Текст книги "В польских лесах"

Автор книги: Иосиф Опатошу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Глава IX
РЕБЕ ЛЕВИ-ИЦХОК И АНТИХРИСТ

Мордхе видел, как Симха с телегой исчезает в пыли; шум колес затихал, смешиваясь с шумом леса, и вокруг стало так тихо, что даже в ушах зазвенело.

– Я тебе прощаю, я тебе прощаю, – все так и пело в душе Мордхе.

Он встал, посмотрел в глубокое голубое небо, увидел, как исчезают цветные полосы вокруг солнца, а только остаются тут и там несколько бледных пятен перламутра, и на душе у него стало спокойно.

Домой он шел уже успокоившись. Он был убежден, что его простят. Он вообще вдруг снова ощутил себя ребенком в отцовском доме. Каждую субботу отец зазывал его в комнату, где стояли свитки Торы, и рассказывал о прадедушке, о реб Авроме, о бабушке Саре, о дедушке реб Мордхе, чье имя он носил. Дедушка реб Мордхе был гордый еврей! Его сосед, пан Кошинский, однажды устроил костюмированный бал. Посылает он к дедушке и просит одолжить ему атласный сюртук с меховой шапкой; хочет, мол, нарядиться и повеселить гостей. Реб Мордхе обещает все сделать – как же иначе? – и присылает помещику одеяние и пояс бенедиктинца. Больше они не раскланивались. Мордхе любил дедушку, по рассказам отца представляя его себе высоким, с длинной седой бородой, в черном бархатном жилете, застегнутом до самого горла, поверх которого отворачивался белый воротник рубахи.

Когда Мордхе подрос, начал изучать комментаторов Торы и натыкался на непонятные слова, Авром обычно клал руку мальчику на плечо и, довольный, улыбался:

– А бабушка, да светла будет ее память, все эти словечки знала. Ха-ха-ха!

Сореле была польской еврейкой, славилась как образованная и красивая женщина. Она говорила с помещиками по-французски и ввела в субботнее меню – перед рыбой – кофе с пирожными.

Семья гордилась бабушкой Сореле, и при каждом удобном случае все повторяли удивительную историю о подмастерье, который стал царем. Царь, боясь, чтобы его не попрекали низким происхождением, завоевывал одну страну за другой и стал почти единственным властелином мира. И чем больше земель он завоевывал, тем сильнее желал, чтобы было забыто его происхождение. Он развелся с прежней женой и женился на принцессе, но тут счастье ему изменило, и все пошло вверх дном.

Однажды, в стужу, – рассказывали в семье Мордхе, – реб Меирл Медовый приехал в лес к дедушке по поводу какого-то благотворительного дела. Это было зимой 5573 года. Реб Мордхе задержал реб Меирла на ночь. Сидели они вдвоем с цадиком у раскаленной печки, курили трубки и беседовали. Реб Меирл раскрыл дедушке тайну: наступили, мол, времена Мессии, евреев ждут страшные гонения, каких не знали даже предки. Этот подмастерье сапожника завоевал почти весь мир, он уже и Москву взял, но он плохо кончит. Козницкий проповедник борется с ним с самого Судного дня. И если б не Бердичевский ребе (благословенна будь его память), который в год кончины постоянно в своих молитвах просил Бога за подмастерье сапожника, то проповедник давно одолел бы его. Намек на это реб Меирл нашел в одном мидраше, где речь идет о седьмом чуде, предупреждающем пришествие Мессии.

В Риме есть мраморный камень, который изображает прекрасную деву, и этот камень создан не человеческой рукой. Грешники всего мира, худшие отбросы человечества придут к этому камню, лягут подле него и будут греться. Бог вдохнет их тепло в камень, камень растрескается, и выйдет Армилус, которого иноверцы называют антихристом. Он будет ростом в двенадцать локтей, шириной в двенадцать локтей, и глаза у него будут друг от друга на расстоянии человеческого шага. Глаза – глубокие, красные, а волосы на голове рыжие, как золото. Там, где ступят его ноги, все зазеленеет. И будет у него две головы. Армилус-злодей придет во Францию, когда там будет великий переворот, назовет себя Спасителем, ему поверят и увенчают короной. Тогда он завоюет много стран, вернет евреям Синедрион, и останутся на земле только две незавоеванные страны – Эдом и Моав. И когда завоюет он и эти две страны, он пошлет гонца к евреям, к десяти коленам, которые обретаются на той стороне реки Самбатион, чтобы ему отдали еврейскую Тору и чтобы провозгласили его богом. Тогда восстанет богатырь Нехемья со своими тридцатью тысячами богатырей из колена Эфраима, чтобы прочитать нечестивцу слова из Торы: «Я Господь, Бог твой, не будет у тебя других богов, помимо меня». На это Армилус ответит, что в его Торе этого не сказано, и потребует, чтобы все евреи уверовали в то, что он бог, точно так же, как верят все остальные народы. Тогда Нехемья, сын Хушиэля, с тридцатью тысячами своих богатырей будет воевать против него и убьет дважды по сто тысяч мужей.

Армилус разгневается, созовет свои армии со всего света и будет воевать с евреями. Его воины станут гибнуть, как мухи, и тогда будет убит Мессия – сын Йосефа, который есть также Нехемья – сын Хушиэля. Ангелы-служители слетятся и похоронят его вместе с праотцами. Смягчатся сердца еврейские и испугаются, а Армилус-злодей не будет знать, что Мессия скончался, иначе не спасся бы ни один еврей…

В то время когда реб Меирл все это рассказывал, к дому подъехали сани. Раздался громкий стук в дверь.

Реб Меирл вскочил:

– Мордхе, его ведут!

– Кого?

– Злодея!

Весь дрожа, Мордхе открыл дверь. Вошли люди, раскрасневшиеся от мороза, с белыми заиндевелыми бородами, отозвали Мордхе в сторону, пошептались с ним, и Мордхе велел Сореле открыть зал и постелить там постель. Он все время дрожал, ждал, затаив дыхание, чтобы внесли Армилуса – злодея с двумя головами, двенадцати локтей в ширину и двенадцати в высоту, настоящего Ога[22]22
  Легендарный библейский великан.


[Закрыть]. Чужие люди внесли маленького человечка, закутанного в шубы, сказали, что это знаменитый французский генерал, он очень простужен…

Увидев маленького человечка, реб Мордхе вздохнул с облегчением, уверенный, что не о нем говорил цадик, и даже усомнился в том, что это генерал. Ведь он еле дышит! Реб Мордхе осмотрелся, поискал реб Меирла, но цадик исчез.

Сореле осталась одна с больным, грела бутылки с водой, прикладывала ему к ногам, накрыла его пуховым одеялом и всю ночь сидела у его постели. Она прислушивалась к тому, как больной бредит: посылает в бой армии, командует, смеется, жалуется, что все оставили императора, что ему сейчас придется идти с сумой по миру.

Сореле стало страшно, сердце у нее сжалось. Из сострадания к больному она сняла с шеи талисман, на котором было написано: «Я, Леви-Ицхок, сын Соси, говорю: пусть болезнь уйдет», хотела надеть его больному, но поколебалась и повесила над кроватью. И как только Сореле повесила талисман, дверь открылась и стало светло. Реб Леви-Ицхок в длинном, до самого пола, талесе с серебряным воротником тихо вошел и остановился у стены, возле изголовья больного. Из его влажных от слез глаз струился свет.

Обливаясь потом, больной открыл глаза и осмотрелся. Все плыло у него перед глазами. Где он? Кто сидит у его постели? A-а! Он ведь вчера заболел! Неужели он в руках врагов? Нет, эти добрые люди разрешили ему у них переночевать. Он уже так давно не спал на кровати… До чего тепло!..

– Как вы себя чувствуете, месье? – спросила Сореле.

– Лучше, мадам, я вам очень благодарен и никогда этого не забуду, – сказал генерал. Осмотрел пуховое одеяло, под которым было жарко, как в бане, и улыбнулся: – Под таким одеялом и в Москве не было бы холодно! Я простудился. У вас такие морозы… Да, мадам… Не слышали ли вы о Наполеоне? Не знаете ли, выиграл он войну против русских? Я уже так давно болен…

– Конечно, слышала, – ответила Сореле. – Говорят, Наполеон уже взял Москву и двинулся дальше!

– Кто взял?

– Наполеон.

Генерал горько усмехнулся и попросил позвать его людей.

Они укутали его в шубы. Уже сидя в карете, поставленной на полозья, он с благодарностью пожал руку Сореле и подарил ей свою табакерку; на крышке были его портрет и подпись.

Это был Наполеон.

Каждый раз, рассказывая Мордхе эту историю, отец кончал ее словами:

– Табакерка стоит целое состояние! Магнаты хотели ее купить, но слово бабушки дороже: она не велела ее продавать.

Мордхе чувствовал скрытую любовь к этому неведомому ему человеку, печалился о его поражениях и все жалел, что тот не родился евреем. Он постоянно спорил с отцом, что Наполеон не «подмастерье», что история с Армилусом не его имеет в виду, что он не родился в Риме. Но в душе он думал, никогда этого никому не высказывая, что одну ошибку император действительно допустил: он не должен был разводиться с женой.

Мордхе вспомнил, как в детстве он, бывало, делил деревья в лесу на две армии. Дубы – армия Наполеона, а низкорослая, искривленная ольха – армия врага. Он был Наполеоном, царствовал над дубами, а Вацек – над ольхой. С деревянной шпагой в руке, с пикой через плечо Мордхе бросался на Вацека, чувствовал, как дубы бегут за ним, стреляют желудями, точно пулями, и разбивают ольху…

И теперь, идя по лесу, Мордхе испытывал гордость за то, что его бабушка разговаривала с императором, что у них дома есть его портрет и что по той же дороге, по которой сейчас идет Мордхе, возможно, ходил сам Наполеон.

Стало жарче. Оставшиеся от ночного дождя капли ослепительно сверкали, искрились в солнечных лучах всеми цветами радуги. Обнаженные корни местами перерезали песчаную дорогу и сплетались между деревьями.

Мордхе остановился. По дороге тащился крестьянин с возом дров. Крестьянин, босой, одной рукой подталкивал воз, а другой щелкал кнутом, погоняя измученных сонных лошадей, будто боясь, что если они остановятся, то не вылезут больше из глубокого песка.

Мордхе смотрел, как крестьянин с возом исчезает за поворотом. Стало еще тише и теплее, чем прежде. Он зажмурил глаза и пошел дальше.

Мордхе любил изучать семейную хронику, которую род его вел уже свыше ста лет и где значилось, кто когда родился и когда умер. Он рассматривал записи, сделанные разными почерками, посмеиваясь над тем, что большинство его дедов и дядьев едва умели писать. Их записи были полны ошибок, но при этом он чувствовал, что с ним говорят предшествующие поколения.

Он знал, что мать его происходит из более родовитой семьи, чем его отец, и что в ее семье сожалели, что она попала к таким неучам. А сама мать, когда отец иной раз говорит, что Мордхе весь в деда, молчит, но делает при этом такую мину, словно хочет сказать: «Тоже мне счастье привалило!»

Мордхе не любил родню своей матери, держался от них подальше, словно они были ему чужими. Словно им назло он выискивал в семейной хронике что-нибудь такое, чем могли бы похвастаться родственники его отца перед родовитой семьей его матери. Но нечем было хвастаться.

Правда, в хронике, среди прочего, было написано, что, когда реб Леви-Ицхок ездил к реб Меирлу в Шепс, он остановился у них в лесу, чтобы сотворить предвечернюю молитву. Следы десяти его пальцев до сих пор остались на священном кивоте, ибо когда реб Леви-Ицхок встал, чтобы сотворить молитву, то в великом экстазе он ухватился обеими руками за священный кивот, который, к несчастью, только что был окрашен. С тех пор следы его пальцев сохраняли, как драгоценность, и следили за тем, чтобы их не стерли. И всегда, когда Мордхе болел, мать водила его к кивоту, клала его руки на отпечатки рук реб Леви-Ицхока, плакала, говорила о своих великих предках, о дяде реб Меирле, напоминала ему, что он здесь молился, и Мордхе становилось лучше.

Мордхе забыл, где он находится, шел в глубокой задумчивости и, следя за собственной тенью, думал о бердичевском цадике, который странствует из города в город, колет дрова для бедных вдов, спасает грешные души. Ему приносила утешение мысль о том, что у иноверцев нет такого реб Леви-Ицхока.

Правда, он слышал от крестьян, что их святой Павел тоже ходит по дорогам с узлом за спиной и, если крестьянин попадет с нагруженным возом в трясину, он вырастает, как из-под земли, помогает вытащить телегу, смазывает колеса, угощает табаком – и исчезает.

Мордхе не мог этого объяснить, но был убежден, что святой Павел не идет ни в какое сравнение с реб Леви-Ицхоком. Поэтому он жалел иноверцев.

Ему было печально оттого, что бердичевского праведника больше нет на свете. Он с завистью и огромным почтением относился к старому сельскому резнику, который мальчишкой видел реб Леви-Ицхока. Мордхе было обидно, что он тогда еще не родился и принадлежит к такому будничному поколению.

У него не было претензий к Владыке мира. Мордхе просто ощущал, что стоит ему чему-то обрадоваться, как становится грустно до слез. И прежде чем Мордхе разобрался в своих мыслях, он почувствовал, как душа его содрогается, и он слышит слова:

– «Не мертвые восхвалят Господа!..»

В глубине леса что-то задрожало. Мордхе зажмурился и прислушался. Дрожь перешла в тихое, печальное пение… Пение становилось все громче, все сильнее. Оно доносилось с каждого дерева, с каждой ветки, от каждой травинки, поглощая немой крик сердца Мордхе. Он совсем закрыл глаза, ощущая, что тысячи растений тянутся к нему, опутывая его, словно нитками, своими душистыми запахами, и вдруг услышал, как каждый член его тела, каждая косточка присоединяются к этому пению…

А вдалеке, по широкому песчаному шляху, шли, взявшись за руки, реб Леви-Ицхок в талесе с серебряным воротником и император в треуголке.

Мордхе низко поклонился и прошептал:

– Благословен Господь, уделивший от Своего величия смертному!

Он вдруг сильно вздрогнул, словно упал с горы, распахнул глаза, никого не увидал и очень смутился.

Солнце припекало. Мордхе сдвинул шапку на глаза. Вспомнив о Рохеле, он ощутил рану в сердце и, страдая от боли, почти бегом направился домой.

Глава X
НИТИ

Увидев свой дом, Мордхе обрадовался в первую минуту как человек, который давно покинул родной кров. Он замедлил шаги, думая о том, что скажет родителям. Ничего не придумав, он ощутил растерянность и остановился. Юноше было стыдно идти домой. Он стыдился за все произошедшее, злился на себя и был готов избить себя самого. Он даже решил было вернуться обратно в лес, спокойно снова подумать обо всем, но тут заметил, что кто-то издали улыбается ему и машет рукой.

Брайна стояла у окна кухни и чистила горшок мочалкой из соломы.

Мордхе на миг растерялся, но потом направился к дому. Брайна от радости бросила чистить горшок, но не знала, куда его деть. Одновременно она поправляла платок на голове, оставляя пятна сажи на лбу и висках. С замирающим сердцем она вошла к Двойреле с горшком в руках.

– Хозяйка, он идет! Мордхеле идет!

Двойреле молилась. Не желая прерывать молитвы, она вопросительно кивнула Брайне: мол, ну что там?

Заметив, что Брайна ее не поняла, Двойреле раздраженно воскликнула:

– Даже помолиться не дадут! Вот я уже и грех совершила из-за этого мальчишки! – Впрочем, она тут же смягчилась. – Где же он, где?

– Вон идет! – Брайна кивнула в сторону окна.

– Брайна, ты, Боже сохрани, ни о чем ему не напоминай, – попросила Двойреле, подойдя ближе к служанке и взволнованно протягивая к ней руки. – Ты ведь знаешь, как он упрям! Какой толк на ветер слова бросать, когда наказание нисколько не помогает!

– Зачем мне его наказывать? – ответила Брайна, обиженно усмехаясь. – У него же, слава Богу, есть мать, долгие ей лета!

Мордхе тихо вошел, на миг остановившись у дверей, осмотрелся, как будто желая видеть, какое впечатление произведет его приход. Он видел, как мать заломила руки, сжала губы, качает головой, и, улыбнувшись, подошел к столу:

– Здравствуй, мама!

Двойреле не ответила, лишь тихо расплакалась и отвернулась. Плечи ее дрожали. Брайна, которая все время стояла в углу, теперь только заметила, что все еще держит в руках горшок, поставила его на пол и вытерла передником глаза.

Мордхе чувствовал себя виноватым, хотел попросить у матери прощения, но не решился и с досадой мял страницы открытого молитвенника.

– Не знаю, чего вы меня оплакиваете…

– Ну да, мама еще радоваться должна! Да только мало радости ты ей доставляешь… – Брайна вытирала нос, пачкая лицо сажей.

Мордхе заметил, как мать кивает Брайне, чтобы та замолчала, увидел, что прислуга выпачкалась, и невольно рассмеялся.

– Что такое, Брайна? Где вы так измазались? Совсем как трубочист!

Брайна смутилась, опустила глаза, желая убедиться, не смеется ли над ней Мордхе, увидала свои выпачканные сажей руки, показала их хозяйке, будто хотела оправдаться, схватилась за голову и со смущенной улыбкой убежала.

– Несмотря на все несчастья, хватает еще сил смеяться! – пробурчала Двойреле, вытерла глаза и подошла к сыну. – Послушай, Мордхе, папа сказал, чтобы я тебя послала к нему, он хочет с тобой о чем-то поговорить.

– Где папа? – спросил Мордхе и хотел уйти.

– Подожди немного, – сказала Двойреле негромко, осмотрелась, не подслушивает ли кто-нибудь, и закрыла дверь из кухни. – Послушай, у меня просьба к тебе…

– Какая?

Двойреле взяла сына за руку:

– Мордхеле, ты ведь у меня один, не позорь меня, пожалей свою бедную мать…

Она не смогла договорить. Всхлипнула, поцеловала Мордхе и расплакалась, как ребенок.

Мордхе почувствовал слезы на глазах, усадил мать, целовал ее руки, обещая ей все на свете, только бы успокоить.

– Послушай, – вытирая слезы, говорила Двойреле, – хотя я обещала папе ничего тебе не говорить, но не могу, душа у меня болит… – Глаза ее снова увлажнились. – Мы решили, что ты поедешь с реб Иче в Коцк. Завтра, с Божьей помощью, вы выедете…

– Я сделаю все, что вам угодно, все, – Мордхе заикался, – но…

– Что «но»?

Мордхе опустил голову, избегая смотреть матери в глаза.

– Я хочу, чтобы вы не выселяли арендатора!

– Что тебе пришло в голову? Никто и не думает его выселять!

– Если так, я сейчас же иду к отцу!

Двойреле довела его до двери, счастливая, что разговор, которого она так боялась, прошел благополучно. Она еще надеялась дожить до тех времен, когда Мордхеле будет радовать ее. «Что говорить, – думала она про себя, – живешь в лесу, далеко от города, самый лучший человек огрубеет, тем более молодая кровь! Она же иногда разыгрывается!»

Двойреле надеялась, что разговор с отцом пройдет спокойно, но, зная, что оба очень упрямы, упрашивала сына:

– Смотри, Мордхеле, не задевай отца! Если он тебе что скажет, смолчи, ведь он все-таки отец! Ты же знаешь, он кричит, кричит, а когда до дела доходит, так он ночей не спит! Что я хотела сказать? Да, ты уже помолился? Тогда иди прежде закусить: ты, вероятно, очень проголодался!

– Я сначала помолюсь!

Успокоенный Мордхе толкнул дверь, но она не поддалась, раздался писк, он отскочил, будто наступил на что-то, и, выбегая, сказал матери:

– Я, кажется, кого-то раздавил!

За дверью стояла Брайна, смущенная, с опущенными глазами, словно ее поймали за руку во время кражи, и держалась за лоб.

– Я вас сильно ударил, Брайна? Я, ей-Богу, не нарочно! – оправдывался Мордхе, потом схватил со стены полотенце, намочил его и подал прислуге. – Нате, приложите ко лбу, и все пройдет.

– Это пройдет! Ничего, ничего! – проговорила Брайна, еще больше растерявшись оттого, что с ней возятся, и повернулась к Двойреле: – Заслужила, хозяюшка! Знаю, что некрасиво подслушивать, но что поделаешь, когда у меня привычка такая! Черт попутал…

Мордхе улыбнулся и пошел в комнату, где стояла Тора. Он вытер ноги о порог, поправил шапку и, тотчас посерьезнев, открыл дверь. Когда он заходил в эту комнату, у него всегда возникало такое чувство, будто он заходит в старую, заброшенную синагогу.

Комната со свитками Торы, куда веками сходились родственники, чтобы подвести денежные итоги, и где они ругались без удержу и заключали между собой браки, была полутемная и холодная.

Мордхе осмотрелся и, никого не увидев, остановился у дверей. Реб Авром стоял в углу и складывал талес. Он подозвал сына, точно между ними ничего не произошло:

– Мордхе, поди-ка сюда!

Мордхе вздрогнул, заметив отца, и подошел с опущенными глазами.

– Ты уже помолился?

– Нет!

– Так молись, не болтайся зря! Да, ты знаешь, завтра утром ты едешь, если на то будет Божья воля, с реб Иче в Коцк… Ты доволен? И денег тебе на это не придется у дедушки красть! Единственный сын Аврома должен походить на отца и быть щедрым, чтобы люди знали, в кого он уродился.

С удивлением посмотрел Мордхе на отца. Уже второй раз слышал он от него такие речи. Авром положил руку на плечо сына:

– Слушай, Мордхе, что было, то прошло! Но об одном я тебя прошу: ради Бога, не позорь меня! Обещаешь?

Реб Авром, не ожидая ответа, выпрямился, расправил бороду; каждое его движение обнаруживало врожденную независимость, а свободные манеры внушали уважение. Он расстегнул сюртук, глубоко засунул руку в карман брюк и сказал:

– Скажи, здесь ведь нас никто не слышит, гоже ли мне стать родней арендатора Симхи? Его отец у покойного дедушки всю жизнь обдирал кожу с резаных телят, а Симха за пятиалтынный и сейчас погонит теленка до самого Плоцка, если я его только пошлю! Ну, что? Девушка тебе так по вкусу пришлась? Да какая девица тебе не понравится? Это, да простит нас Бог, семейный порок! Я тоже был не лучше. Но для этого я пригласил реб Иче, чтобы тебе было у кого поучиться!

Реб Иче в этот момент тихо вошел в комнату. Он снял с полки книгу и углубился в чтение. У реб Аврома глаза заискрились, ему вдруг захотелось пошутить, как в добрые старые времена. Он встал так, чтоб Мордхе не заметил реб Иче, и громко заговорил:

– И ты веришь, что реб Иче не одолевают грешные мысли? Вот насчет реб Менделе не знаю! Ребе живет с женой, к тому же он не особенно строг насчет закона о единобрачии. Что ты так смотришь на меня? Не веришь? Можешь на меня положиться. Дело ясное. Раз женщины для него не редкость, он, вероятно, мало думает о них, и естественно, что грешные мысли его не беспокоят… Но реб Иче, понимаешь ли, уже давно живет отшельником. Искуситель ему поэтому покоя не дает, ты ведь знаешь! Сколько тебе лет? Еще нет шестнадцати! А тебе ведь уже не со вчерашнего дня хочется жениться…

Мордхе, слушал, не веря своим ушам, краснел от стыда и ничего не отвечал.

– Еще хорошо, что ты смутился! Чисто еврейская черта! – Реб Авром нежно, по-отечески, похлопал сына по плечу, отошел и продолжал громко, почти крича: – Что из всего этого следует? Да, говорю я, это величайшее испытание для человека – вечно, с утра до ночи, бороться с искушениями! Я бы этого не мог!

– Папа! – вскрикнул Мордхе, как будто случилось несчастье. – Папа, тише, ведь реб Иче стоит около книжного шкафа, смотри!

– Что же я такого сказал, что? – еще громче продолжал реб Авром. – Где он стоит, ты говоришь? А-а! – Будто пораженный тем, что он только теперь его заметил, реб Авром махнул рукой реб Иче и приветливо заговорил: – Здравствуйте, реб Иче! Будьте так добры, я хочу у вас спросить… Извините, что я вас затрудняю…

Мордхе побледнел, он не знал, куда девать глаза, дрожал, молил Бога, чтобы земля разверзлась и поглотила его, лишь бы не видеть, как отец будет унижать реб Иче.

Но реб Иче не растерялся. Он подошел спокойно, будто речь шла не о нем, как будто его звали для объяснения какого-либо закона или просто за советом, и, хоть он знал, что реб Авром только шутит, он притворился ничего не понимающим и, прежде чем Авром успел что-либо сказать, заговорил сам:

– Реб Авром, вы угадали. У меня бывают грешные мысли!

– Что вы, реб Иче? – растерялся реб Авром. – Я этого не сказал! Я только сказал, что если человек живет отшельником, то у него, само собой разумеется, должны появиться грешные мысли.

– Они и появляются, реб Авром! – спокойно согласился реб Иче. – И чем больше грешных мыслей у человека, чем сильнее страх грехопадения, тем больше человек углубляется в себя и тем легче ему преодолеть телесные потребности и постичь сущность Всевышнего…

– Тогда зачем же искушения? – усмехнулся Авром. – Если их можно так легко избежать? Как там говорится: «Поэтому оставит человек отца своего и мать свою»…

– Что вам сказать? – Реб Иче наморщил лоб, поглаживая свою черную бородку. – Вы когда-нибудь видели, как дети качаются на качелях? Чтобы качели поднимались все выше и выше, ребенок должен каждый раз отталкиваться ногой от земли, и, если не упираться в землю, ему никогда не подняться над ней. В жизни то же самое. Человек, у которого нет грешных мыслей, так глубоко увяз в чувственном бытии, так огрубел душевно, что ничего не чувствует, ни к чему не стремится. Знайте: в каждой грешной мысли есть Божественная искра, которая пала до весьма низкой ступени и жаждет искупления. И человек не должен пугаться грешных мыслей. Он должен идти им навстречу с раскрытыми объятиями, обнажить их, сбросить с них одеяние, потому что только внешняя форма грешна, и, когда он преодолевает то греховное, что было в этой мысли, он соединяется с искрой Божьей. Понимаете?

Реб Иче умолк. Черные глаза его горели. Рот был открыт. Влажные кривые зубы придавали его лицу дикое выражение. Он провел рукой по лбу и снова заговорил:

– А теперь мы возвращаемся к качелям. Чем сильнее ты раскачиваешься, то есть чем больше овладевают тобой грешные мысли, чем крепче они хватают тебя за горло, тем выше ты подымаешься, если одолеешь эти мысли.

– Извините, пожалуйста, реб Иче! – улыбнулся реб Авром. – Значит, выходит, как я вас понял, грешить – это благое дело? Ха-ха-ха! И когда я вчера застал моего сынка с дочерью арендатора, я должен был похвалить его за это, да? Сказать: «Веселись отрок, пока ты молод»?

Реб Иче вдруг изменился в лице. Огонь в глазах угас, бледное лицо сделалось еще более усталым, вокруг стиснутых губ легла тень, как будто этот разговор вызвал в нем тоску.

– Я хочу, чтобы вы меня поняли! – сердито произнес реб Иче, но сейчас же спохватился и заговорил мягким, почти просящим тоном: – Я не думаю, Боже сохрани, что человек должен всецело отдаться чувственному началу, должен предаться наслаждениям. Я этого не говорил! Я только сказал, что в каждом грехе, в каждом соблазне есть искра Божья, и искры тоскуют по своему, так сказать, «первоисточнику», как дети по матери, издавая немые вопли, несущиеся над миром. Когда кто-нибудь слышит немой крик и освобождает искру Божью, он поднимает ее на высшую ступень и этим возвышается сам.

Мордхе дрожал, молил Бога, чтоб отец не оскорблял реб Иче, а сам смотрел на него своими большими серыми глазами с такой любовью и преданностью, будто утешал: не принимайте это близко к сердцу, ребе, я вас понимаю…

– Вы же сами себе противоречите! – улыбнулся реб Авром. – Разве есть худшее зло, чем жена? А вы…

– Наверное, так, реб Авром, так должно быть! – прервал его реб Иче и улыбнулся.

Брайна просунула голову в дверь:

– Пусть хозяин идет завтракать! Все уже на столе!

– Пойдемте, реб Иче, закусим! – сказал, потирая руки, реб Авром и обратился к Мордхе: – Чего ты ждешь? Молись, уже поздно!

Оставшись один, Мордхе встал у окна и начал молиться. Он чувствовал себя оскорбленным за реб Иче, не понимал, для чего вообще отец затеял весь этот разговор. Ему несколько раз вспомнились последние слова реб Иче: «Наверно, реб Авром, так должно быть». Он хотел постичь смысл этих слов и задумался.

Пчела с жужжанием подлетела к закрытому окну, стукнулась о стекло, закружилась с распростертыми крылышками, тщетно пытаясь влететь в комнату.

Мордхе, заложив руку за спину, шагал из угла в угол, зная, что молится рассеянно. Он несколько раз пытался собраться с мыслями и не смог. Он слышал, как пчела бьется о стекло, и ему пришло в голову, что, может быть, и он стоит перед стеной, надеется, как эта пчела, проломить ее головой, но, вероятно, ему это никогда не удастся. Кляня себя за то, что он не может отогнать прочь дурные мысли, Мордхе вдруг принялся стучать кулаками по стене, ободрал их до крови и успокоился.

Обретший душевное равновесие, ходил он по комнате, заглядывая в каждый угол, рассматривал каждую вещь, будто со всем этим прощался. Оглядел с особым вниманием шерстяной чехол Торы, который его прабабушка Эстер-Ривка сама соткала, покрасила и вышила желтыми нитками…

Наконец он остановился перед затканным серебряными листочками полотном: бабушка Сореле выписала его из Иерусалима и вышила на нем серебром свое имя. Потом он тихо открывал один алтарь за другим, вспоминал, кто из его дедушек и дядей велел переписывать каждую Тору, с благоговением глядел на священные свитки, разодетые, как юные невесты, в бархат и серебро, и целовал их.

Мордхе вспомнил, что, когда он был ребенком, свитки Торы казались ему воинами, оберегающими дом от лесных разбойников. Эти воины носили короны с колокольчиками на головах, серебряные панцири с маленькими золотыми свитками, откуда смотрели Десять заповедей, и у каждого из них через плечо висела серебряная шпага – рука с вытянутым указательным пальцем.

Мордхе улыбнулся. Потом вынул из жестяной оправы полукруглый рог, долго рассматривал выгравированные слова и под конец приложил рог к губам. Резкий звук внезапно нарушил тишину. Мордхе испугался, быстро вложил рог в жестяную оправу, потом услышал шаги и оглянулся.

Потихоньку изо всех этих священных кивотов, изо всех углов, с темных стен начали появляться дяди, дедушки, бабушки и тетушки. Мордхе стало спокойнее. Он смотрел на серебряных и золотых львов с высунутыми языками, с поджатыми хвостами, что словно рвались с полотен, нагоняя страх, и думал: недаром его предки были из рода священнослужителей. Он начал беседовать с родными, словно они никогда не умирали, просто остались жить в старой синагоге, ткали испокон веку семейные предания, а теперь вышли из своих убежищ благословить внука. И тогда из всех углов, со всех карнизов, даже из земли потянулись нити; они опутали Мордхе с головы до ног. С той поры всегда, где бы он ни был, эти нити притягивали его к родному дому.