Текст книги "Пасодобль — танец парный"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
От океана в этих местах остался только песок и ракушечник. Ракушечник спрессован из мертвых раковин умерших моллюсков, морских ежей, лилий и окаменелых коралловых деревьев. Гору будто срезают экскаваторами, она розовеет клубникой, проходит время, и она сереет от солнечной плесени. Море осталось здесь потому, что сказочная земля забыла подковы. Каменистые подковы врезаются в море глубокими темными каньонами. Охраняя его и спасая. Узкие пляжи усыпаны валунами, а вокруг них бело-розовый песок, как клубничная, сахарная пудра. И никогошеньки. Ни одного человека. Потому там зимуют фламинго. И круглый год живут гадюки, ящерицы и ужи.
Мы ехали по трассе вдоль моря. По его кромке шагали корабли. Корабли пустыни. Их лохматый шерстяной парус чуть-чуть упал. На море был штиль.
– Что за птички? – спросила я.
– Возьми бинокль.
Мир в трубе бинокля продлился бесконечным пространством моря и воздуха, и не было горизонта. Голубое сливалось с голубым где-то далеко за пределами видимости оптических трубок, чередуясь кольцами солнца и облаков. В голубом пространстве плыли лебеди, великое множество. Прямо два самца передо мной. Они расправили крылья не для того, чтобы лететь, а для того, чтобы драться. Две лебединые шеи как белые змеи с красной головкой. Один неожиданно размахнулся, и его белая лебединая змейка просвистела мимо головы конкурента. Тот поднялся в воздух без боя, а победитель даже не проводил побежденного взглядом. Он искал корм. Камера-обскура из обычного полевого бинокля устроила перевернутый спектакль. Лебеди живут, воюют и любят. Как все. Без ухищрений.
Мы лежали в море, отмокая часами от пыли и грязи пустыни. На самой кромке. Море заплескивало нас водой, как душем, и откатывалось назад. Еще и еще раз. Мы покрывались песком и черными ракушками, скрученными вафельными трубочками. И мелкими белыми ракушками, похожими на маленькие белые ушки. Море нас подслушивало детскими ушками.
– У меня песок везде. Даже внутри, – сказала я.
– Надо проверить.
Мы любили друг друга наполовину в море, наполовину в клубничном песке. Он застонал, по-моему, я тоже. И мы снова валялись в море. Было так хорошо.
– Что ты плакал, как дитя? – спросила я.
– Меня внутри тебя что-то цапнуло. Теперь я не знаю, кто в тебе живет.
– Засунь голову в воду и пробурчи вопрос. Может, море ответит, – посоветовала я.
– Вот ты и раскололась. Теперь я знаю, кто в тебе живет. Ящер с крыльями. Потому тебе досталась его костяная фигурка.
– Ящер с крыльями – это ты. Потому ты мне и достался, – не улыбнулась я. – Я сама забрала своего дракона.
– Тигры в воде не живут, – не улыбнулся он. – Где мне их взять?
– Они любят купаться.
– Надо перепроверить. – Он заглянул мне в глаза вздыбленной бычьей шкурой.
На шерстке груди моего мужчины вода блестела, как роса. Как капли пота после любви. Я языком слизнула соль, высохшую у него на губах, а потом капли морского пота с его груди.
Мы бесились в теплой как парное молоко воде, дергая друг друга за ноги и топя за головы. Среди подводных скал и валунов. Он уплыл дальше, а я осталась смотреть ему вслед. В его рубашке, чтобы не заскучать без него. Я сидела на валуне, болтала ногами в воде и смотрела на золотую солнечную дорожку, по которой плыл мои избранник. Вокруг моих ног плавали мальки бычков в томате. Доверчивые, маленькие дети. Они еще ничего не знали о томате.
Меня дернули за ноги, и я завизжала. Из воды вынырнуло лицо моего дракона. Он целовал пальцы моих ног, беря их в губы, как детские соски, которые надевают на бутылочки с детским питанием.
– У тебя ногти блестят на солнце без лака, – сказал он. – Сиди, ничего не делай. Я тебя сфотографирую.
Он вернулся с фотоаппаратом и заплыл с ним подальше. Я сделала серьезное лицо, он показал мне указательный палец. Я рассмеялась во весь рот, запрокинув лицо к небу. Я смеялась, глядя на канареечно-желтое солнце и канареечные облака, и болтала ногами в воде до огромных водных фейерверков из сверкающих брызг. А потом мы фотографировали друг друга, а потом фотографировали друг друга голышом. Голым дуэтом. Как Адама и Еву. Сфотографировали и упали от смеха. Мы смахивали на двух святых Себастьянов в зеленых шрамах от укусов и царапин. Я зеленку не жалела. В сказочной стране мы были одинаковыми. В зеленую полосочку.
На прощание мы поднялись вверх, по меловым уступам, в которых сверкали коричневой эмалью зубы древних кархародонов. И остановились на натеке скалы, нависающей над самым морем. Снизу небо было канареечно-голубым, а со скального натека – оранжево-желтым вокруг солнечного прожектора Солнце растекалось внутри облаков лучистым пятном туманного и яркого света. От его света море казалось бутылочно-зеленым с золотисто-серебряной дорогой до горизонта. У подножия скалы волны бились о камни, взлетая арками, занавешенными ожерельями брызг из стеклянных, сердоликовых и хрустальных бусин, привезенных в эти места по Великому шелковому пути. А в небе пронзительно, исступленно верещали чайки.
– Прыгнем? – спросил он.
У него было странное лицо. Такие лица, наверное, бывают у приговоренных к смерти.
– Да, – без раздумий согласилась я.
Мы взялись за руки и прыгнули в море, дна которого совсем не знали. Мы были счастливы. Чего еще терять?
Глава 8
У меня родилась дочь.
– Если что-нибудь случится, спасайте мать, а не ребенка, – сказал врачу перед родами папа.
Я рожала, вместе со мной была моя мама, она сжимала мне руку так, что посинели пальцы.
Я кричала, хотя моя дочь родилась легко и просто. Я кричала просто от страха. Мне было страшно умирать. Так страшно, что я думала только о страхе. Он стоял рядом со мной. Так же как и смерть. Я их чувствовала ноздрями. У них липкий, ни на что не похожий запах. Запах желудочного сока. Этот запах омерзительнее всего на свете. Хуже не бывает. К остальным запахам тела ты не привык, но их ощущения существуют в твоем подсознании. К запаху желудочного сока привыкнуть трудно. Ты его не чувствуешь в нормальной жизни. Его отпечатка нет в твоем подсознании. Если бы я не была врачом, я бы не знала запаха желудочного сока.
Мне положили на грудь мою дочь, и я подумала:
«Вот кого можно любить безраздельно. Это только мое. И никого мне больше не нужно».
Мне положили на грудь мою дочь, и я забылась. Мне никого больше не было нужно, и я решила умереть. Точнее, так получилось само по себе.
Мой папа припечатал врача к стене и орал как безумный. У него тряслись руки, а моя мама походила на мертвую. Она видела все своими глазами. Она меня родила и похоронила наяву. Меня вытащили с того света. Я пережила клиническую смерть и осталась жить, чтобы владеть безраздельно моей дочерью.
У меня не было биологических причин умереть. Мое сердце остановилось, никого не спросясь. А я даже не увидела света, как положено тем, кто переживает клиническую смерть. Никто не знает, почему я умирала и почему осталась жить. Наверное, я выжила затем, чтобы родиться другой.
Через пару дней моих родителей пустили в реанимацию. Мне уже было лучше. Мама крепилась, крепилась и вдруг заплакала.
– Все о'кей. – Я пошевелила пальцами. По моей руке прямо в вену бежал ручей, заключенный в прозрачную трубку.
– Мы забираем тебя домой. Там все готово, – сказал папа. – Малышке нужен нормальный уход и внимание. Мы уже договорились с няней.
– Нет, – ответила я.
Я бы согласилась. Я очень хотела домой. Больше всего на свете. Если бы не папа.
– Я не хочу, чтобы ты была с ним. Я растил единственную дочь, чтобы она была счастливой, – сказал он до этого.
– Но это позорное бегство. Разве не этому ты меня учил?
– От чего бегство? Ты что, на поле боя? – закричал папа. – Тебе жить и радоваться! Вот чему я тебя учил! А не жить с безответственной размазней!
– Нет, – повторила я.
– Он тебе что? Родина? – жестко спросил папа.
– Да! – закричала я. – И я хочу вернуть ей долг!
– Глупо! Так долги не отдают. Долги отдают забвением. Это хуже всего.
– Не в этом случае, – вяло сказала я.
Папа меня обнял, я слушала, как бьется его сердце. Он хотел мне добра, а я хотела зла.
– Дурочка, – сказал он. – Ты еще совсем маленькая. У тебя вся жизнь впереди.
– Сначала долги, – ответила я.
– Я не хочу ни видеть его, ни слышать. Я не хочу ничего слышать о нем. Никогда! – мой отец поставил жирную точку. – Дома мы тебя ждем. Всегда.
Потому я не могла вернуться домой. Я бы проиграла, согласившись с ним.
Оказалось, что у меня нет молока. Из-за тяжелых родов. Я была уродом. Настоящим уродом. Мама была рада, просто счастлива, что все обошлось, что я жива и здорова.
– Ничего страшного, мы найдем женщину, которая будет ее кормить, – говорила она.
Меня это бесило. Как они не могут понять, что чужая женщина будет прижимать мою дочь к своей груди! Что она привыкнет к ее запаху! И станет моей дочери более родной и близкой, чем я. Это знают все. Все!
Среди женщин, лежащих в роддоме, я одна была без мужа. Тем, кто такого не испытал, этого не понять. К разным женщинам ходили разные мужья. Одни переживали и волновались, другие радовались, третьи отбывали срок. Но они ходили. Кто-то часто, кто-то редко. У меня было все благодаря моим родителям. Не было только одного. Я была брошенной женщиной с ребенком. Я была статуарным изображением стандартной женщины, задвинутой в пыльный угол музейных запасников. Мне ни за что было не попасть в музейные залы. Там экспонировались раритетные сокровища. Более того, мне повезло. Меня еще не вышвырнули из музея, как ненужный хлам. И не замуровали, как в тахтисангинском храме огня. В нем статуи экспонировались, а потом их сбрасывали в ямы и замуровывали разбитые останки в забытых храмовых коридорах. Как хлам.
Мне повезло. Зимние дожди прошли. Я еще не умерла. Или умерла.
Мне позвонил мой муж через пять дней после родов, меня уже перевели в отделение. Рядом со мной была моя дочь. Мне было много лучше.
Он позвонил мне оттуда, откуда не возвращаются. Я еле слышала его голос.
– Все в порядке? – спросил он. – Я не мог позвонить. Сын или дочка?
– Я тебя не слышу, – я отключила телефон.
Папа рассмеялся. Моей новорожденной дочери не повезло. Она родилась в густом облаке ненависти. Она была ни при чем. Но это было еще не ясно.
Моя мама лояльно относилась к моему мужу, она была со мной вопреки отцу. Но теперь он стал для нее «твоим мужем». И для меня он стал «моим мужем». Обезличенно и просто.
* * *
За неделю до родов мой муж заглянул в мои глаза по-газельи.
– Такой случай выпадает только раз в жизни, – сказал он. – Все едут в верховья Амударьи. Тахти-Сангин и Тахти-Кубад. Сейчас местным особо не до них. А в этой земле захоронены останки сонма древних культур. Представляешь? Целая страна, напичканная загадками и сокровищами греко-бактрийского искусства. Что скажешь?
Я молчала. Я не знала, что сказать. В мире ежегодно рождаются миллионы детей. В этом нет ничего особенного. Это настолько обычно, что и сказать было нечего. Толпы женщин рожают детей без мужчин. Это тоже обычное дело. Есть семьи, где больше одного ребенка. Это вообще чепуха. Не стоящая внимания в сравнении с землей-сокровищницей.
Я молчала, мой муж бил копытом в землю с сокровищами, смотрел по-газельи и ждал ответа. Он уже купил билеты и обо всем договорился. Заранее. Я даже не знала об этом. Любой мой ответ уже был формальностью.
– Если не хочешь, я не поеду. Я понимаю.
– Езжай, – сказала я.
– Точно?
– Да.
Он обнял меня и рассмеялся. Счастливо и облегченно. Ему повезло.
– Тебя теперь не обойти. Не подойти, не подъехать.
Раньше я бы сказала «не подходи», но сейчас шутить совсем не хотелось. Мне хотелось идти по жизни с маленькой серой стрекозой на шляпе, чьи слюдяные крылья розовеют и золотятся на солнце. А сейчас я поскользнулась и упала. Но в горах и в степи, несмотря ни на что, было тихо. В них нет даже эха. И мой спутник не оглянулся. Ушел.
Он уехал, я вышла на балкон. На его перилах сидел огромный богомол. Пегий, буро-желтый. Темный, загорелый на солнце богомол. Он внимательно смотрел на меня своими огромными глазами. Я на него. Долго. Я наклонилась, он молниеносно вскинул передние лапы и внезапно подался вперед. Стремительно. Прямо ко мне. Протянув свои скрюченные руки. Они были в миллиметре от моего лица. Я отшатнулась и чуть не упала. У меня схватило низ живота, скукожило, скорежило, завертело. Я еле дошла до кровати. У меня не было сил даже искать телефон. Если бы со мной что-нибудь случилось, то, возможно, все бы и кончилось. В этом никто не был виноват. Так может произойти с каждым. Даже если у него любящие родные. Их в этот момент может не оказаться рядом.
Вечером я стала искать фотографию Горыныча. Он мог сломаться от ветра. Саксаул такой хрупкий, даже черный саксаул. Я вдруг подумала, что он мог потерять свою среднюю лапу. Потому он нашел меня на моем балконе, коричневым от закатного солнца богомолом. Пришел за своей средней лапой. Чтобы я ее отдала.
Мне на глаза попался патронташ с монетами, я его развернула и расхохоталась во все горло. На меня смотрел профиль Македонского. Буравил взглядом из своего золотого нутра.
Мы с мужем перед свадьбой подарили друг другу золотые медальоны с нашими профилями. Создали свой собственный монетный двор. Со своими дублонами, дукатами, тетрадрахмами, пиастрами, дирхемами. Это был кусок независимости от цветных плоскостей Кандинского. Я заказала в ювелирной мастерской медальон с его изображением, как подарок на свадьбу, из монеты, которую нашла в сказочной стране. Мы обменялись кулонами, как своей аутентичностью. Кулон с его профилем я никогда не снимала. Никогда.
Оказалось, я верила в магию цифр. Две монеты, найденные в обрывке шлейфа Великого шелкового пути, должны были возродиться в наших монетных чеканах. Тогда бы они имели цену. Тетрадрахм с изображением Македонского в мире существует великое множество, монет с нашими чеканами было только две. Всего две. Они должны были стать бесценными из-за материала, из которого сделаны, и из-за нас. Все очень просто. Но я обманулась.
На следующий день я пришла в ломбард и попросила протестировать медальон с профилем моего мужа, который он мне подарил. Через день я узнала, что медальон сделан из серебра и покрыт золотом 585-й пробы. Аутентичность моего мужа не была раритетной, она была позолоченным серебром. Сусальный подарок к нелепой сусальной свадьбе. Папа на ней не был. Я поссорилась с ним тогда насмерть.
– Ничего ты не понимаешь, – сказал он. – У родителей звериная любовь. Они чуют на уровне инстинкта, что опасно для их детеныша, а что нет. Я все делал не так. Я учил тебя не тому выживанию.
Я нашла и пришпилила фотографию Горыныча к другой стороне кровати. Там ему было самое место. По ночам он тянул ко мне три своих руки. Как я привыкла.
* * *
Я вернулась в квартиру мужа, хотя мои родители были против.
– Представьте, что я одна, – сказала я. – В другом городе, где вас нет. Другие же как-то живут. Мне нужна моя собственная жизнь.
В квартире было убрано, но в ней никто давно не жил. Везде лежала пыль. В спальне стоял детский манеж, бывший в употреблении. Старой конструкции. В этом не было ничего особенного. Так многие делают. Передают ставший ненужным детский скарб друг другу. Детских вещей не было никаких. В этом тоже не заключалось ничего особенного. Моя мама сама вызвалась обеспечить ребенка всем необходимым. Это все знали заранее. Самое смешное, не было даже игрушек. Просто не было, и все. Если бы не манеж, о ребенке мысль и не возникла бы.
Моя мама убирала квартиру, я тоже. Чуть-чуть. Мама запрещала. Она беспокоилась за мое здоровье. Чересчур.
– Пока тебя не было, дважды звонил твой муж, – сказала мама. – Говорил, что не может дозвониться домой. Спрашивал, как ты и дочка.
– А ты?
– Как ты велела. Уклончиво.
Мама была молодец. Людям типа моего мужа не стоит рассказывать душещипательные истории и бить на жалость. Лить слезы и вымаливать сочувствие. Такие люди скажут только одно:
– Фу!
Моему мужу не стоило ничего знать. Это было бы роскошью для его эго. Пусть живет, как живется. И бог с ним.
– Я не оправдываю твоего мужа. Но все же ты максималистка. Как папа.
– Нет. Ты его оправдываешь. Здесь нет ни одной детской игрушки.
– Возвращайся домой. Мы переделали твою комнату под детскую. Здесь даже ремонта нет, – у мамы перехватило дыхание, и она прокашлялась. – Давай запишем дочку на нашу фамилию. Это будет лучше. Я тебя прошу. Очень прошу!
Мама вдруг заплакала. Я ее обняла.
– Что ты плачешь?
– Мне страшно за тебя, – тихо плакала мама. – Я ночи не сплю. Боюсь. Сама не знаю чего.
– Я его не зарежу. Обещаю.
– Мне на него наплевать! Мне он чужой человек! – закричала мама. – Я за тебя боюсь!
Я поджала губы.
– Давай я сама разберусь со своим добром. Надо будет, я обращусь за помощью. И закончим на этом!
Я разогрела детское питание и потеребила соской губы моего детеныша. Он ухватился губами за соску прямо во сне. Я рассмеялась вместе мамой. Хорошо, что в этом возрасте дети больше спят и ничего не знают о жизни.
– Имя придумала?
– Решим на семейном совете. Я, ты и папа. Время еще есть.
– Но мало.
Мама, уходя, замешкалась в двери.
– Зачем ты осталась здесь? Я не понимаю тебя. Совершенно.
– Затем, что мне повезло. Я имею дело с копией. Оригиналы покоятся в земле.
Мама судорожно вздохнула.
– Ты его любишь? – спросил она. У нее было умоляющее лицо.
– Фифти-фифти, – ответила я. – Сама не знаю. Посмотрим.
– Хорошо, – мама немного успокоилась и ушла.
Маме нужна была какая-то мотивация, какое-то оправдание в пределах нормы. Я сделала ей подарок. Утешила. На самом деле я ее обманула. Я ненавидела своего мужа больше всех людей на свете. Зоологически. У меня такого не было. Никогда. Мою душу грязными, немытыми хелицерами [9]9
Щупальцежвала (челюсти).
[Закрыть]укусили три фаланги и заразили ее своим трупным ядом. Тихо, без свиста. Без лишнего шума. Незаметно для остальных. А может, дело совсем не в фалангах. Мы с моим мужем обменялись медальонами, подарив свою аутентичность друг другу, и убили друг друга знаками собственных профилей.
Мне требовалось знать, какой была семья моего мужа. Я нашла фотографии в ящике старого письменного стола. Мой муж походил на отца как две капли воды. Даже маленьким. Он улыбался в объектив фотоаппарата так же, как его отец. А фотографий матери не было. Я перерыла все и вся и не нашла. Я не нашла ни одной ее вещи, никаких следов ее присутствия. Абсолютно ничего. На свете жила женщина, которая дала моему мужу жизнь, но ее не осталось даже на фотографиях. Память о ней стерлась легко и просто.
Через три часа я снова покормила своего любимого детеныша. Моя дочка росла искусственницей. Она не должна была привыкнуть к чужой женщине, я бы этого не перенесла. Моя дочка привыкала к эрзацам.
Глава 9
– Мы ничего не нашли, потому задержались, – сказал мой муж.
– Ничего? – я про себя улыбнулась.
Начиналась первая терция корриды. Испытание плаща – капоте. Быка встречают при выходе из загона, стоя на коленях. Рискованно, но отвлекает внимание. К чему бояться беззащитных и слабых? Все должно быть путем. Я имею в виду капкан.
– Ничего. По крайней мере, мне не повезло. Чем тебе помочь?
– Пока ничем. Если будет нужно, я попрошу.
– Я дочке имя придумал! – рассмеялся он. – Маша. Мария. Как тебе?
– Похоже на то, что придумала я.
– Какое?
– Марина.
Мне это имя пришло в голову давно. Оно выплеснулось из маленького моря, оставшегося от древнего океана. Тот день был для меня самым счастливым. Счастливее дня в моей жизни не было. Я не стала менять имя. Просто привыкла за девять месяцев беременности.
– Пусть будет Марина, – мой муж был великодушен. – Я по тебе соскучился. Очень! Теперь тебя можно и обойти и объехать.
– Обходи.
Он обошел меня руками. Человек с другим мозгом не понял, что я имею в виду.
– Мне предписан половой покой, – я отстранилась.
– Поцеловать можно? – рассмеялся он. – Не на полу?
Мой муж ничего не нашел, и ему не повезло, но он был веселым и бодрым. На зависть. Я подставила губы из любопытства. У меня во рту скользил чужой, влажный отросток по нёбу, зубам, языку. Раньше я бы сдалась без боя, а сейчас не требовалось даже бороться. Мне было все равно. На зависть. Моему мужу полагались две близняшки Микки и Рурк.
Он по-газельи заглянул в мои глаза, я улыбнулась. У меня появился устойчивый условный рефлекс на трагический, беззащитный, газелий взгляд. Два острых когтя в оба глаза, как штепсель в розетку.
– Есть будешь? – спросила я.
Я стала образцовой матерью и домохозяйкой. Теперь у меня было другое амплуа.
– Да. Я не ел почти сутки.
Он ел, глядя в тарелку, а я думала, когда же ему захочется взглянуть на свою дочь. Хотя бы из простого любопытства.
– Я уже и забыл, когда ел суп.
– Кроме супа, ничего нет, – вздохнула я. – Не успеваю.
Это был намек, мне надоело ждать. Мне хотелось экшена.
– Можно на нее посмотреть?
– Нельзя.
– Что за чушь? – неожиданно вскипел он.
– Ты о своем вопросе? – невинно спросила я. – Можно или нельзя?
Он бросил ложку и пошел в спальню. Я вылила остатки супа и аккуратно вымыла тарелку. Когда я вошла в спальню, моя дочь спала в манеже, купленном моими родителями. Он обернулся ко мне, улыбаясь до ушей.
– У нее две макушки! Как у меня. Она будет счастливой!
Хрен тебе быть счастливым!
– Не трогай ее. Пусть спит.
– А это что? – Он смотрел на фотографию Горыныча на своей половине кровати.
– Я тоже скучала, – я улыбнулась про себя. – По тем временам.
– Значит, ты скучала по саксаулу?
– Но ты же специально сделал фотографию, чтобы я его не забыла. Сам.
Бычья шкура его радужки вздыбилась бычьей шеей. Для броска. Два рога в красную тряпку.
– Ты чем-то недовольна?
– Да. Ты ничего не нашел. Я надеялась, мы разбогатеем.
– Значит, тебе не повезло!
Я улыбнулась. Улыбка – отличное оружие для корриды. За короткое время я превратилась в профессионала, а мой муж даже не стал афисьонадо. Я тоже не матадор [10]10
Тот, кто убивает (исп.).
[Закрыть], даже не новильеро [11]11
Матадор, имеющий право выступать с молодыми быками (исп.).
[Закрыть]. Но у меня все еще впереди. Я была не одна. Моя семья придумала имя моей дочери, сделав большой палец вниз. Я уже проходила обучение в школе для начинающих матадоров.
Мой муж молчал, не зная, что делать и что говорить. Самое лучшее время для нападения, когда есть ожидания. Неоправдавшиеся ожидания – это не шутка. Я знала это по себе. Только мне было хуже. Намного. Но этого не понять тому, кто не испытал то, что испытала я.
* * *
Я застала его на кухне. В холодильнике наполовину. И подождала, когда он закончит любимые археологические раскопки. Он не мог там ничего найти. Ночью я все выбросила, кроме детского питания.
– Есть нечего, – у него был виноватый вид.
– Не успеваю, – вздохнула я. – Встала в шесть утра, еще не присела. Надо кормить, греть бутылочки, купать ребенка… Сам понимаешь.
– Хочешь, я схожу в магазин?
Идиот! Тупой, еще тупее! Эти два придурка умнее его. Я действительно встала в шесть утра и еще ни разу не присела. Я устала как собака, пока он дрых без задних ног. А он спрашивает, не сходить ли ему? Идиот! Идиот! Идиот!
– Ну что ты, – сказала я. – Ты устал с дороги. Я схожу сама.
Я пошла в магазин, перекинув гамачок с Маришкой как перевязь. С пятого этажа в доме без лифта. Ребенок в одной руке, сумка в другой. Новорожденного ребенка не берут с собой в толпу, но разве я могла доверить ее мужу? А няня мне не полагалась. На няню требовались деньги. Отец был согласен оплачивать няню, если я вернусь домой. Я осталась. Я шла по ступенькам, пытаясь унять, успокоить свое сердце, а мой муж отдыхал от тяжелой дороги. Ему хотелось есть, но не хотелось добывать мамонта. Он ждал, когда его принесут.
Я зашла в супермаркет, прошлась по нижнему этажу и выбрала продукты. Если бы не нужно было кормить Маришку, я бы еще не скоро вернулась.
Я кормила своего детеныша, он таращил на меня свои умные глаза и бил ладошкой по груди. Все было о'кей. Детеныш со мной соглашался. Я легла на кровать, положив Маришку на грудь, и закрыла глаза. Была еще только первая половина дня, а я уже устала до безумия. Так устала, что захотелось домой. До слез.
– Я поджарил яичницу. Будешь? – спросил мой муж.
– Я посплю, – ответила я. – У меня нет сил даже есть.
Это была чистейшая правда. Зачем я загоняла себя? Кому и чего я доказывала? Надо уйти домой. Было бы легче. Хотя бы немного. У меня из глаз потекли два ручейка слез, я с ними так и заснула.
Я проснулась сама, на кормление ребенка мой организм завел биологические часы. Покормила и уложила спать. На прощание она поболтала ногами и руками в воздухе. Я рассмеялась и расцеловала ее розовые пятки. Одна была вкуснее другой. И пошла готовить еду. Зачем я ее выбросила? Все равно без толку.
– Я не понял, – тихо сказал мой муж. – Ты меня что, простить не можешь за то, что уехал? Зачем тогда согласилась? Я бы не поехал. И весь разговор!
Трепетную лань сменил бешеный бык. А я была разбита. Совсем расклеилась. Мои ожидания тоже не оправдались. Ни в чем. Абсолютно. Мне незачем было здесь оставаться. Я устала, мне требовалась помощь. Любая. А меня донимал навязчивый, самодовольный, бешеный бык. Тупая, бесчувственная сволочь!
– Почему согласилась? А вдруг бы ты не простил? Ведь такой случай выпадает только раз в жизни!
– Значит, не прощаешь?
– Не прощается!
– И как ты видишь нашу жизнь?
– Никак! Кстати, спасибо за медальончик. Будет что заложить на черный день!
– Идиотизм использовать редкости на бессмысленные затеи! Тебе этого не понять! Ты не коллекционер!
– Для милого дружка и сережка из ушка! Вот в чем смысл!
Он замолчал. Заткнулся наконец. Я подумала, что надо позвонить родителям. Мне нужно было отсюда уехать.
– Знаешь, почему я прыгнул с тобой со скалы? – вдруг спросил он. – Я не знал дна. Там везде были скалы. Я не хотел, чтобы закончилось то, что было. Это могло не возвратиться.
– Значит, сглазил, – устало сказала я. – Один из нас точно разбился. Или оба.
Мы молчали и смотрели в стол. Такая тоска. Смертная! Мне хотелось домой. Мне хотелось, чтобы меня любили, но меня сглазили. Возвратиться ничего не могло. Во всех смыслах этого слова. Я стала другой. Что бывает с людьми, которых вытаскивают с того света? Все ли они счастливы? В институте нас этому не учили. И я не знала. Я была веселой и счастливой, стала злой и несчастливой. Одно я знала точно, я сама выбрала человека, любящего блестящие металлические предметы. Я хотела быть в его жизни первой, а оказалась второй или в самом хвосте.
– Не уходи, – попросил он, не поднимая головы.
Мой муж не умел смотреть прямо в лицо. Точнее, не хотел. Глазами не соврешь.
– Не нервничай, – сказала я. – Мы оба друг друга сглазили. Ни разу не сказали самое главное. Даже на свадьбе. Забыли приворотный акалай-макалай из трех слов – «я тебя люблю». Потому возвращаться нечему.
Я встала из-за стола.
– Формальности завтра. У меня нет сил. Никаких.
Я обманулась. У моего мужа был сильный характер, он прятал в себе прагматизм и эгоцентризм. Газельи глаза и трепет полагались для посторонних. Со мной уже можно было не стесняться. Мне полагались эрзацы. Соплеменник Кандинского был в чем-то прав. Страшен не страх познания, а страх того, что узнал. Этот страх вылетает из-за угла, как машина с отказавшими тормозами, и сидит в тебе занозой всю жизнь, не поддаваясь ни уговорам, ни консервативному, ни оперативному лечению. Я разгадала судоку, составила пазл, сложила кубик Рубика и нарисовала точную и ясную картинку. Математически обоснованную и оцифрованную. Доказательств больше не требовалось. Мне незачем было оставаться. Других причин не имелось. Я не граф Монте-Кристо. Мне тоже хотелось жить как всем. Я могла. Нет! Я должна была стать счастливой!
Я спала, спала и спала. Просыпалась, только чтобы покормить, искупать и переодеть Маришку. Хорошо, что дети в этом возрасте много спят. Я хотела отдохнуть.
* * *
Я смотрела на голубую бусину с внимательным сиреневым зрачком. Я взяла ее с собой в роддом, где умирала, да не умерла. Она помогла мне или, напротив, чуть не убила? Я не верила в талисманы и никогда их не носила. И всегда была любимой, счастливой и здоровой. Мне нужно было выбросить ее, как ядовитую гадину, или оставить, как своего хранителя? Я думала об этом все время после выписки из роддома. И наконец решилась. Выбросила в унитаз. Она упала тяжело, вытаращив на меня расширенный, пристальный зрачок. Я нажала рычаг, и голубая бусина унеслась потоком воды. Сразу, без промедления. Я испугалась уже тогда, когда надавила рычаг. Но было поздно. Космический глаз попал в канализацию большого города. Я утопила его в человеческом дерьме. И правильно! Правильно! Сиреневый, безумный зрачок меня сглазил. Я без него была любимой, счастливой и здоровой. Всегда. Всю свою жизнь до него. Там ему самое место! В дерьме!
– Я приготовил мясо. Я тоже умею готовить. Попробуешь?
У моего мужа был трепетный вид и газельи глаза, а я отдохнула.
– Чередуешь шок и трепет? – усмехнулась я. – Слишком быстро. Не успеваю перестроиться.
Он заговорил просительным тоном. Фальшивым насквозь! До последнего слова! От его голоса сводило скулы и выворачивало наизнанку! Рвотный порошок – вот что такое был для меня его голос!
– Послушай! Я принял неправильное решение. Не сумел выбрать главное. Но дело в другом. Мой отец умер слишком рано. Коллекционирование в его жизни было самым важным. Я знаю историю любой монеты. От него. Мы сидели с ним часами и разглядывали их. У меня не стало отца, были только его монеты. Это моя память о нем. Моя связь с ним. До сих пор. Ты меня понимаешь?
– Твой отец умер. Я жива. Связь между мной и тобой растаяла. Или ее не было. Ты выбрал отца. Сам!
Мой муж обхватил руками голову. Потом провел ладонями по лицу. Православный совершил намаз? Это называется дуля в кулаке!
– Я не то хотел сказать. Я выбрал не то время. Это ошибка. Моя ошибка! Я виноват! Это можно понять и простить?
Он издевался надо мной! Он тыкал меня лицом в симулякры ненависти, любви, ревности, преданности, верности. Кто хочет – живи на мягкой подкладке из самообмана, кто нет – бери шмотки и сваливай! Пока не поздно. Самообман сожрет вашу личность до последней нитки, как моль. Вы станете питаться суррогатами чувств, лишенными божьей искры. Вы станете трансгенными мутантами рано или поздно. Это не поле боя, это концлагерь с газовой камерой. Здесь побег поощряется.
– Я не хочу утолять жажду очищенной, бэушной водой! Мне не нужны позолоченные копии, мне нужны оригиналы! Это понятно?
Меня колотило от ненависти, как от приступа; малярии. Я была в жару и ознобе одновременно. Мой муж тоже. Ненависть заразна в отличие от: любви. Ненависть передается воздушно-капельным путем, любовь не передается никак. Она вылезает из тебя самого, не спросясь. Любовь нужна для продолжения человечества как разумного вида, ненависть – нет. Ненависть досталась в наследство от диких пращуров. До появления Homo sapiens. Она вытекает из темноты нашего подсознания, из инстинкта сохранения жизни и борьбы за выживание. Либо ты, либо конкурент. Либо пан, либо пропал.
