Текст книги "Что мне делать без тебя?"
Автор книги: Ирина Лобановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
Журналистом он решил стать не случайно. И не только потому, что рано почувствовал тягу к перу и бумаге. Он учитывал совсем другие свои способности: Ашот обладал великолепным "нюхом" на сенсацию и умел наладить контакт с любым человеком. Огромное количество знакомых в разных уголках большого города, а потом и страны – он начал их заводить со стремительной быстротой еще в школе – давало ему серьезные преимущества перед другими. С безграничным обаянием Ашот дарил серии непосредственных улыбок, щедро раздавал комплименты, искренне восхищался чужими успехами, свободно и раскованно, с легким чарующим акцентом, рассказывал о себе... Он льстил, особенно мужчинам, которые покупаются лестью быстрее женщин, потому что плохо владеют этим оружием.
Решение стать политическим журналистом было обдумано Ашотом тоже во всех деталях давным-давно, но начал он с простого репортера. Обладая феноменальной памятью, Ашот не нуждался даже в помощи техники: он ловил, подмечал, коллекционировал образы и детали непроизвольно, подсознательно и "забрасывал" их в свой умственный банк данных навсегда, доставая оттуда при первой необходимости. Едва обратившись к проблеме, Джангиров, почти не задумываясь, без труда, четко представлял себе не план статьи, а видел ее уже на полосе. Беженец, он не боялся ни Москвы с ее порой слишком темными обитателями, ни притонов и игорных заведений, где его встречали с улыбкой еще на пороге. Иногда казалось, что во всех без исключения городских уголках знали и любили Ашота Джангирова. Но на достигнутом он не остановился. Этого было для него слишком мало. Ашот рвался вверх, к тем недоступным пока вершинам, которых достигали только избранные судьбой. Он рассчитывал стать таковым.
Ашот родился завоевателем. Он был хитер и силен, наделен отчаянной волей, огромным честолюбием и умением не сгибаться ни при каких обстоятельствах. Только в жестокой борьбе он видел смысл и цель своего бытия на Земле. И мир, во всяком случае, газетный, он завоевал легко и быстро, буквально за несколько месяцев. Далее предстояло завоевание мира политиков, что было значительно сложнее. Ашот хладнокровно, терпеливо и настойчиво готовился к этому. Вырабатывал свой собственный, запоминающийся раз и навсегда стиль в одежде, своеобразную манеру говорить и двигаться, обдумывал жесты и с титаническим трудолюбием, ночи напролет, изучал иностранные языки. Через год он сносно говорил по-французски и по-английски, понимал немецкий и итальянский и мог кое-что прочитать на арабском. Последнее было уже из области экзотики, но Ашот допускал и ее небольшую долю в своем четко продуманном образе. Он лепил себя, формировал, организовывал по тому конкретному, ясному идеалу, который давно сложился у Ашота-юноши. Теперь пришло время реализовать юношеские мечты и замыслы.
Начал Ашот дерзко – с любовных историй видных политических мужей. Многие журналисты пробовали с ними дебютировать и сделать на этом карьеру, но обжигались и останавливались. Ашот не затормозился. Отлично зная всех самых популярных кинодив, порнозвезд, манекенщиц и проституток, он пообщался с каждой из них отдельно, потратив немало вечеров и денег. Обожавшие Ашота девушки, хотя ни одной из них не перепало даже малой толики чувств и ласк смуглого журналиста (в этом вопросе он, как ни странно, оставался девственно чистым) верещали напропалую, выбалтывая свои и чужие секреты. Щебечущие красотки сделали свое дело: ввели Ашота в курс всех любовных интриг политической Москвы. Остальное было делом журналистской техники. Пять-шесть репортажей, лишенных всякой этики, сделанных чуть ли не из постелей депутатов и министров, написанных с такими подробностями, что сомнений в их подлинности не оставалось, – и о Джангирове заговорила вся страна.
Но купаться в грязи дальше ему не хотелось. Понимая, что чистыми руками ни политику, ни журналистику не делают, Ашот точно так же прекрасно сознавал: долгое пребывание в роли секс-репортера не украсит его и, в итоге, не позволит подняться туда, куда он замыслил. И Ашот предложил одному из приближенных к президенту лиц выкупить у него очередной сомнительный и сугубо интимный репортаж из жизни этого приближенного. Деньги Ашота не интересовали. Ему нужен был непосредственный и прямой выход на сильных мира сего. И он его получил легко и быстро, как добивался всего и всегда на Земле.
На редкость обаятельная наглость черноглазого красавца журналиста, говорящего с напевным армянским акцентом, пленила высокопоставленное лицо, хотя виду он не подал. Небрежно бросил на столик перед уверенным в себе визитером внушительную пачку долларов.
– Я полагаю, этого достаточно? Но вы пришли ко мне не за деньгами, ваш очередной материал – всего лишь удобный повод для визита.
Ашот усмехнулся.
– Вы правы. Я действительно очень хотел бы побеседовать с вами на иную тему.
Беседа длилась не менее получаса. Ашот вышел, ликуя, переполненный торжеством новой, еще одной, огромной победы, но внешне абсолютно бесстрастный.
С того дня началось его стремительное восхождение на самый верх. Теперь его боготворили буквально все. Старшие братья с детства относились к нему с нежностью. В самом начале его пути они всегда старались помочь, чем могли – в основном, деньгами. Сейчас видели в нем необычное существо. Хозяева, сдававшие квартиры, всегда спрашивали:
– Джангиров? Вы родственник?
И, услышав ответ, расплывались в широчайших улыбках.
Продавцы и владельцы окрестных магазинов встречали старших братьев Ашота у порога:
– Почему вы давно не заходите? А как поживает ваша жена? А дети? Мы всегда так рады вас видеть!
И это была чистая правда. Вся Москва была безумно рада видеть у себя любого из Джангировых.
Маргариту Ашот встретил в квартире известной киноактрисы и своей старой знакомой. Едва увидев Риту, Ашот понял, что именно она станет его женой. Только Марго годилась на эту роль. И ни на какую другую.
Кареглазая, смазливенькая Маргарита была неудачливой, бесталанной актрисой, безуспешно пробующей себя то в театре, то в кино. Добиваться удавалось лишь эпизодов и то с огромным трудом. От преследующих ее бесконечных несчастий большие глазки Маргариты стали еще больше и беспокойно, тревожно перебегали с лица на лицо, словно спрашивая, когда же наконец кончатся ее муки и режиссеры обратят на нее должное и заслуженное внимание.
"Рыжий ангел" – тотчас прозвал ее Ашот и с ходу помог получить небольшую, но интересную роль в фильме знакомого продюсера. Сияющая Маргарита заявилась к Ашоту домой, чтобы поблагодарить. Ашот усадил ее, и пока она с изумлением рассматривала роскошные апартаменты преуспевающего журналиста, сам накрыл на стол. Вечерами он всегда отпускал экономку, предпочитая проводить предзакатное время в одиночестве.
Был как раз тот час, когда читать без света уже нельзя, а зажигать его еще не хочется. Ашот больше всего любил эти минуты. Отодвинув бумаги на край стола, выключив компьютер и телефон, он обычно сидел в кресле, вытянув ноги, расслабившись, закрыв глаза и наслаждаясь коротким покоем. В квартире стояла полная тишина. Сегодня ее нарушило появление Маргариты. Но Ашот был очень рад этому.
– Прекрасное вино! – прошептала гостья. – Никогда не пила ничего подобного.
Журналист улыбнулся.
– Недавние поставки из Франции. Хотите еще?
Маргарита молча кивнула. Она не догадывалась о продолжении диалога.
– Итак, – чарующе улыбаясь, Ашот, умеющий говорить только четко и деловито, точно так же, как всегда привык мыслить, – я хотел бы сформулировать основную идею нашей встречи. Прежде всего, я очень признателен вам, – он галантно поклонился, – за неожиданное посещение. Впрочем, я на него рассчитывал. Как это ни грустно, но я должен вам сообщить, что актрисы – ни плохой, ни, тем более, хорошей – из вас никогда не получится. Это общее и вполне компетентное мнение. Так что не тратьте времени даром. Оно нынче очень дорого. Кроме того, мне искренне жаль ваши слабые силы и нервы, которые быстро измотаются в неравной борьбе. Поэтому, Рита, выходите за меня замуж. Это лучше всего, и более превосходного варианта вам никто никогда не предложит. Можете не давать ответ немедленно, а подумать. Но не слишком долго. Вот и все, что я хотел сказать, рыжий ангел.
Маргарита в полном замешательстве молчала. Она не удивилась бы, если бы смуглый журналист затащил ее в свою постель, не возмутилась бы, если бы он попросил ее переспать с продюсером, но то, что происходило, было выше понимания юной Марго. Глаза ее беспокойно заметались, как пойманные ладонью бабочки.
– Я... – робко начала она срывающимся, внезапно осипшим голоском.
Ее суетная душа жалобно вопрошала о чем-то.
– Вы мне нравитесь! – объявил Ашот. – И вы должны стать моей женой.
Подобных заявлений ей не делали никогда. Свадьба состоялась через месяц и потрясла своим блеском даже видавшую виды столицу. Газеты и журналы изощрялись в оригинальности подачи фотографий ослепительных молодоженов. И они были поистине очаровательны: эффектный темноглазый Джангиров в безупречно сидящем костюме и рыжекудрая трепетная Маргарита, улыбающаяся в счастливой растерянности и детском недоумении, словно до сих пор не понимала, реально ли происходящее. Дальнейшее вполне доказало ей подлинность случившегося.
Ашот оказался на редкость внимательным и преданным мужем, который хотел от нее лишь одного: неизменного присутствия в доме. В его работу Рита не вникала и даже не пыталась: она ничего не понимала в журналистике. Джангиров угадал: рыжий ангел годился только на роль жены и домашней хозяйки. Ни о кино, ни о театре Марго больше не заикалась, впрочем, с грустью вспоминая их иногда. Через полтора года родился Карен.
Втайне, в самой глубине души, Ашот давно мечтал о сыне. Ему был необходим верный друг, он нуждался в преемнике, наследнике, единомышленнике. И им мог стать лишь родной человек, но, конечно, не Маргарита с ее полным непониманием мира и собственного места в нем, а маленький родной мужчина, который будет расти рядом и день ото дня впитывать все то, что старший может передать младшему.
Малыш прочно приковал к себе отца. Добрая Дуся, давнишняя экономка Ашота, обожавшая своего красавца хозяина, а заодно и его рыжую жену, теперь была без ума от их смуглого ребенка.
Вечерами журналист больше не задерживался допоздна на работе. Он торопился домой, к сыну. Увидеть его, прикоснуться, подышать его нежным, ни с чем не сравнимым, неповторимым запахом – вот где высочайшее блаженство на Земле, вот в чем смысл жизни, открывшийся вдруг Ашоту на пороге тридцатилетия.
В Москве выходило уже две газеты Джангирова, и он собирался основать третью. Его дела были вполне налажены, а профессиональные, компетентные помощники не нуждались в постоянном контроле. Поэтому Ашот вполне мог хотя бы на время расслабиться и посвятить себя дому. Что он и сделал с легким сердцем. Просыпаясь рано утром, Ашот улыбался зеленым домашним туфелькам Маргариты. И осторожно прикасался ладонью к щеке спящей жены.
– Поднимайся, рыжая, пора... Уже давно рассвело.
Рита потягивалась, не открывая глаз, в душе проклиная и наступивший день, когда так хочется спать, и обожаемые мужем тренажеры, от которых ладони противно воняют металлом.
– Я – человек режима, – любил повторять Джангиров. – Пойми, рыжая, в жизни важен только он один, все остальное просто тесно с ним связано и целиком от него зависит.
Рита понимать ничего не желала, но подчинялась, как всегда и во всем. Когда-то она, робко, но с радостной покорностью сдалась на милость красавца победителя. Если так охотно и легко сдаются, значит, рассчитывают, что милость к побежденному существует. И еще какая милость!
"Уголек, – называла про себя мужа Маргарита. – Возьмешь в руки – и не удержишь".
Она удерживала только потому, что никогда не пыталась удержать.
И братья Джангировы, и Рита, и Дуся, и вообще половина Москвы справедливо полагали, что не родился еще на свет человек, который смог бы противостоять и возражать самому Ашоту. Но такой человек уже родился. Он спал в свой маленькой кроватке, тихо посапывая и приводя родителей в дурацкое умиление.
– Смотри, рыжая, – тихо говорил Ашот, склоняясь над сыном. – Какое все крошечное! Надо же! А какие красивые глазки, и носик, и рот! Просто необыкновенно, рыжая!
– Ну, уж и необыкновенно! – радостно смеялась Маргарита. – Мне кажется, Ашот, ты сильно поглупел за последнее время.
– Тоже не так плохо! – блаженно улыбался муж. – Надо когда-то и дураком побыть! Умным я считался столько лет, что даже надоело!
Это и называлось счастьем.
Карен рос спокойным, целеустремленным, хладнокровным. В отца. Он прекрасно учился, много читал и с детства умел анализировать, логически мыслить и трезво размышлять. Мальчик легко прошел начальные классы за год и в пятнадцать лет заканчивал школу. Ашот гордился своим необыкновенным сыном.
Изредка сдержанная улыбка пробегала по лицу Карена, не касаясь губ и оставаясь слабо мерцающей теплой точкой в темно-карих, почти черных глазах. Они становились ласковыми, останавливаясь на родителях, особенно на Маргарите. К отцу Карен относился немного иронически. Он рано, лет в десять-одиннадцать, начал на каждом шагу подмечать у отца множество пороков и недостатков. Одной из них, пожалуй, самой очевидной, была страсть к показной роскоши.
Преуспевающий журналист не подозревал, что в глазах сына выглядит смешным и глуповатым. Он не знал, какие насмешливые, порой недобрые мысли вызывают у Карена пристрастие отца к шикарной одежде, его чудесный "мерс" и личный шофер, получающий за свою работу столько, сколько не снилось простому столичному водителю. Карену не нравились и многочисленные экономки в доме. Мальчик был привязан только к своей старой доброй Дусе, которая потом так же честно и преданно растила Левона, второго сына Джангировых, родившегося через пять лет после Карена. Однако Левону не досталось и сотой доли любви и нежности отца, что было также подмечено зорким Кареном и записано в графу слабостей отца. И Карен вдруг со всей страстью подростка, наперекор отцу, вступая в первое, пока еще внутреннее противоречие с ним, полюбил маленького Левона. Необычная тяга братьев друг к другу очень радовала Маргариту и оставляла равнодушным Ашота, уделявшего немного внимания младшему сыну и почти не вникавшего в его дела, симпатии и антипатии.
Упорное ниспровержение отцовского идеала, любовно созданного старшим Джангировым, стало излюбленным занятием Карена. Журналистом он быть не желал. Хотя бы потому, что не собирался повторять отца. Да и тяготел, скорее, к технике, к естественным наукам, что быстро угадал Ашот. Прирожденный прагматик, он хорошо понимал, что добиться многого можно лишь тогда, когда идешь по собственному, именно тебе принадлежащему пути. Единственное, на чем Ашот настаивал – на выборе лучшего учебного заведения для Карена. И, не удовлетворенный школой, где учился Карен, перевел его в школу Валерия Малахова. Как проклинал себя позже Ашот за свое столь обдуманное и взвешенное решение! Но если бы он вообще мог что-нибудь предугадать... Каким беспомощным он оказался на самом деле! Или судьба действительно существует, и даже могучий Джангиров не в силах справиться с ней, когда она начинает выдвигать и веско диктовать свои условия?!
Хотя его противником стала уже не судьба. На сцене появился Джангиров-второй, столь же твердый, четкий и так же точно во всем идущий до конца. До того конца, который ему необходим. На сей раз условия диктовал именно Карен, и Ашот оказался совершенно бессильным перед волей и упорством старшего сына, первенца и любимца, которого холил, нежил и лелеял, как свою единственную надежду. Все надежды сгорели и умерли в одночасье.
Мальчик вырос. Совсем незаметно и очень быстро. И влюбился в женщину, которая была старше его на двенадцать лет. Конечно, возраст Карена вполне обещал внезапные выверты. Такие нечаянные штучки следовало бы предвидеть, но родители осознанно и тупо зациклились на девочках-сверстницах, видя лишь в них надвигающуюся угрозу и серьезную опасность.
Карен увидел Олесю. Она стремительно шла по коридору. Нет, летела, парила, плыла в воздухе, худая, светлоглазая, с пышными, плохо подобранными на затылке волосами. Она не замечала ничего вокруг. Но когда она вошла в класс, то встретила взгляд темно-карих немигающих глаз...
Девочки никогда не интересовали Карена Джангирова, и в глубине души он посмеивался над тревогами отца, легко заразившего ими мать. Маргарита, давно ставшая зеркальным отражением мужа, только чутко повторяла, воспроизводила его настроения, чувства, фразы, смысла которых порой не понимала. Да и не стремилась к этому. Жизнь вполне устраивала Марго во всех ее проявлениях. Она искренне любила Ашота, обожала сыновей и наивно верила, что проживет в мире, согласии и достатке все оставшиеся годы. Прежде всего она ценила теперь спокойствие и порядок. Ашот, яркое их олицетворение, "человек режима", подходил ей как нельзя кстати.
Маргарита была счастлива. Однако природной интуиции и материнской чуткости она не утратила. Поэтому смутная тень тревоги коснулась ее сентябрьским вечером, когда Карен вдруг упомянул о своей учительнице литературы. Что-то не понравилось Рите в интонации и выражении, с какими проронил буквально две фразы старший сын. Она быстро и внимательно взглянула на Карена. Его лицо излучало полнейшее бесстрастие, однако в черных зрачках мелькали какие-то странные, нехорошие, то пропадающие, то вспыхивающие искры, словно от медленно разгоравшегося костра. Костер насторожил чуткую, нервную Маргариту. И она постаралась довести все свои подозрения до сведения Ашота, всегда с нетерпением ожидавшего от нее подробного ежедневного отчета о Карене и с обидной небрежностью пропускавшего мимо ушей рассказы о младшем сыне.
– Я не могу понять, Ашот, но мне кажется, у Карена просыпается интерес к учительнице...
– Да? – быстро и заинтересованно спросил муж. – А что, она такая красивая?
Рита оскорбленно поджала губы. И холодно посоветовала:
– Если тебе любопытно, можешь завтра утром прокатиться в школу и полюбоваться на нее. Но меня беспокоит Карен...
Ашот удивился.
– Не обижайся, рыжая, но здесь не о чем думать. Мальчишкам в возрасте Карена свойственно влюбляться в зрелых женщин. Это лишний раз говорит о том, насколько наш сын во всем выше сверстников. Такие влюбленности украшают настоящего мужчину. И это очень скоро пройдет, вот увидишь.
Ашот наклонился и взлохматил кудри жены.
– Рыжий ангел...
И Ритина тревога рассеялась без следа.
С Кареном творилось что-то непонятное. Но старший сын Джангирова без труда мог спрятать свои чувства, а все его настроения и внутренние бури никак не отражались на учебе – да здравствует папа Ашот, передавший сыну по наследству трезвый ум и холодную голову! Вот только сердце у Карена оказалось немного другое... Очевидно, постаралась Маргарита.
Что же такое было в маленькой учительнице? Что не отпускало его, заставляло постоянно за ней следить? Хотя она сначала едва его замечала.
Олесю начинала тяготить неопределенность отношений с Валерием. И вроде бы принимая ее, соглашаясь с ней, она сжималась, как стиснутая до отказа пружина, которая в любой, самый неподходящий и непредсказуемый момент, может распрямиться. Сложный, противоречивый характер Олеси не предполагал безмятежной ясности духа Глеба. Ее легкость сочеталась с нервными срывами, терзаниями и поисками единственно нужного ей решения, перемежалась тоскливыми вечерами, когда ничего не хочется, кроме одного: чтобы все отстали от нее, наконец, отвязались со своими претензиями, желаниями и не имеющими ответов вопросами.
Валерий вообще был темной лошадкой, ставить на которую она боялась. А тут еще этот темноглазый ребенок, смешной щеночек, сам не понимающий своих, тоже еще темных, едва очерченных, пока что тихо дремлющих стремлений. Глупый, едва ступивший на тропу инстинктов и страстей, куда его толкало молодое тело, начинавшее руководить его холодным и уравновешенным прежде умом.
– Почему ты выбрал именно ее? – позже спросит у Карена в полном отчаянии отец.
И Карен, удивившись вопросу, четко, не задумавшись, ответит:
– Но я никого не выбирал! Все было сделано без меня и до меня, папа! Странно, что ты не догадался об этом.
Он будто не участвовал в затеянной судьбой игре.
Карен стал где-то задерживаться, возвращаться домой позже обычного с неестественным, лихорадочным блеском в глазах. Говорил, что занимался, был в библиотеке, гулял... Его объяснения вполне удовлетворяли родителей. Но их подрастающему сыну быстро наскучила примитивная возможность видеть и слышать учительницу на уроках.
И однажды, когда машина Олеси сломалась (хозяйка всегда пребывала в необдуманной уверенности, что техника должна безупречно работать без всяких осмотров и ремонтов), Карену удалось незаметно проследить ее путь домой. И свой основной наблюдательный пункт мальчик перенес туда.
Он увидел маленькую Полину, и она ему очень понравилась. Он словно подружился с Глебом с его свободными манерами, изумительной осанкой и игрой с тростью. Он постиг глубину и близость отношений между директором школы и маленькой учительницей литературы, и тотчас возненавидел Малахова.
Карен стоял в почетном карауле у подъезда Олеси долгими вечерами, пока наконец не становилось темно, холодно, и время начинало напоминать о том, что дома волнуется мать.
Он попросил отца больше не присылать за ним в школу роскошный "мерс": во-первых, ему неудобно перед остальными, у всех машины попроще, во-вторых, он часто задерживается после уроков в библиотеке на неопределенное время.
И терпеливо, с книгой в руках, коротал где-нибудь за углом часы и минуты, дожидаясь, когда выйдет Олеся. А дальше действовал по обстоятельствам: либо тайком сопровождал ее до дому и начинал прогуливаться в глубине двора, либо мысленно помахав рукой вслед машине, отправлялся за нею на такси.
Ох, эти слепые, обожающие его родители! Как мало знали они о своем сыне...
Прошедшим летом на отдыхе в Турции все просто растопилось от немыслимой жары. Расплавились мозги и мышцы, женщины скинули с себя практически все, но этого никто не заметил, потому что сосредоточить внимание и мысли стало невозможно.
Почти голенькая, беленькая Сонечка, похожая на летний одуванчик – кажется, дунь, и улетит! – дочка торговца из Перми, неизменно возникала рядом, всегда удачно улучив минутку, когда Маргарита уходила гулять или спала днем вместе с Левоном, плохо переносящим жару, а Ашот уезжал по делам. Он и на отдыхе умудрялся работать.
А одуванчик никуда не улетал. Наоборот: то вдруг положит розовые невесомые ладошки на плечи Карена, то сядет на пустынном в часы полуденной жары пляже близко-близко и прижмется горячим бедром так крепко, что у мальчика начинает тяжело, молотом, стучать сердце и медленно, нехорошо кружиться голова.
Нет ничего хуже изматывающего душного летнего безделья, когда и мысли, и воля становятся вялыми, вдруг притупляются, замирают в оцепенении и не поймешь, кто кем руководит: ты своими желаниями или они тобой.
Наивный, воспитанный в пуритански-строгом доме, Карен долго не мог понять, чего она от него хочет. Беленькая Сонечка плохо знала Москву, где была всего три раза в жизни, но в ее пушистой головке строились кое-какие далеко идущие планы.
– А где ты живешь в Москве? – спросила она, преданно и заискивающе заглядывая Карену в глаза. – Где-нибудь в центре? Возле Нового Арбата?
Похоже, кроме Арбата и Тверской, она ничего в городе не запомнила.
– Бери выше: в Солнцево! – выпалил Карен.
Этот замечательный район, полный шпаны и гопников, рядом с Переделкино, где была дача Джангировых, Карен облюбовал себе для прогулок, за что Ашот частенько бранил его, хотя понимал, что вряд ли кто-нибудь обидит его сына. Но если Сонечка захочет его когда-нибудь разыскать... Карену стало смешно.
– Вон где! – протянула Соня с уважением, словно прекрасно понимала, о каком фешенебельном районе Москвы идет речь. – Какой ты красивый, Карик! Какая у тебя кожа!
И она осторожно провела пальцем по щеке Карена. Потом взяла его руку и положила себе на грудь.
– Погладь меня! Вот здесь и здесь! И тут тоже немножко... Пойдем вон туда!
Взмахом руки она указала куда-то налево. Карен не понял, куда именно, потому что глаза неожиданно заволокло. Может, собирался разразиться шторм? Но вокруг ни ветерка, и вода спокойно лижет берег волной, нашептывая ему ласковые, обманные слова. Карен встал, покачиваясь на непослушных ногах, и пошел следом за Сонечкой.
Слепые, как все родители, Ашот и Маргарита... Они совершенно ничего не заметили в поведении старшего сына. Только вернувшись вечером, Ашот посоветовал Карену не ходить больше на пляж в полдень.
– Похоже, ты сегодня перегрелся на солнце.
А Маргарита добавила:
– Да, днем слишком жарко. Ты и ел как-то неохотно. Тебе лучше выходить второй раз попозже, к самому вечеру.
И свидания (Карен был послушным сыном) перенесли ближе к закату.
Но эта связь быстро стала тяготить Карена. Пройдя всю лесенку новых ощущений, он вдруг понял, что больше здесь делать нечего. Первый любовный опыт пережит и исчерпан до конца. По просьбе Карена Джангировы неожиданно улетели в Москву, хотя собирались пробыть в Турции еще две недели. Но здоровье старшего сына, который вдруг начал жаловаться на удушье, было важнее всего, да и Левон тоже беспокоил Маргариту.
Беленькая Сонечка канула в вечность. Карен почти не вспоминал о ней и только иногда с усмешкой думал, как просто ему удалось с первого раза обвести вокруг пальца родителей. Очевидно, с ними не будет проблем и в дальнейшем.
Но с Олесей нельзя делать то же самое, что с Соней. Во всяком случае, когда Карен думал об этом, у него становилась мокрой спина, а пальцы рук начинали подрагивать.
– Все мужчины любят и чувствуют спиной! – поучала Сонечка Карена. – Вот смотри, какая у тебя чуткая спинка...
Кажется, она была совершенно права.
Карен не слишком задумывался о своих будущих и возможных отношения с учительницей. Его просто стремительно понесло вперед, и неважно, что там ждет впереди. Сегодня главное – увидеть, как эта женщина выскользнет из машины и пройдет к дому... Перепутанные ветром волосы, развевающаяся юбка, летящая походка на высоких каблуках... И вечер, обнимающий ее нежными темными руками.
В один из первых октябрьских дней Олеся, выйдя из школы, увидела возле своего старенького «москвичонка» ярко-красный «рено» Мэри. Хозяйка стояла возле машины, высокая, в кожаных обтягивающих брюках, сверкая зубами, броскими серьгами, бусами, браслетами... Девочки завистливо оглядывали туалет и фигуру Мэри. Мальчики-старшеклассники и учителя-мужчины, проходя мимо, дарили восторженно-жадные взгляды, и их восхищением она грелась, как яркая змейка на солнце. К ее великому сожалению, Олеся появилась слишком скоро, хотя ждала Мэри именно ее. Мэри тяжело вздохнула и, по-прежнему широко улыбаясь, двинулась к подруге, покачивая на ходу узкими бедрами. Карен, наблюдавший из своего укромного уголка, тоже с удовольствием проследил за походкой и движениями Мэри.
Довольно преуспевающая манекенщица, она недавно попробовала себя, и не без успеха, в качестве фотомодели. Новая победа подняла ее самооценку настолько высоко, что теперь Мэри не видела себе равных на всей планете. Олеся и Мэри дружили с детства точно так же, как когда-то – их матери, которых давно нет на этом свете, а Мэри несколько лет преспокойно спит с Глебом, не размышляя ни о чем. Да и к чему отягощать совесть ненужными угрызениями?
– Я свою совесть берегу, – балагурила Мэри, прожигательница жизни. – Я ее дома оставляю, на полочке, когда ухожу. Чтобы не потерять. Оно надежнее.
Мэри понимала, что Олеся ее любит, хотя иногда совершенно справедливо считает пустоватой и не слишком образованной. Особенно по сравнению с ней, дочерью известного поэта. Но в гордо посаженную ветреную головку Мэри залетали не только глупости. Манекенщицу долго терзала тревога при мысли о том, как отнесется Олеся к связи подружки с Глебом. Хорошо, что Олеся как-то пережила это откровение, однако вряд ли простила подругу до конца. Но вчера Глеб сообщил Мэри, что уходит к какой-то своей новой шлюхе – где он только берет их в таком количестве? – и что Олеся в курсе дела. И Мэри бросилась к ней за помощью.
– А я тут давно тебя жду, – не слишком уверенно и по привычке развязно начала Мэри. – И вот, представляешь, во время уроков, прямо возле школы, подплывает ко мне хмырь болотный в парусиновых штанах и при кепоне. И говорит: "Женщина, хочешь заработать? Плачу в зеленых сколько пожелаешь!"
Она на ходу придумала эту историю и захохотала, откинув назад маленькую кудрявую голову и широко открывая большой рот. Олеся, всегда заражавшаяся смехом подружки, фыркнула. Карен наблюдал за ними из-за угла. В висках у него снова тревожно постукивало, рубашка насквозь промокла.
– Поедем ко мне, – предложила, отсмеявшись, Мэри. – А впрочем, я давно не видела Полинку и соскучилась, так что лучше к тебе. И возьми с собой своего мальчика. Уж больно долго он тебя высматривал! Почти столько же, сколько я.
Олеся вздрогнула и резко обернулась. Понимая, что прятаться бесполезно, Карен вышел из-за угла и остановился в отдалении.
– Ну, что мне с ним делать? – безнадежно пробормотала Олеся. – Ходит и смотрит, смотрит и ходит...
– А разве он умеет только это? – спросила практичная Мэри и тут же добавила. – Попробуй выяснить, может, он справится с чем-нибудь еще? Все всегда надо проверять! Какой красавчик!
Карен чувствовал себя так, словно его при всех раздели. И бросился бежать, забыв о фамильном достоинстве, о гордом имени, которое носил, став в одно мгновение просто пятнадцатилетним влюбленным подростком. Мэри с восхищением цокнула языком ему вслед.
– Как тебе не стыдно! – возмущенно сказала Олеся.
Ей было по-настоящему жалко Карена.
– Он еще ребенок!
– Ребенок! – небрежно передразнила ее Мэри. – Я, девушка, никогда не понимала твоих романтизмов и сентиментализмов. И не строй, пожалуйста, из себя идеалистку, у тебя это всегда плохо получалось. А вообще я приехала к тебе за советом. Твой славный папочка вчера наконец раскололся, и мне удалось вытянуть из него всю правду до последней капли: у него опять новая девка! – Мэри снова цокнула языком. – Силен еще твой папахен! Но как же я, Олеся? У меня полетели тормозные колодки... Я не могу жить без него!
Шаблонная фраза прозвучала столь искренне, а лицо подруги вдруг исказило такое отчаяние, что Олеся, которая сама волком выла от свалившейся на нее непосильной ноши в виде Валерия, Эммы, Карена и всех остальных, взяла себя в руки и твердо заявила:
