Текст книги "Что мне делать без тебя?"
Автор книги: Ирина Лобановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Что лучше сказать? Может быть, правду? В половине девятого во дворе у Олеси? Правду... Кому она нужна, эта правда...
– Перед выходом из школы, – спокойно отозвался директор. – По-моему, он был с Диной и еще с кем-то из девочек. Наверное, они отправились гулять и припозднились...
– Вероятно, – вздохнула Эмма. – Хотя на Карена слишком непохоже... Несчастная мать!
Как раз на Карена это очень похоже. Валерий осторожно потер левый бок.
Маргарита терпеливо ждала на другом конце провода. Ашот неслышно подошел к ней и ласково взял за плечи.
– С кем ты разговаривала, рыжая?
В его глазах было столько заботы и тревоги, что Марго, увидев их, снова разрыдалась и положила трубку, не дождавшись ответа.
– Я... с Малаховой... заболел, – бессвязно прорвалось у нее сквозь слезы, – позвони... в милицию...
И Маргарита протянула мужу телефонную трубку. Ашот в задумчивости повертел ее в руках.
– Возможно... Только не в милицию. У меня есть кое-кто значительно выше. Дуся, пожалуйста, сделай Рите теплую ванну и успокаивающий чай.
Дуся с готовностью бросилась к Маргарите и увела ее с собой. Ашот бросил взгляд на сына.
– Тебе лучше лечь спать, – с необычной нежностью сказал он. – Ты видишь, мама расстроена, не добавляй ей лишних волнений.
– Карен найдется, папа? – спросил Левон, послушно вставая.
– Конечно, найдется, – набирая номер, уверенно ответил Ашот. – И очень скоро.
Но скоро не получилось. Заснул уставший Левон, упала на кровать, наглотавшись успокоительных таблеток, Маргарита, только Ашот продолжал сидеть возле телефона, да Дуся неслышной тенью скользила по комнатам, опасаясь беспокоить окаменевшего хозяина. Ближе к утру Джангиров вызвал водителя, собираясь куда-то, и тут входная дверь тихонько стукнула. Ашот бросился в переднюю. На пороге стоял Карен, живой и здоровый... Вот только лицо у него было непонятное, в утренней первой дымке, сквозь которую ничего не разглядеть.
– Ты извини, папа, я не смог предупредить о задержке, – ровным голосом, как ни в чем не бывало, произнес Карен. – Мобильник разрядился. В следующий раз я постараюсь сообщать, когда вернусь.
– В какой еще следующий раз? – прохрипела за спиной у Ашота Маргарита, вскочившая с постели. – О каком следующем разе ты говоришь?! Где ты был, Карен?! Почему ты совершенно не думаешь ни обо мне, ни о папе, ни о Левоне?! Посмотри на меня! Посмотри на Дусю, она плачет!
– Это от радости, Риточка, от радости, – Дуся заливалась счастливыми слезами. – Мальчик нашелся, Господь смилостивился над нами!
Карен внимательно, с некоторой долей мужского презрения и превосходства, окинул взглядом отекшую растрепанную мать, ревущую Дусю, озадаченного отца и бесстрастно попросил:
– Не начинай истерики, мама! Ты слишком это любишь. Что, собственно, произошло? Покорми меня, пожалуйста, Дуся, я голоден, как зверь.
Радостно закивав, Дуся бросилась на кухню. Маргарита с недоумением и нарастающей болью непонимания рассматривала сына.
– Ты вырос, – сказала она с трудом. – Такой бесчувственный, такой чужой...
– Я очень рад: ты поняла наконец, что я вырос, – отчеканил Карен. – Вопрос о моих чувствах оставим открытым.
– Почему ты молчишь, Ашот? – закричала вдруг Маргарита, не выдержав сыновних заявлений и боясь продолжения. – Почему ты все время молчишь?! Неужели ты считаешь все, что происходит, нормальным и естественным?! Неужели ты оправдываешь и понимаешь его?! Ты ведь сам не спал всю ночь, не отходил от телефона ни на минуту! Скажи что-нибудь, сделай хоть что-то, в конце концов!
– Да, – вызывающе закончил Карен. – Убей меня, например. Или для начала дай мне в морду, – и он весело засмеялся, нагло потянувшись к отцу.
Ошеломленная Рита замолчала. Ашот, тоже немало потрясенный и стилистикой, и поведением Карена, пристально вглядывался в лицо сына. Начинали просыпаться нехорошие, смутные подозрения. Что, собственно, произошло? Мальчик вырос. И стал мужчиной. Похоже, это никакие не подозрения, а истина, иначе почему он так искрится торжеством первой победы? Откуда такая нескончаемая радость, которая рвется наружу? Ведь не с приятелем Карен гулял где-то всю ночь напролет, конечно, нет...
– Я думаю, самое лучшее из всего, что ты сейчас сказал, – твое обещание предупреждать о своих поздних или, точнее, ранних возвращениях заблаговременно, – произнес Ашот. – Надеюсь, ты не будешь в дальнейшем об этом забывать. Как и не забывать заряжать мобильник.
– Не буду, папа, – сказал Карен и перестал улыбаться.
Он смотрел в лицо отцу открытым, спокойным, взрослым взглядом. Двое уже почти равных мужчин как бы заново оценивали друг друга, снова учились друг друга понимать. И поняли. Ашот усмехнулся краешком рта.
– Ты хотел есть, – напомнил он.
– Да-а, – блаженно протянул Карен. – И холодный душ. И спать...
Ашот согласно кивнул.
– Спать?! – опять истерически завизжала измученная Маргарита. – Объясни мне, Ашот, что происходит?! Ты, часом, не сошел с ума? Ему нужно в школу, а не спать! Почему ты соглашаешься с ним? И как ты можешь всерьез давать согласие на его отлучки по ночам, я не понимаю, Ашот!
Двое мужчин внимательно переглянулись.
– Иди к Дусе, сынок, – сказал Ашот. – Мамой я займусь сам, – и он бережно обнял рыдающую Маргариту. – Пойдем со мной, рыжая... Тебе надо отдохнуть. И предоставь мне решать, что сейчас лучше делать Карену. Пойдем, а то мне скоро уезжать.
Маргарита подчинилась. Впрочем, она всегда так делала. Черные глаза Ашота смотрели ласково и задумчиво.
– Рыжая, мальчик вырос, – убеждал он жену. – Ты же сама только что говорила! Что тебе еще не ясно?
Рита плакала и никак не могла остановится. Ей было неясно ничего.
Левон открыл глаза около двенадцати дня и удивился, почему его никто не разбудил. В квартире царили необычные тишина и полумрак. Неутомимый, не знающий усталости отец уехал по делам, полубольная мать забылась тяжелым сном. Карен до сих пор спал, в его комнате, судя по всему, были спущены шторы, оттуда не доносилось ни звука. Левон встал и босиком отправился в комнату брата.
В коридоре его схватила в теплые, мягкие объятия Дуся и поцеловала в нос.
– Как тебе спалось, малыш? Что ты будешь на завтрак?
Левон тоже тесно прижался к Дусе худеньким телом.
– Я спал хорошо. А завтракать потом, позже. Почему меня не разбудили? И мама до сих пор спит... А где был Карен вчера так долго?
– Ух, какой ты любопытный! – нежно шептала Дуся. – Лучше сам разузнай обо всем у Карика. Вас обоих не стали будить, потому что вы очень устали. И мама тоже.
– Я ничуть не устал! – возмутился Левон. – Вот глупости! Ладно, я пойду к Карену.
И Левон осторожно пробрался в комнату, где бесшумно дышал старший брат, а одежда разбросана на ковре в беспорядке, странном для аккуратного Карена. Левон тихо открыл ящик письменного стола. Сонечки не было. Может быть, вчерашняя задержка Карена связана с белой любимицей? Она пропала, и Карен пытался ее найти и принести домой? И не смог? Конечно, очень хорошо, что брат вернулся, но было бы значительно лучше, чтобы вместе с ним появилась и Сонечка. Ее отсутствие очень не нравилось Левону. Карен спокойно спал, иногда безмятежно улыбаясь во сне. Ему снилось что-то хорошее, доброе... Или кто-то.
Долго ждать Левон не умел. Он подошел к кровати и тихо потрогал Карена за плечо. Брат не просыпался. Левон толкнул его посильнее, потом еще, еще... Наконец Карен с сожалением вздохнул и сонно, недовольно взглянул на Левона.
– Какого рожна тебе нужно? – с несвойственной ему резкостью спросил старший брат. – Что ты здесь делаешь ни свет ни заря?
– Скоро полдень, – доложил обрадованный его пробуждением и не обративший никакого внимания на грубость Левон. – У нас куда-то пропала Сонечка. Ты не знаешь, куда?
Карен с удовольствием потянулся и ласково пощекотал брата под подбородком.
– Прости меня, Лев, я накричал на тебя. Это со сна. А со зверюгой все в порядке, не волнуйся. Она сегодня или завтра вернется. Сегодня, – блаженно повторил он, – или, в крайнем случае, завтра, Лев... Только знаешь, мышка теперь иногда будет гостить у одной девочки. Ее зовут Полина, и она очень просит тебя об этом одолжении. Будь джентльменом и давай мне иногда белого зверя для Поли.
– Хорошо, – послушно согласился удивленный Левон. – Пусть она берет к себе иногда Сонечку. А она заботливая будет правильно кормить нашу мышку?
– Она очень заботливая, – сказал Карен и помягчел еще больше. – Тихая, беленькая, совсем как Сонька. Я люблю тебя, Лев.
Сегодня он любил весь мир без исключения.
– И я люблю тебя, Карик, – радостно отозвался Левон и уселся на постель рядом с братом. – А где ты был вчера?
Карен засмеялся и спрыгнул на пол.
– Давай договоримся так. Я расскажу тебе все подробно, но чуть позже. И даже как-нибудь возьму тебя с собой туда, где буду теперь бывать. Но пока не задавай мне никаких вопросов, ладно?
– Ладно, – охотно согласился Левон.
Характером он сильно отличался от старшего брата.
– В мать пошел, в мать, в Риточку... Не жесткий, легонький... И слава Богу, – часто говорила Дуся, обнимая и целуя Левона.
Это была правда.
Братья вместе, как по команде, посмотрели вниз, туда, где жила мышь. Сегодня нижний ящик письменного стола оказался непривычно пуст. Но через день, самое позднее – через два, Сонечка вернется домой. Маленькая белая мышь со сдержанными чувствами, аккуратная и задумчивая, получившая свое имя в память о летнем эпизоде в жаркой Турции.
Мышку подарила Карену хорошенькая Дина Умберг. Просто так.
6
День был совершенно белого цвета. Таким, что страшно хотелось брызнуть в его размытое однообразие чем-нибудь цветным и ярким. Все было белым: дома, казалось, осевшие под неощутимой тяжестью тумана, липкого и мокрого, обволакивающего и заманивающего под свой непрозрачный купол, скверы, машины и автобусы, сливающиеся цветом с дымкой над Москвой-рекой, деревья и изваяния церквей, стоявшие в тяжелой задумчивости.
Валерий лежал уже неделю, не вставая. Пронзившая его возле дома Олеси боль, ожившая позже со звонком Джангировой, упрямо не желала отпускать. Она наступала волнами, то накрывая с головой, то неохотно отползая от сердца куда-то в сторону, но ненадолго, просто чтобы напомнить, как хорошо жить без нее.
По настоянию Эммы врача, конечно, пригласили. Он нашел сильное переутомление, нервный срыв и аритмию. Директор заявил медику, что максимум через день должен быть на ногах. Наконец-то у него пробудился интерес к жизни!.. Врач подобного оптимизма не разделял, но, правда, согласился, что бодрость духа и стремление встать – главное, и что здоровье приходит именно с хорошим настроением. Или наоборот: настроение со здоровьем. Но, в общем, все связано самым тесным образом, поэтому... И врач ушел, прихватив солидную сумму и оставив массу предписаний, советов и длинный список лекарств.
– Неправда! – глядя в потолок, объявил Валерий. – Просто несчастного и на верблюде собака укусит. Хорошая пословица, люблю... Завтра встаю и иду в школу. Я до сих пор ничего о ней не спрашивал... Как вы там справляетесь без меня, Эмма? Трудно, наверное?
– Да прошла-то всего неделя, – улыбнулась жена. – Я даже еще не успела понять, трудно или легко. Во всяком случае, сложных вопросов пока не возникало. Как-то справляемся. Так что лежи и отдыхай.
Малахов понимал, что устал он в основном от самого себя, а от себя не отдохнешь. Вот только слишком нелегко будет сейчас войти в здание школы и увидеть Олесю. Лживую, безрассудную, легкомысленную, такую необходимую... Валерий с отвращением вспомнил ее лицо, милые задумчивые брови, летящую походку... И придется встречаться с ней каждый день, месяц за месяцем, и знать, что она – подлая, жестокая, грязная девка, и с бессилием сознавать, что без этой девки он погибнет, не выдержит, сломается, что ему не обойтись без ее нежности и раскованности, без ее свободы обращения...
Но Валерию предстоит еще видеть Карена. Каждый день, месяц за месяцем, пока мальчишка не окончит школу, и знать о его близости с Олесей, и постоянно помнить об этом, стараясь собраться с выдержкой и не наделать глупостей. Более дурацкое и страшное по своей сути положение для директора трудно представить. Просить Джангировых перевести сына? Как мечтали о подобном выходе совсем недавно Эмма и Олеся! Но опять – на каком основании? А ведь все достаточно просто: нужно найти в себе силы оторваться от окна (что он всегда туда смотрит?) и перестать думать об одном и том же. Глупо, как можно перестать думать? Лишь сон способен ненадолго разорвать заколдованную цепочку неменяющихся мыслей. Надо постараться преодолеть самое сложное – самого себя. Если бы только можно было преодолеть...
Валерий приподнялся и резким движением открыл штору. Какой туманный и белый сегодня день! И как отвратительно на душе...
Пришла Эмма, принесла капли. Малахов с трудом выпил их и попросил больше ничего не давать. А главное – не покупать лекарства, не тратить деньги. Вполне достаточно того, что уже истрачено на врача. Завтра Валерий собирается в школу. Эмма смотрела задумчиво и печально. Она никогда ни в чем не возражала мужу, потому что боялась нарушить и без того неустойчивый покой дорогого когда-то и любимого в молодости человека. Семья не сложилась. Это было ясно почти с самого начала. Валерий не любил Эмму и женился просто потому, что женился. Брак, каких много. Неудачный, в сущности, давно уже не нужный, изживший сам себя до основания и не оставивший никому ни радости воспоминаний, ни боли непонимания. Оно давно стало свершившимся, непреложным фактом. Против него бессмысленно было восставать и бороться. У них не было ничего общего, кроме сына и стен. Но сын судил их в глубине души – за что? за какую вину? – а стены тяготили постоянным напоминанием о том, чего помнить не хочется.
Боль несложившейся жизни придавливала Валерия. И чем тяжелее было, тем больше хотелось освободиться от ненужной тяжести, тем скорее хотелось светлого, ничем не замутненного счастья. Раньше он думал и надеялся, что оно возможно на Земле. Но люди рождаются здесь не для счастья, а для страданий.
Воспоминания прежде никогда не мучили его. "Это неправда, что они неотвязны и тяжелы, – думал когда-то Валерий. – Их легко отбросить, если захочешь. Нужно лишь захотеть".
Не воспоминания мучительны, а сознание невозвратимости. До нынешней осени он не просыпался ночью и не лежал часами неподвижно, думая об Олесе или не думая, но помня и чувствуя в темноте возле себя ее спокойное дыхание, ее нежное тепло, ее маленькие руки. И все-таки Валерий был счастлив в своей жизни. Счастье – оно ведь разное. Было – одно, а могло быть – другое. Возможно, не больше, не лучше, просто – другое. Счастье с Эммой... Да полно, разве стоило даже допускать его реальность? Сейчас ему хотелось того, другого, так никогда и не испытанного.
В школе он всегда уверенно ходит, твердо смотрит прямо в глаза, категорически говорит и часто улыбается. Это игра. Только он не Глеб, а потому играет плохо и бездарно. И параллельная игра в семью с Эммой и в любовь с Олесей. Он попробовал провести все игры до конца. И проиграл. Во всех трех. И проигрался. В пух и прах. Чего вы еще ждете, Валерий Семенович?
Нет, он никогда ни о чем не жалел. Он просто помнил. И воспоминания обжигали всякий раз, не ослабевая от времени, а наоборот, становясь день ото дня все острее и острее. Очевидно, до старости пока было далековато.
Странным свойством она обладала, эта память. Никакой системы, никакой последовательности. Кусочки, обрывки, отдельные фразы, ничего не значащие выражения... Все, что запомнилось, казалось теперь Валерию случайным, бессвязным, совершенно не нужным. Хотелось запомнить совсем другое: важное, необходимое, хорошее, а приходилось довольствоваться тем, что осталось, хранить эти жалкие обрывки и дорожить ими, как великой ценностью. Их тяжело сейчас ворошить и еще тяжелее знать, что они отныне навсегда с тобой. Обманывая себя, Валерий думал, как было бы спокойно, если бы воспоминания вдруг исчезли. Молодая неопытность, всегда верящая только в лучшее, – где она? Вот Карену ее не занимать. Валерий тоже пробовал когда-то не замечать преград на своем пути. Но преградой оказалась Олеся.
Опять подошла Эмма, посмотрела ласково и заботливо. Нет, Валерий не считал себя преступником и виновником ее несчастья. Не сложилось – значит, не сложилось. Из ничего не выйдет ничего, об этом твердили еще в далеком прошлом. Но не сложилось нигде и ни в чем. Почему он вдруг начал так лелеять воспоминания? Настоящее имеет конец, прошлое – никогда. Память дарует ему вечность.
Память, оказывается, была разной. Что-то свое помнили глаза, уши, волосы, пальцы... Но самая долгая, бесконечная память была у тела. Сколько бы ни прошло времени, потихоньку стиравшего выражение глаз и черты лица Олеси, интонации ее голоса, манеру говорить и ходить, какие-то почти неуловимые ее черточки, движения и жесты, свойственные лишь ей одной, тело помнило все так, словно они расстались сегодня утром и вечером снова увидятся.
Да, он проиграл. Может быть, потому, что жил всегда лишь для окружающих, для всеобщего обозрения. Видите, какой я сильный и умный? Какой я хороший! Хотелось быть лучше, чем есть на самом деле. По крайней мере, казаться таким. Смотрите, смотрите!.. А что на тебя смотреть? Не на выставке...
Он потерял не Эмму и Олесю, а себя. Именно поэтому вернуть ничего нельзя. Регенерация души невозможна. Где искать теперь любимое лицо? Как найти его и прикоснуться к нему хоть на мгновение?
Стараясь нигде и ничем не выдать себя, Валерий тщательно скрывал свою боль и мучения от чужих глаз – горькие семейные тайны лучше всего забывать дома, оставлять за плотно закрытыми дверьми и задернутыми наглухо занавесками. Никто не заподозрил, что прячется за отлично выкрашенным фасадом их семейного здания. Какой тяжкий труд – возводить свой дом! А он и не возводил его никогда, даже не пытался. Все получилось само собой. Наверное, именно поэтому ничего не получилось. Никто не знал, что Валерий не любит жену, и все думали и говорили:
– Какая хорошая, приятная семья! Всегда вместе, всегда дружны.
И Малахов, ненавидя и презирая себя в глубине души, улыбался искусственной японской улыбкой, и Эмма весело рассказывала о бесконечной, безумной работе мужа, от которой ей житья нет, а вокруг умиротворенно смеялись и снова думали: "Вот хорошая пара!"
Не любить, но жить вместе – значит, постоянно пытаться себе доказать, что Эмма умна, заботлива, внимательна, убеждать себя все время в том, что она добрая, ласковая, любит его и Семена. Все прощает и все простит Валерию. А ему как раз не нужно, чтобы прощали. Его нельзя больше прощать, слишком много на нем тяжких грехов, слишком много он совершил преступного, страшного. И нет ему больше прощения.
Какой тоскливый сегодня день, какой длинный! Директор задумчиво смотрел в окно. Завтра... А почему, собственно, завтра? Он встанет прямо сейчас и поедет в школу. Нужно собраться с силами и увидеть Олесю и Карена. Иного выхода у Валерия нет.
Карен весело покачивался с пятки на носок, словно ребенок, возле школы. Какой сегодня изумительный, волшебный, туманный день: день Олеси! И совсем скоро, через несколько минут, она выйдет, и они поедут к ней. От нетерпения Карен запрыгал на месте. Ну, скорее же, скорее, любимая! Тебя здесь так ждут!
Но из неожиданно подъехавшего такси вышел бледный, подтянутый, собранный Валерий Семенович и медленно двинулся к школе. Директор неторопливо прошел мимо Карена, спокойно и сдержанно кивнув на его приветствие, и вошел в здание. Карен озадаченно посмотрел Малахову вслед. Он выздоровел? Непохоже. А зачем тогда приехал? И не грозит ли его появление чем-нибудь скверным для Карена?
Всю неделю мальчик прожил в состоянии экстаза, близкого к безумию. Он не замечал ничего вокруг: ни изумленных глаз Дины, ни настороженных и изучающих – матери, ни усмехающихся и внимательных – отца. Он видел одну только Олесю, ее одну, и еще немного замечал то, что ей принадлежало и ее окружало: Полину, старенький "москвичонок", уроки литературы...
Мир вокруг него взорвался и исчез. Осталась единственная реальность – мы. Мы – это он и Олеся, Олеся и он, и ничего больше нет на белом свете. Они существовали вне времени и пространства, отдельно от людей, домов, деревьев. В мире, где жили они одни, не было учителей и экзаменов, родителей и уроков, в нем не было машин и автобусов, дождей и снега, Дины и Валерия, дорожек и шагов... В нем не нашлось измерений, и Карен погрузился туда так глубоко, что ему казалось: им нет пути назад. Они останутся с ней вдвоем, навсегда, и пусть все остальное будет без них. Они обойдутся. Ведь они – это так много, этого хватит на всю жизнь. Ты и я, ты и я – безбрежный, бескрайний, безопасный океан! Ничто не может вернуть их обратно, возвратить из настоящего, подлинного бытия вдвоем в небытие вместе с остальными. Ничто...
Карен грезил всю неделю. Он пребывал в блаженном состоянии духа, охватывающем каждого влюбленного в самом начале любви.
Олеся очень боялась встретиться с Кареном после того рокового вечера, когда она внезапно для себя, второпях, так опрометчиво поступила. Ее раскаяние было искренним, но недолгим. Стоило через день увидеть опять стремительно побледневшего Карена, как Олеся, испугавшись его очередного обморока, четко поняла: ей уже никуда не деться. Никуда не уйти, не спрятаться ни от этого мальчика, ни от самой себя...
К счастью, второго обморока не последовало. И удачно избежав опасности, Карен тотчас взял себя в руки. Отныне никаких эксцессов. Никто ни о чем не должен догадываться, даже проницательная Дина. В общем, мальчик отлично справился с поставленной задачей. Благодаря его хладнокровию, чуточку передавшемуся Олесе, в школе ничего не заподозрили. Волевой Карен положительно влиял на Олесю, панически боявшуюся себя выдать. Ее слабость неплохо уравновешивалась его выдержанностью, хотя ситуация становилась сложнее и сложнее день ото дня. Болезнь Валерия вызвала у Олеси новый приступ отчаяния и обострила едва успокоившееся чувство вины.
И вдруг директор нежданно-негаданно появился в школе, опровергнув утверждение Эммы, что муж разболелся всерьез. Его появление всех обрадовало – Малахова уважали и любили учителя и ученики. Обрадовало всех, кроме Олеси. Ее застывшее лицо и страдающие глаза привлекли бы внимание многих, но Валерий быстро догадался увести ее к себе в кабинет под предлогом выяснения организационных и учебных вопросов.
Олеся села на стул и тихо заплакала.
– Да ты сегодня не в форме! – дружелюбно, почти ласково сказал Валерий.
От его доброго голоса и нежной интонации Олеся зарыдала еще пуще.
– Откуда водицы столько взяла? Небось, много лет собирала? Тебе не идет, перестань, ты не княжна Марья и от слез, увы, не хорошеешь! Да ты мне нравиться больше не будешь, честное слово! И твоя волшебная косметика сейчас размоется!
Нет, все-таки общение с Глебом не прошло для Валерия даром.
– Французская... несмывающаяся... – улыбнувшись сквозь слезы, прошептала Олеся.
– Какая жалость! – посетовал Валерий, протягивая ей стакан с водой. – Купи себе что-нибудь попроще, тогда будешь бояться плакать. Посмотри на себя в зеркало, вся зареванная!
Олеся снова улыбнулась и с удивлением заметила:
– Ты изменился... Ты... как бы точнее сказать... стал сильнее...
– А это ты меня закалила, – грустно усмехнулся Валерий. – Возле тебя сначала бросает в жар, потом в холод без всякой передышки. Называется контрастный душ – лучший метод закаливания.
Олеся сникла.
– Я так виновата перед тобой...
– Вот только не надо о грехах! – досадливо поморщился Валерий. – Не начинай покаяния! Совершенно не твоя роль! Кстати, все лучшее в литературе замешено именно на чувстве вины. Шекспир, Достоевский, Гете... Учти как литератор. И давай договоримся с тобой об одном. Я все прекрасно понял и буду стараться сохранить вашу тайну. Попытайся тоже себя ничем не выдать: ты хорошо понимаешь, каким скандалом здесь пахнет. Ни мне, ни моей школе с ее престижем, ни тебе, ни мальчику этого не нужно. Он, между прочим, несовершеннолетний, ты хоть что-нибудь соображала? Остальное ты будешь решать самостоятельно. Я обещаю не мешать, не устраивать сцен и не досаждать звонками. Прошу лишь максимально сохранить в тайне ваши отношения для вашего собственного и моего спокойствия. Больше говорить на эту тему не будем. Только в критической ситуации, если таковая возникнет.
Олеся пролила воду на ковер и тупо уставилась на темнеющее, расплывающееся пятно, чувствуя себя растоптанной и оплеванной удивительным благородством Валерия.
Правда, директора хватило ненадолго. Он не удержался на высоте положения и, видя ее замешательство, иронически добавил:
– Ты ждала совершенно другого? А чего же ты хотела? Очевидно, совмещать меня с Кареном? Для любви втроем я вряд ли могу тебе пригодиться.
Олеся подняла голову и внимательно посмотрела Валерию в лицо. Едва заметная, злобная насмешка искривила его губы, делая Малахова некрасивым и отталкивающим. Виниться и каяться сразу расхотелось. Забиться бы куда-нибудь в темный угол и реветь, реветь, реветь до полного исступления и изнеможения, пока не иссякнут последние силы... Тогда можно просто упасть и заснуть, перешагнув таким образом этот ужасный, чересчур высокий для нее порог сегодняшнего отвратительного белесого дня.
– Как ты себя чувствуешь? – безразлично спросила Олеся. – Может быть, тебе стоило еще немного полежать?
– Нет, вполне достаточно, – убийственно вежливо ответил директор. – Все хорошо, и я приступаю к своим обязанностям. Итак, что у нас, Олеся Глебовна, произошло за мое отсутствие? Меня интересуют и дети, и их оценки. Что там сейчас в программе?
Олеся совершенно потерялась. Давненько директор не спрашивал с нее никаких отчетов и не разговаривал в подобном тоне. Ну что ж, придется привыкать. В конце концов, нельзя всегда быть в привилегированном положении. Валерий словно хотел лишний раз подчеркнуть, что теперь между ними существуют лишь служебные, сугубо официальные отношения, что отныне они – директор школы и преподавательница, и виноват в изменениях не Валерий, а только Олеся.
– За эту неделю... – робко начала она, но Малахов вдруг резко встал и подошел к окну.
– Прости меня, – глухо сказал он, не оборачиваясь. – Я, видно, совсем сошел с ума. Езжай домой.
Олеся, пошатываясь, с трудом переставляя ноги, вышла из директорского кабинета. Ее попытку подойти к Валерию и обнять его, как она всегда любила делать, он пресек минуту назад резким окриком:
– Не трогай меня, Олеся! Лучше меня не трогай! И езжай домой, я же просил тебя об этом! Твой мальчик давно стоит в почетном карауле у дверей!
Олеся остановилась у окна в коридоре и посмотрела на улицу. Карен действительно стоял, но не один. Олеся опустилась в кресло и дрожащими пальцами вытащила из сумочки строжайше запрещенную в школе сигарету. Плевать на все запреты! Тихо щелкнула зажигалка. Краем глаза учительница наблюдала сцену за стеклом. К Карену направлялась хорошенькая Дина Умберг, по пятам которой упорно плелась Люда Фомичева. Жаль, что ничего не слышно...
– Исчезни без следа! – неласково посоветовала Дина. – Или ты собираешься плеснуть соляной кислотой прямо мне в лицо? Где ты ее только находишь!
Люда ничего не ответила и остановилась в некотором отдалении, переминаясь с ноги на ногу.
Олеся улыбнулась. Поведение Люды удивительно напоминало манеру упрямого Карена тенью следовать за учительницей. Дина довольно решительно подошла к Карену, но возле него засмущалась, не зная, что сказать.
– Как поживает Сонечка? – спросила она наконец.
– Замечательно, – улыбнулся Карен, вспомнив, что как раз на днях мышка вернулась домой. – Просила передавать тебе привет.
– Спасибо, – тоже мило улыбнулась Дина. – Скажи, пожалуйста, Карен... – она на мгновение замялась, но потом собралась с духом и выпалила: – Почему ты совершенно не обращаешь на меня внимания? Разве ты не видишь, какие у меня глаза, волосы, пальцы? Видишь, какое у меня чудесное платье, какой темный красивый загар! Он совсем черный, посмотри! Ни у кого в мире нет такого загара осенью! Почему ты упорно не хочешь меня замечать?
Она высказала все разом, на одном дыхании, и в страхе замолкла, испугавшись и собственной дерзости, и непредсказуемой реакции Джангирова. Ее отчаянные, широко распахнутые глаза безуспешно пытались найти какие-нибудь следы волнения на смуглом лице мальчика, который ей безумно нравился.
Карен внимательно и хладнокровно рассматривал милашку Дину. Конечно, если бы не Олеся, он не упустил бы своего шанса, но сейчас уже все точки расставлены. Теперь нужно постараться не обидеть девочку.
– Я не ожидал ничего подобного, – осторожно начал Карен. – Спасибо тебе за такую искренность, хотя, мне кажется, в жизни она только вредит. И не заметить тебя нельзя, ты ошибаешься. Просто сейчас я, наверное, чересчур увлекся книгами, хочу успеть сделать как можно больше до университета. Все вечера напролет просиживаю в библиотеке.
Знала бы Дина, где находится та библиотека! И ей как раз захотелось об этом узнать.
– А где ты занимаешься? Я бы с удовольствием посидела с тобой.
Карен усмехнулся.
– Простите, мисс,– он галантно склонил красивую голову, – но только сидеть там ни к чему. Я буду здорово отвлекаться. Поэтому вынужден поблагодарить и отклонить ваше любезное предложение.
Дина закипела. Красавица не привыкла к отказам, тем более в ответ на ее удивительно откровенное заявление. Этот мальчишка с армянской кровью слишком много себе позволяет: он посмел отвергнуть саму Дину Умберг, от которой без ума вся мужская половина школы! Но ссориться с ним было выше сил и без того уже измученной Дины.
– Чувствую себя, как вареная морковка в кипящем супе, – тихо сказала она. – Сегодня отвратительная погода... Я всегда думала, что если человек очень хочет, он может все.
– Твой девиз не пройдет нигде! Мы очень мало можем, – отозвался Карен. – Для проверки выдави из тюбика крем и вдави его обратно. Прости, но я считал, что ты умнее.
– А я считала, что ты вежливее, – отпарировала Дина. – Оказывается, ты просто хам!
– Обойдемся без ссоры, мисс? – примирительно предложил Карен. – По-моему, вам и так уже достаточно...
И он показал глазами на Люду Фомичеву, переминающуюся с ноги на ногу в отдалении. Дина согласно кивнула.
– Мне – так уж вполне! Наелась на всю жизнь! Ну, за что она меня так ненавидит?
– Да уж есть за что! – ответил Карен, развеселившись. – Видишь, какие у тебя глаза, волосы, пальцы? Видишь, какое у тебя чудесное платье, какой темный красивый загар? Ни у кого в мире нет такого загара! А ты еще спрашиваешь, за что!
