Текст книги "Русская красавица. Кабаре"

Автор книги: Ирина Потанина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Сомнений больше нет. Это не сон. Это все действительно происходит, и происходит со мной. На гладкой нижней поверхности верхней полки, на моем локальном потолке, круглобоким Димкиным почерком, была сделана надпись. Когда я ложилась в постель, этой надписи не было. Буквы появлялись поочередно и постепенно. Так, будто кто-то невидимый, прямо в реальном времени писал этот текст. В каком смысле, «кто-то»? Ясно кто. Я его придумала, я в него поверила, я его этой верой материализовала. И вот теперь, он действительно со мной. И даже почерк – знакомый до влажнеющих глаз и бешеного сердцебиения – даже почерк ничуть не изменился…

Мама! Выскакиваю из купе, обезумевшими руками тарабаню к Валентину. Открывает незамедлительно.

– Знал, что ты появишься… Вместе, все ж, не так скучно… – бормочет самодовольно.

Ничего не слушаю, хватаю за грудки, затаскиваю в свое купе.

– Вы это видите?! – кричу, не в силах говорить по-человечески.

– Что? – не понимает Валентин.

Распахиваю глаза до предела – вот-вот выпадут – смотрю, смотрю, смотрю… Несколько раз провожу пальцем по поверхности. Отворачиваюсь, поворачиваюсь снова… Ничего. Мой локальный потолок абсолютно чист.

– Простите. Мне, видимо, стало плохо… – слабое подобие улыбки никак не сглаживает нелепость ситуации.

Нет, нет… И не думай даже, я не разуверилась. Просто главное сейчас – выпроводить Валентина. Зря я за ним побежала. Ты уж прости: не удержалась, поддалась порыву. Я, хоть и с тобой, но ведь живая еще, земная, всем инстинктам подверженная…

Валентин уходит без малейших проволочек. Мое состояние откровенно испугало его. Спешит удалиться, явно с облегчением воспринимая мои просьбы оставить меня… Связываться с буйнопомешанными он, как последний оставшийся артист, попросту не может себе позволить.

Осторожно сажусь на полку, закуриваю, сдвинув вниз тяжелую оконную раму. Равномерный стук колес, вперемешку со свистом заоконного ветра, отчего-то успокаивает. Снова гляжу на полку. Надпись на месте…

Ах, вот как. Значит, ты, Дим, не хочешь светиться при посторонних. Все поняла. Больше не буду. Губы расплываются вдруг в улыбке. Я так тщательно придумывала тебя, что ты появился на самом деле… Ведь это же здорово! Что? Ну, конечно, я поняла, что ты имел в виду. Синим, ведь, по белому сообщил. Читать я пока не разучилась.

Еще раз всматриваюсь в надпись. Ощупываю буквы, нюхаю воздух вокруг них. Все так, как и должно быть. Маркер пахнет одеколоном. Буквы смазываются от прикосновений… Это реальность. Это написал Димка. Зачем? Да чтоб отнять у меня всякий шанс на сомнение в его существовании. Совет его предельно логичен. Боишься одиночества – не разгоняй людей вокруг себя. А раз уж разогнала – возвращай обратно.

– Ты прав, Димка, ты полностью прав, – шепчу отчего-то вслух, хотя сама же придумала, а значит, и воплотила удобное правило о том, что Димка умеет читать мои мысленные послания.

Снова ложусь в постель. Закрываю глаза. Уже в полусне, перед закрытыми веками вижу ту же самую надпись. И вдруг… Смеюсь, а не пугаюсь. Потому что это – чудо. Настоящее, захватывающее, важное. Тот, кто оттуда, подтвердил свое существование. И теперь доподлинно известно – он есть. Что бы вы там себе ни думали, но я – не одна!

«Разыщи Артура!» – гласит Димкин ответ, на этот раз снясь мне. – «Разыщи Артура!» – гласил он, вторично появившись на полке.

* * *

Москва началась еще в поезде. Сейчас, после умопомрачительно долгой разлуки – не по времени, по количеству происшедших событий – на удивленнее ловко вылавливаю из диалогов попутчиков родные округлые «а» и знакомые названия. Брежу напавшими вдруг тревогами… Город мой, город! Ох, каким же новым, совершенно изменившимся человеком предстану я на твой суд! Узнаешь ли ты меня? Признаешь ли? Впустишь ли в лоно свое, или станешь противиться сухостью? Никогда еще мне не было так страшно возвращаться домой. Мгновенно вспоминается неудачный опыт многих предыдущих возвращенцев…

Цветаева обожала Москву.

/И не знаешь ты, что зарей в Кремле,/ Легче дышится – чем на всей земле!/ – это Блоку, это в 1916 году… Или же: /Москва! – Какой огромный/ Странноприимный дом!/ Всяк на Руси – бездомный./ Мы все к тебе придем./

Юная Марина самозабвенно восхваляла свой город…

Тем больнее, тем невозможнее была встреча в 1939, после семнадцатилетней жизни в эмиграции. Город не узнавал своего поэта. Не одаривал вдохновением, не радовался и не радовал, не чествовал… Впрочем, в чествовании Марина Ивановна и не нуждалась. Нуждалась в тепле, в душевности, в открытости. Но именно этого и не было в погребенной под оком НКВД столице.

«У меня два права на Москву: право Рождения и право избрания. И в глубоком двойном смысле – Я дала Москве то, что я в ней родилась», – напишет Цветаева позднее, делясь в письме справедливым негодованием. В родном городе нет для нее «ни метра»! Обреченная на скитания, лишенная всех прав, не имеющая ни жилья, ни средств к существованию, разлученная с близкими, Марина будет отвергнута городом. «Москва меня не вмешает», – с горечью заметит она. Позже, когда Мур запишет в своем дневнике, что у матери состояние самоубийцы, Марина Ивановна решится на абсолютно не характерный для нее шаг. В Кремль Сталину полетит невероятная телеграмма: «Помогите, я в отчаянном положении. Писательница Цветаева». До чего нужно было довести Марину Ивановну, с ее-то гордостью, с ее-то чувством врожденного права на этот город, чтобы она послала мольбу палачам собственного мужа? Смирение? Поход «на поклон»? Нет. Не для себя просила – для сына. Ответственность за четырнадцатилетнего Мура оправдывала любые средства. Цветаева обязана была как-то устроиться.

Как ни удивительно, но телеграмма сделала свое дело. Марину Ивановну вызвали в Литфонд, признали писателем, помогли найти комнату, снять которую в то время без особых санкций было попросту невозможно.

Состояние самоубийцы забилось в дальний закуток Цветаевского сознания и ждало своего звездного часа.

Конечно, мое возвращение в златоглавую ничем не похоже на возврат Цветаевой. Мне есть, где жить, есть тысяча мест, куда я могу обратиться по поводу работы… Но… С нуля, опять все с нуля. Работа – с нуля, душа – с самого начала. Как устала я после очередных перепетий, находить себя всякий раз обнуленной… Когда уже научусь хоть что-то накапливать?

Рассуждаю о Москве, но кореной киевлянин во мне не дремлет. Ворчит, недовольный поездкой, морщится, в любой фразе окружающих ловит столичный снобизм.

Ну что ты скулишь, Димка, что ворочаешься? Сам же сказал, искать Артура. Не в Коростене же мне его поджидать. Ты давно не писал мне, Димочка, это настораживает. Нет, конечно, не считаю тот текст галлюцинацией… Не в этом дело. Просто, раз можешь писать, то пиши почаще. Весточки, они всегда приятны, даже если это весточки из загробного мира. Про то, что Артура нужно найти – ты прав. Это единственный разумный выход. Нельзя же сидеть сложа руки и дожидаться, пока амбалы Рыбкиных кредиторов его повяжут. Мы поступим хитро, да? Мы найдем Артура так, чтоб никто этого не заметил. Правильно я тебя поняла? Найдем и предупредим о навешенном на нас наблюдении. Чтоб не попался. Хотят воевать – пусть делают это сами. Ни наживкой быть, ни посредником – совершенно не собираюсь.

Девочка с верхней полки – лет двадцать, не больше, – стонет, держась за ухоженную голову:

– Ох, когда же приедем уже? Поезд – это невыносимо…

Смеемся с Димкой долго и от души, чем вызываем откровенное неодобрение окружающих.

– Анекдот смешной прочитали? – в надежде оправдать непонятные вещи, интересуется девочка, косясь на книжку Эко, купленную мною еще на Петровке.

Киваю, чтоб никого не расстраивать. Углубляюсь в чтение.

В купе заглядывает пожилая дама в длинном халате, смотрит требовательно. Подросток с изумрудными глазами и развязными манерами, проживающий на нижней полке, вдруг вытягивается по струночке и даже по-школьному кладет ладони на коленки. Это удивительно, потому что до последнего времени парень развлекался тем, что рассказывал кому-то по телефону сплошь не смешные и сплошь матерные анекдоты. Сейчас его словно подменили:

– Да, мам, хорошо, мам, – прилежным паинькой улыбается он.

Дама выходит. Девушка с верхней полки, видимо, желая завести беседу, задает самый идиотский в такой ситуации вопрос:

– Это твоя мама, да? – спрашивает, демонстрируя чудеса догадливости.

– Нет, – подросток уже напялил на лицо свою нагловатую ухмылку. – Это мой спонсор… Ну, и матушка по совместительству…

Так и едем. Прикрываю глаза, вспоминаю свой отъезд из Коростеня.

Ты помнишь, Димка, как они на нас смотрели? Ты помнишь? Привокзальную площадь затопило прощальное солнце. Светило так, чтоб надолго запомниться. Чтоб не забыли предстоящей зимой о его лучезарности, чтоб скучали и бредили. В солидарность с ним, я старалась выглядеть как можно беззаботнее.

– Всех благ! – закричала им, ступив на перрон и ощутив себя свободной. – Счастливо оставаться!

Впрочем, оставаться они надолго не собирались. Дедуган с амбалом собирались отправится в Киев уже сегодня, Лиличка с Рыбкой – в ближайшее же время, едва разберутся со сметами и прочими бумажками Передвижного. Клавдия Петровна, невероятно счастливая удачной развязкой драмы, висла на локте своего Слащова, жалась к нему без устали, и, наконец, без стеснения и конспирации. А чего уже конспирироваться? Тур распустили, партийных товарищей изображать больше не требуется.

Все это я узнала еще утром, когда по пути в штабной вагон для подтверждения права на отъезд, наткнулась на курящую в тамбуре Клавдию.

– А мы с Коленькой помирились, – сказала вдруг, наивно хлопнув ресничками и робко склонив голову на бок. Говорила так, будто несла в мир самое что ни на есть громадное счастье. Секунд сорок мне понадобилось, чтобы вспомнить, что Передвижного зовут смешным именем Коленька.

– Поздравляю, – мне как-то не удобно было оставить ее реплику без внимания. – А вы разве сорились?

– Страшно, – ответила. – Страшно поссорились. Он все не мог мне простить, что я про кабаре двойников спонсорам рассказала. Ты не думай, я не предательница. Меня просто эти остолопы не предупредили, что тут не все чисто. Не додумались… Но сейчас, когда все так благополучно завершилось…

– А когда завершилось?

– Да вот только что. Ты не знаешь еще, что ль? Геннадий признал за собой все долги, пообещал отдать. Сеня переживал, что упираться станет. Если б уперся, так нас, может быть, и не отпустили бы. От таких людей всего ожидать можно. Старик этот, ты заметила, как смотрит? Вроде бы как сквозь собеседника. Кивает в ответ, поддакивает иногда, а глаза – издеваются. Все мы, мол, про вас знаем, всю ложь вашу насквозь видим. Кстати, так и сказал сегодня на утреннем совещании: «С вами все изначально было ясно. Подстава, она и в Африке подстава. Мы платили за кого? А вы нам кого подсунули? И даже хорошо, что все артисты разбежались, я б их смотреть все равно не стал. Нужды нет. Финансирование приостанавливаю. Недостачу по счетам в счет долга включаю…» В общем, поезд распустили, тур остановили. А Сеня – молодец. Он всегда очень ответственный был. Нет у него недостачи по счетам. Все, что растрачено – зафиксировано. Потому, ни копеечки долга на нем нет. А Геннадия жалко. У него жена такая стервозная. Сгноит…

Не знаю уж, отчего я показалась Клаве достойной доверия собеседницей, но мне это пришлось как нельзя на руку. Когда, чуть позже, Рыбка попытался меня купить околесицей, мол, вот, все остаются тут под присмотром, а ты можешь ехать, цени мои хлопоты… Я только усмехнулась в ответ. Знаю я, мол, как все остаются…

Из отъезжающих я действительно была первая. Потому что ни в каких финансовых разборках участвовать не захотела, никаких компенсационных выплат, как Валентин, требовать не стала, а попросту собрала вещички и…

– Адьюс!

Лиличка нагнала меня спустя минуту. Раздробила каблуками незадачливо попавшиеся под ноги камушки, подбежала, эйкнула… И любопытство раздирает, и спросить не решается… Глаза горят, крылья носа подрагивают. Поди пойми, то ли ведьма, то ли просто кокаинистка неизлечимая…

– Скажи, – спросила, изогнувшись так, будто на другую сторону души моей взглянуть захотела. – А ты его правда слышишь? Ну, мужика своего покойного? – и тут же оговаривается. – Я не из праздного любопытства. Мне просто интересно, вот если мой супруг помрет, я что, тоже с ним в такой связи буду?

– А вы что, планируете с Геннадием его гибель и боитесь последствий? – от язвительной шуточки я не удержалась, разумеется.

Лиличка мгновенно посерьезнела, обожгла презрительным взглядом, и больше меня не беспокоила. И потопала я, как положено, навстречу своей новой жизни. И откуда силы только взялись? Шла, гордо голову откинув, плечи распрямив, песенку себе под нос бубнила и… радовалась.

А они, Димка, они так смотрели, так пялились. Ты помнишь, или не заметил? С такой завистью глядели, с таким изумлением. Поражались, как это я, после всего происшедшего, после всего, что они со мной сделали, и вдруг – победительницей вышагиваю. Я и сама бы удивилась, скажи мне кто вчера вечером, что на душе так легко станет. А все почему? Потому что получила от тебя подтверждение. Потому что знаю теперь – я не одна. Спасибо тебе, Димочка. Правда, спасибо…

Объективный взгляд:

И совсем не с завистью на нее смотрели – с состраданием. От нее ж за версту сумасшествием веяло. И в походке, намеренно надменной, и в резких движениях, и в посадке головы откинутой на спину так, будто не родная она этому телу – во всем неуклюжий вызов, во всем явственные зачатки одержимости. Одной рукой сумку, через плечо перекинутую, придерживает, другой – размахивает в такт шагам, что есть силы. А пальцы-то дрожат – мелькают, как крылья попавшей в западню бабочки… Прям не Марина – пародия на излишне манерную обиженную манекенщицу. То ли пьяная сильно, то ли больная совсем. Волосы, уже до необходимости укладки доросшие, назад откинуты, торчат белёсым капюшоном, шевелятся, губы, странной улыбкой растянутые, что-то свое шепчут, беспокоятся… И этот человек называл Лиличку ведьмою?

Не верно она поступала, не красиво, не по-человечески. Весь поезд ее провожать вышел. Не из стеба – от искренних добрых чувств. Пол-Украины ведь вместе объехали! Из окон своего вагона махали руками и всем, что под эти руки попадало, лихие технари. Хорошо махали, жизнерадостно, с шуточками, с улюлюканьями напутственными, с присвистываниями. Девочки-танцовщицы демонстрировали собственную безупречность возле вагона. Они, как обычно, были заняты секретными шушуканьями, но тоже на миг отвлеклись, и нашли время, чтоб свое «будь богата и любима!» визжащим, хихикающим хором прокричать. Марина их попросту не заметила. Даже плечом не повела в их сторону. Штабной, с Клавдией наперевес, специально вышли в тамбур, чтоб пожелать экс-артистке счастливо добраться до Москвы. Марина кивнула сдержанно, не одарив ни словом, будто каждый ее звук миллионы стоит. Ну а о том, как она, развернувшись, на пристально щурящегося Рыбку посмотрела, и говорить не хочется. Так, будто он всю жизнь ей сломал…

«В конце пути странная она стала. Замкнутая, всегда раздраженная, почти отталкивающая. Оживала, только когда свои байки про серебряный век рассказывала. Тогда сквозь заострившиеся ныне черты ее лица проступала прежняя Марина. Несла слова азартно, царила, даже блистала…» – запишет в тот день Передвижной в своем дневнике.

Нет-нет, я не придираюсь, я правду вспоминаю. Плохо она с людьми простилась. Не к добру это. Как известно – хочешь счастья в будущем, «закрой» все долги прошлого. А у нее перед этими людьми громадный долг был. Они столько слов, эмоций, времени ей посвятили…

Я ворчала внутри, критиковала, заставляла одуматься, а она все шла – наперерез всем рельсам, по самым пыльным местам, рассчитывая поскорее выбраться из этого отстойника и добраться до нормальной привокзальной площади. Шла и… улыбалась счастливо, совершенно меня не слушая.

Чему улыбаешься? Чему радуешься? Нет, реальное появление Димки, это, безусловно, хорошо. Оно дало Марине шанс вновь обрести внутренний стержень. Поверить в собственную исключительность, в то, что ее фантазии на самом деле многого стоят. Хорошо, но… Страшно-то как! Ведь все основы мира к чертям летят от таких внезапных явлений. Ведь теперь совершенно неизвестно что произойти может… Но Марина моя – бесстрашная. Еще в детстве, когда все появления страшного монстра из черноты подкроватья с ужасом ждут, она ждала – с жадной завороженностью. «Я с ним подружусь! «У Кати щенок, а у меня – домашний страшный монстр будет», – думала. Напророчила. Вот и явилось оно ей. Теперь не отвертишься.

Явилось, помогло утвердиться в своих чаяниях, наполнило… Смешно, конечно, но ведь и впрямь наполнило спокойствием. Гармонией одарило, долгожданной, всеми выискиваемой… Только странная у нее эта гармония. Гармония, граничащая с помешательством.

– Эй, долго сидеть будете? Гражданочка, приехали уже, освобождаем помещение! – дородная проводница распахнула дверь купе и с негодованием принялась мести пол.

– Погодите, не пылите, дайте выйду… – скулю, ощущая себя абсолютно потерянной.

Это когда ж все собраться и выйти успели? Это когда ж все приехали? Как же я не углядела-то? Как пропустила? А ты, Димка, хорош! Что ж не предупредил! Написал бы, что ли, мол, приехали… Или б хоть мысленно растолкал.

Ведь не спала же… Ох, как жить, что делать? Чутко сплю, но крепко думаю… Впору по каждому поводу на сотовом будильник заводить…

Чутко отреагировав на мое мысленное обращение, сотовый начинает надрывно пищать. И когда я такой противный звонок выставить успела?

– Ты что, не приехала? – спрашивает трубка голосом Свинтуса.

Вот это да! Вот это сюрприз! Выходит, не забыл меня, выходит, есть еще те, кому я нужна в этом мире!

– Приехала, родной мой, давно приехала! – кричу, что есть сил. – Только из вагона выйти забыла. Ох, не представляешь, как ты мне сейчас нужен. Дуй ко мне, если можешь, я скоро буду…

Мысленно прикидываю, что как раз за то время, что Свинтус с работы доедет до моей коммуналки, я успею приехать домой и привести себя в надлежащий вид вернувшейся из экзотического путешествия, всеми признанной актрисы.

Да, Димка, да. Не скули, как Маяковский на кухне, пока Лиля Брик с мужем любовью занимаются… В конце концов, я тебе ничего не обещала. Это ты мне обещал, а потом умер, предварительно нашу связь превратив в чисто дружескую… Интересно, отчего Артура ты не смущаешься, а от появления Свинтуса на истерики переходишь? Почему это? С Артуром я тоже чуть было во все тяжкие не ударилась когда-то. Ну, тогда, давно, окгда работали еще вместе. Если бы чуть-чуть в другом месте – так может и ударилась бы… А… Свинтус изначально тебе соперником казался. Еще тогда, при твоей жизни… Ну так, когда это было? Кто мы были тогда, и кто ныне? Я, знаешь, с наличием Ринки тогда тоже не стала бы мириться. А сейчас, пусть хоть сто их у тебя там загробных будет, ничуть не расстроюсь. Потому что связь у нас с тобой сейчас иная – крепче, важнее, искренне. Понимаешь, ты?

– Ты с кем там разговариваешь? – недоумевает Свинтус в телефоне. Ой! А я его, что ль не выключила?

– Да есть тут один, расскажу при встрече.

– Слушай, я с работы всего на час ушел. Если ты не на вокзале, на фига просила тебя встречать? Я тут, как идиот, перед вагоном торчу…

– Правда? – попросту не верю своим ушам. Выглядываю в окно, и не верю теперь уже глазам. В длинном, как обычно, измятом, светлом плаще – сколько лет прошу его выбросить или гладить научиться, а Свинтус все огрызается, – спрятав короткостриженную – это уже что-то новенькое! – голову куда-то за воротник, возвышается над опустевшим перроном мой родной, мой привычный и нужный Свинтус. – Сейчас буду, не уходи никуда!

– Гражданка, слышите?! – проводница, привыкшая к неповиновению пассажиров, заранее сердится. – Тут вам не переговорный пункт! Освобождайте полку-то! Знаю я вашего брата, сейчас собираться начнете, насорите мне тут.

Прерываю, наконец, связь, обрубаю надежды привести себя в порядок. Ничего, и такая сгожусь. Все нужные формы пока, слава тренировочному залу, при мне, а экстравагантность с неотразимостью можно и поведением воспроизвести.

– Конечно, конечно, – улыбаюсь примирительно. С недавних пор профессию проводника уважаю, как одну из самых тяжелых и неблагодарных. Потому в мгновение ока соскакиваю с полки, стаскиваю постель, хватаю сумку, – Уже исчезла! – заверяю. – Спасибо за первоклассное обслуживание.

– Ишь, хамит еще. Много вас таких, на всех первоклассного обслуживания не напасешься. За первоклассным, вон, в СВ садитесь… – бубнит проводница, постепенно становясь мне не слышимой и не интересной.

Стоп! – замираю в двери вагона, пронзенная острым непониманием.

Дим, но ведь я Свинтуса не просила меня встречать! Точно не просила. Я же не сумасшедшая, я ж себя помню… Пошутил? А откуда бы он тогда знал вагон и время прибытия? Откуда бы он тогда вообще знал, что я приезжаю? Что происходит, Дим?

Стою, требовательно уставившись на стену тамбура, жду от Димки немедленной надписи с ответом. Есть! Краска на стене немного темнеет, но…

* * *

– Ты что, спускаться сама не умеешь? – Свинтус улыбается внизу.

– Погоди, тут мне должны… – естественно, стена уже приобрела свой нормальный естественный цвет. Как показали опыты с Валентином, Димка не терпит наличия посторонних при чтении. Ну и ладно.

– Лови! – сгружаю Свинтусу сумку, сама готовлюсь прыгнуть следом. Не потому, что не умею пользоваться лестницей, просто, так – интересней…

Не ожидавший таких маневров Свинтус инстинктивно отбивает мою сумку и… ручка отцепляется и улетает под вагон.

– Я туда не полезу! – готовится защищаться Свинтус. Но я сегодня добрая и не требую никаких жертв, и на такое его малодушие реагирую совершенно спокойно.

– Так и знала. – смеюсь, – Будешь идти в обнимку с сумкой! А имел дивный шанс пройтись в обнимочку со мной!

– Знаю! – Свинтус, отстегивает ремень от своего портфеля и дарит моей сумке. – Портфель можно и за маленькую ручку нести… – поясняет благодушно.

– Ура! – сообщаю, радуясь всем эти нелепым бытовым подробностям.

Как мило, Димочка, когда случившееся со мной оказывается бытовой мелочью, а не грандиозной трагедией. Знаешь, Свинтус совсем прежний, совсем не почужевший. Смешно вспомнить: в последнюю встречу он казался мне абсолютно посторонним человеком. Смотрю на него сейчас и понимаю, как ошибалась. Впрочем, мне сейчас все родное, что с Гннадием, Лиличкой и поездом не связано.

Обрати, кстати, внимание. Свинтус сменил оправу очков и напялил галстук. Как думаешь, «special for me», или просто мальчик, побывав в загранкомандировке, решил начать следить за собой с удвоенными силами?

Дим, ну что ты дуешься? Ах так, ладно, я тоже с тобой разговаривать не буду! Переключусь на Свинтуса.

– Почему без цветов? – спрашиваю сурово.

– Фи, Марина, – Свинтус знакомо кривится, – Вообще трупы не люблю, а трупы растений, так тем более… – он деловито освобождает перрон, подталкивая меня к вокзальной лестнице.

– А оркестр где? – не отстаю, причитая на ходу. – Такое торжественное событие – ты сентиментально встречаешь меня с поезда – а мы его совсем без помпы отмечаем…

– Торжественным событием было бы, если б ты изволила не опоздать. Нет, ну надо же! И поезд вовремя пришел, и ты в этом поезде была – не имела ни одного шанса заставить себя ждать. Но, умумдрилась-таки… Узнаю тебя, Марина…

Ты не удивляйся, Димочка, когда-то в ранней юности я и впрямь была большим опоздальщиком. Потом исправилась. Но у Свинтуса свои странности: от однажды сделанных выводов никогда не отказывается. Думаю, если бы даже я сделала пересадку пола, Свинтус не стал бы менять единожды отведенных мне его мозгом характеристик. Да, точно! По-прежнему величал бы меня женщиной, и даже совокуплялся бы со мной время от времени, отнюдь не считая это извращением…

– И встречать я тебя, между прочим, всякий раз порывался, да ты все отнекивалась. – Свинтус все продолжает шутливо распекать упреками… Странная у нас с ним дружба – колючая.

– Ты не правильно порывался! – отвечаю. – Нужно говорить: «Я хотел бы тебя встретить. Можно?» А ты всегда ворчал: «Тебя ж еще, небось, и встречать нужно…» Конечно, я говорила: «Брось! Сама себя встречу…» Не могла ж я тебя напрягать… Я ж хорошая.

– А сейчас испортилась и смогла, да?

– Вот как раз насчет этого я и не уверенна. Только не шарахайся сразу. Скажи, я действительно тебе звонила?

Свинтус окидывает меня долгим и подозрительно встревоженным взглядом.

– Соблазняешь, выражаешь недовольство, или забыл, где машину поставил? – спрашиваю спустя время.

– Откуда знаешь, что я за рулем? – удивляется Свинтус.

– Дедукция! – хвастаюсь, – Мимо выхода, что к метро, мы уже прошли, а на такси ты ради меня в жизни не раскошелишься…

– Логично, – Свинтус, кстати, какой-то растерянный. Видно, что нечто ошеломляющее собирается показать, да не хочет так сразу рассекречиваться. Он всегда обожал устраивать сюрпризы, за что я его и любила… – Колымагу мою, ты, кстати, знать должна. – заявляет невзначай с каменной физиономией, – Я ее у твоего знакомого покупал. Так уж судьба распорядилась.

– Судьба? – замираю настороженно. – Давно это ты стал оперировать такими чуждыми и закрытыми для тебя понятиями? Судьба! – передразниваю. – Да ты ж отродясь при упоминании этого слова плевался…

– И сейчас плююсь, – для наглядности Свинтус несколько раз плюнул, нет, не под ноги себе, как во времена бойкой юности, а три раза и через левое плечо… Ой, Димочка, что творится с человеком!!! – Плююсь, но произношу. Я ж существо податливое, чужому влиянию подвластное…

Собираюсь выяснить, кто это так кардинально повлиял на моего Свинтуса, но тут вижу «колымагу» и все остальное мгновенно становится не важным.

– Только не говори, что… – запинаюсь… Вот и сюрпризы, так их, раз так…

– А че говорить? – Свинтус моментально принимает мой самый нелюбимый независимый вид. В стародавние времена, именно с таким видом, в ответ на мои, всякий раз прощальные, упреки, он заявлял свое коронное: «Не нравлюсь, не общайся со мной!» – Че говорить? Ты и так все сама видишь. Да, купил машину у твоего рокового «мистера Ха». А что было делать? Как только я надумал машиной обзаводиться и среди знакомых клич кинул, твой Артур сам мне позвонил. Поначалу в Джеймса Бонда играть пытался: «Я, – говорит, – Многое про вас знаю. И то, что автомобиль купить хотите, тоже. Я как раз одну из своих машин продаю. Посмотрите?» А мне что? Хоть как-то на тебе наживусь. Ты мне столько нервов за жизнь потрепала, что имею полное право. Ну, посмотрел. Классная машина, и цена весьма приемлемая…

Я напяливаю на губы улыбку, глазами сверкаю, на месте подпрыгиваю, разве что хвостом не виляю, хотя очень хочется. Уж слишком важно мне сейчас сделать вид, что ничего особенного не произошло. Уж слишком не хочу сорваться, и наброситься на Свинтуса, как на последнего предателя. Потому что, если наброшусь – растерзаю, и вообще никого у меня тогда не останется…

– Знаю! – шучу предельно безобидно, – Ты купил этот автомобиль, потому что только его и мог приобрести. А что еще за сто баксов купишь? Не на велике же тебе ездить…

– Какие сто?! – Свинтус, похоже, в любую минуту готов обидеться. – Ты о чем?

– О Карпушином проигрыше! – сияю, как до блеска натертые ботинки. Надеюсь отвести этим блеском внимание от мгновенно почерневшего своего лица…

– А! Хорошо, что напомнила, на днях должничку понамекаю… – Свинтус перестает ершиться, и простодушно верит моему шутливому настроению. – Не, Артур же не совсем дурак – задаром продавать…

Когда-то давно, глубоко поддатые и беззаботные, мы со Свинтусом ходили в парк, атаковать аттракционы. Карпуша – как и положено давнем удругу семьи, моему коллеге и все такое прочее – появился именно тогда, когда нас не пустили на картинг. Отчего-то им требовались только трезвые водители. Не беда! Мы тут же нашли другой аттракцион с машинками, которые ездили по крытой навесом площадке, и страшно напоминали мне стадо компьютерных мышей из-за торчащих сзади задранных хвостов, коими автомобили подсоединялись к потолку. Я тогда ездить отказалась, и повеселилась вдоволь, выяснив, что мужики мои категорически не приспособлены к вождению. Ну, не получалось у них ездить! Ни у одного, ни у другого! У всех получалось, даже у визжащих блондинок подросткового вида, которых Свинтус пару раз нечаянно таранил, а у Свинтуса с Карпиком – нет. Тогда-то и был заключен важный спор о том, кто из них двоих к водительству более неприспособленнее. Выиграть должен был тот, кто первый примкнет к рядам столичных автомобилистов…

– То есть Артур твой дешево, конечно, продал. Но не так что б подарил. Не скрою, было это очень скоро после твоего отъезда и Артур пытался через меня справки понаводить. Как мол ты там, звонишь ли… Куда двинула..Я его не послал. Можешь на меня обижаться. Я ему очень вежливо ответил, мол, знать о тебе ничего не знаю, а, если случайно узнаю, то тут же забуду, потому что у меня за нашу совместную жизнь так голова перегрузилась, что никаких новых сведений о тебе уже не воспринимает. На том и порешили. С вопросами он отстал, а машину продал… – мы закурили, и Свинтус долго искал кнопку, которая опускает стекло моего окна.

– Под ручкой моей дверцы, – подсказала я, но, вместо того, чтоб сама опустить стекло, просто немного отодвинулась. Во-первых, пусть Свинтус привыкает к машине, а во-вторых – что зря терять шансы на случайные соприкосновения… Краснеть от них /удушливой волной/, мы, конечно, не станем, зато на что-то более конкретное созреть вполне можем… И тут тревожным сигналом в мозгу начинает гудеть одна навязчивая мысль. – Слушай, – забываю мгновенно обо всех эротизмах. – Ты мне так и не рассказал, чего встречать меня помчался… Уж не по просьбе ли?

А что? Выяснить, когда я приезжаю, у Передвижного можно было – я через него билет заказывала. А раз Артур со Свинтусом лично знаком, и при этом знает – он такой, он все мог понять и выяснить, – что Генка без слежки меня не оставит, то мог, вполне мог попросить Свинтуса меня разыскать и обеспечить нам встречу…

– По просьбе, – отвечает Свинтус. – Причем, по твоей. По крайней мере, мне так сказали.

– Не томи!

– Подруга твоя звонила из поезда. Сказала, когда ты приезжаешь, и сообщила, что ты очень просила тебя встретить…

– Так… Какая подруга? Голос истерично-взбалмошный?

– Я ж говорю, не ты звонила, а подруга! – огрызается Свинтус и злится. Пока не на меня, а на Артуров автомобиль, который почему-то не заводится. – Лилия ее зовут. Она раз пять свое имя повторила, будто мне оно о чем-то сказать должно.