духами, платочек. – Не пойду я никуда… Свобода дороже жизни!

И он поднимается со скамейки.

Но Инка должна выяснить ещё один важный вопрос:

– Ты почему меня каланчой назвал?

– Дюже высокая ты…

– А ты ведь ещё выше. Тебе сколько лет?

– Пятнадцать.

Стёпка шмыгает носом и про себя дружелюбно отмечает: «Смешная девчонка».

– А тебе сколько лет? – в свою очередь интересуется он. Но в это время слышится голос Вани.

– Стё-пка!

Мальчик бежит через парк, сверкая цветными заплатами на штанах. В подоле его рубашки лежит с десяток маленьких, тёплых «жуликов». За ним степенно выступает Петька, на ходу жуя колбасу.

– Пошли, Стёпка… Тоже ещё… Тары-бары завёл… – И он бросает пренебрежительный взгляд на Инку.

– Адью! – Стёпка-Руслан обнимает товарищей, и все трое шагают вразвалку по кленовой аллее.

Дойдя до конца аллеи, Стёпка оглядывается. Девчонка всё ещё стоит у павильона и смотрит им вслед. Вот смешная!

С весёлым другом барабаном

Наступило седьмое ноября – праздник, о котором Инка так долго, радостно мечтала. Но то, что девочка увидела вечером в городе, превзошло все её мечты. Разве могла она представить себе эту огромную, величиной с мачту, электрифицированную цифру десять, установленную на здании окружкома партии? В прошлом году её не было. Инка помнит точно. А огненные ленты иллюминаций, опоясавшие дома, улицы, сады и скверы; оркестры на балконах, весёлые толпы на площадях! Нужно было иметь не пару глаз, а ещё… раз, два… Инка точно подсчитала. Нужно иметь ещё три пары глаз, тогда можно увидеть всё, что делается впереди тебя, сзади, с правой и с левой стороны.

Вот медленно едет грузовик, и сидят в нём комсомольцы завода имени Артёма. Юноша во фраке и в цилиндре кричит на всю улицу:

– Алло! Алло! Господа-граждане! Его величество мировой капитал хочет уничтожить всех коммунистов и обращается за помощью ко II Интернационалу.

Другой паренёк, изображающий, по-видимому, соглашателя из II Интернационала так же громко отвечает:

– Не волнуйтесь, господа капиталисты. Советский Союз будет уничтожен, для этого существуют газы.

А комсомольцы хором насмешливо поют:

 
Не страшны нам ваши газы.
Чум-чара, чура ра-ра.
Отвечаем вам мы сразу:
                                ку-ку!
 

А это что такое? Дзинь-дзинь-дзинь – звенят-позванивают настоящие кандалы. По правой стороне улицы едет ещё один грузовик, и в нём стоят люди в серых бушлатах, в круглых суконных шапках. На руках и ногах у них настоящие кандалы. Кажется, вот-вот затянут эти люди старую каторжную песню:

 
Дзинь-бом, дзинь-бом.
Слышен звон кандальный.
Дзинь-бом, дзинь-бом.
Путь сибирский дальний.
Дзинь-бом, дзинь-бом.
Слышно та-ам и тут:
Нашего товарища на каторгу
                                         ведут.
 

Но Инке нисколько не страшно. «Каторжники» хохочут, подталкивают друг друга руками, закованными в цепи. Инка знает, что это комсомольцы-пищевики едут в свой клуб «Пищевкус» ставить инсценировку из дореволюционной жизни. Один из них оборачивается и лукаво подмигивает девочке.

Вокруг столько интересного, ничего не хочется пропустить, а это трудно участнику праздника, который не стоит на панели и глазеет, а сам шагает в пионерском строю, в юнгштурмовском костюме. В юнгштурмовском костюме и без пальто! Вот какой тёплый, чудесный вечер выдался в честь великого праздника – десятилетия Октября!

– Раз-два, левой! Левой! – командует Рэм. Он шагает справа, без шапки, вскинув лохматую рыжую голову. Рядом с ним, стараясь попасть в ногу, почти бежит Сима – в стареньком мужском пальто и красной косынке. Ветер треплет и развевает её косы.

А впереди строя, с отрядным знаменем в руках, выступает Димка Логвиненко. Лицо у него суровое, губы плотно сжаты и вид такой, словно ведёт он полк красногвардейцев на бой с беляками. Справа от Димки вышагивает барабанщик Вася Янченко. Да, Вася Янченко, который всегда с таким кислым видом отвечает уроки, этот самый Вася сейчас неузнаваем. Улыбается во весь рот прохожим, ребятам, вертящимся фигурам в витринах магазинов. Кепка лихо заломлена набекрень. И причина всего этого – пионерский барабан, который висит у него на груди. Нет в школе, нет в целом Январском районе и, вероятно, во всём Киеве такого барабанщика! В строю Вася и барабан – одно нераздельное целое, звучное, озорное существо. Вот Вася берёт в руки палочки, ударяет по тугой коже барабана. И – тра-та-та, тра-та-та… – послышалась бодрая музыка. Как весело, как легко шагается под неё!

Когда барабанщик умолкает, пионеры начинают песню. Поют они оглушительно звонко, так, что слышно, должно быть, на левом берегу Днепра. Для каждой улицы у них есть своя песня. Когда они проходят по Крещатику, мимо кафе «Семадени», где всегда толпятся пузатые нэпманы и биржевые спекулянты, они поют:

 
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем. Во!
 

А когда проходят по Мало-Васильковской мимо синагоги миллионера Бродского, то заводят:

 
Долой, долой раввинов,
Монахов и попов.
Мы на небо залезем.
Прогоним всех богов!
 

Сейчас они идут к своим подшефным, на Брест-Литовское шоссе в детдом имени III Интернационала. И поют они свою любимую песню. Песню о юном барабанщике, который шёл в атаку впереди всех с веселым другом – барабаном, с огнём большевистским в груди.

Им по одиннадцать-двенадцать лет. Конечно, они не успели ходить в атаки и участвовать в боях. О гражданской войне и о революции знают они только по рассказам старших и из книг. Но красное знамя революции, которому присягали отцы, торжественно и победно развевается нал их детством. И хоть не слышно грохота пушек и канонад, давно отшумели бои, и родное небо голубеет над городом, – распевая эту песню, пионеры чувствуют себя солдатами.

 
Мы шли под грохот канонады.
Мы смерти смотрели в лицо.
 

Запевают Сима и Рэм.

А все подхватывают:

 
Вперёд продвигались отряды
Спартаковцев – смелых бойцов
 

Отряд прошёл по Владимирской, спустился вниз по бульвару Шевченко. Поплыли улицы, расцвеченные кумачовыми знамёнами и транспарантами, балконы, украшенные коврами, толпы гуляющих с флажками, красными розами в петлицах. Вот и Брест-Литовское шоссе. Детдом имени III Интернационала.

Красные дьяволята

До революции здесь был приют. В хмуром здании с грязными окнами жили сироты. То ли из-за одинаковой одежды, то ли из-за полумрака в комнатах, они казались удивительно похожими. Уныло протекали сиротские дни. Девочки с утра до вечера вышивали подушки для начальницы и опекунши, мальчики выполняли на кухне всякую чёрную работу. Впрочем, изредка бывали праздники. На рождество и пасху сироты получали на третье блюдо по кусочку сладкого пудинга. Кроме того, приезжала гостья – толстая купчиха, жена председателя опекунского совета. Фаэтон на дутых шинах подкатывал к дому. Кучер-лихач в белых перчатках и в картузе с лакированным козырьком отстёгивал полу.

Опекунша, придерживая пухлой рукой кончик юбки, поднималась по лестнице. В зале стояли, выстроившись серой шеренгой, воспитанники. На стене висели портреты государя императора и покойного основателя приюта. Начальница, заикаясь от волнения и подняв к портретам глаза, произносила длинную речь, прославляющую незабвенного щедрого жертвователя, а также опекунов и душеприказчиков.

Как не похожи были эти праздники на то, что происходило в детдоме сегодня. За всю свою жизнь старое здание не было таким молодым, нарядным и весёлым, как в торжественный день десятилетия Красного Октября! На дверях спален висели полотняные портьеры с вышитыми пунцовыми маками, паркеты были до блеска начищены, и всюду – в комнатах, в коридорах, в зале – стоял чудесный запах ели, сухого клёна, мастики и ещё чего-то приятного. Чего именно, трудно определить. Скорее всего это был просто запах праздника.

На сцене, за столом президиума, сидела заведующая детдомом Маруся Коваленко – молодая женщина в кожаной куртке, накинутой на плечи. В тёмных волосах Маруси пролегла широкая седая прядка. Рядом с заведующей сидел Рэм. Он поднялся, вышел на середину сцены, пригладил ладонью чуб, казавшийся при свете разноцветных лампочек огненным, и сказал:

– Дорогие товарищи коммунары! Детдомовцы и пионеры! Доклада я вам делать не буду, скажу только несколько слов. Что я могу сказать? Для врагов наших – десятилетие Октября – это панихида, а для нас с вами и для всего мирового пролетариата – праздник светлый. Поздравляю вас с праздником!

Соня села за рояль, и как только взяла она первые аккорды, у Инки замерло сердце… «Интернационал»!

Все встали. Взлетели в салюте руки. А потом началась художественная часть. Открыл её коммунар Вася. Он сыграл на скрипке «Жаворонка» Глинки. Затем акробатические фокусы показывала Юлька – очаровательная, гибкая Юлька, которую пионеры прозвали «гуттаперчевой девочкой». Оказалось, что Юлька ещё и певица. В украинском костюме и с веночком на голове она спела несколько народных украинских песен.

Затем наступил черёд гостей. Живгазета, вся в синих блузах, строем прошла через зал. Впереди шагала Сима с сияющими глазами – лёгкая и стройная. И хотя на ней была та же самая косоворотка с васильками вокруг ворота, но постиранная и выглаженная, она казалась особенно нарядной.

 
Над землёй,
               в облаках.
Эскадрильи врагов —
Под волнами
                 подводные лодки.
Всколыхнёт и встряхнёт
От Октябрьских шагов
От тяжёлой Октябрьской
                                   походки.
Так будь же, песня, ты легка
Под миллионный шаг.
Для ленинца-большевика
Лежит и путь-большак! —
 

звучным речитативом, под музыку декламировали живгазетчики. С сольным номером выступила Инка. Она прочитала стихотворение Демьяна Бедного «Главная улица». Девочка очень волновалась и поэтому пропустила две строфы. Но ничего, всё сошло благополучно. Главное достоинство Инкиного исполнения заключалось в том, что она декламировала очень громко. А заключительные строки:

 
Идут, идут, идут
На последний, на Главный,
                                        редут —
 

она прокричала так громко, что вздрогнула и закачалась стеклянная люстра.

Поразил всех шумовой оркестр. Нужно отдать справедливость Черепку, оркестр играл на высоком артистическом уровне. Трещали трещотки, звенели бутылки; гребешки, обёрнутые папиросной бумагой, пели, как гармонии, а рупор издавал бесподобные трубные звуки. Что касается самого Черепка, то он давно уже не дирижировал с таким вдохновением?

И всё-таки самое интересное было впереди. Гвоздь программы, пьеса «Красные дьяволята», к которой пионеры готовились целый месяц, должна была пойти во втором отделении. Инка не участвовала в «Красных дьяволятах», но Сима позвала её, и Инка тоже побежала за кулисы. Что тут творилось! Три «дьяволёнка» – Юра Павлик, Черепок и Липа были уже загримированы. Липа, в мужских брюках и в рубашке, держала перед собой маленький осколок зеркала и, опустив его вниз, внимательно рассматривала себя.

Сима, раскрасневшаяся, взволнованная, подбегала то к одному артисту, то к другому:

– Толя, иди сюда. Я тебе приклею усы!..

Толя играл Махно. На нём был полушубок, смушковая шапка, на носу очки.

– Ребята, я вас прошу, не волнуйтесь, – уговаривала Сима. – Если только слова забудете, я сейчас же подскажу.

Тут взгляд Симин упал на Инку и она вспомнила, зачем её позвала.

– Тебе, Инка, поручается очень ответственное дело. Вот железная палка, держи. Когда Юра выймет пистолет, чтобы выстрелить в ординарца Махно, ты сразу же ударишь по куску фанеры. Поняла? Там, за декорацией…

Инка бодро кивнула головой. Хотя ей не совсем понятно было, где это «там, за декорацией», но она считала неудобным расспрашивать. Между тем прозвонил звонок. Антракт кончился. Сима ушла влево за кулисы, чтобы оттуда суфлировать. Занавес поднялся. Восторженный шёпот пронёсся по залу. Декорация изображала степь, ночное звёздное небо. Три красных «дьяволёнка» крались по степи. С захватывающим вниманием следили за всем происходящим на сцене зрители. В конце действия раздались громкие аплодисменты. С таким же успехом прошло второе действие и наступила финальная часть. Перед «дьяволёнком» Черепком стоял с завязанными руками «бандит», ординарец Махно. Играл его Вася Янченко.

Вовка Черепок вынул из кобуры пугач, наставил его на бандита и грозно произнёс:

– Сейчас я тебя убью.

Вот тут Инка и должна была ударить палкой о фанерный лист. Она побежала в угол, где, по ее мнению, он должен был стоять. В темноте она больно ударилась коленом о кресло и чуть не упала.

– Проклятый гад! Подлый враг рабочего класса! – снова повторил Черепок свою реплику. В голосе его уже слышалась тревога.

А Инка между тем металась за сценой в поисках фанеры. Ей не хотелось спрашивать у Симы, где этот проклятый лист. Черепок всё ещё стоял с вытянутой вперёд рукой, а пугач его молчал. Положение становилось угрожающим.

– Ты понесёшь сейчас кару! Попомнишь ты красных дьяволят, – быстро и взволнованно зашептала Сима придуманные на ходу слова.

– Ты понесёшь сейчас кару! Попомнишь ты красных дьяволят, – повторил Черепок и с тоской посмотрел на свой пугач. Потом оглянулся назад. Где эта растяпа Инка ходит?

«Бандит», приговорённый к смерти, захихикал. Тогда Черепка осенило.

– Сейчас… Сейчас я тебя убью, – пробормотал он и очень громко, так, чтобы слышали даже задние ряды, выкрикнул: – Пу!

Юра понял, что он убит, закрыл лицо руками и упал на пол, продолжая хихикать.

В это время Инка обнаружила лист фанеры. Он стоял у кресла, просто-таки под носом у неё, а она не заметила. Позабыв о том, что «бандит» уже упал, «сражённый выстрелом». Инка ударила железной палкой по листу. Раздался оглушительный звук, действительно, похожий на пистолетный выстрел, но простодушные, добрые зрители не заметили осечки и долго аплодировали. Эти щедрые аплодисменты спасли Инку. Ей досталось гораздо меньше, чем она заслужила. Черепок только щёлкнул её по голове, а Сима, укоризненно глядя на девочку, сказала:

– Ну разве можно быть такой рассеянной?

– Симочка, они ведь ничего не заметили! – оправдывалась Инка. – И Черепок так хорошо сказал: «Пу!»

После пьесы начались массовые игры, танцы. Взявшись за руки, пионеры, детдомовцы, коммунары стали плясать какой-то очень весёлый танец без названия, с притопыванием ног, хлопаньем в ладоши. Потом все разбились на группки. Лёня, Дима и Черепок оживлённо беседовали с коммунарами, девочки рассматривали Юльку, восхищаясь ею:

– Какая ты симпатичненькая! В тебя можно влюбиться!

А Инка остановилась у стенгазеты «К светлой жизни» и внимательно читала её. Неожиданно тоска закралась в сердце девочки. Она вспомнила о маме, о том, что не увидит её ни сегодня, ни завтра, и ей не захотелось больше ни петь, ни танцевать. Инка незаметно вышла в сад. Неслышно скользил между сухими ветвями деревьев ветер, молчаливыми змейками вились дорожки. В глубине сада, на пригорке был тир. В центре его торчала уродливая деревянная фигура Макдональда в цилиндре. А рядом с тиром вросла в землю замшелая скрипучая скамья.

На скамье сидели Рэм и Сима. Инка хотела подбежать к ним, сказать что-нибудь смешное, но вдруг заметила: голова Симина лежала у Рэма на плече. Свет луны падал на их лица. И Инка увидела, что это счастливые лица. Она поняла это, хотя была всего лишь двенадцатилетней девочкой.

* * *

…Поздно вечером пионеры возвращались из детдома. Они шли уже не строем, а несколькими весёлыми шеренгами и, задрав головы, смотрели на небо, усеянное хрупкими звёздами. Вдруг из подворотни выбежал беспризорник в ватной кацавейке без рукава.

– Эй, шкет! – позвала Липа и пропела: – Оторвали, оторвали от жилетки рукава.

Беспризорник оглянулся, свистнул и исчез. На миг в темноте ночи блеснули синие глаза. Это был Стёпка-Руслан.