Текст книги "Пасодобль — танец парный"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Глаз был от сглаза, наверное. Таких бус полно, даже в маршрутках. Они висят под зеркалом заднего вида. Их надевают браслетом на маленькие детские запястья. Носят как брелоки. А может, это был совсем другой глаз. Тот, что важнее. Те черные, а этот голубой. Нетипично. И зрачок у него не серый, а сиреневый. Расширенный, как от атропина.
– Где нашла?
Ваня расковырял кочку. К нам выкатилась еще одна бусина. Точно такая же. Только с другим рисунком. На ней был то ли пион, то ли астра. С лучистыми сиреневыми лепестками и их тщательно прорисованной темно-розовой, почти красной тенью. Рисунки были выдавлены или вырезаны в камне, а потом заполнены краской.
– Интересно, сколько лепестков? – спросил Ваня.
– По-моему… Не знаю. Их не сосчитать. Почему интересно?
– Вдруг это лотос? Символ рождения новой вселенной. Йони и линга [6]6
Женское и мужское начало в буддизме.
[Закрыть].
– А вдруг это судьба? – спросила я, у меня внутри что-то дрогнуло. – Тебе лотос, а мне глаз с безумным зрачком.
– Тебе больше повезло! – рассмеялся Ваня. – За тобой присматривают, а мне дарят цветы.
– Кто присматривает?
– У кого голубые глаза?
Я взглянула на небо. Оно было пыльным, серо-голубым. На солнце висела дымка, розовая от закатных лучей. Было похоже. Очень. И я успокоилась. И забыла спросить, что такое йони и линга.
Мы оставили себе огромные бирюзовые бусины как талисманы. Каждый свою. Но мою бусину я сразу спрятала подальше. Среди фляг с водой. Мне хотелось ее выбросить, но я боялась, сама не зная чего.
Я проснулась ночью в холодном поту с неистово бьющимся сердцем. Мое сердце уже выпрыгнуло из груди и свернулось комочком на Ванином сердце. Вместе со мной.
– Ты что? – Он стиснул руками мои плечи.
– Мне приснилась заброшенная мечеть. – Губы меня не слушались.
На самом деле мне приснился огромный голубой газовый глаз, накрывший меня расширенным сиреневым зрачком. Как сачком. До страшной дрожи и пота на висках и на лбу. Ваня закрыл меня собой как щитом. Надежным и легким. И я уцепилась за него, как за последнюю соломинку.
– Я не хотел тебя пугать.
Дрожь уже начинала проходить. Но я не видела его лица. Что он думал на самом деле? Что чувствовал?
– Зачем ты мне голову морочил?
– Думал, так будет интереснее. Прости. – Он отнимал у меня страх магическим заговором из горячих отпечатков его губ. – Эта мечеть была построена в Средневековье. Всего лишь. Прости.
Я его простила.
Ванина легенда вместе с мечетью колдовала и завораживала одиноких, заблудших странников. Они могли потерять голову от зноя и от жажды по неведомому, тайному миру, где человеческая форма переставала иметь значение. Кто знает, что за скала была, в которой построили мечеть? Тайна старой мечети могла прятаться и в Средневековье, и в еще более древних мирах. Для мечети, история которой мне была неизвестна, такая легенда подходила идеально.
Глава 7
Мы переехали в саксаульник у небольшой сопки. Он был перспективнее для черного археолога. В нем могло скрываться то, что он искал. Я была новичок. Всегда следует полагаться на везение новичков. Это знают все.
Неподалеку от саксаульника высились каменные жертвенные койтасы [7]7
Вид надгробия.
[Закрыть]. Они были разрушены, разбиты давным-давно. Скорее еще в Средневековье. Койтасы были редкими изображениями настоящего, не стилизованного барана. Ваня говорил, это не типично для исламской культуры. Наверное, жертвенные койтасы пришли в настоящее из доисламского прошлого. На них были высечены раскинутые ладони. Так отправляли культ древние зороастрийцы, воздев раскрытые ладони к небу. У мусульманских монахов раскрытые ладони стали оберегом от злых духов.
Я вложила свои ладони в каменные ладони койтаса и тут же отдернула руки. Открытые небу каменные ладони обожгли меня нестерпимым жаром солнца пустыни. Предупредили. К ним не стоит приближаться.
Главный саксаул я окрестила Горынычем. У него были три огромные ветки. Я развешивала на них наши тряпки и натягивала тент. Горыныч терпел. До заката. Солнце садилось за ним, делая его кожу такой же морщинистой, как сказочная земля, на которой он вырос. Черные глубокие морщины и смуглая, отсвечивающая кровью деревянная кожа. Его руки разрывали темный густой воздух, нагретый уже закатившимся солнцем. Скрюченные, рваные, беспокойные руки снова искали в темноте своих черных рабов, нащупывая их сучковатыми пальцами. Мне он не нравился. Я его тоже терпела. Как и он меня.
– Смотри! – Ваня был возбужден донельзя. – Узнаешь?
Я повертела в руках монету, она была золотой. Явно. С истонченными, кое-где рваными, зазубренными краями. Как зубцы кастаньет. На монете был выбит полустершийся профиль женщины. В обрамлении колец волос.
– Не узнаю. Кто она?
– Это Македонский в львином шлеме! Скорее после трехсотого года до нашей эры.
– Македонский? – удивилась я.
У женщины была округлая щека, приподнятый подбородок и губы в форме бабочки, пытавшейся расправить крыло. Женщина была прикрыта наброшенной тканью. Она бы не походила на легендарного героя, если бы не орлиный взор. Он буравил насквозь, хотя Македонский смотрел на меня своим профилем. Из-под шлема, который я приняла за прическу.
– На монетных чеканах Македонский изображался чаще всего в двух ипостасях. Либо Геракл, прикрытый львиной шкурой. Либо Александр в львином шлеме.
– С чего решил, что после трехсотого? – рассмеялась я.
Ванька был такой смешной! Он был готов плясать от радости. В непомерном экстазе. Он искал нумизматические редкости и нашел. Он глядел на монету безотрывно, как на мать. И улыбался чему-то. Все коллекционеры помешанные. В чем-то.
– Меньше сходства с оригиналом. Потеря типических черт. Чеканили, возможно, где-то неподалеку. С многочисленных реплик и копий его статуарных изображений. В Бактрии, к примеру. Так диадохи придавали легитимность своей власти. Через божественного Александра. Они были на чужбине. Влиять на толпу можно только постоянным богоприсутствием. У меня таких монет не было. С тобой мне везет!
Он рассмеялся во все горло. И я вслед за ним.
– Мне с тобой точно везет!
Экстаз заразен, мы рыли вместе. И нашли еще одну золотую монету. На ней ничего нельзя было разглядеть. Она стерлась временем. Осталась только лавровая ветка по краю. И все.
Мы откопали осколки кашиновых кувшинов с бирюзовой поливой, обломки чаш из зеленоватого китайского селадона. Две вырезанные из слоновой кости фигурки. Одна была бородатым мужчиной, сражающимся с сакским грифоном, другая – крылатым змеем с крокодильей мордой, похожим на древнего ящура. Они потемнели от времени, став почему-то коричнево-желтыми, местами почти черными, как степь, которая их захоронила.
– Почему они здесь? – спросила я. – Все эти вещи?
– Не знаю. Это смесь бульдога с носорогом. Голая степь, никаких следов древних поселений во всей округе. Скорее это обрывки шлейфа Великого шелкового пути. Но койтасы? При чем здесь они? Здесь есть над чем поработать. Все может быть не так просто.
– Любопытно. Почему мы находим все по две штуки? Две бусины, две монеты, две фигурки?
– Магия цифр, – улыбнулся Ваня. – Для тех, кто верит.
Я была разочарована. Сильно. Мне хотелось, чтобы он ответил по-другому. Но недолго. Мне сделали подарок. Это была золотая трехъярусная серьга. От мочки уха до плеча. Легкая, почти невесомая. На верхней, самой маленькой пластине – мандала [8]8
Сакральный символ и ритуальный предмет (в данном случае – в буддизме).
[Закрыть]с внимательным глазом в самом центре. На средней, поменьше, – жезл с короной, устремленной ввысь. На нижней, самой большой, – ломаные линии, окружающие округлую плоскость.
– Я бы сказал, что это апокрифическое, краткое пособие по буддизму. Не представляю, что здесь делает эта серьга. Она чужеродна для этих мест. Здесь типичнее узоры древнеиранской мандалы. Как на коврах. Видела национальные узоры? Это кусочки мандалы по-ирански.
– Что это за жезл с короной?
– Лотос. А линии и овал, я думаю, горы и море.
Древние индусы постигали мир через абстракцию. Для чего-то им это понадобилось? Они были не дураки. И их краткое пособие по буддизму напоминало треугольник.
Я повесила серьгу на шею на цепочке. Ненадолго. Пластины скрепляли тонкие цепочки. Они уже начали рваться.
Ваня ушел за своей манией, я осталась исследовать его нож. Он точит нож каждый день о камень. В этом ноже нет ничего особенного. Нож большой, не складывается, у него тяжелая рукоятка. Им можно рубить ветки, свежевать и разделывать дичь, копать и убивать. Перерезать горло, к примеру. Я видела много таких ножей, но никто не точил их каждый день. Острые лезвия быстро тупятся. Я осторожно провела пальцем по режущей кромке. Лезвие сверкнуло солнечным зайчиком и обозначило две косые параллельные царапины. Тусклые в блеске стали. Отчего они появились?
Мы фотографировали друг друга просто так. Каждый своим фотоаппаратом. У меня есть его фотография после любви. Он спит. Всегда твердые губы чуть открыты. Доверчиво. Большая ладонь лежит на сердце. Недоверчиво. Это манит меня своей двойственностью. Затаенно тем, что непредсказуемо. Его джинсы расстегнуты, видна только дорожка из черных волос от пупка книзу. На смуглой коже. И все. Но это меня возбуждает еще больше. Эротично тем, что скрыто. Дорожка из волос приглашает дальше, оставляя простор воображению. Я знаю то, что скрыто, но воображаю совсем другое. То, что бывает после. Всегда по-разному. Никогда не угадаешь. Моему воображению это не под силу. Потому этого хочется больше всего.
В сказочной стране ночное небо спускается совсем низко и обволакивает тебя своим теплым покрывалом. В нем проложен туманный, зыбкий Млечный Путь, деля небо на две половины. Млечный Путь стоит не двигаясь. Его не перейти вброд и не переплыть. Звездам в его холодном, капельном молоке можно обжечься. А до звезд рукой подать.
– Подари мне звезду, – попросила я.
Это было банально, но в то же время неважно. В этих случаях банальности искривляются, и обычное становится необычным.
Он протянул руку вверх и поймал звезду. Ту, что выбрал сам. И положил мне на грудь. Я взглянула на свою грудь, в мои глаза смотрел внимательный космический глаз. Глаз сверкал светом небесной звезды, выбранной моим избранником. Он приглашал меня к мистическому участию. Сжечь себя в молоке туманного, космического пути.
* * *
Утром я целую плоские, маленькие мужские соски. Я начинаю думать об этом заранее, еще вечером. И меня сводит это с ума. Я уже знаю, когда их хозяин начинает просыпаться. У него на коже вокруг сосков появляются мурашки, микроскопические оловянные солдатики. Вместе с ними, раньше хозяина, просыпается еще один солдатик. Точнее, боевой солдат, облаченный в бычью кожу.
– У тебя нет ни стыда, ни совести, – сказал в первый раз Ваня. Он был смущен. Более чем. А мне понравилось.
– Ни стыда, ни совести, – согласилась я и развесила сушиться вкладыш от спальника на одной из трех рук главаря – черного саксаула.
Ему тоже есть чем мне ответить. Он не бреет лицо, на нем отросла щетина, толстая и колючая, как колючая проволока. Он целует мне грудь, низ живота, бедра, царапая их колючей проволокой. До красных, ломаных линий на моей голой коже. Это так больно, что я прошу еще, поднимая бедра. Еще и еще раз. До изнеможения.
Мы жестокие, потому что любим друг друга. Мы не жалеем умышленно, мы не терзаем преднамеренно. Мы жестокие, потому что так получается само собой. Палящий зной, дикая бескрайняя степь, пыль, песок, черный саксаул высушили нас, оставив в сухом остатке дьяблерию из останков древности нашего подсознания. И выжженная, пахучая трава, дурманящая, как наркотик. Ее запах везде и всюду, с утра и до утра. Мы ложимся спать, аромат дикой травы укладывается вместе с нами, с рассветом он поднимается с нами в нагретый воздух. Ветер уносит запах в сторону и приносит другой, потом все возвращается на круги своя. Запах-хозяин приходит на место, а незваный гость убирается прочь. От запахов сказочной страны нет ни покоя, ни отдыха. От палящего зноя и пыли тоже. Нас никто сюда не звал, мы сами стали добровольными заложниками. И нам надо терпеть, это чужой монастырь.
Мы исследовали наши тела тайно и явно. Глазами и руками, языком и зубами. Мы кусали друг друга до крови, я драла его спину когтями, он закручивал за спиной мои руки. Мы зализывали раны языком, а утром я мазала нас зеленкой. Не знаю, почему мы так делали. Наверное, все дело было в сказочной, странной, знойной стране, где жил черный саксаул. И раб, и хозяин одновременно. Мы протестировали наши слюну и пот, кровь и сперму. Мы изучили наши телесные оболочки и поняли друг о друге все. До самого конца. Мы были Адамом и Евой после грехопадения. Мы были жестокими и бесстыдными, потому что так получалось само собой. Без морали снулой рыбы и замшелых нравоучений людей, забывших, что значит чувствовать. Плохо плыть в затхлой воде, где не протолкнуться и не вздохнуть полной грудью. Можно заснуть навсегда.
В самое адское пекло хорошо лежать под тентом и ничего не делать. В самую жару нельзя работать и заниматься любовью. Можно умереть от теплового удара. Можно спать, а можно болтать.
Я провела пальцами по шрамам, которые украшали моего мужчину. Они были в зеленке. Смешно и глупо, на чужой взгляд.
– Теряя женщину, вы теряете ребро. Ребро за ребром. Одно за другим. И так до конца жизни. Пока не перейдете на инвалидность.
– И что нам делать? – вдруг спросил он.
Я провела пальцами по его ребру и прошептала, едва касаясь губами его уха:
– Ребра беречь.
Прошептала, прошипела как змея. Так тихо, что и не слышно почти. И змеей обвила его тело. Быстро и медленно. Без предупреждения. Как змея-стрела. Из-за угла. Наклонила лицо над ним и ввела свое жало в его рот, чтобы впустить сладкий яд. И отравила. Без всякого сострадания. Без всякой жалости. Чтобы залить и разжечь, потопить и распалить терракотового, вынутого из обжиговой печи мужчину моей земли. Он перевернул меня на спину, и я пошла ко дну пышущей жаром чужой земли. Утонула в мареве ее знойных песков и горячего, суховейного ветра. И забылась. Сама отравилась.
Ваня ушел, я посмотрела вверх. Горыныч растопырил свою среднюю лапу прямо над тентом. Ее серая тень ползла по белой ткани, как огромный, рогатый библейский удав. Я быстро надела шорты и пошла вслед за Ваней. Змеиный хоррор чужой, знойной земли был не для меня.
Перед тем как ложиться спать, я нашла фаланг. Откинула лацкан спальника и отскочила. В нашем спальнике сидели три фаланги. Их хороню было видно при сильном свете газового фонаря. Рыжие твари с волосатыми ногами. Их редкие рыжие волосы отсвечивали голубым газовым светом. Фаланги не ядовиты, но они не чистят зубы. Они кусают тебя челюстями с трупным ядом, ты болеешь, им хорошо. Фаланги не слишком похожи на пауков. Это сольпуги, отряд паукообразных. А я не хотела, чтобы меня кусали бешеные сольпуги. Чтобы меня жрал немытый насекомий люмпен с рыжими волосатыми ногами!
Я взглянула на Горыныча, он протянул мне из темноты среднюю лапу. На ней не было трех пальцев. Было только два. Боковых. Как рога. И ни зги вокруг. Ни луны, ни звезд, ни огонька. Черным-черно вокруг оси. И тихо-тихо, как в преисподней. Мне вдруг стало так жутко, что сердце камнем рухнуло вниз.
– Не убивай их! – крикнула я.
Ваня попытался скинуть их газетой. И фаланги засвистели, заверещали, завыли, как безумные, падучие ведьмы. Как палимые костром нераскаявшиеся чернокнижницы. Как бесноватые жертвы экзорцизма. Три волосатые рыжие фурии и невыносимый, нечеловеческий свист во все стороны. Как призыв. Среди кромешной тьмы. Для тьмы.
Сказочная страна развлекала непрошеных гостей своей ночной дьяблерией. Глушь, беспросветная темнота со всех сторон, маленький клочок света и пронзительный визг безумных, умалишенных крошечных ведьм с рыжими волосатыми ногами. Я упала на землю не глядя и закрыла уши ладонями. Ваня их убил, я вкладыш от спальника выбросила. На нем остались пятна их крови. Я до утра не могла заснуть, меня трясло мелкой дрожью. Со мной никогда такого не было. Я ничего не боюсь. Но только не в этой знойной, миражной степи.
«Лучше было вкладыш сжечь, – подумала я. – Чтобы следа от него не осталось».
Мне было не по себе, хотя я слышала байку о том, что фаланги сильно свистят, потирая щупальцежвала. За свою жизнь мне пришлось повстречать фаланг. Они никогда не свистели.
* * *
Нам перестало везти, и мы решили ехать дальше. К морям-океанам. Пора было смыть с себя пыль и прах древних останков пустыни. Мы отъезжали из саксаульника, я, обернувшись, смотрела назад. На Горыныча. Он провожал нас, внимательно и пристально разглядывая своей крокодильей мордой.
– Прощаешься?
Я кивнула. Ваня щелкнул Горыныча на память.
– Чтобы не скучала, – сказал он.
Мы ехали через раздольную ковыльную степь. Ковыль совсем поседел от солнца, он давно уже не был зеленым. В нем отражались серебристые облака, а ковыль в них. Как в зеркале. Земное отражение неба бежало впереди нас седыми, безбрежными волнами.
Степь странная. От ее однообразия устаешь и засыпаешь. И вдруг открываешь глаза. Куда ни кинь взгляд, широта и простор. Вокруг твоей оси. Свобода и воля. Без границ и ограничений. И хочется мчаться во весь опор, крича во все горло. Разудало, разлихо. Так, чтобы свист в ушах и ветер в глаза стеной. До изнеможения. Пока не свалишься загнанной лошадью. А потом заново. Устаешь и засыпаешь.
Степь действует на человека альтернативно: либо медитируешь, либо сходишь с ума. По-другому получается только у флегматиков. Им все до лампочки.
– Я тебя хочу. Прямо сейчас, – внезапно сказал Ваня, глядя в лобовое стекло.
Мы пошли в ложбину, в небольшой овражек. В нем была зелень местами. Он раздел меня сам и наклонился надо мной против солнца. Черная тень и две черных руки. Он протянул ко мне черные руки, и я содрогнулась всем телом. Трава вокруг холодная была, а мы в горячечном бреду, как в воспалении.
Я лежала на животе, подперев подбородок кулаками, пятками к солнцу. И смотрела в лицо моего мужчины. Лицо в лицо. Глаза в глаза. Тесно, близко, жарко.
– Ты похожа на кудрявого младенца с луком, – улыбнулся он.
– Вот мой лук. – Я наклонилась и натянула тугую тетиву на углы его губ. Своими губами.
– Я хочу твое сердце, – полушутя сказал он. – Без остатка.
– Я тоже не хочу делить тебя ни с кем. Даже с твоей археологией! – засмеялась я.
– Это правда? – У него стало такое серьезное лицо.
– Да, – не улыбнулась я, и время будто остановилось.
– Какой тебе нужен мужчина? – спросил он и смутился.
– Горячий и жаркий, как эта земля. До ожогов и волдырей. – У меня вдруг дрогнул голос, я поняла его. А он закрыл глаза, будто ушел.
– Я его уже нашла, – прошептала я, и меня обдало жаром горячей, пахучей степи. Как ожогом. Он улыбнулся, не открывая глаз, и потребовал:
– Повтори!
– Это ты. – Мое сердце билось как сумасшедшее. – А тебе какая женщина нужна?
Что я так смутилась? Смешалась?
– Чтобы видеть до самого дна. Как родник.
Он смотрел мне прямо в глаза. Мне стало страшно. Я ли это?
– Ключевая вода ледяная. Можно застудиться насмерть. Сгореть от лихорадки за час.
– Можно! – рассмеялся он и схватил меня в охапку. Так сильно, так крепко, что я завизжала и задохнулась. От счастья. Я ли это?
– Будешь со мной? Будешь?
– Да-а-а!!! – закричала я на всю бескрайнюю степь. – Да-а-а!!!
– Всю жизнь?
– Да-а-а!!!
Я смеялась. Такая счастливая! И вдруг испугалась:
– А ты? Ты будешь со мной?
– Да-а-а!!! – закричал он. – Да-а-а!!!
Мы смеялись и дурачились, как ясельные младенцы. Как ненормальные! До изнеможения. Всю жизнь бы так!
– Здесь подают счастье, как дыню с коньяком! – воскликнула я. – Чтобы сойти с ума от пьяной сладости!
– Ты даже спиной улыбаешься, пьяница! – рассмеялся он. – У тебя ямочки. Вот тут.
Он коснулся губами кожи чуть выше моих ягодиц. Сначала справа, потом слева. Мои ямочки на спине ему улыбнулись.
Мы были в настоящем раю. На зеленой траве. На меня смотрели широко распахнутые сиреневые глаза с сиреневыми зрачками на бело-розовой радужке. Почти как на моей голубой бусине. Никогда не думала, что дикая гвоздика похожа на глаза. Вокруг были заросли астрагала с распушенными фиолетовыми факелами соцветий и червь-трава. Мы любили друг друга только что. На зеленом ковре под степной вишней. На ней уже краснела распухшая соком завязь. Мы лежали на мягковине из луговой травы среди невзаправдашних сиреневых и розовых цветов. А вокруг был песок, песок, песок с зарослями джузгуна и терескена. С белыми цветами акации и желтовато-зелеными, скромными шишечками. В этом месте весна задержалась. Специально для нас.
– Поедем? – спросил Ваня.
– Ага, – лениво ответила я.
Я бы осталась здесь. Навсегда. Здесь пахло живой травой и цветами. Я сорвала цветок джузгуна и пожевала, он был кислый на вкус. Самое то на такой жаре.
Мы шагнули к машине, из-под наших ног врассыпную поползли змеи. Мы закричали оба в голос и отпрянули назад. Змеи раскрутились пыльной изолентой из тугого клубка. Мы только что любили друг друга. Только что сказали самое важное. А на нас внимательно смотрели змеи сказочной страны. Они были неопасны, обычные полозы, но мне опять стало не по себе. В этих местах мне все время было не по себе. Такого со мной не бывало. Никогда.
Был полдень, а стало темнеть. Небо закрывалось мглистой тучей, она неслась за нами во весь опор.
– Не повезло.
– Что это? – спросила я.
– Пыльная буря.
Мы встали за огромными валунами, чтобы ее переждать. Я снова пережила дежавю. Буря визжала, верещала, выла безумной, падучей ведьмой. Она билась в окна машины яростно и неистово. Она заволокла все пространство собой до самого горизонта. Вокруг оси. Все в серой, желтой, бурой земле, пыли, песке и мелких камнях. От земли и до самого неба. Сплошной, могучей стеной. Без смерчей или торнадо. Высоко в небе, далеко-далеко горела пятиваттная красная лампочка. Сказочная страна проявляла нас в своей фотолаборатории. На память, чтобы не скучать и не забывать. Дьяблерия дикой природы продолжалась. У нее не было антрактов.
– Нельзя было убивать фаланг. – Я вспомнила двупалую руку Горыныча.
Я только подумала о Горыныче, и лобовое стекло тут же расстреляла очередь из мелких камней. С моей стороны. Я откинулась назад. Рефлекторно. И задеревенела.
– Не думал, что ты такая трусишка.
Я теснее прижалась к Ване. Он достал фляжку.
– Лекарство от страха. Коньяк без дыни. Теплый.
Мы выпили не больше половины фляжки, а я уже опьянела. Я наклонилась вперед, как бешеный испанский бык, и показала буре дулю. Через лобовое стекло. И вдруг стало светлеть.
– Дулю ей покажи! – закричала я. – Ее от дули колбасит!
Мы допили фляжку до дна, показывая буре дули во все окна. Она отступала, а мы хохотали. Мы просто визжали от смеха. Как две фаланги. Пока все не стихло.
– Показать тебе нашего ангела-хранителя? – спросил Ваня. – Смотри.
На шафрановой горе среди серых битых валунов, твердо упершись в сухую землю, росло далекое дерево. Разлохмаченный ветром стог темно-зеленого, сочного сена на крепком черенке.
– Что за ангел такой? – удивилась я. – Лохмучий-зеленучий?
– Тамариск. Мировое древо шумеров. Настоящее, будущее, прошлое. Изгоняет зло, очищает, лечит.
– Спасибо, – неслышно произнесла я и взяла Ваню за руку. Мировое древо махнуло нам на прощание своим зеленым ангельским стягом.
Уже в пути я сказала:
– Надо было до него добраться. Взять с собой хотя бы веточку. Изгонять, очищать, лечить.
– Мы еще за ним вернемся. Обещаю.
Я наклонилась и чмокнула колено моего избранника. Он обхватил меня рукой, и мы поехали дальше, руля машиной на равных. Он левой рукой, я правой. А другие наши руки были заняты. Держали нас в охапку. Крепко.
Старая, сказочная земля вырастила волшебное Мировое древо, оттиск души, солнца, земли и неба. Зря мы к нему не добрались. На старой земле было больше костей, жертвенников, мертвых городов, руин и развалин, чем магических формул души. Одна чаша весов всегда была полнее, и она работала против нас.
Сказочная страна всем гостям дарила подарки. Но они были сюрпризом. Их не ждешь, они появляются сами по себе. Из пустыни мы попали в оазис, он прятался среди желто-коричневых скал. Его бы не было, если бы не источник воды, бьющий из-под земли.
Сказочная страна расстелила зеленый, мягкий ковер из мятлика. У сказочной страны был хороший вкус, она плела узоры по-английски. Без ровных, подстриженных газонов и деревьев, обкромсанных секатором французского садовода. Сине-фиолетовый шалфей и темно-розовые шишечки чабреца, а между ними синие васильки. Желто-зеленые заросли зверобоя и скромные, совсем незаметные белые цветы пастушьей сумки. У нее уже начали появляться зеленые сердечки. Над водой белые же ветки цветущей пахучей таволги. Как заросли сирени. Целый дружный лес из таволги – и выше в скалах миндаль. В гордом одиночестве. Ему было бы трудно совсем одному, если бы не заросли терескена.
Мы приехали в это место почти на закате. Вода отсвечивала красным в дырах от тени цветущей таволги, а вокруг бурчали песни лягушки.
Сказочная страна была безлюдной, она осталась такой, какая есть с незапамятных времен. Мы так и остались в ней одни-одинешеньки.
– Какое у тебя первое воспоминание? Самое первое?
– Мм, – я задумалась. – Я помню первый кадр из моей жизни. Я стою под раковиной в ванной и отламываю пластмассовые колокольчики от погремушки. Мне нужно было знать, что у них внутри. Колокольчики я отломила, но что в них шуршит, так и не узнала. Тогда я укусила колокольчик четырьмя зубами. Больше зубов у меня к тому времени не выросло. Но прокусить колокольчик не смогла. Тайна шуршащих колокольчиков так и осталась неразгаданной. Я забыла о них сразу же. А сейчас интересно. Вдруг это важно? Не зря же я это запомнила. Жаль…
– Мне тоже! – засмеялся он.
– А у тебя?
– Я делил камни на кучки. Складывал пирамидами на песке. У моря. Красные камни к красным. Черные к черным. Белые к белым. Галька с золотыми прожилками оставалась на первом месте всегда. Камни высыхали, я снова смачивал их водой. И тогда они становились такими же красивыми, как прежде. Они надевали на себя серую одежду, я их раздевал, чтобы увидеть их настоящими. На следующий день я не нашел свои пирамиды. Как ни искал.
Он помолчал.
– Я до сих пор помню запах отца. Чувствую. Я положил голову ему на плечо. Он меня утешал. Что говорил, не помню, а запах помню. Лицо его забыл. Совсем. А запах помню… Как сейчас.
Он задумался, и мы замолчали. Мне хотелось знать больше, и я спросила:
– А потом?
– Потом меня увезли домой. Даже не знаю, сколько мне было лет тогда. Я взял с собой только один камешек. Белый с черными конопушками. Под водой у черных конопушек всегда проявлялись золотые значки. Камень высыхал, они исчезали на глазах. Когда я немного вырос, я додумался смазать его вазелином. Теперь рядом с черными пятнами всегда были золотые звездочки. Я понял, все дело в черных пятнах. Их никогда не отмыть.
– Этот камешек до сих пор у тебя?
– Нет, – помедлив, ответил он. – Я отдал этим камнем долг.
– Кому?
– Тому, кто разбрасывал камни, – нехотя сказал он, помолчал и добавил: – Хотя золотые звездочки тоже обманка. Пирит – золото дураков.
– Ты имеешь в виду и монеты? – удивилась я.
У меня почему-то сложилась связь между монетами, на которых Ваня был помешан, и этим камешком из детства. Но «золото дураков» и его тон не вязались со страстью к нумизматике, перешедшей в наследство от отца. А отца он любил. Это было нетрудно понять. Кто разбрасывал камни? Кому долг? Что за загадки?
– Нет. Монеты совсем ни при чем. Дело в другом. Не все то золото, что блестит, – безрадостно произнес он.
– А мою корону королевы снежинок мальчик растоптал. Перед самым праздником. Я тоже не помню его лица. Помню, как я ревела в три ручья. До сих пор помню. Ерунда, а забыть не могу. – Я рассмеялась. – У нас было тяжелое детство!
Мне хотелось поддержать моего мужчину. Он вспомнил то, что в сказочной земле вспоминать нельзя. Ни под каким видом. И я взяла его за руку. Чтобы он забыл о том, о чем ему лучше не вспоминать. Он пожал мне руку в ответ.
– Твой отец для тебя все еще главный? – неожиданно спросил он.
– Я все свое раннее детство просидела на его шее. И я его люблю. Ведь он мой отец. Это нормально.
– Ясно, – ответил он и замолчал.
Мы только что были рядом – и вдруг отдалились за одно мгновение. Так далеко, что дальше некуда. Моя щека касалась его плеча, я всего лишь сейчас заметила, что моя щека теплая, а его плечо холоднее не бывает.
– А твой отец?
– Я помню его только по фотографиям. Хотя он умер, когда мне было уже двенадцать лет. Фотографии были развешаны во всех комнатах. Напоказ. Смешно и дико, – он вдруг усмехнулся. – Мать умерла, я их снял. Все до единой.
Он замолчал. Отстраненно, как чужой. Я поцеловала его холодное плечо, чтобы согреть хоть немного. И обняла его. Чтобы быть с ним ближе. Мне хотелось дать ему понять, что он не один, а со мной.
– Я устал, – вяло сказал он.
– Я тоже.
Во мне стерло желание ластиком. Внезапно и противно. И мне отчего-то стало тревожно. Текущей рядом со мной воде тоже не спалось, она то журчала, то булькала, чужие мысли и чувства падали в нее с плеском. Таким редким, что я просыпалась. Я уснула к утру, как мертвая, под песни лягушек и сверчков. Мне снилась чистая ключевая вода, такая прозрачная, что видны были камни на дне родника. Камни с черными пятнами. Черные пятна наползали оползнем на золотые значки непрочитанных букв, скрывая от глаз, и поднимались трубочками заварного пирожного из черной туши, пока вода не стала такой же черной, как черная тушь.
Сказочная земля баюкала своих заблудших странников странными снами. Только зачем она это делала?
Я проснулась, и мой взор наткнулся на приземистый кустик цветов. Они походили на незабудки, только цвет их был красный. Как брызги крови.
Я люблю просыпаться рано. Воздух такой прозрачный, чистый, свежий. До края темной земли. Я смотрю прямо в горизонт. Там граница между светом и тьмой. Вокруг огромного нашего мира. Я просыпаюсь рано и вижу, как солнечный свет набрасывает неправдоподобные розовые тени на белые меловые горы. Даже седой ковыль заря красит в розовый цвет. А потом я бужу своего спутника. Как мне хочется. В розовом свете утреннего солнца, среди розовых гор и розового ковыля. Как и сегодня. Мне надо успеть. Ехать так далеко. По жаре. Мне надо сделать то, что хочу уже больше всего. Влить, замесить в свежий, прохладный воздух жаркий запах нашей любви. И я получаю то, что хочу. Счастье. Что еще надо? Ни-че-го!
Мы ехали по трассе мимо высоких, молчаливых гор. Без единого кустика или пучка травы. Горы высились над нами средневековыми, неприступными крепостями с толстыми стенами и громадами замков без окон и без дверей. У крепостных стен – сторожевые башни и машикули. У средневековых замков – купола на месте крыш и никаких геральдических знаков отличий. Ров был не нужен, горы не приглашали к себе, и тебе самому к ним не хотелось. Сказочная страна превратила цветущие луга, виноградники и сады в каменистые террасы, ползущие вверх по пирамидам гор. Одним прикосновением своей волшебной палочки. Сказочная страна выдернула пробку из ванны и выпустила древний океан в глубокие дыры своей земли. В дыры за океаном устремились к центру земли застывшие, каменные мантии неприветливых гор.
