Текст книги "Пасодобль — танец парный"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Глава 12
Все утрамбовалось, устаканилось, влилось в колею. За исключением одного. Нам не хватало денег. Катастрофически. Если рожаешь ребенка, у него должно быть все лучшее. От мелочей до вклада в будущее – образование. Лучший детский сад, лучшая школа, престижный институт. Так легче выжить детенышу в мейнстриме. Иначе вынесет на острые подводные скалы. Кому из родителей этого хочется? Я не понимаю демографических программ. Качество важнее количества. Дело не в плотности населения на один квадратный километр, а в том, как распорядиться квадратным километром. Для этого нужны мозги. Мозги нужно добывать, как тушу мамонта. Легче, когда один ребенок, чем больше одного.
В нашем доме жила семья. Мама нарожала детей больше, чем у других, и получила государственный геральдический знак. Дети выросли и стали рожать. Больше, чем у других. Это была семейная модель поведения. Они большей частью жили несчастливо, чем счастливо. А может, счастливо, но не очевидно, на сторонний взгляд.
Я шла по улице злая до черта. У их подъезда копошились дети. Несть числа.
– Кто-то не может родить, – раздражилась я. – А кто-то плодится и размножается, как бог повелел. Несть числа!
Я сказала это вслух, ко мне резко обернулась девочка. Лет пяти. У них у всех были красивые дети. Она поняла, что я сказала. Она была уже большой, чтобы понять чужую злость. И она съежилась от моей злости. Мне стало стыдно. Противно до ужаса. За себя. Я обидела ребенка ни за что ни про что. Как ему объяснить, что дело не в их семье, а в моих собственных проблемах? А я сделала так, что на душе у маленькой девочки стало так же мерзко, как у меня. Я успокоила себя тем, что дети быстро все забывают. Знала по собственной дочери. Если Мариша плохо себя вела и капризничала, я говорила, что уйду далеко-далеко, откуда не возвращаются. Никогда.
– Что ты будешь без меня делать? – спрашивала я.
Она ревела в три ручья и обнимала мои ноги. Рыдала до икоты. Мне сразу становилось ее жаль. Я целовала ее кудрявую макушку и усаживала на колени.
– Не уйду, – обещала я и целовала ее маленькие ручки, отдирая их от моей груди.
– Нет? – спрашивала она, поднимая на меня глаза, полные слез.
– Ни за что! – улыбалась я и вытирала ее слезы губами.
– Нет? – спрашивала она сквозь слезы.
– Нет! – смеялась я.
Она смеялась со мной сквозь свои недетские слезы. Что будет с ней, если меня не станет? Мне даже страшно думать об этом. Страшно до обморока.
Мой муж уже был дома, разглядывал свою мошну, туго набитую железяками. Как под гипнозом. С лупой и замшей. Со специальными книгами и справочниками. С тряпичными патронташами и запахом затхлой, ушедшей в прошлое истории. Рядом с ним жила история его собственной жизни, ему не было до этого дела. Он на нее забил, хотя дочь любил по-своему. Играл, возился, водил гулять. Я тогда отдыхала или ходила вместе с ними.
Я выдрала из его рук лупу.
– Мне посоветовали хороший детский сад для Маришки. Обещали помочь с устройством. Ребенку важно быть среди таких, как он. Ему потом легче адаптироваться к школе.
– Давай, – согласился он.
– Что давай? – взбесилась я. – Спустись на землю! Для сада нужны деньги. Куча денег!
– Сколько?
– Твоя полугодовая зарплата, – с удовольствием сказала я. – Примерно.
– Где мы возьмем такие деньги? – потерянно спросил он.
– Где?! Продай свои железяки! Вот где!
– Но я не могу. Ты же знаешь. – Он поднял на меня глаза. Виноватый взгляд.
Если мужчина смотрит на вас виноватыми глазами, значит, он виновен. Если ничего не предпринимает и не раскаивается, значит, казнить без права помилования.
– Что знаю? – распаляясь, закричала я. – Металлические железяки жаль, живого ребенка нет? Мужчина должен драться, грызться, бороться ради семьи! Рисковать, добиваться, не жлобствовать! Вот для чего он придуман! А не для нелепых причуд!
Господи! Как надоело! Неужели не ясно? Рай в шалаше придуман безмозглыми, потусторонними людьми. Рая в шалаше не бывает, он возможен только для тех, кто его еще строит.
Я за спиной услышала рев. Басом. И обернулась. В дверях комнаты стояла Маришка. Она была напугана до смерти. Она смотрела на нас широко распахнутыми глазами, из которых текли слезы. Ручьем.
– Маришка! – Я присела на корточки и протянула руки. – Не пугайся. Мы просто поспорили. Иди к маме, детка. Я тебя обниму, зацелую все твои слезки.
Я тянула к ней руки. Она жалась к дверному косяку и рыдала. До икоты. Я пошла ей навстречу, она бросилась мимо меня к отцу и прижалась к его колену. Я стала пугалом для дочери? Или что? Я растерянно повернулась к ним. Он поднял ее на колени. Она всхлипывала, зарывшись лицом в его рубашку, и цеплялась маленькими ручками за него изо всех сил. Как за меня. Так было всегда. Я почувствовала дикий, болезненный до помутнения укол черной ревности. Мой муж отнимал у меня дочь. Легко, без напряжения. Ничего не делая, не ведая, не заботясь о ней. Я была с ней все время, учила, играла, читала книжки. Целовала малышачьи пятки и пальчики, круглую попу. Любила глаза-бесенята и курносый нос. Иногда ругала. Как без этого? Все наказывают детей за проказы. Но я ни разу пальцем не тронула, не оттолкнула моего любимого детеныша. А получалось по-другому. Мой муж днями работал, а вечерами оставался пушистым и белым. С ним – развлечения без поучений, со мной – Макаренко и Спок. Маленький ребенок выбирал то, что проще. Так легче, даже маленьким людям. Им тем более.
Моя голова разрывалась от боли, а сердце – от ревности к собственному мужу. Я делала что-то не так, но у меня не хватало ума понять что. Я хотела добра, меня не понимал мой ребенок. Он не был виноват. В этом возрасте дети мало что понимают. Но они чувствуют! Наверное, я не умела показать свою любовь, чтобы она стала очевидной, как круглая Земля. Я была уродом. Как так получилось? Все дело в блюдечке с голубой каемочкой? Но в жизни-то их не бывает. Они бывают только во взрослых сказках для их собственных детей.
Мой муж нашел деньги, продал машину. Теперь у нас было немного денег, подаренных старой машиной. А что дальше? Да ничего! Железяки остались течь в своей матерчатой пуповине. Как ни в чем не бывало. Я поняла, что надо искать работу. Мы так не протянем. Или даже средней по замыслу сказке конец.
Дочери не хотелось ходить в детский сад, она с трудом к нему привыкала. Я объясняла ей как взрослой, что так надо. Так лучше для нее.
– Почему я не могу быть с тобой? – спрашивала она. – Ты же дома.
– А другие дети? – отвечала я. – С ними интереснее играть. Ты научишься общаться, дружить, давать сдачи. Выучишь много новых игр, в которые не играют вдвоем. Тебе будет легче в школе.
– Не хочу я других детей!
Мою дочь тянуло домой, потому я забирала ее из сада сразу после обеда. Сначала она бежала ко мне навстречу, а потом стала привыкать. И я радовалась, что поступила правильно. Прошло немного месяцев, и моя четырехлетняя дочь сказала после моей очередной словесной трепки. Трепки, привычной и старой, – «я от тебя уйду»:
– В детский сад ходят ненужные дети. Сама уходи! Ты нам с папой мешаешь!
Мне показалось, что я умерла. На самом деле. Я ушла в спальню и легла на кровать. Я приучала свою дочь к мысли, что уйду от нее насовсем. И приучила. Я стала ей не нужна.
Самое смешное, я, как маленькая, ждала, что ко мне придет моя четырехлетняя дочь. Она так и не пришла, хотя дома мы были вдвоем. Она нашла дела по душе. Без меня. Научилась этому в детском саду. Я проиграла. Я учила не тому выживанию. Как папа. У нас это было семейное.
* * *
На меня часто находил стих. Бесшабашное, бездумное буйство.
– Мариванна! – кричала я. – Беситься!
Мы носились с дочкой как угорелые по огромной квартире мужа. По всем ее коридорам, коридорчикам и комнатам. Не разбирая дороги, крича во все горло. Как свободные, летающие лошади без упряжи и подков. Без возницы и воза. Без груза. Без шор. Без всего. Только скорость и ветер из всех открытых окон нашей квартиры. Жаркий ветер поднимал как на крыльях, выдувая все мысли. И хорошие и плохие. Любые.
Или играли в догонялки-пугалки. Раз! Выскочишь из-за угла с рожицей несусветной. И за ноги хвать! Визгу и смеху больше не бывает. И у меня, и у любимого детеныша.
Но самое главное было не это. Главное начиналось с подушек. Я наваливала их горой в гостиной, собирая из всех комнат. У самого окна. В месте, где больше всего солнца и ветра. И мы кружились с детенышем до изнеможения, пока стены не сливались в разноцветные полосы с растянутой вспышкой солнечного света, опоясывающей нас хулахупом. Под песню Боба Синглера. Особую песню. Самую особенную на всем земном шаре. Она осталась в наследство от сказочной страны. Тогда мы пели ее с мужем под радио. Кричали во все горло. Вместе. Она неслась впереди нас, закручивая крошечные торнадо из песка, пыли и жгучего степного солнца Мы тогда чувствовали себя атлантами, подпирающими сам небосвод. Тогда нам все было по плечу. Все!
– Круглая? – кричала я Маришке.
– Нет! – кричала она.
И мы кружились и кружились под песню могучих атлантов до головокружения, до сладкой устали.
– Все! – кричала Маришка.
– Круглая?
– Да!
Мы валились на подушки как подкошенные. Без сил. Хохоча во все горло. И мечтали о круглых желтых комнатах. Где всегда светит подсолнечник солнца тепло и ярко. Как добрая грелка. Мы заполняли круглую, теплую комнату связками и гроздьями сочных, полных солнца плодов. Доверху. До самого потолка. В нашей круглой комнате должно было вкусно житься. А как иначе?
По нашей круглой комнате в джунглях гривастых подсолнухов бродили желтые звери и летали желтые птицы. В круглой комнате нужна компания. Большая, огромная компания желтых, теплых как солнце друзей. Мы раскрашивали все цветы солнечным светом. Любые цветы. Пахучие, живые, прекрасные. Круглые комнаты должны вкусно пахнуть. И в них должна жить красота. Разве может быть иначе?
Мы лежали на подушках и мечтали о большом круглом доме. Нашем доме. «Счастливом», называла его Маришка. Он всегда был разный, только комната в нем была одна. Круглая, солнечная и счастливая.
Мы носились с дочкой по квартире сломя голову и услышали, как открылась дверь.
– Папа!
Маришка бросилась ему навстречу и упала в прихожей на обе коленки. Больно. Ее лицо сморщилось, собираясь заплакать. И она закусила губу, как всегда это делала. Маришка часто падала во время наших игр, и я тоже. «Солдат, сопли подтереть!» Я так всегда говорила и ей, и себе самой, если падала. Так научил меня мой отец. С детства. Сколько себя помню. И Маришка научилась крепиться, не плакать.
– Солдат! – весело скомандовала я. – Сопли подтереть!
Мой муж подхватил дочку на руки, и она зарыдала ему в плечо. Он, утешая, гладил ее по спине, по смешной покрытый кудряшками макушке. Она плакала ему в плечо. Горько, навзрыд. Я стояла опустив руки, не зная, что делать. Мой муж не смотрел на меня, он осудил меня враждебным молчанием.
– Что, собственно, случилось? – Я налетела на мужа, когда мы остались вдвоем. – Я научила Маришку терпеть боль. Не ныть, не разводить нюни! Меня саму так учил мой отец! Сопли подтирать!
– Моя дочь – маленькая девочка, а не солдат! – сквозь зубы процедил мой муж. – И мой дом – не казарма!
– Что ты хочешь сказать? – взбесилась я. – Я жестокая мать?!
– Ты дочь своего отца! И этим все сказано! – Он дал мне словами как кулаком. Под дых.
Мой муж ненавидел моего отца, отец – его. Это была глухая вражда без встреч и разговоров. Через меня. Как громоотвод.
– В смысле?!
– Если моя дочь хочет плакать, пусть плачет! Я, по крайней мере, буду знать, когда ей нужна помощь! – отрезал мой муж и вышел из комнаты.
Он вышел, а я вдруг вспомнила картинку из далекого детства. Точно такую же. Даже не помню, сколько мне было лет. Мало. Я расшибла колени до крови и протянула руки к отцу, чтобы он меня пожалел.
– Солдат, сопли подтереть! – весело сказал мой отец.
Я повернулась к маме и протянула руки к ней. Я не помню ее лица. Я только помню, что они ушли вдвоем. А я осталась одна. Подтирать свои сопли. Странно, что я забыла об этом, но не забыла о растоптанной короне королевы снежинок. А тогда я поняла, что меня бросили. И мама и папа. Оба. Я рыдала до икоты, забыв разбитые колени.
Мой отец учил плавать, бросив в воду. Теперь я не знала, выплыла я или нет?
* * *
Я вошла на кухню, мой муж точил свой нож. Тот самый, с которым никогда не расставался. Я вошла, он меня не заметил. Его губы были крепко сжаты. Совсем как тогда, когда мы чуть не улетели на тот свет по пути в далекую сказочную страну. Его губы были так крепко сжаты, что во мне снова тренькнула тетива туго натянутого лука. Так туго, что мое сердце свалилось в пике. До взрыва и невыносимой боли. До слез. Что мы друг с другом делаем?
Как мы танцевали в далекой сказочной стране! Под радио при свете фар. Наши танцы всегда заканчивались любовью. Я дразнила его, говоря, что все танцы надо танцевать в одиночку. Медленные тем более. Чем больше дразнила, тем быстрее мы оказывались на спальнике. Вдвоем. По-настоящему вдвоем. Под ритм музыки в конусе слепящего света фар. Почему я это забыла? Что со мной не так? У меня вдруг так сильно защемило сердце, что захотелось плакать. Неужели все самое лучшее осталось в далекой стране и никогда уже не вернется?
Я подошла сзади и обняла его. Прижалась всем телом, обвила как плющ, положила голову между его лопаток и услышала сердце. Я так давно его не слышала. Очень давно. Как же я истосковалась, измучилась без него!
Я слушала его сердце, а он бросил точить нож, я и не сразу заметила.
– Ты будешь со мной? – не поворачивая головы, спросил он.
– Всегда, – сказала я губами его сердцу.
Он развернулся ко мне, и я увидела его глаза. Совсем близка.
– Всегда?
Я кивнула. Мы смотрели друг другу в глаза, а расширенные, черные объективы наших глаз мчались параллельными линиями. Не пересекаясь.
– Как так случилось? – спросил он.
Я не знала, что сказать. Я умирала, да не умерла. Но сейчас это было уже неважно. Наша семейная жизнь неслась в будущее неуправляемым снежным комом. В нем не было ни близости, ни тепла. Я не знаю, кто больше был виновен. Я или он. Или оба.
– Что нам делать?
– Я тебя не чувствую. Совсем. С кем ты осталась?
А я вдруг вспомнила, как пошла к отцу на день рождения. Маришке был уже год. Моего мужа не пригласили. Это было как пощечина. Его отделили от моей семьи не только завуалированным невниманием и равнодушием, но и формально. Задокументировав отлучением от семейных праздников.
– Видеть его не желаю! – обрубил мой отец – Выбирай. Или он, или твоя семья.
А я только погладила мужу рубашку. Она висела на плечиках. На самом виду. Мы собирались втроем к моему отцу. Муж вошел в комнату, улыбаясь, а я опустила глаза Что я могла сказать?
Я перезвонила маме на сотку.
– Я не смогла переубедить папу, – сказала мама.
– Я не пойду!
– Не знаю. – Голос мамы задрожал. Она еле сдерживала слезы.
Мы все достали ее своей упертой ненавистью. Мой отец с мамы пылинки сдувает, но может рубануть так, что не забудешь. Я могу выстоять. Но зачем мучить маму? Она никому ничего плохого не сделала. Мы с папой – львы, а мама – дева. Папа, шутя, называл ее нашей пастушкой. Сколько сил надо иметь, чтобы тебя не сожрали неуправляемые, дикие хищники?
– Я ненадолго. – Я не смела поднять глаз от стыда за себя и отца. – На пару часов.
Мой муж все понял. Сразу.
– Хорошо, – сказал он.
Он довез до подъезда, где жили мои родители. И уехал. А я смотрела ему вслед. Даже тогда, когда от машины и следа не осталось. Он вез нас с Маришкой к дому моих родителей, глядя в лобовое стекло, не проронив ни слова. Тогда у него тоже были так же крепко сжаты губы, как и сейчас.
Мои мужчины ненавидели друг друга, а я не могла выбрать. Нужно было знать моего отца. Если он принимал решение, никогда от него не отступал. Если он кого-то вычеркивал из жизни, то навсегда. Дело было не в нелепой выдумке Фрейда, а в том, что отец – это мой отец, а муж – это мой муж. Но они ненавидели друг друга. Не переносили. Не переваривали. Без уступок и компромиссов. Без снисхождения и понимания. Я устала от этого донельзя!
– Я хочу быть с тобой. Больше всего, – я молила его меня понять. – Но не могу рвать связи с родителями. Это означает смертельно их обидеть. Смертельно! Ты это понимаешь?
– Ясно, – ответил он. Холодно и отчужденно.
– Что ясно? – закричала я. – Выбирать? Между кем и кем? Между теми, кто не переносит друг друга так сильно, что забыл обо мне! Вы что, издеваетесь надо мной? Да или нет?!
Я зарыдала, как истеричка. В голос. Я стала безумной истеричкой в своей безумной семейной жизни. Я рыдала и била кулаками по его груди, пока он не перехватил мои запястья. Он прижал меня к стене и дышал, как бегун на финише. Я выпала из его рук кулем на пол. Выскользнула. Запросто. Мы разучились держать друг друга. Я уронила голову на скрещенные руки. Сил не осталось. Никаких.
– Мама!
Я увидела до смерти перепуганное лицо моей дочери, и сердце мое лопнуло. Лопнуло и улетело прочь со всем тем, что в нем было.
– Мам! Пойдем поиграем в круглую комнату, – попросила Маришка на следующий день.
Я таскала подушки, как непосильный груз, я устала, пока их таскала в гостиную. Мы закружились, а мне не кружилось и не пелось. Я перестала быть могучим атлантом. Из меня вытекли силы и умчались прочь в маленьком желтом лопнувшем шаре.
– Не получается, – сказала Маришка. У нее были слезы в глазах.
Я положила ее рядом с собой, а она заплакала в подушку. Совсем тихо, по-взрослому.
– Получится, – ответила я, не веря своим словам. – Обязательно. Завтра.
Оттянула резинку ее трусиков и чмокнула в попу. В нежную дитячью кожицу.
– Круглопоп ты мой, – у меня вдруг перехватило дыхание.
– Не худеется, – по-взрослому вздохнул мой ребенок. В подушку.
– Какая круглая комната круглая без круглой попы? – Мне тоже хотелось плакать.
Мне нужно было уйти с ребенком, я осталась ради Маришки. Она любила отца больше, чем меня, а я любила дочку. Как умела. Я хотела прожить жизнь с моим детенышем в круглой комнате с солнечным подсолнухом, а мне присудили жизнь на клейкой бумаге для желтых мух.
* * *
Я с детства привыкла к людям. Дома, на отдыхе, на охоте, в школе, в институте. Везде. У нас всегда были шумные, большие компании. Множество людей и простор. Шум, шутки, смех, суета. Никогда не бываешь один. Но все изменилось. Все стало другим. Незаметно. Меня загнали в бутылку, как джинна, и закупорили горлышко. Заперли в медной мавританской лампе, как дэва, втиснули в ослиную шкуру, как Апулея. Зашили, заклеили, залепили, замуровали. Намертво. Мне нужна была воля, а ее не было. Я входила в свою квартиру и начинала задыхаться. Мне все время не хватало воздуха. Я открывала все окна, по моему дому гуляли сквозняки, а мне нечем было дышать. Ни крупицы воздуха. Ни лучика света. На меня накинули непроницаемый сиреневый сачок из расширенного атропином зрачка. Чужого зрачка всевидящего бирюзового глаза. Он вернулся ко мне из тесноты канализационных труб, из паутины подземных коммуникаций, из тьмы подземной мечети. У меня не было сил терпеть его постоянное присутствие. Я все чаще срывалась, сама того не желая. Зная, что будет еще хуже. Я кричала и кричала, мой муж молчал враждебно и отчужденно, дочь отдалялась все больше и больше. Мне некому было помочь, кроме самой себя. Я должна была что-то сделать, чтобы не добить то, что осталось от моей жалкой семейной жизни.
Нужно было самой выдергивать себя за волосы. Из того, что сложилось само собой. Мне необходима была работа, где я наконец смогла бы отдохнуть. Хоть немного. На работе врача много не заработаешь. Нужна была другая работа, с перспективой. Но для переобучения требовались деньги. Немало. Мне негде было их раздобыть. Просить у мужа? У него ничего не имелось, кроме квартиры. Его железяки обсуждению не подлежали. Они были священной коровой. И самое главное, мой муж оглох, ослеп, онемел. Не в одночасье, не сразу. Я и не заметила когда. Он ни в чем не хотел идти мне навстречу. Я это уже поняла. Тогда я наступила на горло своей гордыне и пошла к папе.
– Папа, мне нужны деньги на переобучение, – сказала я. – Помоги. Мы тебе вернем.
– А что твой муж? – усмехнулся отец. – Не дает? Или не разрешает?
– У нас сейчас нет свободных денег, – униженно сказала я. – Да или нет?
– Зачем тебе это нужно? У вас что, есть будущее?
– А как же все твои сказки и проповеди? Какие-то мифические герои, какие-то подвиги! Встречаться лицом к лицу с жизнью! Умение бороться! – крикнула я. – Зачем ты мне об этом рассказывал? Чему ты меня учил? Тому, чего нет?
– Какая чушь! При чем здесь они? Ты не герой, а женщина. Твои подвиги бессмысленны. Тебя надо нежить и холить, а не использовать как ломовую лошадь!
Папа приблизил лицо к моему, сузив глаза до щелей.
– Я не для этого растил единственного ребенка! И я не дам тебе денег, пока ты с ним!
– Хочешь меня добить?
– Глупая ты! Я хочу тебя вылечить от этой заразы. А ты мне мешаешь!
– Значит, пластмассовый венок мне? – У меня сдавило горло. До асфиксии. Мне снова нечем было дышать. В доме моих родителей, а не в квартире мужа. Я не могла дышать рядом со своими близкими. Со всеми своими близкими!
– Возьми себя в руки и сделай шаг мне навстречу! Вот чему я тебя учил!
Я не могла сдержать слез, они текли по моему лицу двумя тоненькими ручейками. Мне было все равно, что подумает папа. Я устала. Как ломовая лошадь.
– Возвращайся домой завтра же! – жестко сказал папа. – Будет все, что захочешь.
Он помолчал.
– Марина уже стала дерзить твоей маме. Он ее портит. Он портит все, к чему прикасается, – он сделал паузу и выплюнул сквозь крепко сжатые зубы: – Гадит везде!
Я была раздавлена. Меня бросили мои мужчины. Оба. Я на них больше не надеялась. Никто не хотел понять, чего я хочу, что мне нужно. Да я уже и сама этого не понимала. Разве кто-нибудь мог мне помочь?
Я позвонила Мокрицкой, но она не обещала мне денег. Их у Мокрицкой не было. Ради меня Мокрицкая занимать не хотела, тогда, скрепя сердце, я позвонила Люське. Мы не общались с ней все время, с нашей последней ссоры. Я этого не желала. Она хотела, но поняла, что это ни к чему, и прекратила меня донимать.
– Как дела? – спросила я.
– Нормально.
– Может, встретимся?
Люська замолчала, я подумала, что сейчас сорвется моя последняя надежда.
– Давай, – безрадостно сказала она.
Мы встретились в пивбаре на летней площадке. Пиво Люська любила. Я это помнила. Я поразилась тому, как изменилась Люська. Она пополнела, ее голубые глаза потускнели. Неужели и со мной то же самое? Мне стало нехорошо. Я внезапно вспотела.
– Как дела? – как попугай повторила я.
Не стоит надолго прекращать общение со старыми друзьями. Если вы ими, конечно же, дорожите. Станет не о чем говорить. Остаются только воспоминания. А если не хочется вспоминать?
– Ты же знаешь, – раздраженно ответила Люська.
– Ничего не знаю.
– Ты с мужем не разговариваешь? – еще больше раздражилась она.
Люська попала в точку наугад. Как при игре в морской бой. Мы с мужем говорили только о делах житейских. И все. Как соседи по коммунальной квартире. Но Люське не следовало знать то, чего она не знала.
– О Радиславе мы не говорим, – уклончиво ответила я.
Люська вдруг дернулась всем телом. Выдохнула воздух.
– Я думала, ты в курсе. Мы с ним разбежались больше полугода назад. Не знаешь?
Я отрицательно покачала головой. Она смотрела на дорогу, по которой неслись машины. Блестящими, грязными каплями чьей-то суеты.
– Мне надоели его измены. Я решила его проучить. Собрала вещи и поставила в коридоре. В сумке. Когда он пришел, я не вышла навстречу. То ли боялась, то ли не хотелось влиять.
Она замолчала. Что она пыталась высмотреть в бесконечной асфальтовой реке?
– Он забрал вещи без слов. Даже не зашел, чтобы сказать хоть что-нибудь… – Ее голос перехватило.
Она справилась с собой еле-еле. Но она не плакала. Ни слезинки. Она выплакала свои синие глаза уже давно. Потому они потускнели.
– Ушел и не вернулся. Пропал, – она сглотнула комок в горле, с трудом. – А у вас как?
– Как у всех.
– Не давай Ваньке общаться с Радиславом. Высосет до последней капли! – ожесточенно крикнула Люська. – Помнишь нашу первую ссору с ним?
Я кивнула.
– Мы засиделись в гостях у его друзей. Допоздна. До середины ночи. На окраине города, где я никогда не бывала. Я просила его меня проводить. Он сказал, что уйдет, когда ему будет угодно. Я сидела, молчала, ждала. А он развлекался. Я разозлилась и вышила тогда на Радиславе болгарский крестик. Зачем он мне позвонил? Я ведь с первого взгляда поняла, что он дерьмо. Не жалеет, не зовет, не плачет. Никого.
Мы с Люськой выпили, я сок, она пиво. Пива больше, чем следует. Но в таком случае разрешается. Даже полагается. Поговорили о жизни. Ее жизни. Я о своей промолчала.
– Люсь, – попросила я. – Ты не можешь мне занять? У нас сейчас свободных денег нет.
– Займу, – легко согласилась она.
Зачем я просила у Мокрицкой? Люська мало зарабатывала, но характер у нее был легче. Она пила последнюю кружку. Глаза ее заблестели, как прежде.
– Здорово, что мы с тобой встретились! – воскликнула она. – На душе легче стало. И здорово, что у вас с Ванькой все сложилось. Как мне этого хотелось! Я чувствовала себя такой виноватой. Знаешь, какого труда мне стоило вдолбить ему, что надо тебе позвонить? Он дундел как заведенный, что тебя недостоин. Вот дурачок! Хороший он человек. Тебе повезло.
Меня раздавили снова, не заметив того. Будто я микроскопическая букашка. У меня перед глазами выстроилась цепочка. Если бы Люська не уговорила моего мужа, я бы никогда его не увидела. Мы не поехали бы в сказочную страну. Не поженились. У нас не родилась бы дочь. Если бы не Люська, у нас вообще ничего бы не было! Я внезапно расхохоталась, и Люська вслед за мной.
– За мужчин! – Я подняла бокал с соком.
– За хрен! – согласилась Люська. – С ними!
Я вернулась домой, меня все время разбирал смех. Хороший человек! Мой муж закомплексованный? Да у него мания величия в скрытой форме! Тихушник-криводушник! Я вспомнила вдруг, как во время нашей поездки он доставал меня указаниями и наставлениями, что делать и как. И это не касалось его любимой черной археологии! Это касалось простых житейских вещей, словно я ни разу не была в походах с отцом. Мы должны были идти, дыша в затылок друг другу. Точно, правильно, по ранжиру, иначе полагалась губа!
Во время поездки домой у меня сам по себе сформировался идеологический базис. А пусковым крючком была Люська. Мне не хватало фактов для теории, теперь они появились. Ну что ж. В добрый путь! Началось время второй терции. Хватит стоять на коленях! Бык давно вышел из загона и роет копытом землю за моей спиной. Я оглянулась. Это было действительно так. Его радужка вздыбилась шерстью на загривке, и он наклонил рога для схватки. Мне нужен был особый прием. Изолировать дочь и нанести удар изнутри. Пройти между быком и ограждением арены. Как? Я еще не знала. Но я придумаю. Это точно.
