Текст книги "Пасодобль — танец парный"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Глава 5
Мы поехали в Испанию всей семьей. Папа бросил своих друзей ради своих женщин. Кто-то решит, что он поступил неправильно. Но мы ему были дороже. Такими должны быть настоящие мужики. Я так думаю. За это я папу и люблю. Сильно. Очень сильно.
Он повез нас в Памплон. Нам повезло. Мы попали на Сан-Фермина и нарядили нашего единственного мужчину для энсьерро [2]2
Забег с быками.
[Закрыть]в белую рубашку и красный платок на шее. И вручили газету. Единственное оружие для самозащиты. Мы так и не увидели папу в толпе накачанных адреналином новичков и афисьонадо [3]3
Заболевший энсьерро
[Закрыть]. Они слились в огромную белую реку, обтекающую здоровенные туши разъяренных быков. Моя мама комкала в руке платок и смотрела на черно-бело-коричневую реку не отрываясь. Я тоже. Только я не комкала платок, а бежала вместе с ними. Глаза в глаза с бешеным испанским быком. Бежала впереди всех. Я заколола быка газетой. И его больше не стало.
Тавромахия [4]4
Коррида.
[Закрыть]– смертельный балет, забитый гвоздем из прошлого в настоящее. Это реалити-шоу с обязательной смертью в конце. Предчувствие объявленной смерти завораживает сложными балетными па кровожадного доисторического искусства. Ритуальный праздник публичного убийства течет медленно, как во сне, с тремя обязательными терциями. С церемониальными фигурами, костюмами, специальным оружием Быков убивают особой шпагой с загнутым концом, название которого муэрте, что значит смерть. Ты кружишь по арене с быком и жрецами смерти до головокружения. До привкуса крови во рту. И сжимаешь кулаки в нетерпении. Когда будет то, зачем ты пришел? Праздник заканчивается, а ты думаешь, как быстро все случилось. Так быстро, что чужая жизнь отлетела незаметно, спрятавшись за жестоким декором человеческой фантазии. Зачем туда ходят зрители? Ради очень простой вещи. Чтобы убить Минотавра. Для того чтобы поймать его последний вздох как лекарство и выздороветь.
Мы – средний класс. В Испании родители потратили почти все свои сбережения. Они лечили меня по-своему. Хрустальной вазой, стоящей на столе в гостиной.
В Испании я загорела и загорелась. Забег с быками и чужая смерть залатали мою божью искру. Я вернулась домой такая, как была прежде. Мне так казалось.
– Таня!
Я обернулась и попала в воздушную яму. Сразу. Неподалеку стоял Иван-царевич. Он не выглядел трепетной ланью, хотя я, наверное, ошибалась в нем с самого начала. Я ничего не понимала в людях. А поняла это только сейчас.
Он заговорил быстро-быстро:
– Я знаю, что все это зря. У тебя другие друзья, интересы… Я сразу это почувствовал. Сразу понял. В самом начале. Я не должен был приходить. Я знаю. Но лучше знать, чем не знать. Так легче… Всегда думаешь, вдруг повезет?
Я молчала, и он запнулся. Его глаза снова стали газельими перед тем, как в них выстрелит объектив фотокамеры.
– Зря? – спросил он и засунул руки в карманы. Он попал в карманы не с первого раза.
– Гордиев узел нужно рубить с размаха, – сказала я. – Не раздумывая. Если не так, то зря.
Он смотрел на меня, а я вспомнила желтые лепестки летящей юбки-подсолнуха. Желтый цвет излучал тепло, приближая человека к человеку. До острой боли в груди. До красного ветвящегося дерева кровеносных сосудов. В моем красном ветвящемся дереве стремительно понеслась кровь, врастая в чужое тело всеми своими веточками. До самых мельчайших капилляров. И в мое сердце стремительно врастали чужие сосуды, оплетая его, как флягу. До мощных корней в горлышке моей аорты.
Я даже не помню, как он ко мне подошел. Я увидела его глаза. Они были совсем близко. Их радужка топорщилась шерстью цвета темно-коричневой бычьей шкуры. И посередине – прикрытый роговицей черный колодец, отсвечивающий на солнце сложенной в трубку газетой.
– Ты поедешь со мной на юг? – спросил он. – Только ты и я?
– Да, – не раздумывая, согласилась я.
Он улыбнулся, и во мне снова тренькнула туго натянутая тетива.
* * *
Ваня коллекционировал монеты. Часть досталась ему от отца Монеты покоились в тряпичных патронташах. Ваня свертывал их пулеметной лентой. Он был на них помешан, как и отец. Все монеты имели историю. От пращуров до наших дней. Он скользил по ним пальцами нежно и бережно. Как по живым существам. И рассказывал все их тайны, как заговорщик.
– Время захоронило их под собой, чтобы мы не нашли его зубы, – говорил он.
Я слушала и не могла наслушаться. У Вани был редкий дар рассказчика. Я уносилась вместе с его словами в далекое прошлое. Но оно почему-то всегда было мрачным, жестоким, кровавым. Все монеты перекочевали в его дом, выпав из руин скончавшихся цивилизаций. Их уже было не вернуть. Это было и странно, и зыбко, и тревожно. Совсем не так, как я привыкла.
– Там будет пыльно и жарко, – предупредил меня Ваня. – Мы будем искать. Долго. Мне придется копать, а тебе ждать на жаре. А все может быть зря. Мы можем ничего не найти.
Я загадочно улыбнулась. Он вытаращил на меня глаза. Если бы он знал моего отца!
– Ты черный археолог? – уточнила я из любопытства.
– Не то чтобы, – ответил он. – Вообще-то я охочусь за монетами. Так интереснее.
– Расхититель гробниц! – засмеялась я. Он тоже.
Это было то, что мне нужно. Я тоже любила охоту. Любую.
Мне пришлось знакомить его с родителями, без их позволения меня бы не отпустили. Был только один казус папа до сих пор оставался не в курсе моей личной жизни. Я уже знала, что нужно делать с мальчиками, чтобы путешествовать с ними наедине. Мы с мамой решили объединиться. Она провела с папой подготовительную беседу. Без особых подробностей. Только о Ване.
– Арсеньев, – отец пожал протянутую руку.
– Иван. Ясенев.
Они уселись напротив друг друга. У меня возникло ощущение дежавю. Матадор и бык. С чего это?
– Чем вы занимаетесь, Иван? – спросила мама.
– Он коллекционирует монеты! – воскликнула я. – Всякие! Расскажи.
– В какой валюте предпочитаете? – усмехнулся папа.
– В разной. – Ваня уперся взглядом в стол.
– Ваня, расскажи! О монетных чеканах. О монетариях. Это так интересно! Вы даже не представляете!
– Давайте о чеканах позже. Вы давно знаете Таню? Нет. Спрошу проще. Вы знали ее за месяц до нашего с вами знакомства?
– Да.
– К чему это? – ощетинилась мама.
Папа не отреагировал на ее тон, хотя он за маму горой всегда.
– Хорошо. Упростим задачу. Если вы знали мою дочь за месяц, значит, должны были с ней общаться. Хотя бы время от времени. Мне интересно, что же случилось в конце июня? Мне это действительно интересно. – Отец внезапно перегнулся через стол к Ване. – На моей дочери лица не было, когда она вернулась домой. Вы имеете к этому касательство?
– Нет! – хором ответили мы с мамой. Недружественно. Очень!
– Да, – ответил Ваня.
Мой отец откинулся на спинку стула и вытянул ноги.
– Что я должен вам ответить? Как считаете?
У меня на глазах закипели слезы. Папа считает слезы признаком слабости. Но что я могла поделать? Радислав успел поработать на двух фронтах. Успешно.
Папа взглянул мне в лицо и отвернулся.
– Я не знаю, – ответил ему Ваня. – Что я должен сделать?
– Сделать? Иногда людей учат плавать, бросив в воду. Выплывет – молодец. Не выплывет – пластмассовый венок. Я должен идти. Уже опаздываю. Вас об этом предупредили?
Ваня кивнул.
– Да. Мне Таня сказала, – он ответил еле слышно. Отец усмехнулся и вышел.
– Спасибо, – сказала я в спину отцу.
Вечером я услышала разговор родителей в их спальне.
– Ты что, ревнуешь дочь? – спросила мама. – Рано или поздно она все равно перестанет быть только твоей.
– Кто, кроме меня, может ее защитить? Посторонний мужик?!
Я рванула дверь и закричала:
– Он не посторонний! Он лучше всех! Лучше!
Я кричала, кричала, потом устала кричать и заплакала на глазах у папы.
– Поезжайте, – махнул рукой папа. – Надеюсь, голова на плечах у тебя сохранилась.
У него был недовольный голос. У него было недовольное лицо. Его губы сжались тонкой ниткой, глаза сузились до щелей. Но это была моя победа. Папу трудно сдвинуть с его особого мнения. Невозможно. Никому. А я победила! Это была моя маленькая победа. Великолепно! Распрекрасно! В высшей степени превосходно!
– Мы едем, – сказала я Ване. – Папа благословил!
– Меня тоже? – смущенно рассмеялся Ваня.
– Тоже, – легко сказала я.
Я собиралась ехать в путешествие с человеком, которого совсем не знала. Он меня позвал, я ему доверилась. Легко. Разве я знала, что мне придется полностью измениться? Ничего не знала. Поехала за другом милым. И стала другой. Совсем.
Глава 6
Ваня вытаращил глаза, увидев мою боевую экипировку. На мне не было каски и одежд цвета хаки, но содержимое рюкзака представлялось мне весьма полезным. Я не взяла только ружье, даже при наличии разрешения на оружие могла приключиться какая-нибудь канитель с органами правопорядка. А звонить папе… Лучше не надо.
– Зачем все это? – рассмеялся Ваня.
– А как же пустыня, горы и ни одного человека в радиусе ста километров? – удивилась я. – Насочинял?
– Нет. Но я без этого как-то обходился. Раньше.
– Ну и обойдемся, – великодушно сказала я и бросила в багажник рюкзак. Привычно.
Я умыкнула у папы кучу всякой дребедени, а, оказывается, она не нужна. Не нужна так не нужна. Ничего страшного. Мы без этой дребедени сами прекрасно раньше обходились. Я улыбнулась, вспомнив Ванины вытаращенные глаза. Впечатление я произвела. Это точно. Индиана Джонс отдыхал. Я девушка на понтах. Болезнь у меня такая. Слабость. Всем женщинам дозволена какая-нибудь слабость. Вот женщины себе ее и дозволяют. Остальные отдыхают.
– Доедем? – Я пнула по колесу старого «Мицубиси Паджеро».
– Сомневаешься?
Ваня по-газельи заглянул мне в глаза, я вытянула губы трубочкой. Он рассмеялся и поцеловал меня. Мы целовались под моими окнами сто лет, а когда обернулись, мой взгляд наткнулся на папу. Он стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на нас. Холодно и изучающе.
– Не привезешь мою дочь назад живой, здоровой и счастливой, то…
Папа сложил пальцы пистолетом и выстрелил Ване в лоб. Точно в середину.
– Понятно, – серьезно ответил Ваня. Как-то моим мужчинам не шутилось.
Я обняла папу и уткнулась лбом в его подбородок. Кудряшками в его губы.
– Лучше пожелай, чтобы Ваня явился домой живым, здоровым и счастливым.
– Дурында, – ответил папа, и мои кудряшки зашевелились от его губ. Он поцеловал меня в обе щеки. Я его тоже. Можно сказать, валетом.
Мы с Ваней ехали и молчали. Долго. Мне это не нравилось. Очень.
– У меня отец давно умер, – вдруг сказал Ваня.
Я обняла его и положила голову ему на плечо.
– А ты красивый, – сказала я. – И симпатичный к тому же. Это редкость.
И засмеялась.
– Дурында, – улыбнулся Ваня и поцеловал меня в губы.
Машина ехала сама по себе, а мы целовались. Мы оба могли не вернуться домой живыми и здоровыми. Зато мы могли быть счастливыми. Это редкость. Така-а-а-я!
Утром я напекла блинов на крышке от старой походной миски. С подветренной стороны. Я давно это умела. Ветер сменился, и Ваня проснулся от запаха, точнее, от аромата домашних блинов, испеченных на обочине дороги, ведущей к сокровищам. Он ел, я смотрела на него. Я люблю смотреть, как ест мужчина. У нас дома так принято. Если папа задерживается, он просит нас ужинать без него. Папа ест, мы с мамой смотрим на него, подперев подбородки кулаками. Мама говорит, что он раньше смущался, а теперь важничает с достоинством. Ему тоже это нравится. Он притаскивает тушу мамонта, мы ее готовим, он ее ест. Все очень просто.
Папа и Ваня внешне чем-то похожи. Доминирующая Y-хромосома прет из них во все стороны, сплетая рисунок их внешности. Таких мужчин женщины выбирают во время овуляции. Для улучшения генофонда.
Ваня тоже смущается, как папа когда-то. Но все может измениться, он может начать важничать с достоинством. А подбородок и кулаки под ним у меня всегда найдутся.
Я Ваню сразу не поняла. Люди не бывают серыми. Они бывают черными, белыми, синими, желтыми, красными, в крапинку или полосочку. Причем один и тот же человек незаметно перелетает из одного состояния в другое. Каждый из человеков. Люди шифруют свои состояния цветом, как иероглифами. Поди угадай, кто перед тобой, если ты сейчас в крапинку, а твой визави в полосочку. Лучше, когда в одно и то же время оба в крапинку. Я так думаю.
* * *
Дорога к сокровищам пролегала в сказочной местности. Как и положено. По выжженной солнцем степи, изрезанной белыми шрамами самостийных дорог, как ударами хлыста. И жара до звона в ушах. Такая жара, что сил нет. Куда ни едешь, со всех сторон палящее солнце. От него ни укрыться, ни спрятаться. Нигде. Странно ехать по дну бывшего древнего океана Ты плывешь в раскаленном воздухе, разрывая его машиной, как волну. Ветер обтекает машину, пружиня, как кипящий пар. Совсем как вода. А вокруг песок, обжигающий семьюдесятью градусами по Цельсию. Облупившиеся, изъеденные ветром останки невысоких гор, узкие, беленные мелом проходы между ними. Кое-где плоские, давно высохшие впадины озер, покрытые растрескавшейся от зноя глиной и серой от пыли солью. И ни одного кустика, ни одного деревца во всей округе. И жара. Жара. Жара. Спасу нет. В старой машине без кондиционера.
– Природа в этих краях халтурит, – засмеялась я. – Красит степь темперой и казеином. И она быстро сереет от слепящего солнца.
– Степь графична, – не согласился Ваня. – Ей давно не нужен цвет. Он остался в ее прошлом. До Всемирного потопа.
Я оглянулась. Может, он был прав. Резкие, неуклюжие линии, четкие границы между светом и тенью делали мертвым незнакомый край. Где в нем теплилась жизнь? Эта странная, ни на что не похожая земля оставила от себя разрушенный временем скелет, иссохшие, рассыпающиеся на солнце кости гор на безжизненном, выцветшем до серой желтизны песке. Целый день и целую ночь. Сказочная страна оживала утром и вечером, вспоминая о прошлом. Днем о смерти древней земли не думаешь, зато вечером солнце красит степь в цвета красно-бурого вулканического туфа, покрытого или легкой рябью, или выбоинами, ухабами, щербинами. Песчаные холмы и горы пылают на солнце кровью, в их тени сплошная чернота. И невольные мысли, не все так просто. Тяжело и страшно умирал неведомый, сказочный край.
Я купила по дороге необычную дудочку, саз-сарынсай. Из терракотовой глины. Мне показали, как в нее дудеть. Я училась дудеть целый день, пока мы ехали. Ее звук был протяжный, бесконечный, печальный, как вечерняя, безлюдная, голая степь. Странный саундтрек к сумеречной степи, где за черной линией горизонта едва теплится догорающий красный огонь.
– Я сейчас засну. – Ваня потер ладонью глаза. – Она действует как димедрол.
– Я еще не достигла совершенства.
Мы слетели с грейдера, попав на «пухляк». Я усыпила Ваню тоскливой, щемящей песней одинокой степи. И мы полетели на тот свет, скользя по пушистой земле водными лыжами колес. Пока не упали колесами на грейдер.
– Приехали, – сказал он.
Я включила свет, его губы были крепко сжаты, он смотрел в лобовое стекло, положив руки на руль. Смотрел в непроглядную темень, где и не было никого.
– А я испугаться не успела.
– А мне некогда было пугаться, – засмеялся он и почесал затылок. – Меня сумка по голове долбанула.
Я засмеялась и поцеловала его в губы, только что крепко сжатые, и он мне ответил Мы целовали и любили друг друга до исступления в маленькой вспышке света посреди непроглядной, враждебной темени. На маленькой стоянке двух первобытных людей.
– У твоих губ вкус этой земли, – сказал он.
– И у твоих. Она нас опылила. Как пчела.
Мы чудом остались целы и невредимы, а дудочка разбилась. Степь не жалует дилетантов.
* * *
Путь мы держали к «Крепости льва». Точнее, к местам, что поблизости. Чтобы не нарваться на местный шерифат. Несанкционированные поиски и санкционированное возмездие ходят парой. Даже если вокруг в радиусе ста километров нет ни одного человека, он может появиться откуда ни возьмись.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал Ваня. – Заброшенную подземную мечеть. Странное место.
Он шел впереди меня по цементной земле с крепкой, жизнестойкой, как самшит, травой. Она пружинила под ногами так же, как раскаленный воздух. Мы шли к скале, на пологой вершине которой стояло уже почти разрушенное здание из сырцового кирпича. Как декоративная башенка. Не знаю, почему оно пострадало. От древних войн, или от ветра и солнца, или от равнодушия человека. Или от всего, вместе взятого. От времени. В посеревшем от солнца пузырчатом ракушечнике скалы были вырублены ниши, как ярусы театра. От бельэтажа, балкона до здания из сырцового кирпича без окон с арочными входами на каждой стене. Скала приглашала в себя черным холодным входом. Не таким, как знойная пустыня вокруг. Ни на волос. Она манила в себя черным прямоугольником подсознания. Настойчиво звала к мистическому участию, к потусторонней мистерии. Мне стало не по себе. Хотя я ничего не боюсь. Наверное.
– Что в ней странного? – Я незаметно передернула плечами.
– Видишь, – Ваня указал подбородком на небольшое углубление в стене ниши. Оно зияло черной дырой в сумраке тени с целым миром палящего солнца вокруг.
– А что это?
– Не знаю. Хотелось бы думать, что оссуарий. Дахма из сырцового кирпича и захоронение высохших на солнце костей предков в фамильной нише. С огнем утешения.
– Что за дахма?
– Башня смерти. В Туркестанском крае и здесь жили огнепоклонники. В глубокой древности. До мусульман. Они оставляли умерших на башнях смерти, иногда просто на скалах. Чтобы не осквернить землю и воду. А птицы и ветер были могильщиками. Странно, что такое существует в этом месте. Было бы обычнее в Сайраме. Он упоминается в Авесте, наряду с Ираном и Хорезмом.
Ваня вдруг рассмеялся и притянул меня к себе.
– Когда ты чему-то удивляешься, у тебя рот открывается. Как клюв птенца, у которого вместо перышек кудряшки.
Я закрыла рот и обиделась. У меня, оказывается, был открытый клюв и перья!
– У тебя самого глупый вид с утра до вечера! Круглыми сутками!
– Даже ночью?
– Тем более! И не надо хихикать!
– Не буду.
Мы скрепили мир печатью из долгого поцелуя. Мы целовались, стоя посреди стаи расползающихся черепах. Их было великое множество. Куда они ползли? В теплые или холодные края?
Я обошла столбы выше моего роста, каменные тетраэдры на подножиях из каменных плит. С отбитой местами резьбой. Таинственные письмена, пришедшие из прошлого, загадочные рисунки женских украшений и воинского снаряжения давно умерших людей, чьи кости уже рассыпались в прах. И арабская вязь, обегающая столбы причудливой лентой.
– Что это?
– Кулпытасы. Каменные замки. Пойдем? – спросил он, кивнув на вход в мечеть, украшенный резной каменной рамой.
Мы вошли в зияющий черный рот и незаметно вылетели из света во мрак стиснутых каменных сводов. Мы кружили по спирали во тьме заброшенной мечети целую вечность. В полном молчании. В тесном, давящем мраке скалы, оставшейся осколком древнего океана Тетис. Круг света газового фонаря выхватывал следы копоти на стенах, арабские письмена, цветочные узоры, контуры животных. Спираль вращалась черно-белым калейдоскопом уже виденного и никогда не виданного. Чередуя бесконечные залы, боковые комнаты, лестницы и коридоры. С бабочкой света маленького газового фонаря. С каждым витком, с каждым поворотом в меня вползал тягучий, липкий страх. Он втекал в меня через глаза и ложился пластами друг на друга. Врастал снизу вверх. Тяжелыми каменными плитами из подножий могильных тетраэдров. Страх был таким тягостным, что я уже не могла его выносить. Таким страшным, что хотелось кричать. Мне хотелось просить, требовать уйти отсюда. Немедленно! Я только взяла за руку моего молчаливого спутника, и тут же бабочка газового фонаря выхватила из стены низкий черный прямоугольник и влетела в него со скоростью света. Прямо в челюсть улыбающегося человеческого черепа. Я увидела бабочку, застрявшую в оскаленных зубах, и провалилась в черноту.
Я очнулась у него на коленях, моя голова лежала на сгибе его локтя, левая ладонь на моем сердце. Первое, что я увидела, были внимательные глаза, светившиеся газовой голубизной из-под прикрытых век.
– Тебе лучше? – спросил он. Так тихо, будто прошелестел.
– Почему ты меня не звал? – Я не услышала и своего голоса. Я слышала только тихие, почти неслышные обрывки фраз. Своих и чужих.
– Я забыл тебе об этом сказать. Прости. Я к такому привык.
Я вытерла грязной ладонью пот с висков. Дурнота уходила, замещаясь злостью.
– Почему ты меня не звал? – повторила я. – Просто сидел и смотрел? Ты нормальный?
– Я не подумал. Извини, – сказал он просительным тоном.
Я его уже изучила. Просительный тон всегда сочетался с газельим взглядом. Но ему не повезло. Роговица его глаз отражала свет газового фонаря сплошным голубым экраном. А сбоку на нас смотрели черные провалы глазниц черепа человека, удобно лежащего на боку. Мне только что стало плохо, но мне повезло. У меня было два зрителя.
– Вернемся назад? – неуверенно предложил он.
Я встала, отряхнулась, взяла фонарь и пошла впереди него кружить по спирали заброшенной подземной мечети. Мне не было страшно, меня обуревала злость. Вскоре мы добрались к тому, к чему шли. К центральному культовому помещению с каменным кругом в центре. В тесный зал, окруженный колоннами, подпирающими свод, и узким отверстием сбоку, из которого лился призрачный дневной свет.
– Что это? – я кивнула на каменный круг.
– Жертвенник.
– Встань на него. В центре, – жестко сказала я.
Он помедлил и встал, опустив руки. Я обвела его светом газового фонаря. По кругу. А потом поднесла фонарь к своему лицу. Снизу.
– Глаза голубые? – спросила я.
Он кивнул.
– Все. Пошли назад, – буднично сказала я.
Мы ушли из корпоративного склепа древних праведников так же молча, как и пришли.
Мне хотелось домой. Я обманулась.
Дорога неслась под колесами тяжело и ухабисто, выплевывая мелкие камешки. Я смотрела в окно. Мне нужно было уехать домой. Быстрее. Я поняла это точно.
– Таня. Я не думал, что так получится. Я давно привык к такому. С детства. Это правда.
Он помолчал.
– Ты меня простишь?
Я молчала, он молчал. Мне нечего было сказать.
– Не простишь? – спросил он, глядя в лобовое стекло.
– Что значит «привык с детства»? К чему? К мертвецам?
– Моя мать не вышла замуж после смерти отца. У нас везде были его фотографии. Я привык думать об этом с двенадцати лет.
– О чем ты думал, когда смотрел на меня? Ответишь честно, прощу.
– О том, что мы вдвоем. – Он помолчал и добавил: – Я хочу, чтобы мы были вдвоем. Только вдвоем.
– После смерти? – усмехнулась я. – Моей смерти?
– Я не это имел в виду. – Его губы упрямо сжались. Совсем как тогда, когда мы чуть не улетели на тот свет.
– А что ты имел в виду? – крикнула я. – Объясни! Я не понимаю!
– Давай не вернемся, – неожиданно сказал он.
– Куда? – потерялась я.
– В город.
Он поставил точку, и внутри меня лопнул шар, переполненный моей злостью. Лопнул и улетел в пыльное, жаркое небо чужой земли. Я тоже хотела, чтобы мы были только вдвоем. Так сильно, что остальное было неважно.
– Прости меня. – Мой подбородок вдруг задрожал.
Он меня обнял, бросив руль. Обеими руками. Так сильно, что я перестала дышать.
– Ничего не случилось бы. Я же с тобой.
Наша машина опять съехала с дороги. Ею некому было управлять. Мы снова чудом остались живы, сев брюхом на закаменевший глиняный гребень самостийной боковой колеи. Ваня толкал машину, я жала на газ, чтобы выехать. И улыбалась самой себе. Так, чтобы никто не видел. Чтобы не сглазить. Я вдруг поняла, что люблю его Я смогла бы назвать точное время, год, дату, часы и секунды, когда поняла, что люблю. По-настоящему. Есть ли на свете люди, знающие точное время, когда то, что было раньше, переходит в любовь? Я не знаю никого, кроме себя.
Мы лежали в машине, глядя на черное небо. Небо раскинуло звезды даже у горизонта. Они светили огнями святого Эльма сквозь узкие щели таинственных меловых гор, всосавших в себя древний океан, как губка.
– Повтори! – потребовала я.
– Я хочу быть с тобой всегда.
– Всегда, – повторила я как эхо.
– Когда я тебя звал, ты мне сказала «иди».
– Не сказала куда? – Хорошо, что он не мог видеть моей улыбки.
– Нет.
– Иди в меня, – шепнула я.
Звезды закрылись тенью, а мне больше ничего и не надо было. Я коснулась его губ и забрала его дыхание. Все до последнего вздоха. Как губка.
Горы сказочного края походили на слоеный торт, пропитанный разноцветным временем. Сверху – крем из меда и взбитых белков, в середине – клубничный бисквит со сливками и нежно-голубым безе, внизу белый зефир и нуга. Время поливало горный торт, как пудинг сиропом из отложений глины. Где-то абрикосовым, где-то вишневым, где-то бледно-малиновым. И украшало по бокам кулинарные шедевры хворостом из сарматских известняков. Торты были воздушными, пузырчатыми, многоступенчатыми, нерукотворными пирамидами. Объедение для настоящих небожителей. Объедение для глаз настоящих землян! Я просто облизывалась и мечтала, что вернусь в город и сама испеку что-нибудь сногсшибательное, умыкнув идею у доверчивых сказочных мест.
Сказочная земля была старой, в миллиард лет, потому ее лицо было изъедено складками и глубокими морщинами. Такими глубокими, что они казались бездонными, извилистыми провалами. Сказочная земля скрывала морщины как человек, прикрывая отвесные разломы выступами и натеками. Но безуспешно. По-моему, она давно бросила это занятие. Заниматься чепухой? Она и так была красивой. Зачем делать вид, что ты не тот, кто есть на самом деле?
Ваня копал то ломом, то лопатой. Долбил оба [5]5
Могильник.
[Закрыть], насыпанный курганом земли. Расхититель гробниц рыл и копал без стыда и священного трепета. Археологи умерли бы от ужаса и негодования. Мы не археологи, потому мы не умирали, а чувствовали себя превосходно.
Я хотела Ване помочь, он не позволял.
– Мне скучно! – кричала я.
Я злилась, он все равно запрещал. В этом что-то было. Приятно чувствовать себя женщиной, а не асфальтоукладчицей. Земля была спекшаяся, как застывший бетон. Нужно действительно чего-то очень хотеть, чтобы в невыносимую жару так мучиться, а не маяться от безделья.
– Ты всегда ездишь один? – спросила я.
– Нет. С друзьями. Они появились случайно. По интересам.
– Почему не с ними?
– Мы обычно не ездим в такую жару. Или едем в другие места.
– Да? – удивилась я. – А сейчас? Отпуск не вовремя дали?
– Можно сказать и так, – засмеялся Ваня.
Мне повезло. У Вани был отличный работодатель. Я мысленно послала ему респект. От всего сердца.
На его голове была футболка, сверху козырек, на лице солнцезащитные очки. Вид разбойничий. Таких разыскивает милиция. Я смотрела во все глаза, как работает его плечевой пояс и грудная клетка. У расхитителя гробниц был широкий разворот плеч, могучие наплечники дельтовидных мышц и сжатые усилием мускулы плеча и предплечья. Мощная грудная клетка. Большие грудные мышцы разлетаются по обе стороны грудины орлиными крыльями, зубчатые – слушаются хозяина как клавиши, брюшные сложились твердыми шашечками черепашьего панциря. И пот. Слезы и струйки на смуглой коже, как после купания. Особенно на сосках. Трогательно и эротично видеть слезы на плоских, маленьких мужских сосках. Я раньше никогда не думала над этим, а теперь думаю. Хорошо, что на моих глазах солнцезащитные очки. Это мое, личное. Хотя касается другого человека, которого я вижу перед собой каждый день. Я к такому не привыкла. Раньше я откатывала обязательную программу, а думала, что произвольную. А сейчас все изменилось. Слишком неожиданно для меня. Слишком…
Я хотела любви прямо сейчас. Немедленно! Внутри меня было жарче, чем снаружи. До ста градусов по Цельсию. До солнечного удара. Я хотела и горела от стыда и желания. Что он скажет?
– Я пройдусь.
– Далеко не уходи, – попросил он.
– Боишься заблудиться? – засмеялась я. Мое лицо пылало… От жары.
Он смотрел мне вслед, пока я шла. Я ощущала его взгляд спиной. Я обернулась, это было действительно так. Я помахала рукой. Он махнул в ответ. Хорошо чувствовать себя женщиной, скажу я вам!
Я взяла с собой альпеншток. Одну из треккинговых палок. Хорошая палка с вольфрамовым наконечником. Может пригодиться от змей. В этих местах должны были водиться эфы и стрелки. Стрелки такие дуньки! Неужели они правда прыгают на людей из-за угла? Мне говорил так папа. Может, он шутил?
Степь уже успела выгореть, она была желто-бурой, запыленной суховеями до серости. Я набрела на саксаульник. Черный саксаул уже потерял свои длинные зеленые отростки, он кривился тяжко и трудно, как раб. Один из них был главный. Он стоял на отшибе посреди желтой жухлой травы. Зверь с крокодильей мордой, вставший на задние лапы. Он тянул длинные суковатые руки к своим рабам. Будто выбирал следующего. Но в саксаульнике был такой запах! Отвар и настой! Воздушная взвесь эфира и горечи, растертых в ступке полыни, чабреца, тимьяна, девясила! Они уже сморщились от палящего солнца, но пахли, как плавильная печь цветочной пыльцы. Смертоубийственно! Для голодного.
– Надо будет сюда вернуться на закате. Вдвоем. – У меня в животе екнуло и отпустило.
Я ткнула альпенштоком невзрачный маленький холмик, и вдруг на меня из земли посмотрел глаз. Голубой. Вынутый из стакана глаз. Я застыла как вкопанная. Мне стало страшно до мурашек на коже. Скрюченный рабом черный саксаул, дикий, горький запах мертвой травы, палящий, испепеляющий зной и голубой ненастоящий глаз, смотрящий на меня из земли. Это была дьяблерия сказочной страны.
– Жарко… Жарко… Сил нет, – шептала мне сказочная страна снова и снова. – Жарко… Жарко… Сил нет.
А мне было холодно до озноба, вернувшегося из черной спирали заброшенной подземной мечети. Мне было душно от ее черных закопченных Узких коридоров и переходов. Мне было тяжко от ее нависших потолков. Мне было дурно от запаха рассыпавшихся, сожженных временем человеческих костей. Страх пробирал до самого нутра, до темной дикости. Я снова увидела блестящую роговицу, подернутую голубым светом газового фонаря.
– Так не бывает!
Я стряхнула наваждение и ковырнула землю. Ко мне выкатилась бусина размером с колиброванную вишню. Обычная голубая бусина. Сейчас такие носят. Она блестела на солнце. Я взяла ее в руки и отбросила в сторону, как ядовитую гадину. Сразу же! На меня снова посмотрел белый глаз с внимательным серым зрачком. Я побежала как сумасшедшая через кусты и кочки. Дьяблерия продолжалась. Она сделала мой мозг текучим и легким, а мою кровь такой густой, что сердце не могло пробиться. Я издали увидела Ваню и закричала:
– Там! Там глаза! Глаза!
У него из рук выпала лопата. Медленно. Как в замедленной съемке. Я ждала и не могла дождаться, когда она упадет. Она упала и поставила точку.
Ваня смотрел на бусину. Вертел в руке то так, то сяк.
– Это бирюза. Скорее из Индии. Не похожа на местную. Попала сюда по следам Великого шелкового пути. У него были ветки. Нефритовая – из Кашгарии в Китай, лазуритовая – из Памира в Иран и Месопотамию. Ты нашла бирюзовую, – он улыбнулся. – Новичкам везет.
