Текст книги "Пасодобль — танец парный"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Я давно знала, месть существует сама по себе. Иногда ее подталкивает сама жертва. Не надо даже руки марать. Вот так!
Глава 17
Дверь в дом открылась, и в прихожую ворвалась моя дочь вместе с мартовским ветром. С запахом распустившихся шишечек вербы, нагретых солнцем весенних луж и лимонной ванили. Она всегда влетает в дом вихрем, срывая с себя одежду и обувь, как листья. Ее можно найти по ним как Аладдину свою любовь. Я – Аладдин. Я ищу запах ее юности, собирая сброшенную одежду. Мне нетрудно. Я люблю встречать мою дочь. Моего почтальона весны. Она доставляет мне бандероль в сургучных печатях с оттиском вечной весны. Независимо от времени года. Я жду ее, потому что, не сознавая, она приносит в дом послание – все начинается! Я чувствую это так остро, так жгуче, что хочется жить. Жить хочется! Потому я жду ее всегда. Даже тогда, когда меня дома нет.
– Папа! Я дома! – закричала она с порога.
– Папа еще не пришел.
– А.
Я загляделась на нее. Из-под черно-желтого полосатого капюшона с кошачьими ушками выбились смешные кудряшки. Крышей домика на лбу, так, как ее рисуют дети. Даже шорты были смешными. Черные фонарики с поясом кумихимо [16]16
Плетеные изделия из нитей, виды национального японского плетения.
[Закрыть]на моем маленьком, забавном тигренке с вызывающими глазами.
– Что?
Она говорила со мной, стоя в облаке подростковых лимонадных духов. Ее глаза насмешливо щурились.
– Я купила тебе подарок.
– Опять? – Ее губы дрогнули.
– Ничего особенного. – Я неловко протянула ей коробочку с немецкими фирменными браслетами. Мне так захотелось их купить. В толще дутых браслетов медленно плыли золотые и серебряные рыбки. Лениво летели разноцветные птицы. Колыхались течением небывалые подводные цветы и листья. Браслеты напоминали хрустальные шары памяти, в которых идет снег одним мановением твоей руки.
Она раскрыла упаковку, ее пухлые детские губы надулись спелой клубникой.
– Я что, папуас? Я такое не ношу.
– Мне сказали, эти браслеты сейчас самые модные.
– Кто? Деревенская тетка из бутика?
– Ты же носишь фенечки. Кумихимо…
– Это другое.
– Чем другое?
– Тебе не понять. Это не твой стиль.
– Стиль Миядзаки? [17]17
X. Миядзаки, известный японский режиссер аниме.
[Закрыть]
– Именно, – усмехнулась она и полетела по коридору, на ходу сбросив с себя шкурку тигренка.
Я подняла ее и вдохнула запах. Курточка пахла искусственной лимонадной пыльцой, собранной пчелами «Beeline». Зачем я подарила ей эти духи? Черно-желтые, полосатые пчелы съели запах моей дочери. Спрятали его в восковых сотах радиоволн. Зарыли среди DVD и CD с манга, аниме и компьютерными играми. Схоронили среди тряпок от Шермана и Хилфигера. Закопали в шкатулках, корзинках и ящичках с фенечками, колечками, бусами, подвесками для джинсов и карнавальными косплеевскими вещицами [18]18
Атрибутика любимых мультгероев.
[Закрыть]. Зачем я покупаю ей все эти вещи? Чтобы укрыть ее от себя?
У нее хорошее настроение. Уже много дней. Это нетрудно понять. Что у моей дочери на уме, то и на лице. Отчего ей так весело? Что с ней творится? Мне грустно оттого, что моя дочь выросла счастливой без меня. Нормальный, здоровый ребенок. У нее много друзей. Значит, она не выросла букой и у нее нет проблем в общении. Могло быть наоборот, но случилось иначе. Ее отец хорошо справился со своей задачей. Организовал успешный сиротский дом на моих костях. Я про себя рассмеялась. К чему плата корридой за то, что я не умерла? Я могла быть со своей дочерью или не быть, все было бы так же. Счастливый, здоровый, уверенный в себе ребенок.
Я еще раз вдохнула лимонадный запах и повесила курточку на плечики. Настроению моей дочери идет детский аромат лимонадных духов. Хорошо, что я их подарила. Я достала свою сумку и положила в нее браслеты, купленные в подарок. Раньше я хоронила подарки в своей комнате и жалела себя, натыкаясь на них взглядом. Жалела до слез. Сейчас отдаю Лене, моей сотруднице. Она работает в моем отделе. У нас дочери ровесницы, но моя зарплата выше. Я отдаю вскрытые коробочки и упаковки уже без слов. Мне кажется, Лену это задевает. Но она берет, я отдаю. Отдам и браслеты. Я вдруг вспомнила браслет с волшебными рыбками в морской воде цвета неба. Я купила набор из-за этого браслета. Именно его мне захотелось донельзя. Это мой хрустальный шар памяти. Точнее, его китчевый суррогат, стоящий сто двадцать долларов. Для трех детских браслетов, наверное, дорого, для суррогата памяти – в самый раз. Я раскрыла сумку и забрала свою память. Сама не знаю зачем.
– Я хочу ридикюль из бисера.
Я вздрогнула и обернулась. За мной стояла дочка.
– Хорошо.
– Лучше дай деньги. Ты не сможешь выбрать.
– Пойдем вместе?
Моя дочь подняла брови. Я сдалась. Как обычно.
– Как твои дела?
– Отлично!
Моя дочь поблагодарила меня нехарактерной откровенностью, и я решилась спросить еще:
– Может, пойдешь со мной к бабушке? Она будет так рада. Она скучает по тебе. Очень.
– Я не люблю бабушек. Любых.
– Даже маму твоего отца? – вдруг вырвалось у меня.
– Даже. – Глаза дочери сузились. – Терпеть не могу предателей!
– Что ты об этом знаешь?
– Она не любила папу! – Моя дочь неожиданно распалилась.
– Кто тебе сказал?
– Нина Федоровна! – выкрикнула дочь. Она смотрела мне прямо в глаза. С ненавистью. Не таясь.
– Нина Федоровна тебе солгала! Мне она говорила другое!
– Не надо мне подарков! Ничего от тебя мне не надо! Ничего!
Она круто развернулась и бросилась в свою комнату. Дверь передо мной захлопнулась наотмашь. Размозжив хрупкий, призрачный мир. И я услышала плач, громкий, надрывный, недетский.
– Прости.
Я привалилась к стене и закрыла глаза. Мне в ее комнату было нельзя. Не разрешалось. Я вдруг вспомнила песенку, которую пела Маришке в детстве. Смешную песенку Мандельштама о счастливом лунном народце, плетущем корзинки в голубых домах-голубятнях. Я так ее утешала. Она смеялась и просила еще. Я вспомнила и запела. Про себя. Чтобы утешить мою взрослую дочь, даже если она не может меня слышать. Я пела о чудо-голубятнях и поняла. Эта песенка о моей несбывшейся мечте. Даже сейчас я плачу о своей несбывшейся мечте. Нашей с Маришкой мечте. О настоящем доме. Хотя знаю, плакать не стоит. Настоящие дома далеко. Нам с дочкой туда уже не попасть.
Моя дочь не растет счастливым ребенком. Так не плачут счастливые дети. Счастливые дети не кричат в исступлении, не бьют посуду, не рвут подарки, не раздражаются по пустякам. Счастливые дети живут в мире с собой.
Почему моя дочь так часто плачет? Отчего ей так горько? Ведь она с отцом. Любимым отцом. Тесно и близко. Чего ей не хватает? Я хочу думать, что ей не хватает меня. Хочу так, что сердце саднит. Я всегда рядом, но все по-прежнему. А надежда живет и живет. Моя надежда – это зараза. Хроническая, пожизненная инфекция. Она течет вяло, уже не грызет, не кусает, а лижет сердце тремя рядами острых зубов. Я притерпелась к боли, но сердце говорит о надежде. Не молчит проклятое мое сердце. Ничего с ним не сделать.
– Как обычно, подслушиваешь? – со злостью спросила дочь, глядя на меня красными, исплакавшимися глазами.
Мне хотелось ее обнять, чтобы она услышала мое сердце и поняла. Как мне сказать моему ребенку, что я с ним?
– Помнишь песенку про чудо-голубятни?
– Не помню!
Она умылась в ванной и ушла. Даже не переодевшись.
Мой ребенок не помнил свою любимую песню. Мой ребенок выключил из жизни все, что было до школы. Мой ребенок родился и жил в свивальнике, скрученном из ненависти самых родных ей людей. Какое ждет будущее мою дочь? Как ей дальше будет житься? Не знаю. Страшно мне. Всегда страшно.
Я вспомнила Нину Федоровну. Она умерла в позапрошлом году. Ее хоронил мой муж и соседки. Я не пошла, дочь тоже. Она поссорилась тогда с отцом. Он твердил о благодарности и любви, она отталкивала его руки.
– Нет! Нет! Нет! – повторяла она.
– Не хочешь видеть ее неживой? – вдруг спросил муж.
Она отчаянно разрыдалась. Он прижал Маришу к себе и положил губы на ее макушку. Они долго так стояли. А моя душа разрывалась от боли. Я снова получила подтверждение своей вины. Прощение не получится.
Бездетная, безмужняя старуха умерла тихо, во сне. Как праведница. Мне не верилось, что Нина Федоровна могла сказать о матери мужа такими словами. Она говорила, у них была счастливая семья. Убежденно и твердо. Не сомневаясь. Значит… Все ясно. Я усмехнулась. Моя дочь – прекрасная яркая бабочка, вылетевшая на свет из своего отца. Я прикнопила ее булавкой из собственной смерти, муж расправил ее крылья, не прощая меня. И она стала похожей на него. Я не знаю, хорошо это или плохо. Раньше я гордилась тем, что у меня отцовский характер, а теперь не знаю, мне повезло или нет. Моя мать уступчивая и мягкая, отцу с ней легко. Может, это залог их счастья? Несходство?
Я вернулась в свою комнату, надела на руку браслет и потрясла. В небесной реке поплыли серебряные и золотые рыбки, посверкивая на солнце пластмассовой чешуей. Я хотела, чтобы моя жизнь стала счастливее. Чтобы мой единственный ребенок не плакал в подушку. Но пластмассовые золотые рыбки не исполняют желаний. Зря я купила браслет. Тогда я сняла его и вложила в упаковку. Зачем вспоминать то, что было? Память страшнее смерти. Она всегда с тобой. До конца.
После Марина почти перестала разговаривать со мной. Как и ее отец. Только «да» и «нет».
Мне не стоило искать причину. Она была на ладони. Даже взрослый ребенок видит глазами своего сердца. Я не любила ее отца. Так она поняла. Моя дочь смотрела сквозь камеру-обскуру, подаренную отцом.
* * *
Челищев вызвал меня к себе и протянул завизированный приказ о назначении директором департамента. Я давно этого ждала. Ждала платы за сверхурочную работу. Мы с Челищевым давно перешли на постоянный контракт. Мне он надоел, как и его эксклюзивные аксессуары. У Челищева не было ни фантазии, ни умения. Но это оставалось привычно, удобно и выгодно. К тому же ко мне входили, согнув ноги в коленях. Я об этом никого не просила, но у посетителей ноги сгибались сами собой. Это казалось смешным и глупым.
Я пробежала глазами приказ и улыбнулась самой себе. Это был отличный подарок. Как раз ко дню рождения моей дочери. Ей должно было исполниться двенадцать. Я завалю ее подарками. Самыми лучшими! У нее теперь будет все. Все, что пожелает. Все, что нафантазирует. Мама богаче отца. А дети растут и начинают понимать все больше и больше. Я сумею все объяснить Маришке. Ведь она уже такая взрослая. Такая умница. Мне обязательно повезет. Я чувствовала будущее так остро, что у меня кололо пальцы острыми, добрыми иголками вечнозеленого тамариска. Моего лохматого ангела. Что-то должно произойти. Что-то хорошее. В моей крови уже неслись пузырьки обжигающе-холодного шампанского, покалывая меня изнутри.
– Поздравляю! – Челищев вдруг встал и неловко ткнулся губами мне в щеку.
Его глаза слезились. Впервые. Я чуть не расхохоталась в голос. Челищев расчувствовался! Я сразу вспомнила анекдот о водителе трамвая, который каждый день думал, успеет или не успеет эта гражданка в его трамвай. Она всегда успевала, а в один прекрасный день не успела. Трамвай захлопнул двери перед ее носом.
Челищев оказался чувствительным вагоновожатым. Я успела войти в трамвай, с чем его вагоновожатый меня и поздравил. Анекдот!
Я стала директором департамента и сразу сменила одежду. Стала носить другие прически. Плевать я хотела на дресс-код! Мои офисные костюмы из общепринятых серых, синих, черных перекрасились в белые, красные, бирюзовые, янтарные, терракотовые. Я снова стала надевать платья и на работу, и вне работы. А волосы я заплетала косами, распускала, делала узлы на макушке и затылке, скручивала симметричные и асимметричные хвосты. Другими словами, делала так, как было угодно мне, а не кому-то еще.
Начала я с красного костюма.
– Твой красный костюм навевает определенные ассоциации, – холодно заметил мой муж. – Маркер твоих новых должностных обязанностей?
– Навевать никаких ассоциаций он не может. Тем более тебе. Ты там не был. И не стоит создавать условия для выбора между красным и серым. Это и смешно и глупо, потому что неважно.
На быков действуют красные тряпки. Вот и пусть получат ею по морде! Наступило время балета с мулетой. Для балета шьются специальные «костюмы огней» из шелка, льна, креп-сатина, тонкой шерсти с вышивками, прошвами, кружевом, кантом, складками, воланами и мерцающими аксессуарами. Перед балетом с мулетой нужны бандерильи – увеселительные копья. Их вонзают в хребет быка, чтобы публике было веселее. Чтобы раззадорить и разозлить быка. Пара зеленых бандерилий – «не очень-то и хотелось», пара синих – «кому ты нужен?», пара красных – «а не пошел бы ты…!». И в последний заход шпага с муэрте – «сдохни, скотина!».
Я тоже хотела повеселиться. Очень! Имела право! У меня украли дочь. Это наказывается публичной, позорной смертной казнью. Мне на потеху. Прощение быку не полагалось в любом случае. Я жаждала крови. Два бычьих уха и хвост.
Я снова стала дефилировать между своей комнатой и ванной в нижнем белье. Раньше стеснялась, теперь перестала. Забавно! Стеснялась собственного мужа! Меня хотели другие мужчины, это легко было заметить, а я стеснялась саму себя. Из-за него! Скотина!
Красная мулета быка раззадорила, я хорошо почувствовала. Женщина всегда это чувствует. Это было грандиозно! Это было смешно! Только мне стоило разогнуть спину, только мне стоило разжечь глаза, как я стала желанной. Как прежде. Я могла торжествовать. Злобный иберийский бык краснел трепетной ланью в шлейфе духов, подаренных любовником Челищевым. Смуглая шкура наливалась кровью, как кожаный вьючный бурдюк хорезмским красным вином. Вином, разогретым желанием, как солнцем. Вином, перебродившим в ром в жарких трюмах португальского корабля. Таким жарким, что я чувствовала дыхание крови, проходя мимо. Я проходила мимо и улыбалась, вдевая в твердые бычьи губы кольцо с моей печатью «Нельзя». Я улыбалась, отпечатывая на смуглой шкуре раскаленное тавро моей улыбки с моей печатью «Нельзя». Так больно, так обжигающе, что бычьи губы невольно кривились. Его бычьи губы кривились, мои улыбались. Каждый день. Каждый день в ярме из моего постоянного присутствия. Каждый день в загоне рядом со мной.
Каждый день танец с мулетой. С обязательными фигурами, чтобы публика могла оценить мое мастерство. «El Natural» [19]19
Здесь и далее приемы, используемые матадором в третьей, заключительной терции корриды.
[Закрыть]– короткая юбка и длинная нога в туфле на шпильке, выставленная вперед. «El Derechazo» – я наклонилась, надевая туфли, чтобы ты мог вспомнить мои ягодицы. Вспомнить все, что было потом. И резкий разворот с уколом глазами, как шпагой. Чтобы ты знал, я смеюсь над тобой! «Pase De Pecho» – прозрачная ночная сорочка с кружевом понизу, чтобы чуть-чуть скрыть то, что быку видеть не дозволено. Чтобы раздразнить, разъярить до потери самоконтроля. И укол шпагой – я заметила твой жадный взгляд! Вспомнил все, что было потом? Ты еще не сдох, скотина? «Trinchera» – обнаженная в ванне, когда ты не ждал, и укол шпагой – я заметила твой жадный взгляд! Вспомнил все, что было потом? Ты этого хотел? Получи! Получи! Получи! Ты еще не сдох, скотина?
Какой мне выбрать способ убийства? Я не хочу «Volapie». Убить обессиленного, стоящего на месте быка? Скучища! Такое представление не сочтут выдающимся, и я не получу два твоих уха и хвост. Может, «Recibiendo»? Мне остается только спокойно ждать, прижав правой рукой к груди мою дочь. Ты сам придешь к своей смерти, напоровшись раззадоренным, жадным, неутоленным сердцем на шпагу. Сдохни, скотина! Но «Recibiendo» слишком примитивно. Я хочу ристалищ кровавых и беспощадных. Потому выбираю «Al Encuentro». Это зрелищнее, это страшнее, это захватывает, публика такое любит. Мы оба несемся навстречу друг другу, рассекая горячий, густой воздух, полный испарений адреналина. Под стотысячный рев кровожадной, распаленной толпы. У тебя большие рога, я постаралась. Уж поверь! У меня остро заточенная шпага из неверности и неприступности. Мерзкая смесь для раззадоренного, озлобленного мужчины. Бесись, пока еще не сдох, скотина! Бесись!
Если мне не удастся свалить тебя шпагой, я использую меч с крестовиной у конца лезвия – descabello, чтобы перебить тебе хребет. Переманю свою дочь. Я успею. Она мне улыбается. Она меня уже слушается. Ты этого не знал? Но я не буду добивать тебя puntilla, как положено в таких случаях. Я хочу! Слышишь? Хочу доставить тебе лишних мучений! Хочу, чтобы ты корчился от невыносимой сердечной боли так, как корчилась я! Понял, скотина!
Близится Пасха. Все тавромахии проводят во время ферий [20]20
Ярмарка (исп.).
[Закрыть]. Их приурочивают к большим религиозным праздникам. У нас не Испания. Я хочу, чтобы ты сдох уже к Пасхе. Ни к чему осквернять Светлое Христово воскресенье твоей богопротивной тушей. У нас не Испания, но я хочу успеть воскреснуть в Пасху. Хочу стать счастливой именно в этот день. Бог мне поможет. Слышишь, скотина? Ты слышишь? Тогда бесись, пока еще есть твое время!
Я уже вижу. Я вижу! Как восторженная публика выносит меня на плечах, вопя одной стотысячной глоткой. Неся меня кругом почета по всей арене. Топча лужи твоей бычьей крови. Все ноги в твоей крови! Все! Я умою лицо твоей кровью! Заберу твой последний вздох! Выпью залпом! Как шампанское! Я буду смаковать твою смерть, твои корчи, пока ты не сдохнешь. Ты уже смердишь мертвечиной! Чуешь? Ты чуешь твою смерть? Сдохни, скотина!
Апрель, а такая жара. Как в преисподней. Есть невозможно. Дышать невозможно. Спать невозможно. Меня мучит бессонница и жажда. Каждую ночь. Я хожу на кухню пить воду прямо из крана. Чтобы немного себя остудить. Чтобы облиться холодной водой и смочить ночную сорочку. Кровь несется во мне бешеным потоком, извергаясь всеми вулканами мира. Я чувствую жженый базальт на своем языке, пересохшем от жажды твоей крови. Я чувствую адский пепел горстями в моих руках. Я засыплю им твою бычью голову, когда ты сдохнешь. Скотина!
Не могу спать, хочу пить. Сил нет от жажды.
Я не стала надевать тапочек и босиком пошла на кухню. Зачем я взяла стакан? Я так не делала ни одну ночь. Зачем? Я выпила ледяную воду из крана одним жадным глотком и вдруг услышала шум. Обернулась и увидела бешеные, налитые кровью глаза. В темном углу, у окна. Чего я испугалась? Не ждала, что бык выбежит из загона? Зачем вздрогнула и не удержала стакан? Стакан упал на плиты пола и разбился. Вдребезги. Порезав мне большой палец на ноге. Почему я вскрикнула? Мне даже не было больно!
Ты окружил меня битым стеклом, как жертвенным кругом. Не войти, не выйти. Зачем я села на стул? Боялась собственной крови? Ты прошел по битому стеклу босыми ногами. Я видела, как блестят твои ногти светом луны. Тебе разве не было больно? Или быки, приготовленные к закланию, не чувствуют боли? Ты пил мою кровь из пальца своими бычьими твердыми губами, опустившись голыми коленями на битое стекло. Ты так меня хотел? Больше страха? Больше боли? Больше жизни? Больше смерти? Чего ты хотел?
Зачем ты взял меня на руки? Чтобы я положила голову тебе на плечо? Чтобы я вобрала твой запах и задохнулась собственной памятью? Ты касался моей голой кожи своими пальцами. Зачем? Чтобы заколдовать меня, слепую неслепую, их линиями, как азбукой Брайля? Ты целовал меня своими губами. Для чего? Скажи, для чего? Чтобы я решила, что во мне все еще живет их тетива? Ты проткнул меня рогами, я застонала от наслаждения. Я забыла, чего хотела я. Совсем забыла. Дочь забыла! Дочь забыла, проклятая я! Все забыла и проиграла.
– Ты меня хочешь! – торжествующе засмеялась я.
– Я много чего хочу, – ответил ты. – Но ты в моей жизни не главное.
И ты ушел, а я осталась на простынях в крови из твоих и моих резаных ран. В лужах крови, выброшенной из наших жадных, ненавидящих сердец. На простынях, пропахших потом нашей жадной, безумной любви. Я осталась, порванная твоими рогами, растоптанная твоими ногами, искусанная твоими зубами, в синяках от твоих твердых губ. Как портовая шлюха. Как продажная девка. Как последнее отребье. Без сил, без сердца, без души.
Я не пошла на работу. Мне нужны были силы, а они не вернулись. Утром мы прошли мимо, не задев друг друга взглядом. Я проиграла. Моя душа опять заболела. А дочка мне не улыбалась. И не слушалась меня. Мне просто хотелось в это верить. Вот так моя душа опять заболела. И я снова согнулась.
У тебя нет другой женщины. Я сразу это поняла. Это легко понять. Ты меня жаждал, алкал, вожделел. Так не бывает у сытых. Так бывает у голодных. У тех, кто голодал всю свою жизнь. До цинги, до кровотечений из десен, до крошева из зубов. Я не верю твоим словам. Я торжествую. Понял? Я считала нашу последнюю ночь своим поражением, а теперь поняла. Это моя победа. Всухую.
Ты меня любишь. Даже сейчас. Это легко понять. Ты сам сказал. Проговорился. Знаешь, как ты меня назвал, сам не заметив? Мой подсолнух. Помнишь? Я спросила, как ты понял, что любишь меня? Ты ответил, что влюбился с первого взгляда, а понял, увидев меня в платье с подсолнухами. Ты сказал, твоя жизнь после была точно во сне. Жарком, бесконечном, полуденном сне. И подсолнухи. Везде одни подсолнухи. Ты видел их во всем и всюду. В реальности и в сновидениях. Поля подсолнухов до самого горизонта. Других мужчин с охапкой подсолнухов. Меня в объятиях другого мужчины. Тебя распаляло до неистовства. До сумасшедшей, кровожадной ревности. Даже к отцу моему ревновал. Ты же сам это сказал. Под сумахом. У затопленного древнего города Баласагун. Помнишь? Ты же сам говорил, что был точно в бреду. Подсолнухи – как наваждение. Бесконечное, неизлечимое, горячечное. Ты спать не мог. Ни минуты. Сам сказал. Помнишь?
– Врешь, – не поверила я. – Тебя Люська науськала. Она так сказала.
Ты рассмеялся горько и сладко. Ты сказал, что сам пришел. Пришел, чтобы вылечиться от наваждения или жить в нем. Ты сам это сказал. Разве нет? Так живи в нем! Чего ты хочешь? Ты всегда называл меня во время любви «Мой подсолнух». «Мое солнышко». Помнишь? Ты говорил, что боишься меня потерять, а сам уехал и потерял. Я умерла и воскресла для тебя. Ты же этого хотел? Разве нет? Что же ты хочешь? Скажи мне! Я хожу каждый день мимо тебя. Мы отводим взгляды в сторону. Разве так бывает у тех, кому все равно? Люди прячут глаза, чтобы в них нельзя было прочитать настоящую правду. Ты не хочешь, чтобы я узнала, что ты еще любишь меня? Или зачем ты прячешь глаза? Чтобы меня не добить?
Знаешь, что самое страшное? Жить с человеком, который не любит тебя и которого любишь ты. Когда каждый день надеешься и каждый день разочаровываешься. Жаль, что ты обещал мне любовь. Может быть, мне было бы легче, если бы было наоборот. Лучше бы ты промолчал. Жизнь без любви теряет всякий смысл. Это знают все. Даже дети. Наша дочь давно поняла. Что мы с ней сделали? Что я наделала? Как я ненавижу себя! Проклятая!
Если бы ты только позвал меня. Только намекнул. Сама бы пришла. Тоска… Такая тоска. Всю душу изъела. Все сердце сжевала. Плохо мне. Очень плохо. А тебе все равно. Это видно. Вижу каждый день. Хоть бы позвал меня… Все бы у нас получилось. У троих!
Все! Больше никогда! Никогда не заговорю об этом! Душу свою травить? Охотников больше найдется. Ты первый! Все! Точка!
Я увидела тебя этой ночью. Ты спал, забыв выключить свет. Я подкралась совсем неслышно, чтобы увидеть твое лицо. Чтобы вспомнить. У тебя между бровей залегла глубокая складка, а правая рука была сжата в кулак, будто даже во сне тебя мучили, не давая покоя. Мое сердце сжалось. Мне захотелось донельзя, чтобы ты был спокоен и счастлив. Всегда.
Что мы с собой сделали? Как посмели? И все равно я знаю, ты со мной. Спаянный, слитый, сцепленный, приваренный намертво. Никуда нам друг от друга не деться. Судьба такая. Позови меня! Сама приду. Ноги буду целовать. Правда.
Прости меня. Слышишь? Прости.
* * *
Не знаю, чем живет моя дочь. Иногда я слышу обрывки ее разговоров. Я прислушиваюсь к ее словам. Мне не стыдно. Я имею право знать, чем живет моя дочь. Я мать. Этим все сказано. Мне страшно, что она взрослеет без меня. Ей почти тринадцать, у нее уже должны были быть месячные. Я помню, я ждала, что она позовет меня в первый раз, как я позвала свою мать. Я знала, что такое должно быть, но не поняла. Помню, я тогда удивилась, даже испугалась. А мама меня успокоила. Мягко, с юмором. Как она умеет. Ей это легко удается. Удавалось. Я не в нее. Но дочь обошлась без меня. Теперь я боюсь, все ли в порядке с ее здоровьем. Может, ей нужна помощь?
– У тебя уже были месячные? – после долгих колебаний спросила я.
– Не твое дело.
– Я хочу тебе помочь.
– Мне уже помогли.
Кто? Отец, подруги? Матери ее подруг? Кто? Господи! Какой стыд! Почему не я? Не мать? Это же так естественно, так жизненно. У всех так. Но не у меня.
Дочери не было дома, я решилась посмотреть ее вещи. Тайком. И нашла прокладки. Значит, она уже взрослая. Я тогда рассмеялась как дурочка, держа в руках пакет с прокладками. А вскоре узнала, что моя дочь еще маленькая. Совсем ребенок. И уже большая. Совсем взрослая. Одновременно. Она целовалась с мальчишками. Как я. В то же время. Мы так похожи…
Она говорила об этом по телефону с Гладковым, ее одноклассником. Он часто звонит. Я уже знаю его голос. Она несла такую чепуху! Так может говорить только счастливый маленький ребенок. А я вспомнила свой первый поцелуй. В том же возрасте. Мы действительно похожи. Во всем.
Я взяла отгул, чтобы передохнуть после сдачи годового отчета. Осталась дома. К дочери пришла ее подруга Вика Они болтали на кухне и пили колу. Вику мучило любопытство так же, как оно мучает меня. Всегда. Это даже не любопытство. Это нечто большее. Но это может понять только мать, которую разлучили с детенышем.
– Что вы там делали? – спросила Вика.
– Где? – лениво переспросила дочь.
– На дне рождения Рогозина…
– А, – голосом отмахнулась дочь и засмеялась: – Играли в фанты.
Фанты? Я думала, в фанты уже не играют. Вот дети! Смешно! Я рассмеялась. Тихо, чтобы меня не услышали.
– И что? – умирала от любопытства Вика.
– Ничего. Мне досталось поцеловать Рогозина.
– Ну! – требовала Вика.
– Так себе. Гладков целуется лучше.
– А что Гладков? Приревновал?
– Не пошел меня провожать! – коварно рассмеялась маленькая большая девочка.
– И что у вас с Гладковым будет?
– Не знаю, – усмешливо ответила дочка. – Он уже звонил. Сто раз. Я отключила мобильник.
Мне вдруг стало тревожно. Я совсем не знаю Гладкова. Не знаю Рогозина. Знаю только, что они одноклассники дочери. Слышала их голоса по телефону. И все. Какие они? Вдруг они обидят мою девочку? А я не смогу ее предостеречь, утешить. Ничего не смогу. Быть с ней не смогу!
– Да, – протянула Вика.
Она отчаянно завидовала. Ее не звали в компанию дочери. Ей не везло.
– Надо его помучить! – резко сказала дочь. – За Рощинскую. Нечего было с ней танцевать!
Вика расхохоталась:
– Как мы ее припугнули, помнишь? Ты тогда снимала на сотку.
– Еще бы! – засмеялась дочь. – Периодически пересматриваю. Со смеху умереть! «Простите, девочки, простите. Я больше не буду». Пусть скажет спасибо, что только на коленях стояла!
– Глянем?
– Да ну! Надоело… И Гладков надоел.
– Зачем тогда мучить? Он ведь только один танец с ней танцевал. Рощинская сама его пригласила.
– Из принципа! – отрезала дочь.
Я слушала разговор с неистово бьющимся сердцем. Я слушала и не могла поверить словам. Словам, сказанным моим родным ребенком! Это правда? Моя дочь такая? Я закрыла дверь и упала лицом в подушку. Мне хотелось лишить себя слуха, памяти, сознания. Проклятая! Зачем ты слушала? Зачем подслушивала? Разве не легче не знать?
Этого не может быть! Мой родной детеныш не такой! Я ослышалась! Ослышалась! Поняла? Ты! Я уговаривала себя, а в моих ушах все звучал и звучал голос моей дочери. И тогда я засунула голову под подушку.
– Что ты делаешь? – крикнула я.
Маришка резко обернулась к двери и спрятала за спиной подушку. Под подушкой только что задыхался котенок. Я подарила его на ее день рождения. Она тогда училась во втором классе. Давно. А проклятая память напомнила, будто это было сейчас. Только что!
– Он живой! – кричала я. – Ему больно! Живой!
– Я не мучаю, – жалко сказала моя дочь, и подбородок ее задрожал.
Она вдруг зарыдала. Взахлеб. Я протянула к ней руки, чтобы обнять. Разве котенок важнее плачущего ребенка? Она оттолкнула меня и убежала. Вся в слезах.
Я отдала котенка родителям, он до сих пор живет у них. Большой, здоровый, счастливый кот. Эрзац внука. Плацебо для тех, у кого нет подлинного счастья. Нет настоящей внучки.
Я думала, это забылось, прошло. Сама забыла. А теперь еще хуже. Во сто крат хуже! В кого мы превратили собственного ребенка? Кем стала наша дочь, живя с такими уродами?
Мне нужно было уйти. Я всегда раздражала дочку. Мне следовало было понять, что я рушу, ломаю ее. Каждый день, каждый час! Мучаю мнимой смертью, терзаю своим присутствием. Я ушла, и тогда все утряслось бы само собой. С отцом ей было б спокойнее. Она выросла бы в ладу с самой собой. Стала бы доброй, отзывчивой, милосердной. Милосердной… Я повторила это слово и заплакала. Что я наделала? Что? Проклятая!
Я не могла спать до утра, а утром приказала себе все забыть. Я ничего не слышала. Ничего не было. Мой ребенок не такой! Это переходный возраст. Она девочка, это не страшно. Хуже, если бы у нас был сын. У девочек все по-другому. Они биологически добрее. Им детей рожать, нянчить, любить. Дочь повзрослеет, и все пройдет. Так со всеми бывает. Со всеми. Особенно сейчас. Все! Баста!
Я вдруг вспомнила, как мы зашли с Маришкой в кулинарию. Там была бомжиха. Обычная профессиональная попрошайка. Сразу видно. Она пересчитывала копейки на грязной пергаментной ладони. Ей не хватало денег. Ее обходили брезгливо. Я тоже.
– Мам, – Маришка потянула меня за юбку. – Купи бабушке яичко. Она кушать хочет.
У нее были слезы в глазах. Я хорошо помню. Она тогда была такая маленькая, а сердце такое большое. Она хотела этого сама, никто ее не учил! Мы купили все, что хотела Маришка.
– Спасибо.
Незнакомая женщина обращалась к Маришке. Она благодарила ее. Не меня. Я хорошо это помню. Моя дочь не такая! Не такая! Большое сердце не может пропасть без следа!
* * *
– На этой неделе субботник, – сообщил Челищев.
– Что за субботник? – не поняла я.
– И субботник, и воскресник! – заржал Челищев. – Беру тебя на выходные в Семиречье. Тебе надо будет хорошо поработать.
Он похлопал ладонью между ног.
– У меня семья! – разозлилась я.
Беру на выходные! Я ему чемодан? Резиновая кукла? Тварь!
– Я тебя за красивые глаза начальником отдела сделал. Рановато для выпускницы! – в ответ обозлился Челищев. – Теперь ты директор департамента. Высоко взлетела. Кем бы ты была, если б не я? Думала?
Кем была? Тем, кто сейчас! Я стала профессионалом. Все это знают! Без тебя обошлась!
– Выполнишь план, получишь премию.
– Я же сказала! У меня семья!
