Текст книги "Пасодобль — танец парный"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Мы пили свои слова губами, как дурман, как маковый млечный сок, как бесовское зелье. Ненасытно и жадно. До обвала сердца, до потери дыхания. Так долго, так сладко, так пьяно, так тесно, что не заметили Маришку. Она снова врезалась между нами журавлиным клином.
– Это мой папа! – крикнула она мне.
– Конечно! Чей же еще? – рассмеялась я. – У меня есть свой папа.
– Вот и иди к нему!
– От вас? – спросила я, и мое сердце вдруг забилось как сумасшедшее.
– Да! – Она прижалась к отцу изо всех сил, прилепилась маленькими руками к его ногам. Я видела только ее пунцовое, злое, маленькое личико.
– Мариша. Ну что ты говоришь маме? – мягко, увещевательно обратился к ней муж. – Так нельзя.
– Можно!
Он подхватил ее на руки, лицом на его плечо. Ухо к уху. Чтобы утешить, чтобы она помнила его запах всегда. Совсем как его отец. Они отвернулись от меня, отошли в сторону, забыли. И мое сердце замерло не от сладкой, а от горькой боли. Горькой, как змеиный яд. Острой, как лезвие самого острого ножа. Страшной. Сильной. Невыносимой.
Я вернулась в коттедж и посмотрела на себя в зеркало. На мне лица не было. Меня убили не слова моей дочери, меня добил мягкий, увещевательный тон моего мужа. Мой муж воспитал свою дочь ровно так, как ему хотелось. Она вылупилась из него, как куколка из куколки. Я была ни при чем. Природным инкубатором. Гастарбайтером с периферии. Суррогатной матерью. Он сделал из нашей дочери то, что сделал. Нас было не трое, а пара и еще один сбоку. Он не сумел дать понять нашей дочери, что нас трое, и я превратилась в бесполезный довесок. Он имел на нее влияние, я – никакого. Он был виновен в том, что имел на нашу дочь влияние и не желал им воспользоваться ради меня. Любым способом. Хоть как-то. Разве у меня получится быть мамой, если против меня играет мой муж?
Все, что он сказал под сумахом, ложь, ложь и еще раз ложь! Я снова попалась в сети, размякла, расклеилась. Обманулась!
– Ты не имеешь права так поступать со мной! – сказала я, стиснув зубы.
– Это от меня не зависит.
– Зависит! – разъярилась я. – Еще как зависит!
– Хочешь сказать, что я науськиваю дочь на родную мать? А может, проблема в тебе? Не думала?
– Ты должен ее наказать, – потребовала я. – Хоть раз в жизни покажи, что ты на моей стороне! Хоть чем-нибудь помоги мне!
– Накажи сама, если угодно. А выбирать между вами не намерен! Это смешно!
– Смешно наказать за то, что моя дочь послала меня подальше? Это сложный выбор?
– Если ты так ставишь вопрос, то я выбираю Марину! Ближе и дороже ее у меня нет никого! – резко сказал он. – И не надо создавать условий для выбора!
На меня смотрели два вздыбленных бычьих загривка. Где в них нежность? Где любовь? Нет ничего! Ложь, ложь и еще раз ложь!
– Ясно.
Я ответила ему с трудом, через силу. Мой голос сел. То ли оттого, что кричала, то ли от… Оттого, что об меня только что вытерли ноги. Исключили из семейного треугольника анафемой. Отлучили раз и навсегда. Просто дали понять, что такие правила работают всерьез. И ничего не изменишь. Игра из забавы давно превратилась в спорт.
Я резко развернулась и ушла не глядя. У меня по лицу текли слезы всемирным потопом. Людям типа моего мужа сложно что-то объяснить. Для них слезы, слабости, несхожие взгляды и желания были из презираемой области «фу!». Мои условия мешали вытирать об меня ноги. Мне солгали. Мне изменили. Меня не любили. Мне следовало уйти. Нужно уйти!
Я сидела на берегу озера. Закатное солнце лучилось в воде длинной дорожкой из паутины розово-красного сумаха. Паутина тянулась шелковой нитью от меня к самому горизонту. Туда, где за черными горами жил огромный паук.
– На. – Моя дочь протянула мне букет из веток сумаха.
– Спасибо, доченька. – Я поцеловала ее в кудрявую макушку и прижала к себе. Так сильно, что захрустели маленькие детские косточки.
Моя дочь не была виновата. Дети не воспитывают сами себя.
– Я не хочу сестру. И брата тоже, – сказала она.
– У тебя не будет ни сестры, ни брата. Обещаю.
Она оглянулась назад, я тоже. Поодаль стоял мой муж. Моей дочери не терпелось уйти, а я поняла, кто решил обтесать углы. Ребенок, которого я родила, сделал это не от сердца, а потому, что ему так велели. И меня захлестнула ярость.
– У тебя не будет никого, кроме папы! Иди к нему! Быстро!
У нее задрожал подбородок, и она бросилась к отцу, не разбирая дороги.
Я пыталась выпросить, вымолить прощение у моего ребенка, она отталкивала меня кулаками и убегала. Каждый раз. Я просила прощения, стоя перед ней на коленях. Уронив голову в ее колени. И слышала, как моя дочь кряхтит, пытаясь выдрать мне волосы. Так больно, что боль была в самом сердце. Она ударила меня по подбородку детскими коленками, мокрыми от моих слез, и убежала к отцу.
Мой отдых стал кошмаром. Мои родственники были вместе, я одна. Как заслужила. Я не умела воспитывать детей, мой муж ничем не хотел мне помочь. Совсем ничем.
Вернувшись в город, я позвонила домой.
– Папа, я красивая? – спросила я его. Как мужчину.
– Самая красивая, – серьезно ответил он.
– Ты необъективен. Ты мой отец.
– Да, необъективен! – распалился папа. – Потому разводись. Я тебя прошу! Я хоть раз о чем-то серьезном тебя просил? Не надо бояться! Марина в любом случае останется с тобой.
Мне нечего было делать в квартире мужа, и я заехала к родителям на огонек. Без предупреждения. У них, как обычно, были гости. Бедная моя мама! Среди гостей оказался мужчина чуть старше меня. Математик. Я обворожила его за пять минут, за оставшиеся десять добила окончательно.
– Я красивая? – смеясь, спросила я.
– Очень, – сказал он и робко добавил: – Мы еще увидимся?
Увидимся? Сейчас! Очередная трепетная лань!
– Я не люблю математические головоломки. У них всегда однозначный ответ. Пункт А всегда знает, что случится с пунктом В. Это скучно.
По приезде с отдыха я покопалась в Интернете. Развалины города Баласагун предположительно были найдены близ Токмака в Киргизии, а кто-то полагал, что Баласагун сгинул в Семиречье. Баласагуна в горном озере не было и быть не могло. Мой муж явился сказочником из бычьей страны-перевертыша. Наша дочь легко попалась ему на крючок.
Чем объяснить немотивированную ненависть? Ничем тому, кто испытал ее на себе. У моей бабушки со стороны отца была сестра. Моя тетка. Старая дева в войлочных ботах «прощай, молодость» даже летом. Она не выносила меня с детства. Сколько себя помню. Не представляю, чем я ее раздражала. Мне тогда было на это чихать. Она уже умерла, а мне захотелось спросить ее об этом только сейчас. Может, я бы что-нибудь поняла?
Мы уехали отдыхать вместе и разошлись в разные стороны. Мы хотели узнать, что мы все еще муж и жена, а отдалились еще больше. Нам хотелось вспомнить страну, где мы были счастливы, мы забыли ее окончательно. Зачем мы спали рядом, в одной кровати?
Ночью мы открывали все окна. Из-за жары. Душный шар горячего ветра тяжело перекатывался из комнаты в комнату. С запада на восток, с юга на север. От его жара у меня сохла кожа на ступнях. Горячечный ветер начинал жечь мои ноги, душной волной подбираясь к груди. Я не могла спать совсем. Тогда я стала ставить рядом с кроватью таз с водой. Опускала в него ноги, чтобы немного остудить, и чувствовала временное облегчение. А потом начиналось все сначала, пока я не засыпала оттого, что уставала не спать. Или я смачивала водой ночную сорочку, мне нужно было успеть заснуть, пока она не высохла.
Меня разбудил муж. Я стонала во сне.
– Что тебе снилось? – спросил он.
– Перекатиполе.
В далекой сказочной стране вместе с нашей машиной часто катились клубки иерихонской розы, срезанные ветром у корня. Врассыпную или все вместе. Маленькие, неприкаянные, гонимые ветром комки сухой травы. Срезанные горячими, острыми краями медных, бронзовых, серебряных, золотых лепешек с львиными профилями. Они резали собой корень иерихонской розы тайно, из-под земли, убивая ее время.
– Меня срезают твои монеты, – сказала я. – Что мне осталось?
– Кто-то должен помнить о моем отце.
– Ты помнишь обо мне, когда помнишь об отце?
– Забываю, чтобы не помнить, – жестко сказал он.
Мой сухой глаз смотрел в душную темноту, а из другого катились слезы. Медленно, по одной. Еле-еле. Я высыхала, как старая земля. Старая, изъеденная морщинами, богом забытая земля. Я не спала до утра, муж не спал тоже. Мне это мешало. Старой земле не нужны чужаки. Потому мазары и сагана-тамы [13]13
Купольные культовые сооружения.
[Закрыть]всегда окружены стенами. Так положено. Мертвые должны спать спокойно.
Утром мы завтракали в молчании, даже Маришка. Я все время думала, что я должна сделать. И никак не могла вспомнить. Ничего не могла вспомнить. Я вывалила почти нетронутую еду в мусорное ведро и застыла на месте, глядя в одну точку. Я никак не могла вспомнить, что я должна сделать. Хлопнула дверь, я машинально повернулась к входу в кухню и увидела мужа. Он стоял в проеме и смотрел на меня. Его губы шевельнулись, будто он хотел что-то сказать.
– Можешь идти. Я тебя не помню, – без выражения сказала я и отвернулась.
Что я должна сделать? Мой взгляд наткнулся на гору немытой посуды, и я вспомнила. Мне надо было вымыть посуду.
Глава 14
Семейные корриды делятся на бурлеск, мелодраму и изящный спектакль. Бурлеск протекает с бурей показных страстей, что интересно сермяжной публике, но неинтересно для профессиональных игроков. Страсти, выпущенные вовремя из клапана парового котла, смягчают удар. Это знает любой психолог. Мелодрама отличается пылкостью натуральных чувств – от рукоприкладства до смертоубийства. Мелодрама подходит для широких зрительских масс, жаждущих крови и зрелищ. Но изящный спектакль ставят для специальной, хорошо подготовленной публики. Подавляемые эмоции составляют гремучий коктейль в подсознании. Отчуждают, опустошают, ломают, доводят до стресса и депрессии. Меняют личность. Тихие раны – самые глубокие и дольше заживают. Иногда гниют до конца жизни. Они убивают исподволь, ласково, почти незаметно. Сегодня жив, завтра мертв.
Первые две терции изящного спектакля – скучное зрелище для посторонних. Их цель одна – найти слабое место и обессилить врага. Часто это выходит абсолютно случайно. Можно и не заметить. Третья терция тоже может быть скучной для посторонних. Но она то, ради чего начинают семейную корриду. И не надо никакого натурального убийства. Это дурной тон. Надо просто убить то, что важнее твоему врагу. То, чем он дорожит больше всего на свете. При этом четко выверенное, хорошо продуманное, растянутое во времени доведение до самоубийства личности поощряется. Это высший пилотаж. И все. Никаких особых премудростей. Нашу семейную корриду трудно классифицировать. Нужен взгляд со стороны. Но это трудно. Зрителей нет.
Первый раз я пришла поздно со дня рождения одного из сотрудников. Мы отмечали в ресторане за городом. Я была беззаботной, как птица. До кольцевания. Я веселилась напропалую, забыв обо всем на свете. Чего мне было волноваться? С моим ребенком сидела его бессменная нянька.
– Где ты была? Уже два часа ночи! – Мой муж был в бешенстве.
– На дне рождения сотрудника. – Я сбросила туфли.
– Я запрещаю…
– Не стоит создавать условия для выбора, – перебила я. – Пренебрегать сотрудниками не принято. Это вызов всему коллективу.
– Дрянь! – Его руки скрючились вокруг моей шеи, хотя были внизу.
– Сделаем так, – мягко сказала я. – Уравняем льготы. Число моих праздников будет равно числу дней, затраченных тобой на поиски сраных монет!
Мой муж круто развернулся и пошел на кухню.
– Настоящий мужик – это не только секс! Это много чего другого! – Я хохотала ему вслед. – Но тебе не понять! Ты не мужик! Ты ничто! Ничто! Ничто!
Я легла спать не раздеваясь. Выпила больше, чем следует. Когда он пришел? Пришел ли? Утром его уже не было.
Не знаю, кто из нас был быком, а кто тем, кто убивает. Мы примерялись друг к другу, как боксеры на ринге в первых раундах. Как два стада футбольных фанатов, разделенных ОМОНом. Как уличная шпана. Мы ходили кругами, друг против друга, принюхиваясь, как дикие звери. Не доверяя, не плача, не боясь, не прося. Мы сходились в одном. В сексе. Если я не уступала, он шел в туалет, я смеялась. Или я уступала. Чаще, чем мне хотелось. Наверное, нормальные люди разошлись бы. Но у него и у меня была ахиллесова пята – сказать последнее слово последним. Выиграть престижный чемпионский титул, выйти в премьер-лигу, набрать больше очков. Припечатать соперника к стенке завоеванными кубками и медалями. Мы знали, что загнанных лошадей пристреливают, но это было неважно. Важен азарт, взлетевший до игромании.
Или дело заключалось в другом… Но это было неважно.
Муж протянул ко мне руку, я ее вежливо отодвинула.
– Что опять не так?
– У меня болит голова.
– У тебя каждый день болит голова!
– Ночь, – вежливо поправила я. – Днем у меня голова не болит.
Он рассмеялся:
– Понятно. Мы теперь не муж и жена. Не любовники. Мы соседи по кровати.
Я промолчала. Вежливо и отстраненно.
– Зачем тогда жить вместе? Может, объяснишь?
На это у меня был готов ответ. Заранее. Я учла очень существенное обстоятельство. Мой муж обожал дочь.
– Странный вопрос. У ребенка должен быть отец. Рядом. Если ты считаешь иначе, подавай на развод. Сам!
– Логично. Только у мужа должна быть жена. Не рядом, а вместе. Если ты считаешь иначе, подавай на развод. Сама!
– А как же Марина? – невинно спросила я. – Побоку?
– Дрянь!
– Если тебе нужен секс, я буду тебе давать. Время от времени мне он самой нужен.
– Подачек не беру!
Он вскинулся с кровати, я рассмеялась. Он схватил мои щеки и губы щепотью. До боли. И посмотрел на меня сужеными щелями глаз. Знакомыми с детства. Как у отца.
– Сейчас дашь!
Его ногти впились мне в лицо. Это было так знакомо. Дежавю сказочной страны. Его оловянный солдат в бычьей коже вытянулся во фрунт. Так бывает у мужчин, охваченных яростью. И я почувствовала жаркую, волглую тяжесть внизу живота. Я сдалась без боя. Легко. Пропустила слишком близко быка от собственного тела. И он меня задел. Мы оба друг друга задели до ран с кровью из жестокого секса в душной, перегретой солнцем комнате без кондиционера. Внутри жаркой, кипящей волны из пота. Его и моего. Волны, которая сделала наши тела скользкими, распаленными, жадными, беспощадными. Волны безжалостного секса, чтобы захлебнуться от изнурения. Как тогда. В те времена.
* * *
Днем я одевалась на день рождения папы. Купила новое платье. Специально. У нас всегда было много гостей. Папины друзья хорошо пели, под нашими окнами даже собирались соседи. Просто так. От нечего делать. Песни послушать. Почему нет? У нас всегда весело. Я ждала семейных праздников с нетерпением. В доме моего мужа я дичала, засыхала, рассыпалась от ветхости, пропитывалась затхлостью. У мужа имелся единственный друг Радислав, я его не терпела. А больше никого. Муж был одиночкой. Только полевые выезды на нелепые раскопки со случайными приятелями по интересам. Он никогда не приглашал их к себе даже до женитьбы. Я спрашивала.
Отражение моего мужа появилось за моим.
– Готовишься к очередному великому собранию?
– У папы день рождения, – ответила я.
Мне не хотелось портить настроение перед праздником.
– Ты никуда не пойдешь!
Господи! Что приключилось? Бешеный бык сбежал из загона?
– Я не могу не пойти на день рождения родного отца. Мариша, собирайся!
– Если меня туда не зовут, то и ты не пойдешь!
Наши глаза встретились в глади зеркала. Мы пробуравили друг друга взглядом до трепанации костей черепа.
– Мариша! Скорей! Надевай платье.
– Я без папы не пойду! – сказала моя дочь.
Она смотрела на меня исподлобья, насупившись, как молодой бычок.
– Мариша, так нельзя, – сказала я. – Дедушка обидится. Он ждет тебя. Без тебя праздник – не праздник.
– Я без папы не пойду! – повторила моя дочь. Жестко, как ее отец.
– Не ерунди! – Я наклонилась и стала надевать на нее праздничное платье.
– Я не пойду! – со злобой крикнула она и стукнула меня кулаками в грудь. – Сама иди!
Так больно. До слез. Так неожиданно. До слез, которых не удержать никакой силой.
Я ушла на кухню. У меня лились слезы рекой. Неудержимо. Я слышала мягкий, увещевающий голос моего мужа. Он учил своего детеныша правильно себя вести. Как бы поступил мой отец, если бы я так сделала с мамой? Убил бы!
– Я хочу, чтобы она умерла! – крикнула моя дочь.
Я вымыла лицо холодной водой на кухне и ушла. Родителям я сказала, что Мариша недомогает. Папа похмурился и отвлекся на гостей. На дне рождения папы никто ничего не заметил. Всем было весело. Мне говорили: подыграй на фоно этой песне, я подыгрывала. Мне говорили: подбери музыку к этой песне, я подбирала. За мной ухаживали, я улыбалась. Танцевали со мной, я танцевала с кем-то, чьих лиц не помнила. Мне говорили: помоги, я помогала. Я делала все, что мне скажут. На автомате. И думала, когда же все уберутся. Они разошлись в три часа утра.
– Я останусь? – спросила я. – Уже совсем поздно.
– Конечно! – воскликнула мама. – Зачем ты спрашиваешь?
– Красавица моя, – папа меня обнял. – Я скучаю. Сильно скучаю по тебе.
Он ничего не заметил.
Я легла в гостиной, у стола, заставленного недопитыми бокалами с вином и тарелками с остатками еды. В моей бывшей комнате было нельзя. Там детская.
– Что случилось? – испуганно спросила мама.
Она не зажгла свет. И слава богу. Хорошо, что она не видела моего лица.
– Ничего. Все в порядке. Не волнуйся.
Мама стояла в ночной рубашке рядом с диваном и не уходила.
– Все в порядке, – мягче сказала я. – Я устала.
Она еще постояла и ушла.
В моей семье я всегда нападала, мой муж играл роль трепетной лани. На глазах у ребенка. Я забыла простую вещь. Дети обычно на стороне несправедливо обиженных. Валетом. Дочери жалеют отцов, сыновья – матерей. Чаще всего так. Я попалась в собственный капкан. Мне пожелал смерти мой родной ребенок.
Зачем я не умерла? Им хорошо было бы вдвоем.
* * *
Я представила, что я умерла, и решила, что умерла.
К утру я упала в сон под навязчивый бой множества барабанов. Низкий, бесконечный, страшный звук. Монотонный и вязкий стук до самых костей. До гвоздей в голову из беспощадных, безжалостных слов. Длинных гвоздей с широким болтом в середине, чтобы не ушли слишком далеко. Ведь пытка еще не закончилась.
Папа ушел на работу, пока я спала. Я осталась дома у родителей. Я была взрослая девочка, а хотелось к маме. Она ничего не спрашивала, у меня деликатная мама.
Мне позвонил муж, мама принесла трубку. У нее почему-то было испуганное лицо.
– Возвращайся. Мариша плачет, – сказал он.
– Мы не будем мужем и женой в прямом смысле, – без выражения сказала я.
Что я могла объяснить? Что он снова предал меня?
– А как же наша дочь? Она не спала всю ночь! Дети часто говорят, о чем не думают на самом деле.
– Дети чаще говорят то, о чем думают на самом деле.
Он молчал, и я молчала.
– Ты вернешься? – с нажимом спросил он.
– Нет.
Я положила трубку. Я не хотела возвращаться. Я не могла возвратиться. Я боялась. У меня всегда были завышенные ожидания, они не оправдались, и я сбилась с маршрута. У меня не было дороги, по которой можно идти. Я все делала не так. Нелепая свадьба, нелепая коррида, нелепое замужество. Война, война и война вместо мира. И я не знала, что делать с детьми. Даже с родным ребенком. Я вырастила родного ребенка в нелюбви ко мне. Собственными руками. Очень старалась, и у меня получилось. Мой ребенок говорил обо мне в третьем лице. Обезличенно и просто – «она». Пять слов моей дочери взмахом волшебной палочки превратили меня в кучу камней. В три каменные террасы пирамидой вверх – голова, сердце, душа.
Мои родители сделали мне больничный. Договорились со знакомыми. Вечером папа сказал:
– Поедем, отдохнем втроем. Я, ты и мама. Я завтра куплю билеты.
– Ты не любишь внучку? – спросила я.
– Я ее мало вижу.
Моей дочери разонравилось ходить к моим родителям. Папу она побаивалась, а мама была много мягче, чем я. Потому моей деликатной маме приходилось хуже, чем мне. Для Марины моя мама была дурой. Моя дочь дерзила бабушке, не стесняясь в выражениях. Еще детских, но очень обидных. Моя мама терпела и молчала. Все время. Я узнала обо всем от отца. Когда папа это услышал, он отшлепал внучку без слов. Больно и обидно.
– Как ты посмела такое сказать? – разъярилась я. – Бессовестная!
– Она меня трогает! Целует! Мне противно! – крикнула моя дочь.
– Целуют и обнимают, только когда любят! Бабушка тебя любит всем сердцем!
– Не надо мне сердца! Я не хочу, чтобы меня любили! Ничем!
– Марина не будет туда ходить, если ее бьют, – жестко сказал мой муж.
Она бросилась ему на шею плакать. Он стал ее утешать. В другой комнате. Она ему жаловалась. Тихо. Чтобы я не услышала. Так часто бывало. Это стало обычным делом в моей семье.
– Хочешь воспитать мою дочь в ненависти к моим родителям? – спросила я мужа, когда мы остались одни.
Я еле сдерживалась, чтобы не заорать, что он воспитывает мою дочь в ненависти ко мне.
– Хочешь, чтобы мою дочь били? – переспросил он.
Я вгляделась в его глаза. Они были заштрихованы клеточкой скрещенных ресниц. Шлюз опущен, пароля не было. Я махнула рукой.
Моя дочь перестала навещать бабушку и дедушку, хотя в ее возрасте внуки и бабушки самое естественное сочетание. Она осталась без дедушки с бабушкой, а с другой стороны родственников у нее не было.
Мой муж воспитывал дочь не только в ненависти к моим родителям, но и ко мне. Может быть, ненамеренно. Так получалось само собой. Как у меня. Только ему удавалось лучше.
Наверное, я сама превратила свою жизнь в корриду, выдумав обязательные фигуры, и втянула в нее мужа. Мы подбривали друг другу рога нашей дочерью. Это был запрещенный прием.
Но он первый ввел мне допинг, поставив меня на «красное», «железяки» – на «черное». «Черное» выиграло, «красное» не хотело уступать первое место.
* * *
Мы с родителями никуда не уехали. Я лежала на диване в гостиной. Я не пересчитывала свои камни. Их было всего три. Три невыносимо тяжелых камня. Мне одной их не вытащить. Для этого требовался огонь. Но моя божья искра погасла, а раздуть огонь было некому.
– Она спит.
Я услышала папин голос в коридоре.
– Не плачь. Мама спит, – повторил папа.
Он вошел в гостиную, неся трубку радиотелефона. Я засунула голову под подушку.
Из-под толщи подушки я услышала, как папа сказал:
– Как проснется, она обязательно позвонит. Я обещаю. Если хочешь, я приеду за тобой и привезу тебя к маме, – и после паузы добавил: – Не хочешь, как хочешь. Тебе пять лет. Ты уже взрослая. Сама решай.
Я позвонила мужу на сотку. Так было проще. Я боялась звонить к нему домой. Трубку могла взять дочь.
– Если не хочешь доконать дочку, приезжай. – Он тоже устал.
Я приехала домой, мне навстречу вышла дочь. Я стояла, не поднимая глаз. Чего я боялась?
– Ты не умерла? – спросила она.
Я взглянула на нее. Коротко. И задержалась. Она смотрела на меня перепуганными глазами и прижимала к себе любимую мягкую игрушку. Невиданного лохматого зверя с шерстью всех цветов радуги. У него была глупейшая и добрейшая улыбка. Два огромных глаза в кучку у носа и улыбка. Я купила его давно, она с ним не расставалась, хотя у нее было много игрушек. Она быстро их забывала и ломала в детстве, как я. Она тоже хотела узнать тайну шуршащей погремушки. Я разломала ее тогда молотком. Чтобы моя дочь узнала то, что не узнала я. В погремушке оказались одноцветные пластмассовые горошины. Розовые, по-моему. Дочь забыла о погремушке, тайна которой открылась, а я свою помнила. Может, не следовало ломать ее погремушку? Было бы интереснее.
– Ты не умерла? – повторила она и заплакала.
– Нет.
Я обняла ее и прижала к себе. Я чувствовала, как сотрясается маленькое тельце моей маленькой дочери. А больше не чувствовала ничего. Моя дочь не была виновата. Я виновата в том, что случилось. Но поделать ничего нельзя. Я вытекла каменной мантией в дыру сказочной земли вслед за древним океаном. И высохла.
У ребенка должна быть мать. Я осталась в семье ради дочери. Переехала в другую комнату, а муж остался в спальне с дочкой. Это было правильнее. С ним я быть не могла, а они были ближе друг другу, чем я.
Я открыла глаза, рядом с диваном стояла маленькая фигурка в белом костюме в паре с лохматым чудовищем. Ночью, при свете луны. Она стояла не шевелясь, а я ощущала ее взгляд всей своей кожей.
– Ты правда не умерла?
Голос белой фигурки дрожал и ломался. От слез и соплей. Я притянула ее к себе. Тесно-тесно. И вдохнула ее запах. Детский, нежный, цветочный.
– Правда.
– Почему ты все время лежишь?
– Мне грустно.
– Хочешь поиграть?
Она протянула мне радужного лохматого зверя. Я вдруг заплакала, и моя дочь вслед за мной. Басом. Я плакала и смеялась. Я затащила ее в свою постель и перецеловала ее глазки, носик, все пальчики, толстую попу и круглый живот. Мой ребенок уснул со мной в слезах и соплях. Я не спала до утра.
Я люблю свою дочь безраздельно. Но я вдруг почувствовала, что внутри меня кем-то давным-давно натянуты струны. Сначала они тренькают, потом рвутся одна за другой. Может, у меня осталась последняя струна – любовь к моей дочери. Если порвется она, мне незачем будет жить. Если бы я промедлила немного, она бы порвалась. Я пугала свою дочь самой собой. Она пять дней жила с мертвой матерью. Это больше, чем я пробыла в реанимации. Такого детская психика выдержать не может. Моя дочь страдала дольше, чем я. Я снова постаралась. Терзала родного ребенка собственными руками. Таким, как я, надо запрещать рожать детей. По статье. Смертная казнь без помилования.
* * *
После моих игр в собственную смерть я превратилась в собственный призрак. В то, чего нет. Для дочери. Я оборачивалась и видела, как она стоит в дверях комнаты, не решаясь подойти. Вижу так же ясно, как и тогда. Испуганные недетские глаза и радужный зверь как щит. Я протягивала к ней руки, она убегала. Я сжимала ее тельце и целовала ее перепуганные глаза, дрожащие губы, щеки, курносый малышачий нос. А между нами щитом был радужный зверь.
– Не бойся. Я с тобой. Я с тобой. Я с тобой. Не бойся, – с каждым поцелуем шептала я. Горячо, сбивчиво, путано. Господи! Как я ненавидела себя!
Она успокаивалась и засыпала с головой на моих коленях. Я молила прощение у каждой черточки ее лица, у каждой складочки ее тела, у каждого пальчика. Целовала легонько с головы до ног, чтобы не разбудить. И просила прощения. Тихо-тихо. И так было каждый день. Я не находила себе места. Каждую ночь я ждала, вдруг заплачет мой ребенок. Все валилось из рук. Жизнь на автомате – и только одна мысль, что будет дальше с моим ребенком? До чего я его довела?
Время шло, моя дочь уже привыкла к тому, что я жива и здорова. Но я себя не прощала, и дочка меня не простила. Ей было легче с отцом. Просто легче. Во всех отношениях. Со мной она уже не смеялась, она смеялась с ним. С оглядкой. Я подходила к ним, она замыкалась. И я тогда самоустранила себя. На время. Чтобы Маришка привыкла к тому, что я рядом. Всегда рядом с ней. Когда она захочет. Стоит только позвать. Главное, чтобы ей не было страшно.
– Ты понимаешь, зачем ты здесь? – спросил меня муж.
– Лучше тебя, – вяло ответила я. Больше мне нечего было сказать. Он бы не понял.
– Твой эгоцентризм беспримерен, – с ненавистью сказал он. – Ты обошла своего отца на голову.
Он действительно ничего не понял. Я не могла травмировать дочь самой собой. Мне казалось, так будет лучше.
С тех пор ночью мне часто снился черный лабиринт из бесконечных комнат, коридоров, переходов и лестниц. Я кружила по нему до изнеможения, пока не оказывалась на жертвенном круге ритуального зала. Вокруг меня описывала круги голубая бабочка газового фонаря. Я ждала ее появления, цепенея от страха и ледяного холода. Она начинала нехотя, медленно, далеко. То приближаясь, то отдаляясь назад. Все быстрее и быстрее, пока ее рваный танец не сливался в тесный голубой обод, туго закрученный вокруг моего тела. Снизу вверх. Виток за витком. Последний бесшумный оборот вокруг моего затылка, и бабочка влетала мне в глаза, вгрызаясь в лицо зубами человеческого черепа. Финал.
Сначала это было моим кошмаром, а потом я стала пить снотворное. И мне перестали сниться сны. Вообще.
* * *
Я поступила на вечерний. Мне повезло, всего три года, потому что у меня уже имелось высшее образование. На третий год – защита диплома. Так было правильнее и быстрее. Нам нужны деньги. Их хватало только на самое необходимое. То есть ни на что. Я не знала, сколько получает мой муж. Но я знала, что он тратит последние деньги на покупку своей металлической мании, на поездки за ней за тридевять нездешних земель. Вечерами он говел на тайных вечерях с такими же сумасшедшими, как он. Не думая, не загадывая, не заботясь о будущем. А мне нужен был стабильный, высокий доход. Нужен!
Его могла дать только работа.
Я была готова к разговору. Я права, потому легко смогу объяснить, почему я так делаю. Это несложно. Мне нужен был крепкий тыл, но создать его для меня мой муж не сподобился. Не хотел! Не желал! Не стремился! Я приготовилась к схватке. Настроилась. Наточила когти и зубы. Я ткну его носом в мертвый груз бессмысленных, никчемных железяк. Завалю ими по самую маковку! Не желает понять, тогда я устрою чейндж. Моя учеба – на его неизлечимый досуг. Пусть получит его без условий. Пусть! Неважно, кто забирает ребенка из сада. Важно, кто обеспечит его будущее. Это сделаю я!
– Марише нужна няня, – сказала я. – Или ты сам будешь забирать ее из сада.
– Почему?
– Я поступила учиться. На вечерний. Я не всегда буду дома.
Я приготовилась к схватке, а она оказалась не нужна. Он опустил голову. И все.
Я молчала, и он молчал.
– Что молчишь? – спросила я, мой голос дрожал от еле сдерживаемой злобы. – Нечего сказать?
– Как хочешь, – ответил он и вышел.
– Я отвечаю за дочь. И для меня это не пустой звук! – крикнула я ему в спину.
Он не дослушал меня, закрывшись в своей комнате. Отгородившись старой, крепкой, дубовой дверью. Я взялась за ее ручку, помедлила и ушла. Поняла, все бесполезно. Он не уступит.
Мне нужно было объясниться и с дочкой. Это труднее. Намного. Сможет она меня понять? Она ведь такая маленькая.
– Мариша, я хочу купить нам дом. Счастливый дом. Как мы мечтали. Помнишь? Ты помнишь счастливый круглый дом?
– Желтый, как одуванчик? – вдруг улыбнулась она.
У меня отлегло от сердца. Свалилась страшная, невыносимая тяжесть. Я не буду с ней вечерами, но она будет знать, что я делаю это не зря. Ради нашей мечты. Она поймет. Она уже так выросла.
Я обняла ее и прижала к себе крепко-крепко, так что косточки хрустнули. Я не хотела, чтобы она видела слез. Ни к чему ее волновать.
– Да. Желтый и теплый. Как солнышко на твоих рисунках. Я его обязательно построю. Я обещаю. Ты веришь?
