Текст книги "Русская красавица. Кабаре"

Автор книги: Ирина Потанина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Хватит! – стукаю ладонью по столу я. – Не накручивай ты себя! Те женщины, те женщины! – передразниваю и скептически кривляюсь, пытаясь отвратить Ринкину панику. – Будут знать, как отделятся от коллектива! Или это ты к тому, что, если нам будут предлагать какую-нибудь дрянь, надо принимать не задумываясь? Ну, чтоб с хозяйкой не поругаться… – смеюсь, что есть мочи.– Не переживай, примем. А можем и не принять… Чем мы хуже Вертинского? Тот умудрялся отказываться от кокаиновых угощений, никого при этом не обижая…

Ринка доставала весь поезд пересказами статей желтой прессы, я – биографиями людей серебряного века. Длительное пребывание в замкнутом коллективе, помноженное на наличие свободного времени, вытащило из каждого из нас любимые темы и успело сделать эти темы ненавистными остальным.

– Впрочем, тебе это не интересно. – обрываю сама себя.

– Это почему это?! – ощетинивается Ринка, – Сейчас что угодно интересно. Ты рассказывай, рассказывай. Нам еще двадцать минут о чем-то проболтать нужно.

Оказывается, она тоже все понимает, и также напряженно следит за часами. Покорно принимаюсь за Александра Николаевича… На этот раз вслух.

Легендарный генерал Слащов, уже поверженный, разжалованный, но не перегоревший, оказавшись в двадцатом году в Константинополе, частенько захаживал в «Чёрную розу». Вечно со своим лихим ординарцем-подругой и с кокаином про запас.

Подруга – женщина отчаянная, дважды тяжелораненая, но в тыловые чистюли не записавшаяся, несколько раз в боях своему генералу жизнь спасавшая – в мирной жизни чувствовала себя неуверенно. Одевалась блекло, смотрела робко, невыразительно. Оживала, лишь, когда пел Вертинский. Тянулась, тонкостаная, к очередной сигарете, нервно затягивалась, полыхала прославленными своими глазищами, а однажды даже бокал раздавила вдребезги, резко сжав пальцы от накатившего напряжения. Пробирали песни Вертинского, до самых сокровенных мечтаний добирались и обнажали безжалостно всю их нынешнюю несбыточность и бесполезность. Где уж тут остаться, как хотелось, «девочкой с привычками, девочкой с капризами», когда за спиной – три года походной жизни и горы трупов. Как суметь после всего этого ужаса отмыться, где силы взять, чтобы жить дальше? России, за которую бились, больше нет, а чужая земля жжет ступни бессмысленностью твоего на ней пребывания…

Слащов слушал по-другому. То тягостно мрачно, принимая на свое сердце вину за всеобщую российскую обездоленность. То шумно – радовался, как цыганам, черпал в песнях мощь и уверенность, что будет еще, будет просвет… Безумно аплодировал и щедро одаривал «Русского Пьеро» – всем, в том числе и кокаином… Дары Вертинский принимал, а все «угощения» отдавал своим небезгрешным помощникам. Говорят, в «Чёрной розе» даже работал специальный человек, обязанный в любой момент «поддержать компанию» именитых гостей вместо звёзд. Причём Вертинский умудрялся проделать эту подмену весьма элегантно: «Друг мой, подойдите! – подзывал он помощника, – У генерала сегодня есть для нас нечто неописуемое, не могу не разделить с вами удовольствие…» Перекинувшись парой фраз за столом, Александр Николаевич всякий раз внезапно испарялся, не прикоснувшись к угощениям, а Слащов был уверен, что Вертинский участвует в его кокаиниаде. «Вы – великий артист!» – говорил генерал, – «А это», – он подразумевал очередную понюшку, – «Сделало вас ещё пронзительнее. До самой смерти не забуду, как вы исполняли сегодня»…

– Так что, – подмигиваю, оканчивая рассказ. – Если мы найдем себе соратников-заменителей, которые вместо нас будут всевозможные подарочки употреблять, имеем все шансы ни с кем не поругаться и уйти отсюда невредимыми.

Байка подействовала. Ринкина паранойя временно устранилась, уступив место любопытству.

– Вертинский отказывался от кокаина? – моя слушательница недоверчиво кривится, – Во дурак! А я, кстати, читала, что он был страшным наркоманом…

– Меньше доверяй газетам, пишущим про обожженные ягодицы, – одёргиваю, глумясь. Потом решаю, что просвещенность в массах стоит все-таки поддерживать, и рассказываю. – Впрочем, да, действительно был… Всерьёз увлекался кокаином в юности. Все в то время увлекались…

А потом родная и любимая сестра Вертинского погибла из-за употребления этой дряни. Шок от её смерти, плюс явная собственная деградация сделали своё дело. Вертинский решил отказаться от наркотиков. Окончательно он «порвал» с кокаином после того, как несколько минут разговаривал с самым настоящим бронзовым Пушкиным. Александр Сергеевич ехал в трамвае и отказывался платить за билет. Этот глюк был настолько реален, что Вертинский перепугался за свою психику и побежал к психиатру. Тот выгнал: «Не отнимайте у меня время, юноша. Вы совершенно здоровый, среднестатистический наркоман. Оставайтесь с кокаином и не жалуйтесь мне, или расстаньтесь с ним и… опять же, не жалуйтесь. У меня достаточно пациентов, которым действительно нужна помощь, чтоб тратить силы на тех, чьё спасение в самолечении. Впрочем, если хотите, положу вас в клинику. С кокаином покончите, но вряд ли выйдете оттуда нормальным. Лечение новейшими препаратами, знаете ли, всегда оказывает побочные действия». Вертинсикй обиделся. С тех пор – не употреблял и к психиатрам больше не обращался.

– Так что нет ничего удивительного в его махинациях со Слащовым… – внезапно замолкаю, потому что к нашему столику подходит новый персонаж.

– Хотите покидать дротики? – очень толстая девочка, лет шестнадцати, стоит перед нами, пошатываясь. Говорит она очень невнятно, будто сквозь сон. Двигается вяло и медленно. Один из осветительных приборов неотступно следует за ней. – Хотите покидать дротики? – тупо повторяет она.

– Куда? – не сразу «врубаюсь» я.

– Сюда! В спину, ниже… Куда захотите, – девочка поворачивается, и я вижу, что её густо замазанное краской тело изрисовано кружками с мишенями.

– Я хочу! – подаёт голос мужчина с соседнего столика, – Сколько это стоит?

Всё внимание переключается на него.

– Простите, вам нужно идти, – отвислые, как груди моей недавней собеседницы, губы официанта почти касаются моего уха.

Наконец-то! Мы с Ринкой подымаемся и следуем за провожатым. Уверена, что обе мы сейчас думаем об одном и том же – сожалеем, что, вместо того, что бы успеть сбежать, мы потратили предоставленный нам судьбой час на совершенно идиотские пустые разговоры.

Я на миг задерживаюсь у двери подсобки, не в силах оторвать взгляд от небольшого, размером с мизинец, лёгкого дротика – не ножика даже, а чего-то стилизованного, больше похожего на шприц – тонкой иглой врезающегося в ягодицу добровольной жертвы. М-да… А Ринка, помнится, говорила, что тот московский клуб был «жёстче» этого…

* * *

– Я кидаю, а не толкую, запомните сразу… Просто кидаю карты…Если очень попросите, расшифрую будущее. Это максимум. – скрипучий пафос цыганки пробирает до костей. Голос её отчего-то набрал силу и звучит теперь мощными вибрациями, разлетаясь эхом по пустому кабинету.. Ароматические палочки тлеют на углах стола. В камине трещат поленья. Стол очень низкий. Опускаемся прямо на ворсистый ковёр, следуя примеру хозяйки. – Претензий не принимаю, что вижу, то и говорю. Влиять на предсказанное не умею, а просьбы о колдовстве почитаю за оскорбление…

Речь эта сопровождается причудливыми фокусами с картами на столе. Прям не гадалка, а шулер какой-то.

– Разве гадание не считается колдовством? – спрашиваю осторожно, невесть зачем стараясь отсрочить начало гадания.

– Мне не считается, тебе зачтётся. Сама гадать вздумаешь – пропадёшь. В огне гореть будешь, кровью кашлять, плоть драконам отдавать для соития…

– Чего? – морщусь от напора речитатива. Потом понимаю смысл прозвучавших угроз. – Да вы не переживайте, я сама гадать не собираюсь. Не умею, и учиться не хочу. Потому к вам и пришла, что б не сама…

– А ты? – Мадам переводит сверлящий взгляд на Ринку.

– И я туда же. В смысле, тоже сама гадать не буду, а вас мне погадать прошу. – Ринка, бедняжка, совсем побледнела.

– Клянитесь! – требует вдруг Мадам.

Мне весь этот цирк совершенно не нравится. Что-то слишком напряжённое висит в воздухе.

– На отдачу плоти драконам обещаю не польститься…Хотя звучит заманчиво… – пытаюсь разрядить ситуацию.

Ринка шикает на меня, Мадам не реагирует. Внезапно включается тихая музыка… «Наш» парень со змейкой на животе приносит пиалы с какой-то жидкостью. Похоже на зелёный чай.

– Повторяйте за мной, – гремит цыганка, – Я, такая-то такая-то, прошу свою капсулу и силы, стоящие за мной, не противиться раскрытию истины. Прошу пролить свет на моё прошлое и растолковать будущее. Обещаю не сопротивляться…

Мы с Ринкой переглядываемся, после чего я послушно повторяю. Автоматически косясь на Ринку, чуть не захлёбываюсь чаем – замечаю, как она незаметно заводит руку за спину и сводит пальцы в крестик, произнося положенные слова клятвы. Тоже мне нагрешившая монашенка, решившая утаить от бога сладостность греха… Ринкины детские попытки защититься приводят меня в должный иронический настрой и позволяют встряхнуться.

– А про Регину Спектор я всегда знала, вы не пугайтесь… Димка давно ее всем поет. Страсть у него такая. – внезапно говорит Мадам совершенно нормальным голосом. Эхо куда-то исчезло, – Никакой мистики, просто у меня хорошо развито умение эпатировать. Что ж, приступим! – командует Мадам, снова перевоплощаясь. – Теперь она смотрит прямо перед собой, и зрачки её неестественно пульсируют. – Расклад первый!

– Сдвигать нужно? – спрашиваю, чтоб не дать ситуации стать окончательно жуткой.

– Что нужно, сама вам скажу. Сидите обе тихо, ждите истины. Думаешь, карта дура? – Мадам переключает пульсацию зрачков на меня. Чувствую, как наливаются тяжестью плечи. Ну, натуральное колдовство, ей богу. И зачем я в это вляпалась? – Думаешь, карта не знает, кому гадает? – хитро кривится Мадам, – А если не знает с голоса, и с моих приказов, отчего прикосновениями вразумится? Не задумывалась?

– Поняла-поняла, – примирительно улыбаюсь, – Сдвигать карты – попса. Теперь знаю.

– Ну, колода, – внезапно развеселившись, Мадам сверкает улыбкой и быстро-быстро мешает карты, – Покажи-ка нам Марину во всей красе!

То ли в чай было что-то подмешано, то ли общая обстановка подействовала, но моё никогда не верящее в гадание сердце вдруг дёрнулось, забилось учащённо. С любопытством и недобрым предчувствием гляжу на стол.

Перебрав почти всю колоду, Мадам находит червовую даму и выкладывает её на стол вместе с соседними картами. Потом аккуратно откладывает колоду.

– Поначалу хорошо выпадаешь, – удовлетворённо замечает, предварительно склонившись над картами, поводив по ним рукой и чуть ли не попробовав их на вкус. – Поначалу путём всё шло. С дальней дорогой вместе выпадаешь, и с дружбою. – несколько резких бросков карт из колоды на стол заставляют нас с Ринкой вздрогнуть от неожиданности. – Дорога поначалу встречу несла. Важную встречу, долгожданную. А дружба – мелкие неприятности.

Я только и смогла, что громко клацнуть челюстью от удивления. Слова гадалки в точности описали начало нашей поездки в этот проклятый агит-тур.

* * *

Дорога, принесшая встречу…

Помню так, будто происходило полчаса назад и не со мной вовсе, а с персонажем до дыр зачитанного романа. Прокручивала в голове многократно, додумывая взаимные впечатления. Краснею от собственного всезнания – понимала ведь, сразу понимала, кто кого куда затащит, и в чьем купе все эти разборки окончатся. И Ринку специально сплавила тогда, хотя неоднократно позже выражала возмущение таким однозначным стечением обстоятельств. Но это чуть позже. А поначалу встречи еще не было, просто дорога и все.

НПВ

Итак, мне предложили работу. Странную, ничего общего с предыдущей моей деятельностью не имеющую, но хорошо оплачиваемую и интересную. Подруга-актриса внезапно обзавелась личной жизнью и ни за что не хотела ехать в двухмесячный агитационный тур с бригадой своих коллег-артистов. Просьба заменить ее в туре, обращенная ко мне, звучала катастрофически нелепо. Кем я только не была в своей жизни! И журналисткой, и писателем, и даже певицей (самый позорный этап моей биографии), но вот гастролирующей актрисой быть не доводилось…Разумеется, я согласилась. Москва – исхоженная до дыр в подошвах, изъезженная до несмотрения в окно такси, взрастившая и много раз уже обломавшая – была слишком родной, чтобы дать хоть какой-то виток новой жизни. А жить старой я больше не могла. И даже не потому, что все предыдущие любви кончились, а новые не впечатляли. Не потому, что никакая деятельность не приносила удовлетворения. Не потому, что стихи не писались, а от любой свой прозы я с некоторых пор шарахалась, как ненормальная. Нет. Просто в груди клокотало яростное – уехать, уехать! – и я подчинялась ему, как животное, инстинктивно выбирающее из всех трав именно лечебную.

И вот, на пару со смешным и невмеру гордым стариком Бонифацием – будущим моим напарником по выступлению, – мы прибыли в столицу Украины, чтобы вместе с бригадой других артистов (сплошь заслуженных, сплошь никому не известных), отправиться в агитационный политический тур. Для меня, которой, собственно, все равно было, куда ехать, все эти термины звучали пустым набором слов. Кто за кого и кого будет агитировать – волновало мало. Лишь бы с ролью ассистента Бонифация справиться, да не слишком подругу, меня в этот тур порекомендовавшую, опозорить. В дороге мы с Бонифацием обсудили все, что можно и нельзя, поэтому на перрон выходили в благородном молчании.

Киев. Обрушился грандиозностью недавно сдизайнированного вокзала, едва вышла из поезда. Придавил тоской по былой своей милой нестоличности.

– Ну, той, старой. Когда оглядываешься – и дух захватывает. Бежишь взглядом по мощеной древности… Ныряешь в небо с трамплинов заросших холмов и исторических ценностей … И такую от того в себе мощь ощущаешь… А над городом купола, не умаленные еще конкуренцией неоновых реклам и многоэтажек… – за неимением других собеседников, я довела свою мысль до Бонифация, от которого за время совместных трапез в поезде успела уже подустать. Все в будущем партнере хорошо, да только спорить любит шибко. Причем не в меру и не по делу…

Мы обшагивали необходимые для каждого киевского гостя достопримечательности и праздно убивали время. На решающий предгастрольный сбор нас ожидали только к вечеру.

– Это в вас, Мариночка, московский снобизм говорит, – рассмеялся в ответ Бонифаций, оказавшийся вдруг коренным киевлянином. – Вы так хотите видеть Москву единственной столицей мира, что в других городах любите исключительно все нестоличное, никакого прогресса им не прощая. Жив Киев! И прежний дух жив, и новый прибавляется…

Говорить-то он так говорил, а кофе пить всё равно не в навороченный подземный город потащил, а в преуютное кафе, расположившее свои летние столики на стыке времен. С одной стороны – проспект и презентабельные витрины с заграничными названиями, с другой – узенький переулок, тихий и озелененный. Из тех, какие рисуют штрихами и обрывают внезапно, превращая в мираж .

Сумки запрятали с глаз долой, ноги вытянули, плащи поснимали. Благодать!

– Вот о чем я хочу вас попросить, Мариночка… – Бонифаций откашливается и возвращается к своему хорошо поставленному баску. – Вы барышня взрослая, поймете правильно, да? В семнадцать лет, люди ведь уже хорошо понимают ближних, так ведь?

Лет мне было почти в два раза больше и слащавость Бонифация раздражала, но понять я все равно была готова. И понять, и простить. Тех, до кого нет дела, прощать так легко!

– Придется мне вас на пару часов покинуть, – продолжал собеседник. – Ждет меня на чай одна ревнивая особа. Мы с ней много… гмм… музицировали в юности.

– Та самая? – подмигиваю, вспоминая пьяные Бонифациевские россказни о похождениях юности. Подмигиваю вовсе не от пошлости своей, а от природной вежливости. Он вчера, травя байки об этой даме, весь подмигиваниями и многозначительными гримасами изошелся. Так не могла ж я не поддержать заданный стариком тон!

«Ах, – говорил, глазки потупив для начала, – Представляете. Самый ответственный момент, и тут… Ключ в замке ворошится, дверь скрипит. Мама ее решила пораньше из консерватории вернуться. Ну мы, ясное дело, – одеваться, хотя нехорошо это, между прочим, и для здоровья, знаете ли, не полезно. Входит мама. Я – за фоно. Играю, стало быть. Подруга моя на вид застегнутая, а в нутре нараспашку вся, проникновенно так слушает. Дальше, как водится. Мама, познакомься, – это Лев. Лев – это мама… Чинно поворачиваюсь вместе с крутящимся стулом, с достоинством киваю. И тут… Мама расширенными глазами смотрит туда, куда женщинам ее лет с таким интересом смотреть не рекомендуется. И тут понимаю – трусы наспех в портфель пиханул, а брюки не застегнул. Забыл, стало быть. Ох, история была – чуть жениться не пришлось. Но я выстоял. Мне, знаете ли, кольцо на пальце, как ошейник на шее…Жизнь прожил – ни разу не дал себя околечить»

Ах, Бонифаций! Вчера так небрежно посмеивался, все это рассказывая, а сегодня:

– Что, значит «та самая»! Она у меня одна, между прочим. Ну, в Киеве… И незачем так явно иронизировать… Вы, может, оскорбляете мои сокровенные чувства.

– Больше не буду, – говорю примирительно, – Сокровенные чувства – святая вещь. До следующей пьянки о них – ни слова. Итак, вы намереваетесь меня временно покинуть? Тогда расскажите, хоть, куда, когда и как мне добираться. В какой офис надо подъезжать?

– Не в офис, душа моя – в штаб! Мы же, как-никак, политической агитацией заниматься собираемся…

Бонифаций все объяснил довольно смутно, распрощался и ушел, не заплатив – гад – за кофе. Ох, душа-человек!

Спустя десять минут я тряслась в переполненном автобусе – (позже выяснилось, что легко можно было оседлать маршрутку, но Бонифаций этот факт от меня коварно скрыл) – чертыхалась сквозь зубы и пыталась выяснить у остальных пассажиров, на какой остановке выходить. Решила приехать в штаб-офис прямо сейчас – вдруг кто-нибудь там уже есть и можно будет сумку оставить. А то и поселят сразу, если нас вообще где-то тут собираются селить.

– Тебе на Хмельницкого надо выходить, – советует интеллигентного вида дедуля, улыбаясь и очаровательно смягчая все возможные согласные.

– А скоро эта остановка? Когда выходить?

– Во чудная! Как памятник Хмельницкому увидишь, так и выходь…

Фиг я увижу что-нибудь, отделенная от окон таким столпотворением. И потом, с какой стороны этот памятник? Он что, прямо на остановке стоит? Вон вроде, только что какой-то памятник мелькнул между плечом дедули и коленкой соседней пассажирки…

– А как я пойму, что это тот памятник? – перекрикиваю орущий на весь автобус магнитофон.

– Как? Ну, даешь! Он же – на коне!

После этого диалога у автобуса случилась остановка и очередная толпа вновь садящихся безнадежно оттеснила меня от дедули. В результате я оказалась прилепленной спиной к стеклу водительской кабины. Жаль, что глаз на заду не вырастила, а то б спокойно созерцала киевские достопримечательности…

* * *

Так всё и было. Поэпизодно так. А потом дорога, как угадала Мадам, принесла встречу. Ту самую, заглавную, взбалмошную, все сразу предначертавшую.

Как часто я от этой встречи в последние дни открещивалась. Требовала мысленно, что б ничего такого не было. Ведь могла же я в другом автобусе поехать? Ведь могла же ни на кого не обратить внимания? Могла не приблизить Его к себе. А значит, могла и не погубить в последствии. Но все, увы, было уже решено. И автобус попался тот самый, и настроение оказалось в должной мере романтическим.

НПВ

Толпа в автобусе зашевелилась для очередной рокировки и Его вдавило в меня до неприличия плотно. Ощутив все перспективы и прелести, он тут же сделал глубокий вдох и втянул живот. Не для того, чтоб отстраниться, а чтобы выглядеть моложе и привлекательней. Сделал он это довольно явно, и потому мое самодовольное хмыканье свидетельством мании величия не выглядело. Мгновенье я позволила себе помлеть – ну, что поделаешь, приятный был тип, и внешне (глаза светлые, лучистые очень, морда хитрая, хулигански-задорная) и на ощупь. Потом вспомнила о собственной нелюбви к знакомствам в транспорте и резко отвернула голову. Шею вытянула так, будто она резиновая. Потом не удержалась, осторожно так, исподтишка глянула все же Его сторону. И смех и грех – взрослые вроде люди! Телами слиплись, а головы оба демонстративно поотворачивали – так, что аж пульс на шеях просматриается. И глазами при этом навстречу крадёмся, осторожно так…. Столкнулись взглядами и… покраснели как первоклассники. Не от чувств каких вспыхнувших, а оттого, что стыдно в нашем-то зрелом возрасте так глупо на автобусные обжимания реагировать. Ну ладно я – одинокая женщина, всех своих мужиков давно из-за неидиалистичности их разогнавшая. Но он-то что? Стою, ощущаю, как в паху этого первого встречного жарко сделалось и, ей богу, льстит мне это до невозможности… Корю себя за озабоченность, а внешне активно изображая высматривание памятника.

– А можно я вас за косички дёрну? – спрашиывает первый встречный, игриво. Пахнет при этом табаком и дорогим дезодорантом. Возвращаю затёкшую шею в нормальное состояние, стакливаюсь нос к носу. “А росточку-то ты маленького совсем”, – думаю, подсознательно уже, конечно, примеряясь.

– Нельзя, – говорю строго, – Косы как в юности отстригла, так и не ношу. Разминулись вы с ними во времени…

Опять едем молча. В том, что он снова попытается заговорить – не сомневаюсь. А вот форму предположить не могла…

– Знаете, есть такой обычай у одного племени: жителям соседних деревень нельзя общаться друг с другом. Так вот, если обычаи мешали мужчине и женщине выразить друг другу свои чувства, они поступали так, – говорит серьёзно, тоном университетского лектора, – Выбирали какой-нибудь неодушевленный предмет посредником, и обращались к нему. Говорили: “Камень, передай этой женщине, чтоб приходила ко мне, едва солнце сядет”…

– Люди! – говорю достаточно тихо, чтоб и впрямь не привлечь внимания, – Передайте этому типу, что встреча с Казановой в мои планы сегодня не входила…Не люблю ловеласов, – улыбаюсь, чтоб лишить его возможности обидеться.

Тип всё равно обижается, но совсем на другое.

– Ну что ж вы так, окружающих неодушевленными предметами представляете. Киевляне – душевные люди, между прочим. Не судите всех по московским толпам.

И после этого Бонифаций будет что-то говорить о моём снобизме?! Пусть на своих глянет: каждый встречный куснуть другие столицы норовит…

Всю тягу резко сводит на нет. Недостаточно воздуха тут для моей тяги. Недостаточно поводов… Разговор не прерываю из любопытства.

– А как вы догадались…? – начинаю вопросительно.

– Так и догадался! – в точности копируя мой акцент, улыбается тип. – А Казанову вы зря в великие распутники записали. Он, между прочим, за всю свою 73-летнюю жизнь соблазнил всего лишь 130 женщин. Не слишком много, особенно в сравнении с другими ловеласами того времени.

– А вы будто считали? – горблю спину, выгляжу не слишком выгодно, зато презрительно лишаю типа удовольствия ощущать мою грудь.

– Он сам считал! – немного обиженно сообщает тип и почти садится на колени к толстомордой контролёрше, стараясь избежать со мной малейших соприкосновений. – Неужто не знаете о знаменитых мемуарах Казановы?

Ну, все эти «неужто не знаете» давно уже меня не задевают. Не стыдно не знать, стыдно скрывать свое незнание или, еще хуже, считать, что знаешь все на свете.

– Вот, говорю же, пропащий он был человек, – спорю просто для того, чтоб вытянуть из типа побольше иноформации. Тема, вообще, интересная. – Порядочный джентльмен о своих победах никому, а уж, тем более, полчищам озабоченных потомков, ничего не рассказывает. И женщин любит, а не считает, как очки в игре.

Тип смотрит на меня, как на полную деревенщину и снисходительно посмеивается, смакуя свое информационное превосходство. Может, поинтересоваться в отместку, хорошо ли он осведомлен, скажем, о судьбах поэтов серебрянного века, или о современной московской периодике?

– Казанова, между прочим, в сорок лет женился и никогда не изменял жене, как бы его ни домогались наслышанные о его постельных подвигах дамы. – добавляет тип. – Так что слухи о безумном количестве похождений, беспутстве и циничном отношении к женщинам, мягко говоря, преувеличены. Просто человек был умелым любовником. Что в этом плохого? – декларирует тип, а потом, резко убрав из интонации пафос, добавляет, – Мне, между прочим, тоже уже сорок. Вчера исполнилось.

Последняя фраза произнесена комично и застенчиво, отчего все прощаю и спрашиваю, сквозь смех:

– Так вы, значит, с серьезными намерениями?

– Да, – отвечает, не убирая карикатурных интонаций скромного сельского мальчика. – Только мне сейчас выходить…

И действительно уходит. Сто раз перед всеми растолканными извинившись, пробирается к выходу. «Забавный тип», – думаю с улыбкой, и сожалею даже немного, что встреча была столь мимолетной. Вместе с ним выходит половина автобуса. Провожаю собеседника взглядом и вдруг… Вижу в его руках свою сумку.

Перво-наперво, как водится, подумала плохое. Накинулась на себя мысленно, мол, «дура, чужой город, следить надо за вещами-то, а не уши развешивать и млеть от каждого встречного!» Потом опустила глаза вниз, удостоверилась в наличии своих вещей и опять-таки усмехнулась: «Ещё и сумки у нас одинаковые…»

Такая вот была встреча. Времени прошло – две недели, событий – на сто лет хватило бы, подробности последних дней кашей в мозгу свалены, а та наша автобусная болтовня – надо же – вся помнится, в мельчайших подробностях.

В общем, были Дорога и Встреча. Были, как не пытаюсь я себе сейчас доказать, что не верю в гадания.

* * *

И про вторую выпавшую карту, тоже все хорошо помню. Про дружбу, стало быть. Не так, конечно, прочувствованно, совсем с другими акцентами. Но помню. А уж про мелкие неприятности, с дружбой этой связанные, вообще никогда не забуду. Забудешь тут, как же, когда виновница рядом сидит, от лампы щурится. Сколько уже этих неприятностей принесла, и сколько ещё принесёт – никому не известно. Взять бы её, через колено перекинуть, да отшлепать хорошенько, чтоб не повадно было лезть, куда не просят. Да всё равно не поймет. А если правду говорят про Ринины садо-мазо наклонности, так такое наказание уж точно отменяется. Понравится ей еще, отшивай потом…

НПВ

Не спеша, направляюсь в этот самый офис-штаб. Ругаю себя за романтические бредни, ступать стараюсь чётко и уверенно, от любого прошлого – и далекого московского и недавнего автобусного – этой своей независимой поступью отгораживаясь. И ругаю себя нещадно. За то, что, смешно признаться, по дороге, покоряясь накатившему вдруг предчувствию, всерьёз полезла исследовать сумку на предмет чужеродности. Не верилось мне, понимаете ли, что сумка моя окажется! Это как с ружьем, которое, если присутствует на сцене театра, то в конце пьесы обязательно должно выстрелить. Так и тут: всякая романтичная встреча людей с одинаковыми сумками должна окончиться тем, что хозяева вынуждены будут искать друг друга, дабы обменяться перепутанными сумками. Звучит попсово, но вполне лирически. Конечно же, сумка оказалась моей. Конечно же, я расстроилась из-за этого и злилась на себя за такие розовосопельные настроения.

Уже подхожу к нужному зданию. Рассеянно оглядываю окрестности. Дом, как дом, обычное себе учреждение. А вот подподъездники у него весьма забавные. Готова поспорить, что это будущие мои коллеги. Колоритная группка пёстро одетых людей восседает на чемоданах под зданием. Прямо беженцы из экзотических стран, судя по одеяниям. А по разговором – наши, родимые. Переговариваются громко, демонстративно язвят, снаряжают кого-то за пивом.. Все, выходит, пораньше пришли? Вот Бонифаций расстроится, что посплетничать с народом до общего сбора не успел.

Вдруг от толпы отделилась черноволосая короткостриженная девушка в спортивном костюме. Гигантскими прыжками она преодолевает разделяющее нас расстояние и с криком:

– Неужели это вы?! Откуда здесь?! – виснет у меня на шее.

Марина-массажистка собственной персоной! Нет, ну надо же! Как от Москвы не беги, настигнет и даже не подавится.

На моей прошлой работе Марина присутствовала ежедневно. Массажировала классно, но и болтала много. Причем, не столько со мной, сколько обо мне – начальству. А потом все сложилось так, что девчонка без проблем смога занять мое место. Нет-нет, никто никого не подсиживал, да и отказаться Марина, я думаю, не могла. Но все-таки… Не слишком у меня хорошие впечатления от общения с массажисткой остались, в общем.

А она, кажется, и не знает ничего. Обнимает меня сейчас, как к лучшую подругу.

Не без удовольствия отметив, что девица крупновата для своих двадцатипяти, я отдираю ее от себя и бесцеремонно разглядываю.

– Ну, ты, Мариночка, даешь. Кардинально сменила имидж? Если б не голос, я бы вообще тебя не узнала. И что, спрашивается, ты тут делаешь?

История Марины оказалась ничем не лучше маразма, происшедшего со мной. Только я уволилась сама, а ее – уволили. Вернее, сначала заставили выйти работать вместо меня, а потом уволили. За ненадобностью. Вкладывать деньги в раскручивание бездарных певиц нашим бывшим работодателем, наконец, показалось нерентабельным.

В общем, ровно на следующий день после того, как стало понятно, что работать я больше не желаю, мои дивные продюсеры уже были у Марины, настоятельно рекомендуя ей через неделю выйти на сцену вместо меня. Дескать, систему она знает, что-то петь сможет – баловалась ведь когда-то, репетируя… Отказы ее всерьез не рассматривались. Ребята не просили, а попросту приказывали.

– А у меня двое детей на руках! Представляете? – заново переживает все Марина, пересказывая мне случившееся. Мы давно уже сидим на сумках, напротив друг друга и производим впечатление мирно беседующих подружек. – А он мне: «ты же не желаешь зла своим детям, ты же не станешь делать глупости?И не расскажешь никому о нашем разговоре, да?» Я говорю: «Никогда страстью к трепологии не отличалась, и дети здесь ни при чем». А он: «Дети всегда причем. На деле они всегда расплачивались за грехи родителей…» Я в ужасе: «О чём вы?!» Он с омерзительной такой насмешечкой: «Не обращай внимания, так просто, скаканул мыслями в историю, вспомнил советские времена и несчастных детей врагов народа…Окуджаву того же. Знаешь, что ему всего семь лет было, когда без родителей остался? Твоему сыну семи еще нет?» Нет, ну представляете!!! Подкованный какой, блин!

Марина тараторит, испытывая явное облегчение от того, что вот, наконец, нашелся человек, которому можно все рассказать. Понимаю… Держать в себе столько чужого говна страшно тяжело и омерзительно.