Текст книги "Пять причин улыбнуться"

Автор книги: Ирина Градова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Это я не готова?! – взвивается мама.

– Ссориться команды не было! – слышен из кухни дедушкин голос. – Позавтракаете – вот тогда ругайтесь на здоровье!

Автобус, естественно, не стал нас дожидаться. А следующий – только через два часа. Возвращаться домой нет никакого смысла, потому что до дома – час с копейками дороги. Поэтому мы, точнее, мы с дедушкой расслабляемся, присаживаемся на пожухшую травку, растущую вдоль бордюра, и жуем пирожки, запивая их газировкой. Мама даже не возмущается: вся погружена в свои невеселые мысли.

Дорога до Тулы долгая, но у меня с собой увлекательная книжка, поэтому я не скучаю. Олька листает какой-то девчачий журнал, временами отрываясь от чтения и вперивая глаза в спинку сиденья напротив. Я тоже отвлекаюсь от книжки и пытаюсь понять, с чего моя сестричка так надулась. С мамой-то все понятно: она вся в папиной командировке, видит папу с воображаемой Лерочкой и устраивает обоим воображаемый скандал. А вот с Олькой чего? Мне даже не по себе от ее тусклого беспокойного взгляда. Неужели это все из-за речки-вонючки, на которую ей пришлось променять Черное море?

Не найдя ответа на свой вопрос, снова погружаюсь в книжку и изо всех сил сочувствую бедняге негру: «плохие» белые люди хотят засудить его за преступление, которое он не совершал, а один «хороший» белый человек, адвокат, пытается его спасти. Детям адвоката, главным героям книжки, тоже приходится несладко, потому что дети «плохих» белых людей шпыняют их за то, что папа защищает «черномазого».

Хотел бы я знать, сколько времени утекло с момента написания книжки. По-моему, отношение к «черномазым» особо не изменилось. У нас, правда, к неграм относятся нормально. Но зато азербайджанцев, торгующих на рынке овощами и фруктами, моя бабуля почти так и называет, изменяя вторую часть слова всем известным ругательством на «ж»…

Книжка почти дочитана, а мы практически доехали до поворота, откуда до нашего дома минут двадцать пешего хода. Дедушка тормошит заснувшую маму.

– Светик, почти приехали.

– Угу… – сонно бормочет мама и открывает глаза. Лицо у нее такое недовольное, как будто она и впрямь увидела во сне Лерочку. – Васька! – не успев проснуться, командует она. – Вытаскивай рюкзак. Оля – сумки. И будьте наготове.

– Ну вот, раскомандовалась… – ворчит дедушка. – Не надо было тебя будить, только суету наводишь.

Мама возмущенно фыркает и стаскивает с полки большую серую сумку, которую у нее немедленно отбирает дед.

– Семен Арсеньевич… – раздраженно шикает на него мама. – Я сама понесу.

– Сама-сова, – огрызается дед и тянет сумку в свою сторону. – Свой феминизм на Витьке практикуй. А я не позволю, чтоб женщина тяжести таскала.

Мамины глаза мечут в сторону деда синие молнии. Подобную сцену я вижу уже не первый раз, но для пассажиров рейсового автобуса это в диковинку. Все с любопытством косятся в сторону мамы и деда; Ольке становится стыдно, она краснеет. А мне, честно сказать, даже весело. Ну должно же быть за всю дорогу хоть какое-нибудь происшествие.

– Отдайте сумку, Семен Арсеньевич, нечего хорохориться. Вы… немолодой уже мужчина. А я в нормальной физической форме… Не инвалид и не калека, между прочим.

– И не подумаю! – рыкает дедушка.

Они тянут сумку в разные стороны; ручки у нее напряглись, как мышцы у культуриста. Я оглядываю раззявивших рты пассажиров и с трудом сдерживаю щекочущий приступ смеха. Мама – жутко упрямая, но и дедушка – не промах. Интересно, кто из них все-таки уступит?

– Что вы устроили? – вмешивается, как всегда, рассудительная Олька. – Мам, ну отдай ты деду сумку, если ему так хочется. Можешь мою взять, она тоже тяжелая. Или вон Васькин рюкзак…

Мама чувствует, что перегнула палку, и понимает, что взгляды всего автобуса устремлены на нее. Закусив губу, она отпускает ручку, но на деда смотрит так, словно он только что сказал ей ужасную грубость.

Из автобуса выходим в гробовом молчании. Мама еще полчаса позлится на дедушку, но потом отойдет, потому что кому-то надо будет готовить ужин, а кроме деда этого точно никто не сделает…

– Класс! – сообщаю я, вдыхая, впервые за все лето, чистый воздух.

Пахнет прогретым на солнце полем, густыми сонными травами, пахнет медовыми лугоцветами, которых никогда не встретишь в городе, пахнет нежностью уходящего лета, пахнет чуть порченной яблочной мякотью. Пахнет деревней. И этот запах я не перепутаю ни с каким другим.

Мама с Олькой не обращают внимания на мои бурные восторги, а дедушка подмигивает мне и изображает мамино лицо в тот момент, когда она вырывала у него сумку. У дедушки всегда здорово получается изображать других людей. Чаще всего он показывает родственников: маму, бабушку или папу. Мы с Олькой всегда смеемся, как будто перед нами великий комик Чарли Чаплин. Олька даже забывает, что она взрослая, и хохочет, как семилетняя девчонка, а потом, когда уже не смешно, спохватывается, поджимает губы и напускает на себя серьезный вид.

Мы проходим знакомые белые домики, и я с замирающим сердцем гляжу, как солнце скользит по черепице знакомой крыши. Я даже шаг замедляю, чтобы почувствовать момент. Мне нравится возвращаться в те места, где я давно уже не был.

У взрослых все гораздо прозаичнее: они ищут ключи, размышляя, какой погром в этом году оставили крысы. А я любуюсь порослью некошеной травы в овраге, такой высокой, что кажется, скоро она догонит низенькие корявые яблони, сиротливо ютящиеся рядом с отхожим местом.

– Господи, – всплескивает руками мама, когда мы входим в дом. – Чудо-то какое! Глядите, Семен Арсеньевич, – я же говорил, через полчаса забудет о ссоре, – а крысы-то пропали. Все так чистенько, аккуратненько…

– Что даже страшненько, – добавляет дед, с сомнением оглядывая подозрительно чистый пол. – Никак домовой у нас появился… Это когда ж такое было, чтоб дом – да без крысиного помета? Что-то тут неладно…

– Да хватит вам ворчать, Семен Арсеньевич, – прерывает его мама, повеселевшая оттого, что не придется возиться с крысиными безобразиями. – Потравили, видно, всех крыс. Радоваться надо…

– Ага, потравили… – бормочет дед. – Как бы не так…

– Может, подвал открыть? – спрашивает у деда мама. – Вдруг там картошка осталась…

– Не осталась. Мы еще в прошлом году всю подъели. Не беда – у соседа разживемся. А заодно и самогоночкой… – хитро прищуривается дед.

– А вы все о своем, – смеется мама.

Ссоры между ними забываются быстро, как комариные укусы. Потому что ни мама, ни дед не умеют долго сердиться. Разве только на бабушку, с которой у деда по сей день холодная война.

Мы заносим сумки, раскладываем вещи. Мне не терпится улизнуть, пока мама не надавала мне всяких дурацких заданий, отвертеться от которых не будет никакой возможности. Чтобы вырваться из дома, где воцарился дух суеты, на волю, пропахшую яблоками, я решаюсь на хитрость. Наскоро запихнув свои вещи в облезлый деревянный шкафчик, как бы невзначай спрашиваю:

– А чай-то мы взяли?

– Взяли, – кивает мама, оторвавшись от кипы постельного белья, которого она набрала, кажется, на целый год. – А ты что, чаю хочешь?

– Очень, – отвечаю я и снова, как бы невзначай, спохватываюсь: – Ох, елки… Воды-то нет…

– Ну вот и сходишь, – улыбается мама, радуясь, что нашла мне дело.

Ей-то невдомек, что я тоже радуюсь: мне удалось ее обхитрить и вырваться на свободу. Олька окидывает меня своим проницательным взглядом, она, кажется, поняла мою хитрость. И я, пока сестричка не успела открыть рот, хватаю ведра и мчусь к колодцу.

Неподалеку от нашего колодца – кособокого деревянного сооружения с крышкой, обитой железным листом, – есть пруд. Когда я приезжаю в деревню, первым делом прихожу именно сюда. Это что-то вроде традиции. У каждого есть свое любимое место: у кого-то маленький скверик, у кого-то детский дворик, укрытый в тени деревьев, у кого-то площадь, вымощенная брусчаткой. А у меня – пруд, на котором я всегда нахожу каких-то удивительных жуков. Мама, правда, не в восторге от того, что я таскаю в дом «всякую гадость», но она только ворчит и никогда не возражает против моих «чудачеств». Я же, вдоволь наглядевшись на своих любимцев, через пару часов отпускаю их на волю. Если, конечно, не придет фантазия выпустить их в классе, как майских жуков…

Побросав на траву ведра, я спускаюсь к пруду. Сердце колотится, как будто надеется выскочить из груди и допрыгать до пруда быстрее меня. Не знаю, как Олька, а я чувствую непомерную радость от приезда в деревню, оттого, что вижу свой пруд, наполовину покрытый зеленым пледом ряски. Над кустом бузины кружится маленькая стрекоза с хрупкими хрустальными крылышками. Стрекозы, конечно, красивые насекомые, но жуков я люблю больше. Они какие-то… смешные, нелепые, похожие на меня.

Где-то, совсем рядом, слышится всплеск воды. Я вздрагиваю от неожиданности и выглядываю из-за куста. За зелеными листьями, подсвеченными вечерним солнцем, вижу девчачье платьице. Наверное, местная, думаю я и решаю остаться инкогнито. Не люблю, когда меня с удручающей простотой начинают расспрашивать о том, откуда я приехал и кто мои родители. Но мое инкогнито быстро разоблачают.

– Эй, – доносится до меня робкий тоненький голосок. – Кто здесь?

– Никого, – отвечаю я и тут же сознаю свою глупость. – То есть я здесь…

– А-а, – понимающе отвечает голосок. – А ты кто?

– Водяной, – злюсь я. – Вот утащу тебя на дно, будешь знать, как любопытничать.

За кустами слышится недовольный шелест, и через несколько секунд передо мной предстает моя невидимая собеседница. Насмешливый синий взгляд пронизывает меня, как иголка – засушенную бабочку. Я смущаюсь, но глаз не отвожу. К тому же девчонка уж больно симпатичная: худенькая, губы маленькие, на лице одни синющие глаза, а под глазами – хрупкие голубые тени. На ней – коротенькое платьице цвета горькой шоколадки, в белый горошек и белые, совсем уж детские сандалики, которые, правда, очень идут ее худеньким ножкам.

По ее худобе и бледности я тут же догадываюсь, что она не из деревни. Деревенские девчонки почти все плотные и загорелые, а эта – как будто год не вылезала из библиотеки. Мне немного стыдно за водяного и вообще за свое недружелюбие, и я пытаюсь исправить впечатление:

– Привет. А ты что здесь делаешь?

– На лягушек смотрю, – отвечает девочка, не отрывая от меня своих синющих глаз.

– На лягушек? – еще больше удивляюсь я. – И что, ты их не боишься?

– Ни капельки.

– А зачем тебе лягушки?

– Не знаю… Просто нравятся. У меня дома, в Москве, – целых три штуки живут. Правда, мама хочет, чтобы я их выпустила… А ты что делаешь?

Мне и смешно и странно одновременно. Кажется, что внутри взорвался баллончик с каким-то неизвестным газом, от которого на душе становится весело и беспокойно. Даже не верится, что есть на свете девчонки, которым нравятся не только тряпки и которые могут вот так спокойно стоять и болтать о лягушках.

– Жуков ищу, – отвечаю я и, наверное, впервые в жизни не боюсь, что надо мной будут смеяться. – Здесь их много на пруду, я обычно десяток нахожу.

Девочка улыбается, но не насмешливо, а понимающе.

– А тебя как зовут? – окончательно смелею я.

– Вика. А тебя?

– Вася. Отдыхать приехала?

– Ага. С мамой.

– Надолго?

– На две недели.

Про себя я ликую. Целых две недели! И кажется, она совсем не против со мной общаться… Мне, наверное, никогда так не везло. Только раз, когда Валька Семибубцева – одна из симпатичных одноклассниц – разрешила мне сесть с ней за одну парту. Да и то только потому, что ей нужно было списать… Вика, правда, не похожа на Вальку Семибубцеву. Сразу видно, что она умнее и если не красивее, то намного интереснее внешне. В ее бледненьком лице и синеве под огромными глазами есть что-то такое трогательное и нежное, что я уже чувствую себя влюбленным по самые ушки.

– А хочешь, я помогу тебе поймать лягушку? – галантно предлагаю я.

Викины бледные щеки краснеют, и она смущенно кивает маленьким острым подбородком:

– Ага…

Позабыв о ведрах, о воде, о чае, о маме, дедушке и Ольке, я отправляюсь в «опасное» путешествие по берегу пруда. Лягушки мне нравятся – глаза у них красивые. Когда я вижу этот золотой овал на черном кружке, мне всегда вспоминается сказка про царевну-лягушку, и я даже понимаю Ивана-царевича, который женился на лягушке, еще не зная, в кого она превратится.

Пока я ищу лягушек, мы с Викой болтаем. Она уже не смущается, да и меня оставляет обычная стеснительность. Вообще-то я не привык так запросто болтать с девчонками, но с Викой легко и интересно. Она рассказывает о своей школе, и я понимаю, что в классе Вика – такая же «чудила», как я. Это мне даже нравится, потому что я никогда не встречал чудных девчонок. И еще потому, что мне нравится в ней все, начиная с синющих глаз, окаймленных черными ресницами, заканчивая ее голосом, тонким и хрупким, как лесной колокольчик.

Наконец-то в мокрой траве я обнаруживаю предмет наших поисков. Наклоняюсь, сдвигаю руки, и вот – желтоглазая царевна у нас в плену. Вика хлопает в ладоши и радуется, как маленькая. Хотя она и так маленькая, – на целых полтора года младше меня. Я приоткрываю капкан и показываю Вике остренькую лягушачью мордашку с испуганными золотыми глазенками.

– Красивая… – восхищенно шепчет Вика и гладит лягушку. – Ты не бойся, мы тебя не обидим. Хочешь жить у меня дома?

– И спать на моей подушке… – не сдерживаюсь я. Вика досадливо косится в мою сторону. – Ну сказка есть такая, – оправдываюсь я, – английская. Про то, как лягушонок помог девушке, а она пообещала ему положить его к себе в кровать…

– Они у меня в аквариуме живут, – объясняет мне Вика, и я чувствую себя неандертальцем. – И в постель к себе я их не кладу.

Ссориться с Викой мне совсем не хочется, поэтому я делаю серьезное лицо и киваю.

– Ты что, домой ее понесешь?

– Ну да.

– А мама?

– Подумаешь, будет у нас четыре лягушки.

– Ну смотри, – пожимаю я плечами, подозревая, что четвертой лягушки Викина мама уже не вынесет, – если думаешь, что не влетит…

– Не влетит, – уверенно заявляет Вика и спохватывается: – А домой мне точно пора. Вот за это влетит…

Я вспоминаю про воду, которую так и не набрал, и поднимаюсь за ведрами. Прощаться с Викой не хочется, но долг требует обеспечить родных водой.

– Давай встретимся завтра, – предлагаю я, разглядывая разводы на алюминиевых ведрах. – Придешь на пруд?

– Ага, – смущенно отвечает Вика.

Я показываю ей, где мой дом, а она кивает куда-то в противоположную сторону. Прощаемся мы уже без смущения, и я долго машу рукой вслед ее худенькой спине. Набрав наконец-то воды, я торопливо шагаю к дому. Настроение до того хорошее, что меня даже мамин гнев не страшит (добежать до колодца – всего десять минут, а мое отсутствие растянулось часа на полтора).

– Где тебя носило, идолище?! – кричит мама с порога. – Тебя только за смертью посылать!

– А ты пошли, – с улыбкой отвечаю я, пытаясь поделиться с мамой своим хорошим настроением. – И будешь жить вечно…

Мама, когда злится, шуток не понимает. Маленький механизм, отвечающий за ее чувство юмора, дает сбой. Поэтому мне ставят «палочку» и отправляют чистить картошку, которой дед разжился у нашего соседа, дяди Аркаши.

– Ну что, Егорка, дождался порки? – шутливо подмигивает мне дед и снабжает «орудиями труда»: ножиком и миской для очистков.

Кстати, про «палочки». В нашей прогрессивной семье есть система наказаний и поощрений, система «галочек и палочек». Каждый день мама и папа ставят мне (Олька, по их словам, уже вышла из этого возраста) «палочку», если я провинился, и «галочку», если я сделал что-то хорошее. Вот, например, помог деду приготовить ужин – на тебе «галочку». Вернулся с гулянья позже обещанного времени – получай заслуженную «палочку». Раз в месяц мама с папой считают галочки и палочки и смотрят, что перевесило. Если палочки – тогда я на месяц лишаюсь какой-нибудь соблазнительной привилегии вроде возможности получать карманные деньги. Если галочки – тогда родители покупают мне то, что я хотел. Есть у нас еще «двойные» галочки и палочки, – чтобы получить и те и другие, надо очень постараться.

Однажды я постарался так, что месяц выходил из дома только с родителями, – высыпал землю из горшка с цветком на голову Ивика (нашего химика Игоря Викторовича). На самом деле у меня и в мыслях не было присыпать лысину химика землей. Целился-то я вовсе не в него, а в Дьяка, который в очередной раз довел меня до белого каления и, как всегда, умудрился остаться чистеньким. Потому что отвечать за все пришлось чудиле-Жучиле, то есть – мне…

На ужин у нас – жареная картошка с луком и грибами. За день я оголодал так, что желудок сводит. Пока Олька с мамой накрывают на стол, я кручусь около плиты в надежде слямзить хотя бы кусочек картошки. Но дедов неусыпный глаз следит за мной с удвоенным вниманием, поэтому мне остается только глотать слюну, вдыхать аромат картошки и надеяться, что мы сядем за стол раньше, чем поседеем.

Чтобы не изводить себя запахом картошки, я выхожу на крыльцо терраски. Небо, затянутое желто-розовой дымкой, пропускает последние лучи заходящего солнца. По земле ползают липкие сумеречные тени. Скоро совсем стемнеет, и на небо выкатятся крупные звезды. В деревне они гораздо больше, чем в городе, и в августе часто падают с неба. Несколько раз я даже их видел, но желание загадать не успел, а потом долго ругал себя и называл «тормозом». Олька бы тоже сказала, что я тормоз, но не потому, что желание не загадал, а потому, что поверил дурацким россказням. Такая вот у нас Олька материалистка. И все «розовое» ей чуждо. Не чуждо одно только фиолетовое, судя по тому, как часто она его упоминает…

– Эй, мил-друг, к столу-то пойдешь? – окликает из гостиной дедушка.

Я хочу ответить радостным «да», но меня отвлекает чей-то ужасно знакомый силуэт, движущийся в сторону нашего дома. Силуэт немного грузный и, кажется, женский. Походка уверенная, твердая, в каждой руке по сумке.

– Бабушка! – оповещаю я домашних. – К нам бабушка приехала!

Спиной чувствую, что дед хмурится, а мама натягивается, как леска на удочке. Не то чтобы мама не любит бабушку, нет, просто, наверное, сейчас не лучший момент для ее появления. Папа еще не приехал, и маму с каждым часом все больше тревожит его отсутствие, а воображаемая Лерочка, видно, так и не выходит у нее из головы. А тут еще и бабушка, которая очень любит напоминать маме, что мужчинам (даже моему папе!) верить нельзя.

Бабушка машет мне рукой, и я бегу за сумками. Чмокаю ее в щеку, удивительно мягкую и свежую – на «масочки» и всякие примочки бабушка тратит вряд ли меньше времени, чем мама на работу.

– Васечка… – умиляется бабушка. – Вот помощничек-то растет…

– Как раз к ужину, ба! – кричит с террасы Олька. – Ты прям угадала…

Бабуля знает, кто готовит в нашей семье, поэтому особенной радости ужин у нее не вызывает. Она всегда жалуется маме, что дедушка Семен готовит «жирную и совсем не полезную пищу».

– Здравствуйте, Полина Ивановна, – вежливо здоровается дедушка.

– Здравствуйте, Семен Арсеньевич… – елейно улыбается бабушка, недоверчиво рассматривая деда.

Иногда мне кажется, что эти двое просто играют роль непримиримых врагов. Враждовать им надоело давным-давно, а сменить гнев на милость не позволяет привычка. Мама, правда, говорит, что они никогда не помирятся. Потому что разные они, как собака и кошка.

Из-за дедовой широкой спины выглядывает мама. Улыбка на ее лице натянута так, что кажется, вот-вот лопнет.

– Ланочка… – обнимает ее бабушка, как будто они не виделись год, не меньше. – Ну как вы тут? А я подумала: дай-ка приеду, помогу по хозяйству… А Витечка? Витечка еще не добрался?

Я вижу по маме, что этого вопроса она боялась больше всего. Из-за него и натянула эту дурацкую улыбку. Улыбка лопается, как воздушный шарик, и лицо стареет на глазах. Даже сеточка морщин проступает на нижних веках. Мне становится жалко маму, и я злюсь на бабушку за ее дурацкий вопрос. Ну, подумаешь, папа еще не приехал? Приедет. Он ведь обещал…

– Витя еще не добрался, бесцветным голосом отвечает мама. – Наверное, дела задержали…

Бабушка язвительно хмыкает. У нее свое мнение по поводу всяких дел. Вот ее бывший муж, мой второй дедушка Федор Петрович (которого я ни разу не видел), однажды не вернулся из такой командировки. Он познакомился в другом городе с красивой девушкой, лет на десять моложе моей тогда еще не старой бабушки, и обзавелся новой семьей. Бабушка воспитывала маму одна, так и не решившись выйти замуж во второй раз…

Эту печальную историю мы все знаем наизусть, потому что бабушка в назидательных целях рассказывает ее всегда, когда оказывается у нас в гостях. В стотысячный раз повествуя о своих злоключениях, бабушка выразительно косится на маму, как бы говоря ей: «Не забывай, это может случиться и с тобой». А мама старательно не забывает: сидит на своей утомительной диете, сочиняя фантастические истории про Лерочку и папу. Странно, что она до сих пор не написала об этом в своей газете…

Воцаряется неловкая пауза, которую прерывает дед:

– Может, поедим, наконец? Полина Ивановна, проходите. Ну что вы стоите на пороге, как бедная родственница?

– Вовсе я не бедная, – раздраженно бормочет бабушка, поднимаясь по ступенькам терраски. – Знала бы, что так встретите, не приехала… Как будто не рады…

– Мама, ну что ты ерунду говоришь? Конечно, рады. Просто устали как собаки. Дорога-то долгая…

– На ужин – картошечка с грибочками, овощной салатик и соленые огурчики, – оглашает меню дедушка. – Стопочку водки не желаете, Полина Ивановна? С такими-то разносолами?

– Небось жирная картошка? – недовольно ворчит бабушка. – А водку я не пью, Семен Арсеньевич, вы же знаете.

– А самогоночку?

– У соседа разжились?

– А то ж…

Бабушка задумчиво молчит, взвешивая про себя все за и против. С одной стороны, ей хочется попробовать деревенской самогоночки, с другой – не хочется соглашаться с дедом. Что перевесит?

– Холодненькая – я в морозилку убрал, – наносит окончательный удар дед, и бабушка сдается:

– Ну ладно, уговорили. Смотрите у меня, Семен Арсеньевич… Если желудок заболит после вашей картошки, за доктором в город сами поедете…

– И поеду, – обиженно отвечает дед. – Что ж вы думаете, я вас отравить хочу, Полина Ивановна?

Милые семейные посиделки грозят превратиться в поле боя воинствующих стариков. Мама погружена в себя, ей сейчас не до перепалок. А я еще не научился говорить так же хорошо, как думаю. Поэтому на поле битвы заскакивает Олька и машет что есть сил белым флагом:

– Ба, дед, ну хватит вам уже! Давайте хоть поедим спокойно!

Бабушке и дедушке становится стыдно за то, что Олька отчитывает их, как маленьких детей, и они, присмиренные, садятся за стол. Дед, потирая руки, открывает запотевшую бутыль с самогоном. Мрачная мама раскладывает по тарелкам картошку, ароматную, поджаристую. У меня уже слюнки текут, и, не дождавшись, пока мне дадут вилку, я лезу пальцами в тарелку, беру дымящийся золотистый ломтик, дую на него и засовываю в рот. Кто-кто, а мой дед умеет жарить картошку! Я даже глаза закрываю от блаженства – вкусно!

– Васька! – возмущается мама, и мне приходится открыть глаза. – Сколько раз тебе говорила – не ешь руками! Ты их хоть помыл после жуков своих?!

Руки я конечно же не помыл, но киваю, хотя все прекрасно понимают, что я вру.

– Вася, еще и врешь… – с укоризной говорит мама.

– Да не вру я… Честно. И жуков я не трогал… – А вот здесь я точно не соврал – только лягушку…

– Ага, – ехидно качает головой дед. – Ты ври красиво, чтоб повторить просили…

– Да, правда, не трогал я жуков… – краснея, оправдываюсь я.

– Ну что вы на ребенка напали! – вмешивается бабушка. – Оголодал, Васечка? Небось весь день не кормили? А тебе, Ланочка, давно пора усвоить: вначале приносят столовые приборы и только потом накладывают еду…

– Мама…

– Что – мама? Сколько лет повторяю, а толку? Как об стенку горох… И вообще, выключили бы свою шарманку, – тычет бабушка пальцем в сторону телевизора. – Даже врачи говорят, что есть и смотреть телевизор – вредно.

– А мы и не смотрим. Мы разговариваем, – раздраженно замечает мама.

– И разговаривать, Ланочка, вредно. Когда я ем – я глух и нем…

Чтобы снять всеобщее напряжение, дед разливает самогонку. Олька не пьет, а мне пока не предлагают. Хотя, сказать по правде, мне не очень-то хочется пробовать это пойло с едким запахом, чем-то напоминающим денатурат. Очередь доходит до мамы.

– Светик?

– Не знаю, Семен Арсеньевич…

– Под картошечку…

– Может, немного, чтоб успокоиться… – неуверенно соглашается мама.

Первую рюмку выпивают под традиционный дедушкин тост и Олькино фырканье. Дед всегда благодарит хозяина дома, при этом имея в виду совсем не человека, а домового. Дед мой очень уважает всякие суеверия и частенько спорит с Олькой, закоренелой неверующей Фомой. Вторую – под бабушкино «чтоб здоровы были». Ну а после третьей – маминого «за то, чтобы мы понимали и нас понимали», – обильно закушенной картошечкой и салатиком, за столом наконец-то воцаряется более-менее благодушная атмосфера.

Даже дед с бабулей не устраивают перебранок, а Олька не шипит на меня по поводу того, что некрасиво класть локти на стол и чавкать во время еды. Она, как обычно, пытается доказать деду, что все его россказни про домовых, кикимор и призраков – страшилки для первоклассников и даже Васька, то есть я, их не испугается. Ну, я бы на месте Ольки не был в этом так уверен, но виду не подаю…

– Молодая ты еще, – спокойно возражает дед. – Многого не видела, о многом не слышала… Ты вот думаешь, что если чего-то не видела, значит, этого в природе нет. А природа-то у нас загадочная, Оленька, она так просто тайн своих никому не открывает. Приоткроет свою завесу, поманит и тут же снова закроет. Не хочет она, чтобы человек о ней все знал. Природа – она как женщина. Или женщина – как природа. Вот ты, Васька, в школе физику проходишь? Всякие там радиоволны, заряженные частицы? – Я согласно киваю, вспоминая, правда, вовсе не о радиоволнах, а о майских жуках, которых выпустил в кабинете физики. – А ты, Оленька, когда-нибудь радиоволны видела? Ну, своими глазами? – Оля сердито мотает головой, понимая, куда клонит дед. – Но ты же не станешь отрицать, что они есть? Хоть ты их и не видела…

– Нет, но…

– То-то и оно, что не станешь. А вот чудеса почему-то отрицаешь. Это, дескать, ненаучно…. А кто знает, что ненаучно, а что научно? Может, вся нечисть, все суеверия – тоже наука, о которой мы пока не имеем представления. Так-то, Олечка…

– Ну да, – зловредно хихикает Олька. – А домовой твой – потомок племени мутировавших карликов… А водяной – результат скрещивания доисторической рыбы и пещерного человека…

– А почему бы и нет? – сдуру вмешиваюсь я. – Откуда ты знаешь, может, Земля вообще – инопланетянский эксперимент?

– Тебя, бестолочь, не спрашивают! – кипятится Олька. – Тоже мне писатель-фантаст нашелся! Сиди лучше, помалкивай, когда взрослые разговаривают.

– Взрослая нашлась… В тебе только и взрослого, что росту. Ума-то не прибавилось…

– Вася… – разочарованно смотрит на меня бабушка. – Ты как с сестрой разговариваешь?

Я все жду, что в нашу перепалку вмешается мама, но она сидит молча, крутит в руках стеклянную рюмку, на дне которой плещутся остатки самогонки. Кажется, кроме огранки стекла, ее ничего не интересует. Но я-то чувствую, что это не так…

– Заткнись… – раздраженно шипит Олька. – И чего ты лезешь спорить? Тебе ж все фиолетово…

– Бордово, – передразниваю я, предвкушая, как взорвется Олька.

Но разораться на меня Олька не успевает, потому что в нашу ссору вмешивается дед:

– Ну хватит. За столом ругаться – не дело. А ты, Оленька, учись с братом конструктивно дискутировать. «Заткнись» – не аргумент.

– И ты, Васенька, сестре не груби, – грозит мне пальцем бабушка. – Она все-таки старшая…

Я хочу возразить, что старше – не значит, умнее, но дед меня опережает:

– Кстати, насчет всяких там домовых и водяных… Вы небось и не знаете, почему наша деревня так называется…

– Ворожейка?

– Ворожейка. И почему дом наш на отшибе стоит, тоже не знаете? – Дождавшись нашего притихшего «нет», дедушка продолжает: – А вот, между прочим, название-то это ей дали не просто так. И дом наш не простой. Тут целая история…

По Олькиным глазам читаю, что сейчас она назовет деда «выдумщиком» и сказке конец. Поэтому я опережаю Ольку и с мольбой в глазах и в голосе прошу:

– Деда Сема, расскажи…