Текст книги "Фамильное привидение"

Автор книги: Ирина Арбенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Глава 17

В общем, следователь Феоктистов не должен был этого, конечно, делать…

Но этот пенсионер из этого… как его там?.. Дворянского союза был так взволнован… Так обеспокоен тем, что «дело о гибели Федора Федоровича Хованского до сих пор не раскрыто!» и, конечно же, по его глубокому убеждению, «пополнит список самых громких нераскрытых дел нашего времени: дело Листьева, священника Меня…».

В общем, следователь Феоктистов сразу понял, что спокойно перекусить ему в его святое обеденное время не дадут.

Этот словесный поток старого истерика с сипловатым старческим голосом будет литься и литься… пока окончательно не испортит ему аппетит.

Поэтому следователь Феоктистов не удержался от искушения и – чтобы его оставили в покое и дали наконец спокойно съесть его бутерброд с «Докторской» колбасой – бодро отрапортовал активисту Дворянского союза, что «следствие идет к завершению» и что есть конкретный – очень конкретный, вы меня понимаете? – подозреваемый.

И на саркастический вопрос старика: «Кто же это, если не секрет?» – сообщил: «Это, конечно, секрет, но вам… чтобы вы успокоились, сообщу: это некто Ладушкин Георгий Александрович».

Это придало словам Феоктистова нужную убедительность, потому что дедушка, успокоенный тем, что есть конкретный подозреваемый и, стало быть, дело и вправду близится к концу, оставил его в покое.

И следователь Феоктистов смог благополучно доесть свой бутерброд с «Докторской» колбасой, к которой, как ни ругай нынешние времена, а вернулся-таки именно в нынешние времена ее исконный «докторский» вкус… А вот в те времена, когда она стоила «два двадцать», вкус ее более всего напоминал вкус промокашки, хотя у населения, конечно, тогда были идеалы и, напротив, не было насилия на экране…

Обо всем этом и размышлял философски следователь Феоктистов, дожевывая свой бутерброд с «Докторской» колбасой и совсем не подозревая о том, какие последствия может иметь его диалог с активистом Дворянского союза.

* * *

Звонок был странный.

Генриетта подняла трубку, и чей-то сиплый, непонятно даже чей – женщины, мужчины, старика? – голос спросил:

– Это Генриетта?

– Да, я слушаю… – ответила рыжая.

И в ответ услышала гудки.

Трубку бросили.

Генриетта надела синее пальто-дутик… Убрала под капюшон свои буйные рыжие кудри, чтобы волосы не намокли – за окном падал снег! Застегнула на пальто – вжик! – «молнию» до самого носа и взяла в руки пластиковый мешок с мусором.

Такие пальто-дутики в этом сезоне носили все. Их носили даже, говорят, дамы, привыкшие к «от кутюр».

Вот хорошая одежда: хоть тебе «кутюр», хоть мусор выносить… И в пир и в мир… Теплое легкое – нечто среднее между спальным мешком и скафандром, в котором выходят на орбиту, – защищает почти от макушки до пяток!

У Светловой, кстати, подумала Генриетта, было очень похожее… Тоже синее… и такое же длинное.

Генриетта Ане еще сказала, когда его увидела: вот мода – даже непонятно, кто из нас с тобой на сносях! И ты – дутик, и я дутик.

В эту осень все было дутое: шапки, даже такие сумки появились, пальто, куртки, безрукавки – словом, такая мода… В этом теперь не только на лыжах можно было кататься, а хочешь в театр – иди, пожалуйста… Мода вполне допускает.

Мусор Генриетта выносила обычно часов в одиннадцать утра, когда заканчивала убирать квартиру. Мусоропровода у них в доме не было – такой старый дом. Но Ладушкин, который в этом доме родился и вырос, говорил: это хорошо – тараканов не будет.

Ладушкин всему, когда речь шла о его родном доме, находил оправдание. Мусоропровода нет – тараканов не будет, лифт не работает – и не надо; полезно, чтобы быть в форме.

Генриетта забросила пластиковый мешок с мусором в контейнер и направилась обратно к подъезду.

Это был, наверное, первый по-настоящему морозный денек. Неожиданный и ранний – октябрь ведь еще. Но что делать – все смешалось в природе. Осенью – снег, потом зимой – дождь. Такое положение вещей теперь становилось привычным.

Во дворе стояла тишина: взрослые на работе, дети в школе или детском саду. Кругом лежал нетронутый, едва выпавший снежок.

Только к их подъезду тянулась цепочка – так ясно отпечатались! – странных следов. Каких-то, ну правда, очень странных… Огромные – от пары здоровенных башмаков, и рядом еще как бы лишний… Третий. Круглый, как от пятака. Две ноги – и третья.

Не придавая особого значения своим «следопытским» наблюдениям, Генриетта зашла в подъезд.

Захлопнулась с грохотом за ее спиной дверь… Ну и дверь у них все-таки: словно пушка бабахает, возвещая о приходе корабля! А это всего-навсего человек в подъезд вошел. Ох уж эти «условия проживания»! Дверь возвещает, понимаешь, а домофона в подъезде нет. Лучше бы, конечно, наоборот.

Генриетта поднималась к лифту, слушая звук собственных шагов… Вошла в пустой лифт. Хорошо хоть работает… Нажала кнопку с цифрой «четыре». Лифт у них останавливался между четвертым и пятым этажами, и к квартире надо было еще спуститься на один лестничный марш. Ну такой, блин, дом своеобразный.

Генриетта вышла из лифта и направилась было к своей двери.

Неожиданно ее привлек какой-то звук…

Щелк… Щелк-хруст… Это было пощелкивание.

Почти рядом с лифтом, на лестничной площадке, в проеме окна спиной к ней стоял человек…

Старик.

Видавшая виды фетровая шляпа с низко опущенными обвисшими полями – почти колпак… Длинное, до пят, пальто – про такие в книжках пишут «габардиновое», сгорбленная спина, опустившиеся плечи, какие-то ужасные ботинки – в таких ходят только старики. Кажется, что они так и шаркают не из-за возраста, а из-за того, что у них разбитые, спадающие с ног, старые башмаки – как будто найденные на помойке.

Кроме того, старик опирался на палку – массивную черную палку с набалдашником.

«Вот откуда этот круглый след… – подумала Генриетта про следы на снегу. – Две ноги… и еще третья… как в детской считалке».

Повернувшись к старику спиной, Генриетта стала спускаться к своей квартире.

Сделала шаг вниз по ступенькам… Может, все-таки спросить его, подумала Генриетта, что он тут делает? Ведь в их подъезде таких чудных экземпляров нет…

Ждет кого-то?

Не застал дома и приходится старому ждать на лестнице?

Раздумывая над ответом на этот вопрос, Генриетта медленно оглянулась…

Первое, что она увидела, – это глаза. Точнее, прорези на черном страшном лице. И сузившиеся от ярости зрачки – так они обычно суживаются перед броском у хищника…

Генриетта попятилась.

И это мгновение ее спасло… Занесенная над ее головой толстая тяжелая палка с бронзовым массивным набалдашником, не уклонись Генриетта в это решающее мгновение, угодила бы ей точно по черепу.

И если бы не расколола его пополам, как орех, так точно бы проломила…

Удар был сверху вниз. С таким хорошим замахом и столь сокрушительным предметом…

Хуже мог быть только падающий на голову трамвай…

Столь счастливо избежав черепно-мозговой, явно не совместимой с дальнейшей жизнедеятельностью травмы, Генриетта кубарем скатилась по ступенькам вниз.

Рыжая миновала лестничный пролет за воистину рекордное время. В какие-то доли секунды!

И, рухнув на собственную дверь, просто ввалилась – упала в коридор своей квартиры…

Ее дурацкая привычка не запирать дверь, когда она идет выносить мусор, дала ей сейчас возможность выиграть спасительные секунды… В общем, спасла жизнь.

Если бы ей пришлось доставать из кармана ключ – она бы пропала!

Задыхаясь, Генриетта навалилась изнутри на дверь своей квартиры, безуспешно пробуя закрыть ее за собой.

Но обрушивающаяся снаружи – с размаха! – тяжкая, как молот, палка делала эти попытки бесполезными.

Металлическая дверь, казалось, прогибалась и поддавалась под напором сыпавшихся на нее яростных, просто безумных ударов.

Генриетта больше не могла ее удержать…

И если бы не заветная хозяйственная сумка на вешалке рядом с дверью, в которой Генриетта простодушно хранила свой «сорок пятый», неизвестно, чем бы все кончилось…

Ведь человека, более склонного к мистике, чем Генриетта, вообще могло бы парализовать от страха при виде «явившегося» старика!

Только подумать! Черный провал вместо лица… Как будто этот старик не с улицы зашел, а гнил в своем фамильном склепе парочку столетий, прежде чем тут объявиться!

Однако в фамильные привидения Генриетта, потомок немецких лавочников, напрочь лишенная аристократизма, верила ровно до того момента, пока они не начинали вторгаться столь бесцеремонно в ее жизнь и квартиру. И угрожать столь очевидно ее личной безопасности.

Поэтому, нимало не сомневаясь в своей правоте, она споро и решительно вытащила из хозяйственной сумки «сорок пятый» – и просунула его в образовавшуюся щель…

Стрелять ей не понадобилось.

Долбежка в дверь, что интересно, сразу прекратилась.

Привидение… А соображает!

– А ну! – приказала рыжая. – Руки за голову и на пол! Учти, это «сорок пятый»!

Что-что, а дуло «сорок пятого» все-таки производит неизгладимое впечатление!

Когда Генриетта решилась выглянуть наконец из своей квартиры, в подъезде никого не было.

А на ее пороге лежал маленький розовый утенок. Игрушечный. Такие берут в ванну купаться… Дети берут.

Может, у него там, в склепе, и внуки есть?

Для привидения это было, пожалуй, чересчур…

Генриетта подобрала утенка и сунула в карман пальто.

Глава 18

Светлова позвонила в квартиру Витенгоф, как только приехала в Мюнхен.

– Гутен таг! – Ей ответил молодой женский голос.

– Я бы хотела увидеться с Софьей Кирилловной, – сказала Аня по-русски. – Я от Федора Федоровича Хованского.

– Софья Кирилловна? Айн момент!

Последовала пауза.

Светлова, абсолютно не знавшая немецкого, с удовлетворением отметила, что все произнесенные собеседницей немецкие слова были ей пока понятны…

Очевидно, шло короткое совещание.

Затем, перейдя на ломаный, но вполне сносный русский язык, голос сообщил Светловой, что Софья Кирилловна будет занята до семи часов вечера.

– Если вам это удобно, она готова принять вас в девятнадцать часов пятнадцать минут.

– Хорошо. Я непременно буду у вас к этому времени.

– Ви посетите лужайка до семи часов? – полюбопытствовал голос.

– Лужайка? – переспросила Светлова.

– Непременно посетите лужайка! – посоветовал любезный вежливый голос. – Ауфвидерзейн.

И в трубке послышались гудки.

Аня не спеша побрела по просторным и довольно пустынным улицам Мюнхена, придумывая, как скоротать время до семи вечера.

«Занята!»

Чем старушка в девяносто три года может быть занята?! Ей ставят клизму? Или еще какие-нибудь лечебные процедуры в том же духе? Может, она попросту спит? Старики засыпают как дети, с ложкой у рта… Дрыхнет себе… И «занята» – это просто вежливая форма умолчания.

Магазины были все закрыты – все до единого. При том что день был не воскресным и даже не субботним.

Светлова полюбовалась сквозь витринное стекло прекрасной и в вышей степени недорогой и несравнимо разнообразной – по московским меркам – обувью и одеждой и побрела дальше.

Любопытно, что кофейни и ресторанчики большей частью были закрыты… Приветливо распахивали свои объятия только пивные.

– Октоберфест?

Какой-то юный торопливо шагающий индиец догнал Светлову и, произнося то и дело магическое слово «Октоберфест», стал выпытывать дорогу.

Аня пожала плечами.

Индиец посмотрел на нее с изумлением и торопливо устремился дальше.

А Светлова обратила внимание, что немногочисленные прохожие на этой улице двигались все преимущественно в одном и том же направлении… Туда же умчался нетерпеливый индиец. Собственно, туда же брела и Светлова.

Брела, брела и прибрела.

Оказалось, что это и была «лужайка», о которой ей толковали!

По всей видимости, из многих тысяч людей, устремлявшихся в эти дни со всего мира в Мюнхен, Светлова была единственным человеком, который находился в полном неведении относительно того, что там происходит.

«Лужайка»! Ничего себе лужайка… Ни конца ни края.

У Ани закружилась голова от праздника, света, шума…

Вот они, конфетки-бараночки… «Ярмарки краски, разноцветные краски, деревянные качели и резные карусели…»

Качели, правда, были не деревянные, а какие-то наисовременнейшие – голова кружилась только от одного взгляда на то, как все опрокидывается, и кружится, и качается. А вместо бараночек – пряники всех размеров и цветов. И всевозможные сладости, гирлянды засахаренных огромных плодов, наивкуснейшие ароматы…

Гвоздем программы были, конечно, не пряники, а пиво.

Пиво Светловой было нельзя. Но из любопытства к тому, как отмечается этот знаменитый всегерманский праздник пива – Окторберфест, она, конечно же, заглянула в одну из гигантских пивных, которые, в стройном немецком порядке, рядами тянулись с запада на восток и с севера на юг. Именно так, очевидно, следовало ориентироваться на огромном пространстве, именуемом «лужайкой». Ане показалось, что таких пивных на лужайке было штук сто, не меньше.

В общем, вошла Светлова и ахнула…

Гул веселых голосов, море людских голов, звяканье кружек, музыка… Длинные деревянные столы, уставленные пивными кружками, уходили куда-то в необозримую даль… И ни одного свободного местечка!

О, майн готт… Это были тысячи и тысячи пьющих пиво немцев.

Зрелище, безусловно, поражающее воображение.

Самое удивительное, что присутствие в пивной женщины на сносях явно никого не смущало. Более того, женщины с детскими колясками и грудными детьми на этом празднике жизни были столь же обычным явлением, как и широкоплечие бюргеры в коротких, до колен, национальных штанишках и другие им подобные персонажи.

Стаями сновали официанты в белых длинных фартуках. Подносы, перегруженные свиными ножками и шкворчащими колбасками, источали густые сытные ароматы…

Голова у Анюты пошла кругом от этого грандиозного зрелища, и она поспешила выбраться наружу. Вдохнула свежего воздуха и решила тоже пристроиться на этом празднике жизни, чтобы немного подкрепить угасающие силы.

Пристроившись под разноцветной крышей какого-то балаганчика, она заказала себе то, что не противоречило ее диете и положению. И, глядя на своих соседей, уминающих булочки с ядреной селедкой, густо посыпанной репчатым луком, и внутренне ужасаясь тому, что они при этом испытывают, с аппетитом принялась поглощать большой ложкой нечто яблочное, утопающее в густой ванильной подливке.

Немецкая кухня, по Аниному разумению, – это то – если речь не идет, конечно, о свиной ножке и колбасках, – что лучше всего есть большой ложкой! То есть нечто ароматное, горячее, густое, сытное… Необыкновенно «домашнее» и очень вкусное.

А праздник, по всей видимости, только разгорался. Народу все прибывало. Теперь уже люди перемещались по лужайке, задевая друг друга локтями. Темнело, и огни каруселей горели все ярче и веселей, на небе появилась луна, похожая на очень большой нарядный пряник, испеченный специально к Октоберфесту.

Но Светлова больше не могла задерживаться на этом празднике жизни, то бишь на лужайке…

В девятнадцать десять она уже стояла перед высокой дверью подъезда на Хоттерштрассе и нажимала кнопку домофона.

Встретила Аню сама Софья Кирилловна… Шустрая худощавая старушка, передвигавшаяся не на каталке, как можно было ожидать исходя из ее возраста, а довольно энергично и самостоятельно – на своих двоих.

Проводив Аню в просторную, похожую на кабинет комнату, Софья Кирилловна выключила мерцающий на письменном столе компьютер.

– До семи я работаю, – сообщила она Светловой, развеяв ее подозрения о клизмах и старческой немощности.

– Ну, так что же Федор Федорович? – поинтересовалась она бодро у Светловой.

– Видите ли, Софья Кирилловна… Дело в том, что Федор Федорович Хованский…

Светлова приготовилась к худшему.

Но, к ее удивлению, известие о кончине Хованского старушка восприняла абсолютно спокойно.

Конечно, это можно было объяснить тем, что она находилась в том возрасте, когда такие вещи перестают удивлять…

Но существовало, очевидно, и другое объяснение.

Судя по реакции, Софью Кирилловну волновало другое.

С присущей старикам эгоистичностью, пропустив мимо ушей сообщение о смерти Хованского и пробормотав только: «С вами в России все время что-нибудь случается!» – Софья Кирилловна торопливо осведомилась:

– А что же мои мемуары?

– Мемуары?

– Ну да! «Воспоминания старой эмигрантки»? Мемуары, которые я передала Федору Федоровичу?

– Старой эмигрантки? Так вы говорили с Хованским о ваших мемуарах?

– А вы не в курсе, о чем мы говорили с Хованским? Разумеется, главным образом мы говорили о моих мемуарах, дорогая! Ради этого он и приезжал – большая любезность с его стороны! – в Мюнхен. Видите ли… Я боюсь, что скоро умру и все это, – она кивнула на компьютер и стол, заваленный книгами, фотографиями и бумагами, – останется без присмотра.

– Ну что вы…

– Конечно, я понимаю, кому-то они покажутся скучными. Ну что нынешнему поколению воспоминания о каких-то давно ушедших днях?! Не знаю, право… Может, и не стоило сдувать с тех дней пыль и вытаскивать их на свет? Знаете, скажут: опять эти старики – все-то они занудничают и вспоминают, вспоминают, вспоминают…

– Ну что вы! – вполне искренне поторопилась успокоить старушку Светлова. – Я бы вот, например, с большим удовольствием почитала!

– Правда?

– Конечно!

– Право, мне неудобно… Может быть, вы из вежливости?

– Клянусь, мне очень интересно! Правда, можно почитать?

– Ну, что ж… извольте.

Они распрощались самым любезнейшим образом.

Софья Кирилловна так обрадовалась Аниному предложению почитать ее мемуары – по-видимому, такие предложения были немалой редкостью, – что даже позабыла спросить у Светловой: а зачем, собственно, и с какой целью та пожаловала к ней в гости? Неужели только ради того, чтобы сообщить о смерти Федора Хованского?!

«Что ж… – удовлетворенно хмыкнула про себя Светлова, – хочешь порадовать автора – прояви интерес к его нетленным трудам. И он у тебя на крючке!»

Итак, цель поездки Хованского в Мюнхен объяснялась, оказывается, просто.

Софью Кирилловну Витенгоф, девяностотрехлетнюю даму, находящуюся, впрочем, в ясном рассудке и вполне работоспособном состоянии, увлек пример ее соотечественниц-эмигранток, на склоне лет занявшихся мемуарами. Сознание, что она унесет с собой в могилу то, что никто, кроме нее, не сможет уже рассказать потомкам, подвигло старую женщину на нелегкий, но крайне соблазнительный писательский труд…

Мемуары! Именно по этой причине – поговорить об издании ее воспоминаний – и приезжал к ней из России председатель Дворянского союза Федор Хованский.

Загруженная распечатанными в срочном порядке на принтере мемуарами, Аня вышла из дома Софьи Кирилловны Витенгоф на моросящую дождем пустынную Хоттерштрассе.

Дождь становился все сильнее. Хорошо, что у Светловой был с собой ее замечательный зонт, большой, надежный и крепкий, – его хватало на то, чтобы не мокла ни Светлова, ни рукопись.

Вдыхая довольно свежий – особенно после Москвы – мюнхенский воздух – один только Английский парк в Мюнхене располагался почти на трехстах гектарах, а кроме него, было еще сорок шесть парков и садов! – Аня пошла до гостиницы пешком.

Погода между тем совершенно испортилась. Но надо было проветриться…

Светловой предстояло ночное чтение.

«Маленькая белокурая девочка десяти лет, Сонечка Витенгоф, сидела у окна с завязанным горлом и смотрела, как другие дети играют во дворе. Она простудилась. В городе все время дули страшные, сильные ветры, и в домах беженцев стало очень холодно.

Соня решала один важный вопрос. Накануне она слышала, как мама обсуждала с бабушкой ее поведение.

«Ничего страшного. Это естественно… – говорила она бабушке. – Девочки всегда влюбляются в друзей своих старших братьев… Правда, Сонечка так мала…»

И теперь Сонечка решала важный вопрос: действительно ли она так мала, чтобы влюбиться в Алексея Глинищева, друга своего брата Саши…

Или все-таки ничего? Десять лет ведь не так уж и мало.

Однако было еще одно ужасное обстоятельство… Алексей Глинищев был женат.

Влюбиться в женатого человека! Как Сонечка, право, провинилась перед этой несчастной женщиной, его супругой, которая осталась где-то в России…

А в том, что она влюбилась, никаких сомнений у Сонечки не было.

Одно только имя «Алексей» казалось ей удивительным.

Во-первых, так звали царевича… Известие об ужасной гибели которого вместе с его несчастной семьей в Ипатьевском доме все так остро в Крыму теперь переживали.

Во-вторых, Алексей Глинищев был самым красивым молодым человеком, которого Сонечке доводилось видеть.

К тому же Алеша Глинищев рассказывал ужасно интересные и страшные истории. Особенно пугала Сонечку одна – про старика.

Это было семейное предание Глинищевых.

Алеша даже говорил, что эту историю будто бы Лермонтов описал в своем произведении «Штосс».

«А может быть… – посмеиваясь, добавлял он, – это один из Глинищевых начитался когда-то Лермонтова и поверил, что случилось все это с ним самим…»

Во всяком случае, это предание об ужасном старике, но словам Алеши, передавалось от поколения к поколению в роду Глинищевых так давно, что проверить, с чего там все когда-то началась, не представлялось уже никакой возможности.

Впрочем, от этого история не становилась менее страшной.

Дело в том, что – о, ужас! – один из предков Глинищевых был заядлым картежником. И якобы к этому картежнику стал по ночам являться какой-то странный старик. И, прямо как у Лермонтова, спрашивал: «Не угодно ли, я вам промечу штосс?»

Но Алешин предок Глинищев чуял неладное и все отказывался… А однажды не выдержал и согласился. И стал играть. И проиграл. В общем, якобы он проиграл душу…

Алеша всегда понижал голос, когда произносил эту фразу: «Фигура странного старика то увеличивалась, то уменьшалась…»

И тут Алеша вдруг громовым голосом кричал: «Не угодно ли, я вам промечу штосс?»

Сонечка от испуга даже подпрыгивала всякий раз!

Но, разумеется, когда рядом был Алеша, Сонечке по-настоящему страшно не было.

Однако, когда она засыпала вечером одна… И в темноте комнаты ей чудится этот самый старик…

Как он появляется, прямо из стены, сначала маленький, сухонький, но потом фигура его вырастает до огромных размеров и колышется, как облако, и громовым голосом вопрошает:

«Мадемуазель Витенгоф, не угодно ли, я вам промечу штосс?»

И Соня с криком подскакивала на кровати.

Но оказывалось, что это был всего лишь сон. А в комнате светло и утро, и никакого старика.

И это была всего лишь мама, которая сердилась, что Соня не просыпается, а когда она сердилась, то обращалась к ней именно так, строго и сухо: «Мадемуазель Витенгоф, угодно ли вам наконец проснуться?»

Добравшуюся до этой фразы Светлову, напротив, неудержимо потянуло в сон. Это была особенность ее нынешнего физического состояния. Такого неуправляемого засыпания с ней раньше не случалось, и Светлова объясняла это тем, что спать хочет не она, а ребенок. Собрав остатки сил, она все-таки продолжила чтение:

«И вот Сонечка одевается и завтракает – и они едут с бабушкой кататься в коляске… И никакого ужасного старика! Гордо восседающая бабушка, ее белый кружевной зонтик, пятна солнечного света…

Так бывает. Это Сонечка узнает потом… Солнце, каждый день солнце – и кажется, что так будет всегда! И лето никогда не кончится. И бабушка берет Соню почти каждый день кататься в открытой коляске… И все прекрасно… И Сонечка до неприличия счастлива и влюблена – о, конечно, преступно и тайно! – в морского офицера Алешу Глинищева.

А потом вдруг солнце исчезло. Подули ледяные ветры, и все хорошее кончилось вместе с солнцем. Как будто прежнюю жизнь куда-то убрали, как бабушка убрала свой зонтик – он был теперь ни к чему. Неуместен и смешон.

В марте Белой армией был оставлен Кавказ. А теперь взрослые говорили о том, что, если Красная армия возьмет Перекоп, то и Крым сразу будет сдан.

Полуостров был последним оплотом Белой армии и был связан с континентом лишь узким перешейком.

И папа говорил, что уже есть план эвакуации в Константинополь… И все кругом гадали, придется уезжать или нет?

А Сонечка простудилась и сидит у законопаченного, как на зиму, окна с завязанным горлом. Только заботы взрослых далеки от нее – она гадает о своем: не слишком ли она маленькая, чтобы влюбиться в Алексея Глинищева, друга своего брата Саши?! Да или нет?»

Светлова пролистала несколько страниц объемистых и обстоятельных мемуаров, заглядывая вперед… «Скорей это даже повесть, а не мемуары… – подумала Аня. – Ведь повествование ведется в третьем лице… А действительно ли все так и было? И не присочинила ли чего Софья Витенгоф, увлекшись писательством?»

«А потом в Севастополе стало еще хуже: среди беженцев и моряков начались холера и брюшной тиф.

Их дом стоял на полпути между госпиталем и кладбищем. И почти каждый день Сонечка видела эти процессии.

Теперь вместо открытых колясок и дам с кружевными зонтиками мимо их дома ехали дроги с покойниками.

А через несколько дней случилось и вовсе страшное. Алексея Глинищева забрали в госпиталь.

Взрослые отводили глаза, когда Сонечка спрашивала: когда же Алеша поправится?

С тех пор она знала: если взрослые так отводят глаза – случилось что-то непоправимое!

В общем, все стало очень грустно и страшно.

Вчера вот соседский семилетний мальчик Павлик пришел в гости поиграть и повесил всех Сониных кукол. Потому что накануне его отец, унтер-офицер, водил Павлика смотреть, как вешают грабителей, чтобы мальчик знал, как «заканчивают жизнь подлецы». И на Павлика это произвело очень большое впечатление».

Светлова представила виселицу и повешенных этим Павликом кукол, и у нее даже сон пропал. Софье Кирилловне нельзя было отказать в умении выбирать для своего повествования запоминающиеся детали… Жаль только, что сейчас Ане было не до них. И она торопливо пролистала еще несколько страниц, вскользь проглядывая их.

«…Наконец в передней голоса. Брат Саша вернулся из госпиталя.

Конечно, это некрасиво, но ведь взрослые ничего ей не рассказывают! И вот Сонечка спряталась в коридоре за вешалкой, чтобы слышать, как брат и мама тихо переговариваются.

– Неужели нет никакой надежды?

– Это конец.

– Ужасно…

– Знаешь, на прощанье он сказал мне: «Пожалуйста, когда эта война закончится, поезжай непременно в наше имение Спасово. Расскажи ей, как я умер».

– А ты?

– Я сказал: «Алешка, все будет хорошо. Вот увидишь!.. Ты выздоровеешь и будешь жить. Это большевики вымрут от собственной глупости. А я поеду в твое Спасово и привезу тебе Таню. Привезу сюда, в Севастополь… Ты поправишься!»

Сонечка услышала, как мама заплакала и пробормотала сквозь слезы:

– А он?

– Только вздохнул в ответ и сказал: «Жаль, что у нас так с Таней получилось».

– Это он про детей?

– Да…

На следующий день, когда объявили о похоронах, Соня поняла: разговор, о котором Саша рассказывал маме, – был последний разговор Алеши Глинищева с ее братом. Возможно, это вообще были последние слова Алексея Глинищева.

А потом папа получил срочный приказ. И началось…

«Прикажите укладываться, срочно, спешно, без минуты промедления. Всю ночь грузить. А утром уйдем на линейном корабле «Генерал Апраксин».

И ни Сонечкин брат Саша, никто другой так и не смогли никогда попасть в Спасово.

Спасово осталось в России, а они…

И Сонечка так никогда и не узнала, что стало с Татьяной Аркадьевной Глинищевой, юной девятнадцатилетней супругой Алексея, перед которой она «так ужасно» провинилась, влюбившись в ее мужа.

Вспомнила она о ней, только работая над мемуарами, где среди других воспоминаний описала свою детскую влюбленность в морского офицера Алексея Глинищева и его смерть в одна тысяча девятьсот двадцатом году в Севастополе, его похороны, свои слезы на кладбище на холодном ветру…»

Сил уже больше не оставалось, и, собрав рассыпавшиеся – и все же так и не дочитанные до конца! – листы мемуаров, Светлова стала готовиться ко сну.

Утром следующего дня Анна пила чай на Хоттерштрассе.

– Софья Кирилловна, а что это за легенда про Глинищевых, которую вы упоминаете в своих мемуарах? Ну, про старичка? Я, признаться, – уж извините! – не успела вчера дочитать все до конца. Очень хотелось спать с дороги.

– А! Обратили внимание? Знаете, это история довольно любопытная… Мне действительно рассказывал ее один из Глинищевых. Алексей… История любопытна тем, что очень похожа на ту, что Лермонтов описал в «Штоссе». Вы помните это произведение? Небольшой текст. Очевидно, неоконченный…

– Да-да… помню. Как раз недавно… пришлось перечитывать.

– В общем, якобы один их предков Глинищевых был страстным игроком. Неисправимым картежником. И вот он каждую ночь играл с неким стариком…

– Я догадалась: он проиграл этому старику душу.

– Так вот, представьте… С той поры Глинищевы считали, что над их родом тяготеет заклятие. Каждый раз, когда кому-либо из Глинищевых угрожали какие-то жизненные катаклизмы, – являлся этот призрачный старик. Как предупреждение. Как знак, по всей видимости, который посылают рок и судьба. Ужасный зловещий старик. Так сказать, проклятие рода Глинищевых. Например, Александр Митрофанович Глинищев в партере Мариинского театра, когда давали «Жизнь за царя», вдруг увидел…

– Старика! – Аня уже с трудом удерживалась от того, чтобы не обнародовать свой сюрприз.

– Да-да! – подхватила она.

– А осенью шестнадцатого года помещица Глинищева, прогуливаясь в парке своего имения Спасово, вдруг увидела в конце аллеи старческую фигуру. И уже весной семнадцатого имение Глинищевых разграбили. А осенью вообще произошел государственный переворот!

– Вот именно, и нашей семье пришлось бежать из России, – грустно кивнула Витенгоф. – Таких, как мы, тогда называли «недорезанными». Прелестное словечко, не правда ли? Очень точно характеризует то время. Так вы все-таки дочитали мои записочки?

– Нет.

– Откуда же вы знаете все это про Глинищевых?

– Софья Кирилловна… – скромно заметила, понимая, каким удивительным сюрпризом сейчас поразит старушку, Аня. – А ведь я, кажется, знакома с потомками вашего Алексея Глинищева.

– Потомками? – Софья Кирилловна удивленно приподняла седые брови. – Какими потомками? Это невозможно.

– Почему же?

– У него не может быть никаких потомков.

– То есть?

– Алексей Глинищев, тот самый, что рассказал мне эту историю, умер от тифа. Я сама тому свидетельница. Была на его похоронах – еще маленькой девочкой. Он был женат, но детей у них с женой не было. Не успели. Его жена так и осталась в России.

– Но у нее родился ребенок.

– Когда?

– Я точно не знаю.

– Возможно, это не его ребенок?

– Не его?

– Нет, это удивительно! Видите ли, насколько я знаю, Алеша Глинищев более всего жалел, умирая, что у него не остается детей и линия рода на нем прерывается.

– Но он мог не знать, что в России у него родился ребенок?