Текст книги "Что мне делать без тебя?"

Автор книги: Ирина Лобановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

– У нас с тобой все хорошо! У нас все всегда в полном порядке! К черту твоих врачей и таблетки! Я давно говорил, что они бесполезны! Ужинать я буду потом!

И он легко поднял ее на руки.

Полина тоже почувствовала себя лучше и даже начала работать в косметическом салоне, хотя Левон окончательно сдался и сбежал из Филадельфии под родительское крылышко. После его отъезда Олеся почувствовала огромное облегчение: она освободилась от бесконечного сознания своего прегрешения. Появился, по крайней мере, какой-то проблеск надежды, что жизнь Левона еще наладится. За один собственный грех она все-таки расплатилась. Но остальные будут при ней, видимо, неизменно. Искупать их придется всю оставшуюся жизнь, но об этом бремени должна знать одна только Олеся. Но она, конечно, как обычно заблуждалась. От Карена нельзя было ничего скрыть.

– Не придумывай больше того, чем есть на самом деле, – вскользь посоветовал он ей. – Лучше от твоих фантазий никому не станет.

Боба увезли в Москву Джангировы, и Олеся согласилась, в глубине души признавая, что мальчику у них будет гораздо лучше. Еще одно расставание в ее жизни, с которым нужно смириться. Весной дочь, по обыкновению внезапно, собралась в Москву, объявив, что лето хочет провести именно там. Карен позвонил отцу.

– Полина уезжает на лето в Россию. Мы не поймем, где она планирует жить: у вас или у Глеба. Пожалуйста, проследи за ней.

– Обязательно, – отозвался Ашот. – А куда собираетесь вы с Олесей?

– Не знаю, – помолчав, ответил Карен. – Пока не придумал. Ты хочешь что-нибудь посоветовать?

Ашот помедлил мгновение.

– Я вспомнил вашу поездку в Италию. Вы сейчас вдвоем. Почему бы тебе опять...

Карен хмыкнул.

– Спасибо, отец. Это неплохое предложение. Я подумаю.

Олеся внезапно проснулась ночью от того, что ее строго и требовательно окликнули по имени. Темные, непонятно откуда взявшиеся тени скользили по стене, то исчезая, то появляясь вновь. Олеся ужаснулась и стремительно села.

– Что с тобой? – без всякого удивления спросил Карен и положил руки ей на плечи. – Приснился Мефистофель и сделал непристойное предложение?

– Я испугалась...

– Это не новость. И самое плохое, что твои страхи надуманы.

Олеся молчала. Разве расскажешь, как она мучительно боится его потерять и сходит с ума, много лет назад нарисовав в уме четкую картину своего обязательного одиночества! Разве расскажешь, что она уже сознательно отказалась от мужа, предав и его, и себя, и всю их совместную предыдущую и последующую жизнь! И сама обрекла себя на тяжелое состояние непрерывной, непрекращающейся усталости. Карен закинул руки за голову и вздохнул.

– Ты думаешь, я ни о чем не догадываюсь? Эта удивительная мысль засела в твоей голове очень давно, и ты ее чересчур полюбила и начала лелеять. Идея выглядела безупречной. Но воображаемые сценарии в жизни, как правило, не сбываются. Ты никогда не верила мне до конца, я давно это знаю. Но почему? – Ответа от нее Карен и не ждал. Вопрос был задан, скорее, самому себе. – Не доверяла, – флегматично продолжал он. – Всегда хранила про запас нехорошее подозрение на мой счет. Я не мог его преодолеть, как ни пытался. Я воспринимал твое отношение к себе как оскорбление. Ты никогда не задумывалась об этом? Прошло не так уж мало лет, и, по-моему, ты должна была бы пересмотреть свои прежние фантазии и относиться ко мне иначе. Но не пересмотрела. Почему, Леся?

– Мне кажется... – начала она, но Карен ее тотчас прервал.

– Тебе постоянно что-нибудь кажется. И как раз то, чего в действительности никогда не было. Зато ты не видела очевидных вещей. Я тебя избаловал и постепенно превратил в малого ребенка. Наверное, мне просто был нужен настоящий, но ты не захотела мне его рожать. Как я просил тебя об этом!

– Ты вновь взялся меня поучать? – начала заводиться Олеся. – Я всю жизнь только и слышу от тебя: "Ты не умеешь того!", "Ты не можешь этого!" В конце концов, что-нибудь я все-таки умею!

– Да, – муж засмеялся. – Когда захочешь. Ты всегда делаешь только то, что хочешь, и ничего больше!

– Но ведь и ты делаешь то же самое! Посмотри на себя! Твои желания для тебя – единственный закон! Попробуй не согласиться!

– Да я не буду и пробовать. Но, видишь ли, я их воспринимаю как должное, а ты – с опаской, с подозрением. Я никогда не жалел о том, что сделал. Конечно, я не подарок, и тебе очень часто бывает трудно со мной. Но если уж ты когда-то отдала все в мои руки, то, пожалуйста, предоставь мне решать нашу судьбу до конца. Без оглядки и сомнений. Я терпеть не могу, когда во мне постоянно сомневаются. Особенно, когда это делаешь ты.

Тени по стене скользили бесконечной серой вереницей.

– Ты сама себя измучила постоянными домыслами и легендами на тему: "Ах, что будет со мной завтра?" А ничего не будет. Завтра будет завтра! И сегодня ты ничего о нем все равно не узнаешь. К чему твои непрерывные ужасные картинки? Зачем непрерывно фиксировать чувство или положение? И вообще, мы скоро с тобой уедем.

Олеся вздрогнула.

– Опять?! Куда?! Твоя непредсказуемость убивает!

– Куда, куда... – проворчал Карен. – Это мое дело – куда! То непредсказуемость тебя убивает, то твой или мой возраст, то переезд... В общем, в своей жизни, Леся, ты сама себе постоянно не нравишься, так было и так будет. Тут ни при чем ни я, ни Полина, ни жизненные обстоятельства. Я всегда был намного старше тебя, и я прошу тебя лишь об одном: слушайся меня! Если бы ты последовала моему совету, глядишь, ничего страшного бы не произошло! Но ты не желала. В твоей голове – извини, конечно, – полный сумбур, который даже я не в состоянии привести в порядок. – Он взял ее за плечи и насильно уложил рядом. – Сейчас ты будешь спать. Разобраться с тобой до конца все равно невозможно. А почему ты снова не смыла на ночь косметику? Краска и вино всегда оставляют о себе память. Сто раз тебе повторять... Сильно тоскуешь по морщинам? И меня всего перепачкаешь. Фу, какая гадость!

Он брезгливо поморщился, положил ее голову себе на грудь и моментально отключился, задышав во сне ровно и спокойно. Кто мог не признать справедливость его слов? Олеся лежала тихо и смотрела на странные комбинации пятен на стене. Они то увеличивались, то уменьшались, надвигаясь на нее и превращаясь в диких фантастических животных с детских рисунков Полины. Только у нее они были в красках. И там еще мчались лошадки... Неугомонные, дерзкие, ловящие ноздрями ветер... Тени наплывали и становились добрыми, смирными.

Огромная черная тень бережно окутала ее.

Самолет шел над океаном, то и дело ложась на крыло. Олеся привалились к плечу Карена и закрыла глаза. Ашот давно, раньше сына, понял, что она устала и поправить ее настроение невозможно. Но на свете не существовало ничего невозможного для старшего сына Джангирова. Карен осторожно ткнулся носом в волосы Олеси.

– У тебя ужасные духи, – доверительно сообщил он. – Сколько раз я тебе говорил... – и засмеялся от счастья.

Да, конечно, отец прав – Олеся устала. Но пусть он думает, что хочет: Карен ни за что не отдаст ее этой усталости и вообще ничему и никому. Он вырвет ее своей силой откуда угодно. Приемы и методы давно отработаны и хорошо известны. И хотя Олеся тоже с ними знакома, она не может предугадать всей изворотливости и хитрости Карена Джангирова. Главное: не отпустить ее от себя. Никогда. Ни за что. Ни при каких обстоятельствах. Только в случае его смерти... Устала, говорит отец. Пустяки! Это легко исправить. Главное – она с ним. Рядом. И какое значение имеет все остальное?..

ЭПИЛОГ

Поэт был стар. Очень стар. Но когда он открыл дверь на звонок Валерия, гость попросту растерялся, с изумлением пытаясь вспомнить, сколько же поэту лет. Безусловно, под восемьдесят. Семьдесят шесть? Семьдесят семь? Что-то около... Только в это трудно поверить. Статный, почти без морщин, с розовыми щеками – таким предстал перед Валерием человек, который по всем возрастным данным, по любым привычным меркам и человеческим представлениям должен был давным-давно превратиться в древнюю развалину. Но его нельзя назвать даже стариком. Единственное, что напоминало о времени – великолепная, старинной работы, трость, на которую он слегка опирался, стоя в дверях. Хотя Валерий хорошо помнил, что похожая трость была у поэта всегда – и двадцать лет назад, и тридцать. Правда, тогда он изящно и легко носил ее на правой руке, слегка поигрывая и кокетничая. Создавал свой собственный имидж, которого, по его представлению, без этой роскошной палки не добиться.

– Ты потрясающе выглядишь, – выпалил ошеломленный и забывший поздороваться Малахов. – Я не ожидал...

– А что ты ожидал? – ухмыльнулся Глеб, зорко оглядывая Валерия сквозь очки, которые начал носить значительно раньше, чем трость. – Что поспеешь как раз к моим похоронам? Входи, – и он распахнул дверь пошире.

– Ну, зачем так мрачно? Я столько лет не видел тебя... Писать не люблю. Но вспоминал постоянно.

Гостиная была обставлена с какой-то странной небрежной роскошью. Старинная мебель плохо сочеталась с пустыми, ничего не значащими безделушками и брошенными как попало разноцветными книгами, альбомами, посудой. На хорошо известном Валерию резном бюро из красного дерева стояли фотографии в рамках. С каких пор поэт вдруг стал расставлять вокруг себя остановленные мгновения? Эти замершие глаза и улыбки? Раньше Глеб терпеть не мог в доме ничего подобного. По едва заметным, почти неуловимым признакам Малахов догадался, что старый друг кого-то ждет.

– Я, наверное, не вовремя позвонил, ты занят, – оправдываясь, начал гость, усаживаясь в большое кресло.

– Перестань, чем я могу быть занят? – махнул рукой поэт. – Мы почему-то считаем, что все всегда на этой Земле случается не вовремя. На самом деле все идет по строго определенному порядку и происходит как раз в свое время. Так, как хочет Бог. И я действительно очень рад тебя видеть. Ты позвонил, и я сразу узнал твой голос, хотя не слышал его много лет. Сколько, Валерий?

Гость неловко пожал плечами. Глеб был бесконечно искренен и смотрел на него с такой любовью после стольких лет упорного и глухого молчания...

– Неважно сколько... Много, и все. Я прилетел сегодня утром, остановился в гостинице. И сразу эта ваша промозглая Москва! Говорят, кругом грипп. Здесь только мертвый не заразится! Гомон, суета, толпы на улицах... Ты редко выходишь? Смотри не простудись.

– Реже некуда, – проворчал старый поэт. – Опять вам "эта наша Москва" не угодила! Несчастный город! Стало просто модным без конца ругать его последними словами! Люди сами сделали его таким, каков он есть. И теперь недовольны. А ты вообще сбежал в Европу чуть ли не двадцать лет назад. Ну, как, посмотрел на русалочку? Ты все мечтал тогда ее увидеть. Помнишь, шутил: вот только увижу – и вернусь. Что ж не вернулся? Или так и не увидел?

Глаза из-под очков смотрели остро и насмешливо.

– Увидел... И русалочку, и многое другое.

– Много других русалочек? – уточнил поэт.

Малахов улыбнулся.

– А ты ведь ждешь кого-то. Стол накрыли задолго до моего звонка, и цветы, и вино, и фрукты поджидали совсем не меня.

– Чего в тебе всегда было с избытком – так это тонкости, – удовлетворенно заметил поэт. – Было и осталось. Европа не слишком изменила тебя. Но почему ты думаешь, что я теперь живу в полном одиночестве и ко мне только изредка, ненадолго заглядывают европейские бродяги в джинсах, вроде тебя?

Валерий в изумлении откинулся на спинку кресла. Какие еще сюрпризы преподнесет ему за сегодняшний вечер старый друг?

– Ты пытаешься вспомнить, сколько мне лет?

Ему тоже нельзя было отказать в тонкости.

– Не трудись, не считай. И не беспокойся – моя девочка придет нескоро, так что мы успеем с тобой обо всем поговорить.

Малахов не выдержал и фыркнул, а потом, не в силах сдерживаться, захохотал на всю комнату. Поэт смотрел строго, нахмурившись, но его хватило ненадолго, и он внезапно засмеялся, показав вставные, отлично сделанные зубные протезы.

– А ты думал, что я записался в монахи, пока ты шлялся по Европе? – ворчливо бормотнул он, разливая вино. – Надеюсь, пить ты не разучился?

– Никогда! – бодро отозвался Валерий. – Но и не научился есть, как ты. По-прежнему обожаю колбасу, телятину и сосиски.

– Помню, помню, как же, – сердито сказал поэт, рассматривая на свет вино в бокале, – твой ужасный вечный ростбиф с кровью. Дрянь невероятная! То-то, я смотрю, животик у тебя вроде не уменьшился. И лысинка тоже.

Валерий вздохнул и с легкой ненавистью осмотрел сначала себя, а потом стол, сервированный исключительно разнообразными фруктами.

– Ну, рассказывай, – пригубив вино, попросил поэт. – Как тебе жилось? Почему ты вдруг вернулся? Надолго ли?

– Навсегда, – выдохнул Малахов. – Рассказывать, прости, ни о чем не хочется, но в этом городе легко затеряться. Я приехал, чтобы исчезнуть...

– Опять ему город виноват! Затеряться можно где угодно, забейся только в щель, как таракан. А щели повсюду найдутся, для чего тебе понадобилась Москва? Я иногда вижу твою Эмму. И Семена. У него уже двое малышей.

Гость с досадой отставил недопитый бокал и взял из вазы яблоко.

– Я бы умер с тоски с твоими фруктами. И с Эммой в придачу. И с Москвой.

– Зачем же ты тогда вернулся? Чтобы все-таки умереть с тоски?

– Я там никому не нужен, Глеб, – тихо сказал Валерий, глотая слова. Он был явно в разладе с действительностью. – Ни там, ни здесь. Везде одна горечь, хлористый кальций во рту... Выяснилось, что я всю жизнь искал землю или людей, которым оказался бы необходим. Но понял это совсем недавно.

Хозяин неопределенно хмыкнул.

– Землю или людей... Так ты думаешь, России или Америке нужен я? Разве они нуждаются в поэтах? А люди сами не знают, что им нужно. И часто узнают об этом лишь на смертном одре. Или никогда не узнают. Только все одинаково несчастны. Но я всегда тебе говорил, что если бы ты ел апельсины вместо мерзкой животной гнили, то не стал бы такой рефлексирующей распадающейся личностью. У тебя анемия, и тебе как раз нужны гранаты. Вот это я твердо знаю.

– Боже мой, какой ты циник, Глеб! Нельзя сводить жизнь к диетам и физиологии.

– Да, старый опытный циник! А поэтому хорошо знаю, что можно и что нельзя, – с удовольствием заявил поэт. – Но ты вспомнил Бога, и это прекрасно. Раньше ты никогда не обращался к святыням. Все же Европа кое-чему тебя научила, отдадим ей должное! – И он снова пригубил вино.

Гость встал и направился к бюро, которое притягивало его все сильнее и сильнее. Ладони в одно мгновение стали влажными, голову сдавило металлическим обручем.

– Где сейчас Олеся? – глухо спросил Валерий, глядя в светлые глаза, уставившиеся на него со старой фотографии.

Женщина, которая смотрит...

Теперь изумился поэт. И почти угадал истину.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что приехал к ней? И поэтому без малого час морочишь мне голову своей дурацкой гнилой философией? А где ей быть, твоей Олесе? Пасет в Переделкино Полину и Боба. С тех пор, как уехала туда, вернувшись из Филадельфии. И этого, как его... – Глеб брезгливо поморщился, – этого вашего Карена. Ты прекрасно помнишь его не хуже меня.

Да, Валерий помнил. Такое забыть невозможно. Вот на фотокарточке и Полина с ее неизменной, слегка блуждающей улыбкой. Похожа на мать, но значительно крупнее, и черты лица нечеткие, словно смазанные.

– Мартышка Поля надумала учиться. Хотя, на мой взгляд, она прекрасно работала в косметическом салоне. Она, кстати, разошлась с Левоном. Боб учится в гимназии. Он шалопай, каких свет не видывал. Если честно, я не люблю его. А моя Арина, посмотри, – поэт повернул к гостю одну из фотографий, – превратилась в настоящую красавицу.

Малахов глянул на дочь Глеба от второго брака, и удивился, какой она стала взрослой, красивой женщиной. И Олеся, наверное, тоже изменилась...

– Зато моя старшая совсем не постарела, – снова четко вычислил его мысли Витковский. – Такая же сопливая худыха, но что-то в ней надломилось. По-моему, она сломалась в тот момент, когда ты неожиданно бросил школу и все свои дела на бестолковую курицу Эмму и улетел в Европу.

– Неправда! – закричал Валерий, поворачиваясь к Глебу. – Это произошло намного позже!

– А-а! Вот оно что! И когда же ты виделся с Олесей?

– Давно! – буркнул Малахов. – Девять лет назад. Она прилетала ко мне в Мюнхен. Мы провели два часа в машине... Господи, два часа в машине за пятнадцать лет!

– Ну, знаешь, – насмешливо протянул Глеб, – за два часа можно успеть очень много... Это просто, как апельсин.

– Молчи, старый циник! – в сердцах закричал Валерий. – Ты никогда никого не понимал! Ни меня, ни Олеси!

Боже, что он несет? К Глебу это не имеет ни малейшего отношения.

– Где уж мне! – проворчал поэт, постукивая тростью о ковер. – Всех вас понимать...

– Тогда она была в экстазе, в эйфории, – с бешенством в голосе продолжал Малахов. Он уже совсем не владел собой. – Ты замечал что-нибудь? Карен с нее глаз не сводил. Я наблюдал за ними каждый день, с утра до вечера! Мальчишка бродил за Олесей, как собачонка, и только таращил черные безумные гляделки. Один раз я поймал Олесю на лестнице в школе – шли уроки. Я затянул ее в какой-то угол, просил, умолял сказать правду о нас двоих, о ней и обо мне, о Карене. Она молчала, словно оглохла и онемела... У нее было совершенно отсутствующее выражение... И эти глаза, Глеб, я никогда не мог забыть этих пустых глаз русалочки!

– И поэтому ты уехал? – поэт встал, неожиданно тяжело, по-стариковски опираясь на трость, и подошел к Валерию. – Прости меня, мальчик... Я часто пытался вспомнить, как ты называл тогда Олесю, русалочкой, что ли?

– Нет, не русалочкой... Уотергерл... Водяная девушка. Понимаешь, эта дурацкая фамилия ее первого мужа – Водяной...

– Обыкновенная фамилия, – буркнул Глеб, пытаясь скрыть нежность и жалость. – Сам ты дурацкий...

– Твоя правда! – мрачно улыбнулся Валерий. Невидимый обруч вокруг головы немного разомкнулся. – Олеся тогда все повторяла: это амок! Это амок! Имея в виду себя и Карена... Я не уехал, я просто бежал!

И тогда тоже была осень – отвратительно-безнадежная, грязная, гриппозная, когда хочется бежать на край света. Его последняя осень в Москве...

Глеб снова грузно опустился в кресло.

– Ох-хо-хо, болят мои кости! – пожаловался он, притворившись на минуту настоящим стариком. – У нас еще есть время до прихода моей девочки. Я вижу, что сегодня тебе хочется говорить только об Олесе. Давай посвятим ей нынешние сумерки. Пусть это будет ее вечер. Идет?

– Идет! – Малахов тоскливо глянул на застывшее лицо Олеси и потянулся за своим недопитым бокалом. – Только начнешь ты. А я буду добавлять. Так, вместе, мы вспомним о ней, что сумеем...

– И о себе заодно, – добавил старый поэт.

– И о себе, – неохотно согласился гость. – Выключи, пожалуйста, верхний свет

Негромкий, настойчивый звонок мгновенно разрезал вечер пополам. Поэт легко вскочил на ноги и устремился к двери, поигрывая на ходу любимой тростью так же, как и двадцать лет назад. Валерий с завистью посмотрел ему вслед и вздохнул. Очевидно, Глебу просто не дано состариться. В передней раздался нежный воркующий лепет, звуки поцелуя, зашелестели легкие ткани и запахло тонкой косметикой, аромат которой проник в гостиную раньше той, что его с собой принесла.

Она возникла на пороге рядом со старым поэтом – сотканное из осеннего звездного вечера существо лет двадцати с пепельными кудрями и искусно накрашенным большим и красивым ртом. Она вся искрилась радостью перед этой необыкновенной жизнью, где ее ждало столько изумительных событий, одним из которых стал известный поэт.

– Привет! – улыбнулась она Валерию и, сияя, повернулась к Глебу. – Я приехала на такси, старая капризница опять сломалась.

– Я подарю тебе "шевроле", моя девочка, но не раньше, чем выйдет мой трехтомник, – пообещал поэт. – Ты выглядишь сегодня еще лучше, чем всегда. Утром возьмешь ключи от моего гаража.

– Ну что ты, нет! – промурлыкало пепельное создание и уселось на диван. – Очисти мне, пожалуйста, мандарин.

Малахов встал и, улыбаясь, объявил, что ему давно пора прощаться.

– Помни про грипп, Глеб.

– Вы все надоели со своим гриппом, – проворчал поэт. – Теперь не заболеть просто означает обмануть всеобщее ожидание.

Они вышли в переднюю.

– Ты неисправим, Глеб. Как я тебе завидую!

– Брось! Они все стервы, только все моложе и моложе. Сам видишь...

– Пока, – Валерий накинул куртку. – Я позвоню через денек-другой. Передай привет... – он запнулся, – Олесе. Если увидишь или услышишь. Она звонит тебе иногда?

– Звонит, – грустно сказал поэт. – Несмотря ни на что, она хорошая дочь и часто проведывает старого отца. И ты тоже теперь проведывай. Не затеряйся в Москве. Ты все же вернулся домой!

– Домой, – задумчиво повторил Валерий. – Домой... Какое странное слово! Звучит удивительно. Постараюсь не затеряться...

В комнате раздался звон и радостный возглас:

– Глеб, не сердись, дорогой, я разбила бокал!

– Интересно, что ты с ним делала? – весело отозвался старый поэт.

– Да ничего особенного, – ликующе прозвенело в ответ. – Я только хотела...

Валерий улыбнулся и открыл дверь на лестницу.