Текст книги "Что мне делать без тебя?"
Автор книги: Ирина Лобановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
И сын вышел. Маргарита сидела неподвижно, глядя в одну точку.
– Ашот... надо ведь что-то делать... Какая-то женщина, намного старше его... Эти постоянные ночевки у нее... Не оставлять же все как есть...
Джангиров в бессильном отчаянии стукнул кулаком в стенку.
– Только этого еще не хватало, – простонала Марго. – Что с тобой?
– Ты можешь помолчать, рыжая?! – вспылил муж. – Хотя бы пять минут! Сначала один, теперь – другая! И все на мою голову, которую я совершенно с вами потерял! Все чего-то от меня хотят, чего-то ждут! Какого-то чуда, очевидно, волшебства!
Он кричал, утратив всякий контроль над собой. Маргарита смотрела растерянно и недоуменно. Она действительно ждала от мужа решений и конкретных действий, но, не дождавшись ни того, ни другого, начала придумывать свои.
– Тебе нужно съездить в школу, Ашот... Поговорить с директором...
– Нет, рыжая, только не это, – категорически отказался муж. – Такая афиша ни к чему.
– А его учительница? – закричала Рита. – Пусть директор знает о ее поведении! В конце концов, это имеет вполне определенное название, и мы можем подать в суд!
Конечно, громкий судебный процесс оказался бы очень кстати в блестящей биографии Ашота Джангирова! Маргарита уже совсем ничего не соображала.
– Я прошу тебя, – снова повысил голос Ашот, – я очень прошу тебя не выдумывать ложных и бессмысленных ходов. А главное, оставь, пожалуйста, сейчас в покое Карена, не трогай его, даже если тебе очень хочется. Я все улажу.
Но Рита чувствовала, что это маловероятно: Ашот сам в полной растерянности, в замешательстве мечется в поисках единственно верного и столь необходимого им сейчас выхода. Он цеплялся за любую соломинку, и такой соломинкой оказался совершенно неподходящий совет Маргариты съездить к директору школы.
Валерий снял телефонную трубку. Услышал голос старшего Джангирова и досадливо поморщился. Кажется, начинается...
– Это Джангиров, добрый день. Я хотел бы увидеться с вами, если возможно.
– Да, конечно, Ашот Самвелович, – ответил Валерий. – Вам удобно будет в пять вечера?
Ашот уважал директора школы и слышал о нем только хорошее. Сейчас Джангиров опрометчиво рассчитывал, что разговор с ним может разрядить ситуацию, хотя с трудом себе представлял, как все получится. Соблюсти определенный предел искренности и откровения здесь очень трудно, и надо постараться найти предельно точную интонацию, тема достаточно скользкая: собственный любимый сын... До чего низко пал блестящий Ашот Джангиров, просто не хочется жить! Поймав себя на этой кощунственной для него мысли, родившейся на грани душевного надлома, Ашот понял, что дальше идти некуда. Он дошел до предела, еще немного – и последует настоящий срыв, за которым только болезни, тяжелые перемены, постоянная боль, способная изглодать душу и превратить человека в ничто за несколько месяцев. Быстренько он докатился!
Соберись с силами, Ашот! Иначе будет плохо! Маргарита не выдержит одна, она без тебя погибнет, и есть еще маленький Левон, и Карен, наконец, его любимый, дорогой, родной Карен, который все равно вернется к отцу...
Малахов, подтянутый и безупречно одетый, поднялся навстречу Джангирову. Они с нескрываемой симпатией осмотрели друг друга.
– Я слушаю вас, – Валерий усадил визитера и сел за стол напротив. – Что-то случилось? Карен прекрасно учится и по этому поводу у вас не должно быть ни малейших тревог.
– По этому – нет, – вздохнул Ашот. – Мне очень трудно говорить с вами, Валерий Семенович, и повод моего визита совершенно другой. Значительно неприятнее, чем мне бы хотелось. Но Карен – очень честный мальчик, даже, я бы сказал, чересчур... – Джангиров невесело усмехнулся. – Он сам нам с женой все рассказал...
– О чем? – бесстрастно осведомился Валерий.
Ему стоило немалых усилий выдерживать все подрастающее напряжение. Ашот не мог даже на секунду себе представить, что Малахов в деталях знает весь предстоящий рассказ Джангирова-старшего. В отличие от журналиста директор был в лучшем положении.
С трудом составляя фразы, Джангиров добрался наконец до самой сути, которую директор давно прекрасно знал. Он искоса глянул на Ашота: тот сидел неловко, на краешке стула, постукивая пальцами по колену и глядя в стену. Валерий искренне посочувствовал ему.
– Я понимаю и разделяю ваши чувства, Ашот Самвелович. У меня тоже растет сын. Но мне кажется, что и для вас, и для меня самое лучшее – не вмешиваться. Ну, посудите сами: что мы можем сделать? Допустим, я уволю Водяную – разве это нам чем-нибудь поможет? Только вызовет страшное озлобление мальчика, который может без всяких рассуждений, просто в отместку вам, бросить и учебу, и вас, и уйти куда угодно, лишь для того, чтобы уйти. Это наихудший выход.
Ашот прикусил губу. Зачем он сюда приехал? Что он ищет, чего добивается: мести, правды, справедливости? И кто теперь в состоянии вернуть ему душу сына? Вот что ему единственно нужно: душа любимого ребенка, немедленно, сейчас, безвозвратно... Напрасно он послушался Маргариту, в ее рыжей голове иногда рождаются самые невообразимые проекты.
Валерий тихо вздохнул. Знал бы Джангиров-старший, чего стоит директору его выдержка!
– Я очень хочу помочь вам, Ашот Самвелович, но пока не знаю как. Остановить горный поток невозможно, он рвет даже плотину.
Журналист молчал, по-прежнему глядя в стену. Зачем он приехал в школу? Всегда несгибаемый, бесстрастный, железобетонный Джангиров...
– Я постараюсь все обдумать, – попытался смягчить положение директор. – Возможно, решение придет само собой. Одно я могу вам обещать абсолютно твердо: в школе никто ни о чем знать не будет, и Карен сможет спокойно ее окончить. Если, конечно, вы не захотите его перевести, чего я вам настоятельно не советую делать.
– Я очень благодарен вам, Валерий Семенович, – сказал Ашот, вставая. – Простите за нелегкий и довольно бессмысленный разговор. Но жена так просила об этом, она страшно переживает...
– Всегда рад вас видеть, – ответил, тоже поднимаясь, Малахов. – Поверьте, мне искренне жаль...
Он не закончил фразу, внимательно взглянув Джангирову в глаза. Мужчины улыбнулись друг другу.
– Передайте Маргарите Петровне, что в школе все очень довольны Кареном. Убедите ее, что все будет прекрасно. Я искренне в это верю и хочу, чтобы вы тоже разделили мою уверенность.
– Спасибо, – тихо сказал Ашот.
Никогда еще он не чувствовал подобного бессилия и беспомощности.
Дверь за Джангировым едва слышно захлопнулась. Малахов откинулся на спинку стула и устало закрыл глаза. Боль слева снова напомнила о себе. Нет, долго так не продержаться. Олеся, потаскуха, дрянь! Сколько места заняла она в его жизни, эта маленькая учительница! Учила его когда-то, теперь вот обучает ребенка...
– Чему ты можешь научить, моя девочка? – с ласковой иронией часто интересуется Глеб.
О-о, многому! Она многому может научить, эта маленькая Олеся, шлюха с разлетающимися волосами! Твоя дочь, Глеб!
Валерий открыл глаза и тоже уставился в стену. Нет, видно, и правда, пришло время уходить... Скоро Рождество, недавно овдовевшая тетушка Лиза, которая вышла когда-то замуж за немца и без малого сорок лет живет в Германии, настойчиво зовет его к себе. Вот и повод поехать. Эмме ничего объяснять не придется, она поймет, что ему нужно отдохнуть и развлечься. Валерий решительно встал со стула. Дожить бы только до конца декабря...
В коридоре ему на глаза попалась Олеся, потому что очень старалась попасться. Странно, подумал Малахов, что она тут делает в этот час и почему ее больше не караулит верный мальчик?
– У тебя был Ашот Джангиров, – утвердительно сказала Олеся.
– Был, – согласился директор. – А почему ты беспокоишься? Просто честный ребенок рассказал все родителям и теперь вашу волшебную тайну будем хранить не только мы втроем, но и они тоже. Вполне порядочные и достойные люди. В отличие от тебя.
– Валерий... – пролепетала Олеся. – За что ты так меня?..
– И ты еще спрашиваешь за что? – возмутился Малахов. – Прямо верх издевательства! Кстати, это твоя идея – снять караул у школы?
Олеся молча кивнула.
– Умница! – похвалил директор. – Просто золотая голова! Вы свободны, госпожа Водяная! Можете спокойно ехать домой и ни о чем не горевать.
– Валерий, – заторопилась вдруг Олеся, – я хочу тебе кое-что объяснить... Понимаешь, это настоящее безумие, это амок, как у Цвейга, понимаешь? Я просто ничего не соображала тогда...
– А сейчас ты что-нибудь соображаешь? – вежливо поинтересовался директор. – Боюсь, что нет. И не нужно мне ничего объяснять, я сам все прекрасно понимаю. Езжай домой. И передай привет Полине. Я очень скучаю без нее.
– А без меня? – спросила вдруг Олеся, подняв на него светлые глаза.
Это был запрещенный прием. Олеся ударила так больно, как умеют делать одни только женщины около тридцати, которым нечего терять.
– Ну, ты и дрянь! – с тихим ожесточением сказал Валерий. – Настоящая стерва! Я и не знал...
– Теперь знай! – с торжеством выпалила Олеся. – Знай, что любил дрянь и стерву! И будешь любить ее вечно! И расплачиваться за свою любовь, потому что до этого ты еще за нее не платил!
И она, повернувшись, пошла по коридору, маленькая учительница с рассыпающимися волосами, которые она вечно тщетно поправляла...Любимая во веки веков... Мерзавка, шлюха, негодяйка... Малахов прислонился к стене и осторожно потер левый бок. Боль опять напомнила о себе. Как хорошо, что тетушка Лиза живет в Германии! Только бы дотянуть до Рождества... Сгруппируйся, Валерий! Осталось не так уж много времени.
Олеся тихо вошла в квартиру. Полина у себя в комнате спокойно измалевывала очередной лист. В гостиной с книгой сидел Карен. Он не слышал, как открылась дверь. Олеся опустила сумку на пол. В косметичке что-то тихонько звякнуло. Карен поднял голову и просиял.
– Почему ты сегодня так долго?
– Работа, – неопределенно ответила Олеся и скользнула в гостиную. – Вы ели?
– По-моему, мы уничтожили разом все твои недельные запасы. И Полина, и я были страшно голодны. Потом она мне рассказывала о своей школе, которая ей не нравится.
Олеся вздохнула.
– Это прямо беда...
– Ну почему? – не согласился Карен. – Левон тоже терпеть не может заниматься, просто каждому свое. Полина вот рисует...
– Не хочешь ли ты сказать, что она собирается стать художницей? В ее рисунках нет таланта ни на йоту.
– Все равно, – не сдавался Карен, – она может быть дизайнером, оформлять книжки, журналы. Ты устала, Леся? Я сейчас тебя накормлю.
И Карен отправился на кухню. Олеся задумчиво посмотрела ему вслед. Мальчик умел делать абсолютно все, что было странно для ребенка, выросшего в семье Джангировых. И освоился он в чужом доме чрезвычайно быстро.
Полина действительно не любила школу, но не это беспокоило Олесю. С возрастом девочка становилась все равнодушнее и безразличнее к окружающему. Утром стоило невероятных усилий ее растолкать. До машины Полина тянулась еле-еле, то и дело останавливаясь и отвлекаясь. Ее совершенно не волновало ни возможное опоздание, ни полученные оценки, ни собственный вид. Олеся с большим трудом научила дочку смотреться в зеркало, причесываться, чистить одежду и обувь. Олеся пыталась привить Полине вкус, развить в ней кокетство, разбудить интерес к тряпкам, украшениям, краскам. Но ее по-прежнему интересовали только краски на бумаге.
Кроме того, уход Валерия как-то странно повлиял на Полину. То ли она действительно к нему искренне привязалась, то ли стала значительно больше понимать, но на Карена она иногда бросала угрюмые взгляды и уходила в себя. Оживала Поля лишь с приходом деда. Иногда Олеся со страхом смотрела на дочь: что она знает, что понимает? А вдруг – все?! И в груди неприятно холодело, словно под блузку попала ледышка и долго-долго там не тает.
Карен принес из кухни поднос. Олеся глянула и поразилась.
– Ты просто клад!
Темные глаза блестели таинственно и загадочно. Олеся взяла вилку, но едва лишь поднесла ее ко рту, как замурлыкал телефон. Звонила Мэри.
– Как поживаешь, училка? Мальчуган с тобой? А ты не могла бы одолжить его мне на пару деньков? Скучно чего-то...
– У вас разные ростовые категории, – проворчала Олеся. – Не говоря уже о несовпадении желаний.
Мэри хихикнула.
– Это верно, но очень несправедливо. А как там Глеб?
– Как всегда прекрасно, – вздохнула Олеся. – А вообще я не очень интересуюсь его делами и настроением. Свои замучили.
– Он все еще с прибалтийской девкой? – поинтересовалась фотомодель. – Она не умеет ни стоять, ни ходить. Я подкараулила их на днях у старого Федора.
– Надеюсь, ты не устроила папочке скандал? – обеспокоенно спросила Олеся. – Это было бы глупо...
– А я вообще дурочка. От природы! – объявила Мэри. – Ты разве до сих пор не знаешь? Но до скандала я не опустилась, вот еще, унижаться перед девкой из занюханного вшивого Вильнюса! Какая-то певичка в баре по имени Юрате. Тьфу! Крашеная блондинка, неестественная, ненатуральная до мозга костей и манерная без меры. Литовская кукла, купленная за доллары. Ты ее видела?
– Не имею ни малейшего желания, – пробормотала Олеся. – Кстати, ты оторвала меня от еды...
– Хорошо, что не от другого, гораздо более увлекательного занятия, – хохотнула манекенщица. – Привет грузинчику!
– Он армянин! – буркнула Олеся и положила трубку. Вошла в комнату. – Мэри совсем ополоумела. Но в моем папочке на самом деле есть нечто роковое, чего я никогда не могла до конца понять. Тебе он, кажется, тоже понравился?
– Очень оригинальный характер, – сказал Карен. – Поэт – и этим все сказано.
– Этим еще абсолютно ничего не сказано, – Олеся снова уселась за стол. – Поэты – они тоже разные.
– Да нет. Есть всего лишь два типа: поэт для окружающих и поэт для себя. Господин Витковский относится к первому.
Олеся задумчиво посмотрела на Карена. Что может дать ей этот мальчик? Не по возрасту умный, рассудительный, логичный... Что может он принести Олесе, кроме коротенького мига счастливого забытья, которое быстро сменится тяжким сознанием его кратковременности... И начнется боль, давящая, постоянная, избавиться от которой на время можно, лишь вновь проваливаясь в это короткое забытье...Что может она дать ему, не слишком юная, с дочкой на руках, бесталанная, бестолковая...
Пока Карен не понимает опасной разницы возрастов. Потом он очнется от своего безумия...
– Ты все равно бросишь меня, – ни к селу ни городу объявила Олеся. – Раньше или позже, но обязательно... Разве тебе не нравятся девочки?
– Опять! – закипел Карен. – Ты снова об одном и том же! Это когда-нибудь прекратится?! Какие девочки? И почему все так отлично могут предсказать и предугадать мое будущее? Все, кроме меня самого! Почему нельзя спокойно жить и любить друг друга? Ты изобретаешь несуществующие, ложные проблемы, просто высасываешь их из пальца! Это издержки и недостатки твоей богатой фантазии! Лучше бы ты ничего не выдумывала!
– Я ничего не выдумываю. Это правда жизни.
– Жизни?! – закричал Карен. – Чьей жизни?! Твоей?! Моего отца? Моей матери?! Господина Малахова? Но есть еще моя правда, правда моей собственной жизни, и я полагаюсь только на нее!
– Правда одна! – попыталась объяснить ему истину Олеся. – Одна, а не множество!
– А вот это как раз неправда и стереотип мышления! И даже не пробуй меня переубедить! Правда у каждого своя: выстраданная и осмысленная! И у каждого – свое плохо и свое хорошо! У одного беда – случайность, а у другого она закономерна, всегда стоит в своей графе, на своем определенном месте. Именно поэтому люди делятся на пессимистов и оптимистов.
– А кто ты? – пробуя погасить его вспышку, спросила Олеся. – Мне кажется, не пессимист...
– Как раз он самый, – буркнул Карен. – Только я подразумеваю под пессимизмом нечто другое. Это скорее попытка трезво разобраться во всем. Оптимизм ни в какие детали и подробности не вникает. А всего лишь попытка потому, что никому еще не удалось понять все на свете до конца. Но к нему, конечно, приближались, были совсем рядом...
– К концу познания? Но ведь это смерть живого! Такого конца нет!
Карен улыбнулся.
– Вероятно... Ну тогда стоит вернуться назад! Пойдем немедленно?
– Да, – засмеялась Олеся.
На столе все давно остыло.
– Боюсь, что ты чересчур далеко ушел от меня в своих анализах и наблюдениях. Поймем ли мы с тобой друг друга?
– Попробуем? – очень серьезно спросил Карен и доверчиво протянул ей руку.
Олеся вложила в нее свою ладонь, мальчик уверенно и крепко стиснул тонкие пальцы и усмехнулся.
– Сколько ты можешь промолчать на тему "старая Олеся и маленький Карен"?
– Мало, – честно ответила Олеся.
Карен снова улыбнулся в ответ.
– Ну, мало так мало... Все же попытайся растягивать промежутки между своими нелепыми выступлениями.
– Хорошо, – пообещала Олеся. – И ты тоже постарайся не слишком громко кричать на меня в следующий раз в случае такой необходимости.
– Постараюсь... Но ты ведь знаешь, я сумасшедший.
– Знаю, – спокойно отозвалась Олеся.
Карен засмеялся. Что может быть счастливее их одиночества вдвоем? Ее волосы разлетались по плечам, и над всем миром – лишь один чистый запах ее духов...
– Есть информация – я собираюсь сюда переехать.
Олеся прикусила губу. Вместе ходить в школу по утрам?.. Что и говорить, перспектива заманчивая... Карен угадал ее мысли.
– Я буду уходить раньше, прыгать в автобус, и никто ни о чем не догадается.
Ужин пропал окончательно. Олеся отодвинула в сторону сыр и спагетти.
– Карен, – с трудом сказала она, – твой отец приезжал сегодня в школу...
– Отец?! – неприятно изумился мальчик. – Что ему там было нужно?
– Можешь спросить у него. Он довольно долго сидел у директора. Вероятно, ввел Валерия в курс дела...
Карен хмыкнул.
– Оригинально... Как можно ввести в курс дела человека, который давно обо всем знает?
– Не иронизируй, пожалуйста, – взвинтилась Олеся. – Сейчас это ни к чему. Все очень нехорошо...
Карен быстро пересел поближе к ней.
– А я так не думаю. Директор достаточно благороден и умен. А моих родителей бояться смешно, они меня обожают.
– Но ведь отец поехал в школу... – Олесе ситуация не нравилась все больше и больше.
– Он доверяет порядочности, опыту и уму Малахова, – объявил Карен. – И он прав, несмотря на мое сложное отношение к директору.
– Значит, ты полностью доверяешь родителям... Поэтому рассказал им все...
– Ну да... Сказал себе, как всегда: "Сейчас я буду честным..." Не вижу никакого смысла держать их в неведении. Пусть все знают, что я люблю тебя! И ты обязательно будешь моей женой, как только я окончу школу! Ты ведь будешь моей женой, Леся?
Ответа ему не требовалось. Просто было необходимо еще раз подчеркнуть непреложность и неотвратимость грядущего события.
– Женой на какое-то время, – грустно уточнила Олеся. – Потом ты неожиданно прозреешь и увлечешься более молодыми...
– Опять!! Леся, ты опять?! Ты же мне пять минут назад обещала! – заорал Карен. – Почему я должен ими увлечься, объясни, в конец концов, если сама понимаешь!
– А Дина? – хитро спросила Олеся. – Не ее ли ты совсем недавно так нежно брал за ручку?
Карен заразительно расхохотался.
– Ты подсматривала? И ты ревнуешь меня к Дине? Знала бы она об этом! Просто замечательно! Не знаю, почему, но мне жутко нравится твоя ревность! Теперь я специально буду брать ее за ручку, чтобы подразнить госпожу Водяную. Отошли Полину спать, в конце концов...
Удивительное, волшебное, неповторимое одиночество вдвоем... Разлетевшиеся по плечам волосы Олеси, и над всем миром – только чистый запах ее духов...
Дина буквально приросла к Карену. Один его опрометчивый поступок совершил невероятное: девочка начала ходить за Кареном, как он когда-то – за Олесей. Причем за Диной постоянной тенью следовала Люда. Идиотическая ситуация раздражала и злила Олесю и очень забавляла Карена, играющего с девичьей влюбленностью неосторожно и безжалостно.
– Это изумительная развлекалочка для жизни, – хохотал он. – И ты, Леся, не мешай мне радоваться.
Можно ли было ему в чем-то помешать?!
Но самое интересное заключалось в том, что Люда и Дина неожиданно подружились. Их крепко спаяла общая неразделенная и бессмысленная влюбленность – прочная основа внезапной симпатии и жалости друг к другу. Девочки уходили теперь после занятий только вместе и вместе приходили утром, иногда даже держась за руки. Было смешно и грустно наблюдать со стороны тяжеловесную некрасивую Люду, которой надеяться было не на что, и хорошенькую, нежную Дину, продолжавшую верить в свои силы и абсолютно не подозревавшую, что надежд и у нее нет никаких.
Мальчик требовал во всем полной свободы действий, и дипломатия Олеси исподволь становилась дипломатией особого рода: как скажет – так и будет.
...Сон был цветной, увлекательный, с детективным сюжетом. Вероятно, в нем предполагалось две серии, но на самом интересном месте Олеся провела рукой по щеке Карена.
– Просыпайся, засоня... Пора... Вот если бы ты ночью спал, а не безумствовал, тогда бы тебе не пришлось так мучиться по утрам...
– Тогда мне пришлось бы мучиться по ночам, – бормотнул в полусне Карен. – А это значительно хуже. Каждый сам выбирает свои муки. Холодный душ – и все пройдет, я проснусь окончательно. Только бы доползти до ванной...
8
Поздно вечером Валерий добрался до аэропорта. Весь в огнях, он словно светился изнутри, как светлячок. Какие длинные, прекрасные тела у самолетов... Позади осталась предрождественская Москва, яркая, переливающаяся, радостная в допраздничной суете. Город покупал елочные игрушки, конфеты и вино. Все позади...
Позади прощание с Эммой и Семеном будто бы только на рождественские каникулы, а на самом деле – навсегда... Позади – брошенная на произвол судьбы школа, Глеб, Олеся, Джангировы... И теперь уже совершенно безразлично, что ждет его в Европе, как он устроится в Германии, чем будет жить и заниматься...
Малахов стоял, прислушиваясь и привыкая к неровной, неритмичной, слишком громкой мелодии, привязавшейся к сердцу. Еще одно Рождество, последнее на этой проклятой московской земле, где он ничего для себя не нашел. Теперь он сможет наконец остаться наедине со своей душой, которой давно не владел. Чувство к Олесе было сильнее его, потому что росло с каждым днем, незаметно становилось огромным, а Валерий совсем не менялся. Он словно остановился рядом с Олесей и с тревогой следил за нею. И чем дальше уходила она от него, тем оказывалась нужнее. Что он сделал для нее? Что он должен был сделать? И что он знал о ней? Да ничего... Поэтому ждал необыкновенного и надеялся на лучшее... Почему он не мог жить спокойно и безмятежно, как учил Глеб?..
Вчера директор заехал к поэту попрощаться. Вот без кого Малахову будет плохо в Европе... Глеб встретил Валерия с искренней радостью. Юрате была прелестна в шелестящем, серебряном платье. Тонкие ручки, которые она явно не знала, куда деть, неловко свисали по бокам.
– Знакомься, Валерий, – пророкотал поэт. – Моя новая пассия. Вся состоит из уступов, поэтому постоянно мне уступает и уступает. – Глеб хохотнул, довольный примитивным каламбуром. Юрате, не очень хорошо понимавшая тонкости русского языка, вежливо улыбнулась. – Когда ты вернешься? Я почему-то не люблю расставаться с тобой надолго.
"Никогда", – хотел ответить Валерий и пробубнил: – Скоро... Самое большее – дней через десять. Юрате пока тут тебя будет развлекать.
Новая пассия опять вежливо улыбнулась.
– Ну, это уж само собой разумеется! – пробасил поэт. – Попробовала бы она меня не развлечь! А почему моя старшая дочь совсем забыла своего любимого старого папочку? Ты ведь, наверное, видишься с ней? Что там происходит?
Малахов помрачнел.
– Да, в общем, ничего. В школе все хорошо. Полина здорова.
– А ты здоров? – поинтересовался Глеб, пристально вглядываясь в лицо лживого директора. – При чем тут Полина? Я спрашивал не о ней. Что случилось у вас с Олесей?
– Ледниковый период в отношениях, – неловко пошутил Малахов. – На Земле бывает не так уж редко. Но ведь ты темнишь и напрасно притворяешься Незнайкой! Разве ты не видел красивого мальчика у ее дверей?
– У ее дверей – да, – согласился поэт. – Но не в ее квартире. Тут есть некоторые нюансы. Или это уже произошло?
– Произошло, – нехотя, через силу подтвердил Валерий. – И не вчера. Поэтому Олеся старается тебя избегать. Делиться новостью ей, видно, не очень хочется. А я часто вспоминаю твои стихи. Знаменитый цикл о женщинах. Там было о красоте... Немного подзабыл начало... Как-то так:
...И вот тогда
Рождает боль душа однажды ночью.
Бьет сердце, бьет во все колокола,
Ломается улыбка, гнутся плечи,
То тишиной, то грязью боль залечена,
Забыта в разных мелочных делах...
Ты до сих пор еще не поняла?
Мальчишкам требуются женщины,
Еще не души, но тела.
Поэт невесело закончил:
– Но кто-то вздумал злобно пошутить
И спрятал красоту на карнавале.
Совсем не там, где вы ее искали,
Под маской дай вам Бог ее найти!
Не понимая тонкостей русского языка, Юрате снова довольно неуместно улыбнулась.
– Значит, тот темноглазый мальчик, – медленно произнес Глеб. – Ну что ж, это ее личное дело... Вот только что она сама ищет в данном случае? Я бы с удовольствием взял Полину к себе, но Олеся вряд ли позволит. И потом, мои молодые девчонки способны только баловать и закармливать сладостями, когда требуется совсем другое. Знаешь, Валерий, Полина становится очень похожа на свою бабушку, и мне страшно. Олеся пока совершенно ничего не замечает, она вообще не слишком внимательна к ребенку. А проявится болезнь немного позже, через несколько лет, когда у девочки начнется переходный возраст. Может случиться беда... Я со страхом жду этого.
Валерий удивился.
– Мне кажется, ты рановато делаешь выводы. Полина еще мала, и все может измениться.
– Может, но не изменится, – невесело сказал Витковский. – Поля пойдет Асиным путем...
Малахов вспомнил всегда рассеянный и размытый взгляд Полины.
– Да, пожалуй... И эта ее страсть к рисованию... Хотя все равно предсказывать рано.
Глеб вздохнул. Он редко вспоминал Асю, но подраставшая Полина все настойчивее и настойчивее напоминала ему о первой жене.
Витковский когда-то нашел ее возле дохлого фонтана в ГУМе. Когда Глеб подошел к фонтану, Ася уже стояла там. И ждала она, конечно, юного поэта, что было совершенно очевидно. Ведь недаром на весь ГУМ просили «встречаться у фонтана». Она глядела на хиленькие струйки и о чем-то думала. Глеб молча застыл рядом. Так они долго стояли и смотрели: Ася – на фонтан, а Глеб – на нее. Потом она спросила, не поворачивая головы:
– Не надоело?
– И никогда не надоест! – ответил юный поэт.
Это была почти романтическая история. Он начал посвящать Асе стихи. Она казалась ему существом, нечаянно спустившимся ненадолго из иных миров, куда торопится поскорее вернуться. Он хотел задержать ее возле себя хоть на мгновение. И никогда не смог бы этого сделать, если бы не показался Асе беспомощным и беззащитным, каким часто обманчиво кажется мужчина в очках. Толстые стекла и напряженно прищуренные глаза придавали Глебу вид слабого, тонкокожего, болезненно ранимого. Вдобавок он оказался поэтом, и, узнав о его занятии, Ася твердо уверилась в безошибочности и правильности своей оценки.
Глеб привык очаровывать на ходу. Он знал, что не очень любит Асю, но тонко оценил ее и видел произведенное им впечатление – слишком сильное, сильнее, чем у других. Он хотел подольше видеть восхищение в светлых глазах, подольше удержать возле себя чужую любовь.
Ася была мягкой, тихой, незаметной, точно такой, какой потом оказалась ее единственная внучка. Жена с головой погрузилась в семейные дела и сделала это без всякого сожаления. В семье Витковских главной стала невидная, никем не замечаемая домашняя Ася, главной всегда и во всем, даже в поэзии Глеба. Взбешенный, измотанный, возвращаясь вечерами домой и бросаясь к ней изливать гнев, боль и обиду за неудачи, он чувствовал, как его злоба и взвинченность тонут, растворяются без следа в кротости Аси, в ее неумении и нежелании тоже взорваться в ответ, завестись, упрекнуть... Разве не в чем его было упрекнуть? И кто же в действительности тогда растворялся: Ася в нем или он в Асе?
В то время он завоевывал мир, а Ася терпеливо поджидала его долгими вечерами на кухне. Не ложилась без него спать, когда бы он ни вернулся. Потому что поздно вечером, иногда за полночь, Глебу необходимо было сесть напротив Аси и неторопливо рассказать ей о своих делах, удачах и провалах, все заново вспомнить и пережить вместе с ней, и услышать, что она скажет. Ее мнение всегда оставалось для Глеба единственной точной оценкой человеческих отношений и его собственного поведения среди вечных раздоров, непонимания и смуты. Это была его лакмусовая бумажка. Он сам себе ее нашел – одну и на всю жизнь.
Ася сидела напротив, а он говорил, глядя в ее глаза, и никак не мог остановиться, потому что лишь одна Ася на всем белом свете умела его слушать и, наверное, – пусть это странно звучало – никто никогда не был ему настолько нужен, как она. Потом появилась Олеся. И тогда Ася заболела.
Что случилось, Глеб так до конца и не понял. То ли сработали дурные гены, то ли роды сломали ее, но у Аси началась депрессия с тяжелыми срывами, порой приводящими к попыткам отравления. Довольно долго – только к попыткам. Он лечил ее у лучших психиатров, консультировал в Канаде, жена несколько раз лежала в отличных клиниках, и как-то вдруг получилось, что Глеб уверился в ее полном выздоровлении. Да и врачи так считали. Но они жестоко ошиблись. Всех обмануло внезапно ровное настроение Аси. Она была опять дома, Олеся – при ней, а Глеб, забыв о возможной беде, вновь занимался поэзией и собой, собой и поэзией.
Начался как бы второй, безоблачный период в его жизни. Второй и последний. Все лучшие поэтические строки, созданные Глебом в те по-настоящему счастливые годы жизни рядом с Асей, были ею навеяны и ей прочитаны. Позже Витковского стали печатать и читать, но в то время даже одна публикация стоила Глебу больших усилий. Редакции долго, с маниакальным упорством его отвергали. А он писал и писал. Тогда он как раз начал свой впоследствии знаменитый поэтический цикл "Женщины".
И эти сильные мужчины
Были как мальчики слабы,
Писали пьесы и картины,
В задумчивости терли лбы.
И посвящали, посвящали,
Колена скорбно преклонив,
Свои великие печали
Обычной женщине они.
Ее творя, о ней лишь споря,
Они вставали, все поправ...
... Входили женщины в историю,
Об этом так и не узнав.
Потом его неожиданно полюбили во всех издательствах. Его стали даже цитировать, но Ася о настоящей славе Глеба так никогда и не узнала, совсем как в его пророческом стихотворении.
А жизнь шла себе и шла вперед, и поневоле нужно было существовать дальше, даже потеряв где-то на перепутье самое главное... К памяти жены Глеб обращался и позже. Но только в поэзии и очень редко.
