Текст книги "В саду памяти"

Автор книги: Иоанна Ольчак-Роникер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Террор подразумевал и бюрократически строгий порядок: ей вернули все, что было отобрано у нее в тюрьме (эти вещи выслали следом за ней в лагерь). В том числе и швейцарские часы, купленные еще в Цюрихе накануне рождения сына. Когда после освобождения она ехала к Янеку, почти неделю добираясь из Красноярска на Кавказ, в поезде из картонного ее чемодана выкрали почти все вновь обретенное имущество. Но часики были на руке и уцелели. Они перестали ходить совсем недавно.

В мире, где люди исчезают бесследно, поражала любая сохранившаяся мелочь. До ареста у Янека лежала на сберкнижке тысяча рублей. Когда, вернувшись в Москву в июле 1945-го, больше шутки ради он решил проверить свой счет, оказалось, что тот не только за ним продолжал числиться, но за эти семь лет набежали хорошие проценты. Обрадовавшись столь неожиданному повороту событий, Янек отправился в техникум за книгами, которые когда-то оставил на складе. Увы, опоздал всего на пару недель. В мае 1945-го начальство общежития распорядилось считать студентов, не явившихся к этому времени за своими вещами, погибшими на фронте. Освобождение из лагерей, по-видимому, в расчет не принималось. И книгами Янека пополнилась местная библиотека.

В 1995 году он приехал в Москву читать в университете лекции и заодно зашел в Мемориал выяснить, нельзя ли ознакомиться с материалами следствия по его делу и делу матери. Доброжелательная дама, романистка по специальности, сначала попросила его не обращаться к ней по-советски «товарищ», а потом посоветовала написать ходатайство в архив ФСБ с просьбой об искомых документах. Через два дня он получил разрешение.

Когда он вошел в это памятное и совсем недавно такое страшное здание, его уже ждали две папки с бумагами. «Сколько у меня времени на знакомство?» – спросил служащую. «Сколько понадобится», – вежливо ответила та. Словом, попал в другую эпоху. Выяснилось, что можно даже отксерокопировать материалы, да вдобавок еще вернули конфискованные при аресте матери его личные документы, которые тут старательно берегли. В том числе и свидетельство об окончании Варшавской гимназии, на которое он когда-то возлагал столь большие надежды.

Поразительно, но при всем безумии того времени Великий террор был по-бюрократически идеально отлажен. В серой папке, которую Янек, вернувшись, убрал в письменный стол, находилось досье – краткая история тех шестнадцати лет, с 1929 по 1945 годы. В июле 2000 года я в его квартире просмотрела эти пожелтевшие страницы. Вот они:

– Свидетельство о приеме на работу Камиллы в «Закрытое заведение для нервнобольных в Амелине, которым руководил доктор Бронштейн, а после Радзивиллович», 1929 год.

– Свидетельство, подписанное моей бабушкой, Яниной Морткович, подтверждающее, что она гарантирует выплату судебного залога, под который выпускают ее сестру, Камиллу Горвиц. Варшава, 1930.

– Освобождение Камиллы Горвиц под залог в размере трех тысяч злотых из предварительного заключения в Варшаве. Подписал «запасной следователь» Ян Демант, 1930 год.

– Приказ об аресте гражданки Леонии Александровны Канцевич. Москва, 22 октября, 1937 год.

– Протоколы следствия: «Проживая в бывшей Польше, лично знала Пилсудского, была тесно связана с его агентами и членами ПОБ [Польского объединения большинства]: Горвиц-Валецким, Сохаки, Жарским». «Находясь на территории СССР, сохраняла контакты с членами коммунистической партии, обвиненными в измене». «Проживая на территории СССР, проявила интерес к заводам, изготовляющим оружие» (обвинение следовало из того, что она работала на полставки в медпункте на территории одного из заводов).

– Показания свидетелей: «Была скрытной. О себе не рассказывала».

– Приговор с осуждением за все эти «преступления» – десять лет исправительно-трудовых лагерей. Москва, 12 сентября, 1937 год.

– Прошения, писавшиеся Камиллой из лагеря в НКВД с просьбой о пересмотре приговора, жалобы на несправедливые обвинения, направленные заместителю Берии товарищу Меркулову. На прошениях короткие приписки: «Оставить без удовлетворения».

(Когда Янек, не понимая, зачем обращаться к властям, когда заранее известно, что из этого ничего не выйдет, спросил об этом Камиллу, та пояснила: «Чтобы хоть след какой-то, по крайней мере, остался».)

В папке лежали и документы Янека. Приказ об аресте. Протоколы следствия. Приговор. Постановление об освобождении. И наконец, реабилитация 1956 года – его и матери. Особенно удивляет самый личный документ: «Список вещей, отобранных на квартире у гражданки Леонии Александровны Канцевич. Москва, 9 XII 1937». Заглядывали во все углы ее комнаты, шуровали в шкафах и ящиках, среди одежд и бумаг, а потом забрали несчастные пожитки, чтобы перевести их на «счет государства». В списке перечисляются по алфавиту двести шестьдесят наименований, с указанием числа и цены. Например:

– Полотенце махровое (1) – 2 рубля.

– Желтый купальник (1) – 3 рубля.

– Очки в футляре (1) – 50 копеек.

– Воротнички дамские, разные (5) – 7 рублей.

– Комбинация дамская шелковая, старая (1) – 2 рубля.

– Юбка дамская (2) – 40 рублей.

– Сковорода алюминиевая (3) – 1 рубль.

– Солонка стеклянная, маленькая (1) – 50 копеек.

– Деньги по советскому номиналу – 48 копеек.

– Ложка чайная (3) – 3 рубля.

– Зеркало (20 x 40) – 3 рубля.

– Ватный халат, старый (1) – 20 рублей.

– Консервный металлический нож (1) – 8 рублей.

И так далее…

Scripta manent[75]75
  Написанное остается (лат.).


[Закрыть]. Сохранилась и пожухлая почтовая открытка, на которой 2 сентября 1945 года Камилла писала из Варшавы моим бабушке и маме в Краков: Дорогие Янинка и Ханя! Пишу вам сразу по приезде, жаль, что не могу с вами тотчас же увидеться. Сейчас я нахожусь в деревне у Флоры, которая о[чень].о.[чень] слабенькая… Мне предстоит заняться поисками работы, но сказать определенно, где буду работать, пока не могу. Предлагают западные области, но меня туда не тянет. Янеку еще учиться и работать. А Янек, комментируя минувшие годы, философски добавил: «Человек – из всех самое выносливое и жизнеспособное существо».

В декабре 1945 они приехали в Краков на Рождество. Камилла перед этим попросила: Никаких приготовлений не устраивайте. Мы привезем с собой немного продуктов, между прочим, муку и сахар. Какой была встреча сестер спустя шестнадцать лет, после всех этих страшных перипетий? Флора два месяца тому назад скончалась. Из девятерых детей в живых остались только они две. Делились ли друг с другом своими переживаниями? А на судьбу сетовали? Не думаю. Больно уж из твердой глины были вылеплены.

Камилла попросила меня пойти вместе с ней в Национальный музей в Суккеницах. Я тогда была умничающей десятилетней девочкой и с нескрываемым презрением смотрела на развешанные там историко-патриотические полотна. Не без удивления заметила, с каким волнением она разглядывает их – одно за другим. Дольше всего стояла перед картиной «Смерть Эленаи»[76]76
  Эта картина по мотивам поэмы Словацкого «Ангелли» была написана одним из ведущих польских художников начала XX века Яцеком Мальчевским, запечатлевшим сцены из жизни поляков, сосланных в Сибирь.


[Закрыть]. Малюсенькая старая женщина в потертом пальто и шерстяном берете не спускала глаз с буйной, умиравшей на снежном сибирском безлюдье красоты, слегка отдававшей, по тогдашнему моему разумению, кичем. Мне показалось? Или впрямь вытирает слезы?..

В июле 1945 года Камилла сообщала: разыскался Стась, делаем все, чтобы вызволить его сюда. Узнала о малыше Макса – он в детдоме при живой матери.

Судьбы Пети, Стася и Каси – отдельное повествование.

Ханна Морткович-Ольчак, Камилла Канцевич, Янек Канцевич, Янина Морткович, Иоася Ольчак, 1945 г.

Еще о детях Макса

У Пети не сохранилось почти никаких воспоминаний об отце. Тот с ними не жил. Зато запомнилась праздничная атмосфера в доме, когда их навещал Макс. Мать сияла от счастья, мальчик с любопытством рассматривал заграничные подарки, в доме были гости, на столе невиданные доселе яства. Петя однажды даже попробовал, было, поднять привезанную отцом из какой-то поездки бутылку коньяка чуть ли не в один с ним рост.

Ему было пять, когда арестовали отца. Не запомнилась ни дача Коминтерна, ни та драматичная ночь на траве, но памятно, как по возвращении в Москву с ним не захотели играть дети из дома на улице Горького, где жил с матерью, и, завидев его, убежали. Почему, не понимал он. О том, что с ними потом произошло, рассказала мать. Вскоре после ареста Макса пришли и за ней. Мальчик тогда тяжело заболел воспалением легких и лежал с высокой температурой. Может, простудился во время той трагичной ночи? Около него дежурил врач из медицинской службы Коминтерна. Чех. Прекрасный доктор и отважный человек Он предупредил вошедших в квартиру сотрудников НКВД, что на их совести будет смерть ребенка. А если мать заберут, тот непременно умрет. И они ушли. Больше не возвращались. Это было время, когда властями ежедневно составлялись новые списки для арестов. Даже если лимит не исчерпан, на следующий день все равно будет новый список Возможно, поэтому о Йоше забыли.

При этом, однако, их довольно быстро – через месяц после ареста Макса – из комфортабельной отдельной квартиры на центральной улице Москвы переселили в коммуналку – здание нынешнего международного издательства когда-то было солидным доходным домом. Комнаты огромных по-довоенному апартаментов отводились отдельной семье. Их выдавали по ордеру переводчикам, писателям и работникам издательства. Все пользовались общей кухней и туалетом, и всего одна ванная в коридоре. Тщательно расписанный график отводил каждой семье по два часа в неделю на совершение омовений. Йоша, еще не отвыкшая от европейских привычек договорилась с соседкой (мать-одиночка с маленькой девочкой) – будут мыться вместе, зато два раза в неделю.

При всей личной драме – арест Макса, отсутствие каких-либо известий о его судьбе и нависшая угроза собственной гибели – удавалось как-то жить и справляться с происходившим. По-прежнему работала в Секратариате Коминтерна. Петя в 1939 году пошел в школу. И тут на нее свалилось новое несчастье. Она тяжело заболела распространенной в те годы испанкой – гриппом. Начались осложнения: воспаление мозговой оболочки и как следствие – Паркинсон. Ей исполнилось всего тридцать восемь, когда она стала инвалидом. Затруднения с речью и движениями не позволяли работать. Ей дали по инвалидности небольшую пенсию, на которую с трудом содержала себя и сына. А рассчитывать на чью-либо помощь нельзя. Никаких родственников у нее – иностранки, в Москве и быть не могло. Потом стало еще хуже.

В июне 1941 года немцы напали на СССР, двинувшись в направлении Украины, на Москву и Ленинград. Началась война. В августе был издан приказ, по которому все иностранцы подлежали эвакуации из Москвы – за Урал. Это распространялось и на Йошу с Петей. Ему тогда было девять. Незадолго до этого их разыскала дочь Макса Кася. Раньше ничего общего с подругой отца и быть не могло – к ней она испытывала откровенно неприязненное отношение. Но за четыре года, в течение которых ей на голову сыпались одна непрятность за другой, в Москве у нее никого больше не осталось. Отец и мать, арестованные в 1937 году, бесследно сгинули. Брат – в воркутинском лагере. Тетка Камилла – в Сибири. Двоюродный брат Янек – на Урале. А ее муж, великий и влиятельный инженер Танер – вредитель и диверсант, был арестован, как только началась война. Она осталась без квартиры, работы, ей тридцать лет, и ни одной живой души вокруг. Да к тому же ей – как польке – покидать Москву. Перед очередными неприятностями меркло прежде враждебное нежелание общаться с близкими отца. Она предложила ехать в эвакуацию вместе, и покладистая Йоша охотно согласилась.

Двух женщин с ребенком, как, впрочем, и многочисленных эвакуируемых, везли за Урал в товарных вагонах. Ехали десять дней. В жуткой тесноте. Спали на полу. До войны этими вагонами перевозили зерно – Петя до сих пор не может забыть, какие это были невыносимые мучения – лузги от зерна, забивавшиеся под одежду. Всех высадили в Камышлове – городе на реке Пышма. До революции здесь был постой для этапируемых в Сибирь. Над рекой возвышалась огромная тюрьма. Берег зарос камышом. Если кому из сосланных удавалось сбежать, мог укрыться в этих камышах. Так возникло название города: «Укрытие в камышах». Отсюда им предстояло добраться до ближайшей деревни, где и остановились в избе одной бабушки, как они называли хозяйку. Та, живя одна, приняла их со всей доброжелательностью. Ее муж, осужденный на восемь лет за то, что самовольно зарезал свою же корову, был сослан в лагерь. Вновь прибывшие спали с хозяйкой в одной комнате. Однажды ночью Петя первым заметил, что старушка умерла. По сей день помятно это жуткое впечатление смерти рядом.

Теперь единственное средство существования – инвалидная пенсия Йоши – двести рублей. Этого не хватало даже на самое необходимое. Старушка еще раньше отвела им небольшой участок земли. Засадили его картофелем, овощами, которые на следующее лето стали их единственным пропитанием. Физическую работу выполнял главным образом Петр: все дела по дому отныне легли на плечи мальчика. Йоше было не под силу, а Кася со специальностью инженера-энергетика легко устроилась на педагогическую работу в школе, которая находилась в шести километрах. Это заметно поправило семейный бюджет.

Пришла зима, девятилетнему парнишке приходилось самому добывать дрова – топить избу и готовить еду. И эти обязанности были самыми тяжелыми. Все, что в округе можно было сжечь, давно пошло в топку: деревья, кустарники, даже заборы, чтобы добыть немного хвороста или сухих ветвей, приходилось тащиться пешком целые километры. А ни теплой одежды, ни соответствующей обуви нет.

В 1942 году из тюрьмы выпустили мужа Каси и эвакуировали из Москвы в Свердловск – в их края. Она тотчас же отправилась к нему. Однако пережитое в тюрьме так повлияло на него, что он вернулся, испытывая ко всему полное безразличие. Месяц тяжело болел и вскоре умер. Кася не вернулась в деревню. Нашла себе в городе работу получше. Да и к чему возвращаться? Жизнь в уральской деревушке с каждым днем все ухудшалась. Продукты дорожали. Пенсии Йоши не хватало даже на хлеб. Потихоньку стали продавать привезенные из Москвы вещи. Вскоре обнаружилось, что продавать больше нечего. Голодали. У мальчика не было сил. А мороз ужасный. Страшный холод и ночью, и днем доводил до отчаяния. Тогда Петя и получил ревматизм, осложнившийся с годами тяжелой болезнью сердца.

Лето и осень 1943 года как-то продержались, но Йоша опасалась, что еще одной зимы мальчик не перенесет. И решилась: Петя должен вернуться в Москву. В московской квартире есть вещи, которые можно продать. Ему помогут соседи, знакомые. Что бы ни случилось, все лучше, чем тут, в деревне. А она перебьется. Но как он один пустится в многодневное путешествие? Впрочем, он бы в любом случае не получил от властей разрешения на выезд. Вот и придумали: тот, кто поедет в Москву, мальчика усыновит – фиктивно, разумеется, и возьмет с собой.

Идея отправить одиннадцатилетнего подростка навстречу неясной судьбе, в самостоятельную жизнь, когда вокруг страшная военная действительность, сегодня выглядит абсурдной. Но она была продиктована высшим материнским инстинктом. Словно повторялся извечный мотив из сказки, где мать спасает маленького сына от смертельной опасности, выталкивая его одного в грозный мир.

Что он при этом испытывал? Страх или отчаяние? Говорит, ни то и ни другое. И доказательно убеждает, что дети невероятно гибки, легко адаптируются, относятся ко всему как к приключению. Сам он ни минуты не сомневался, что справится. Взял с собой ключи от квартиры и – в путь.

Был январь 1944-го. Первые два дня в Москве он провел замечательно. Отнес на базар кое-что из квартиры. Продал. Накупил еды. Впервые за долгое время наелся досыта. Бегал по городу. Осматривался. Придумывал, что будет делать дальше. Через несколько дней явился дворник Сказал, что о своем приезде ему следует сообщить в милицию. Его должны прописать, тогда он получит продовольственные карточки и полагающееся топливо. Обещал помочь мальчишке выполнить все формальности. Петя доверчиво отправился с ним. А милиционер схватил парня за шкирку и втолкнул в огромное помещение, где на окнах были решетки и внутри клубилась толпа бездомных ребятишек.

Через два дня заключенный малышняк из участка перевезли в старый монастырь – прибежище для бездомных. Там их переписали. У кого были родители или родственники, возвращались домой. Сирот отправляли в детдома. Петю решили вернуть матери. Но он возвращаться не мог. Пояснил, почему, и попросил найти для него детдом поближе к ней. Удивительнее всего, что его просьбу выполнили. Он получил направление в свердловский детдом.

Три месяца собирали группу беспризорных, чтобы всех вместе и сразу отправить в одном направлении. Наконец в апреле 1944 года их под конвоем доставили в пункт назначения. Дирекция гороно Свердловска Петю принять отказалась – не сирота. И снова требование возвращаться к матери. Но он с такой обстоятельностью излагал причину, по которой ему надо быть именно тут, что в конце концов убедил и добился своего. Следующие шесть с половиной лет он провел в свердловском детдоме № 1. И ныне называет его своим великим везением.

Здесь был налажен быт. Но главное – дети не знали голода. В окрестностях города, расположенных над рекой, воспитанники занимались сельским трудом, выращивали картофель, хлеб, овощи. У них были свои кони, коровы, птица. Благодаря этому ели досыта, что в те годы встречалось редко. И хотя из мест такого рода мальчишки, как правило, убегают, память Пети подобного события не сохранила, что лишний раз доказывает: жили хорошо.

Директором дома была чрезвычайно порядочная и умная женщина[77]77
  Ольга Николаевна Бурова, бессменный директор детдома почти 30 лет, где с 1944 по 1950 воспитывался Петя Валецкий. – Прим. П. М. Валецкого.


[Закрыть], о которой он вспоминает с большой признательностью. Ее отношение к Пете было полно искреннего участия. Учеба в городской школе давала право не только сдать экзамены по общеобразовательным предметам на аттестат зрелости, но и поступить в университет при единственном условии: кроме блестящих знаний требовалось еще и специальное разрешение властей – из органов и министерства просвещения. Его получали единицы: один, два на целый класс.

Петя учился великолепно, унаследовав от отца ярко выраженные способности к точным наукам. Ему очень хотелось получить высшее образование. Но реальное положение, в котором он находился, этому не потворствовало: мать – австриячка с гнилого Запада, отец – троцкист, враг мировой революции, а сам он – поляк. Да к тому же брат Янек – в лагере. И сестра Кася туда угодила.

Дочь Макса, далекую от политики, избалованную мужем, элегантную сибаритку, предпочитавшую всему роскошь, арестовали в 1944 году, под самый конец войны. Как-то среди знакомых зашел разговор о том, что немцам конец, и Кася в ответ на замечание, мол, после войны люди станут жить лучше, не сдержалась и скептически заметила: «Не известно, что этот грузин еще вытворит». Последовал донос и десять лет лагерей.

Выходит, Петя и подобные ему, в семье которых враги народа, никаких прав на учебу не имели изначально. Но директрисе упорства было не занимать, и она выбила для него специальное разрешение, которое позволяло учиться в городской общеобразовательной школе. Когда ему было четырнадцать, вместе со школьным хором он приехал выступать на московском радио. Это была возможность навестить мать, вернувшуюся из эвакуации в Москву. И познакомиться с братом, которому было тогда тридцать восемь.

Стася Бельского выпустили на два с половиной года раньше срока – в 1946-м. По возвращении в Польшу, Камилла, заручившись почтовым индексом его местопребывания, который ей сообщила Йоша, принялась хлопотать о его освобождении.

Стась, как и сестра Кася, до ареста подругу отца не признавал. Но когда после пяти проведенных в лагере лет получил право на переписку, оказалось, что из семейного круга уцелела одна Йоша. Отец с матерью исчезли, не оставив следа. Тетка и двоюродный брат в лагерях. О сестре знал лишь, что та вынуждена была покинуть Москву. И никому не дала своего адреса, испугавшись ареста мужа. Бывшая жена Стася Вера умерла. Галинка осталась на руках русской бабушки, которая жила только мыслью спасти внучку от голода. Он решил написать Йоше. Во время эвакуации за ней сохранялась московская площадь: письмо, пришедшее на старый адрес, почта переслала в уральскую деревню. Она сразу ответила. И стала для него связующей ниточкой с внешним миром и остальными домочадцами, разбросанными по лагерям.

Как только он вышел на свободу, пришел к ней. И стал ее регулярно навещать. Разрешение на выезд в Польшу, которое пыталась для него организовать Камилла уже из Варшавы, он ждал почти год. Разыскал Галинку, чтобы взять ее с собой. Поначалу девочка и слышать ничего об этом не желала. Отца она не знала. Была привязана к бабушке. К тому же Стась после пережитых лет находился в неважной форме – и физически, и психически. На это накладывались его личные проблемы. Он приходил к Йоше за советом. В один из таких дней он встретил тут Петю, только что приехавшего из Свердловска.

Эту встречу Петя помнит хорошо. Как и последующие другие. Стась был сдержан в своих рассказах о пережитом. Медпункт лагеря нуждался в санитаре, и он согласился им стать, понятия не имея о медицине. В памяти хранились отрывочные сведения общего характера о первой неотложной помощи. А большего от него и не требовалось. Постепенно он научился неплохо справляться со своими обязанностями и дослужился до фельдшера. Пройдя семь с половиной лет ада, рассматривал это как чудо. В Польше старался забыть обо всем. Не удалось.

Он хотел хоть что-нибудь разузнать о судьбе родителей. Ему дали уклончивый и заведомо ложный ответ. Вроде того, что оба сейчас где-то в Сибири. И уже начат их поиск Придется немного подождать. Но давить на властей было небезопасно, чтобы вновь не угодить в пекло. Он, конечно, догадывался о том, что произошло на самом деле, но никто конкретно это ему так никогда и не сказал. В 1947 году вместе с Галинкой они уехали в Польшу, но это тема другой, большой и тоже невеселой истории.

Галинка Бельская

Петя закончил в Свердловске школу на серебряную медаль, благодаря чему без экзаменов был зачислен в Московский химико-технологический институт им. Менделеева. Такое впечатление, будто директор его детдома задумала обеспечить ему судьбу на всю его жизнь. Когда ему исполнилось шестнадцать и он заполнял личную анкету для получения паспорта, она посоветовала ему в графе «национальность» не писать «поляк» – это могло ему только навредить. Он стал русским. После окончания института два года стажировки в ГДР, в Институте органической химии. В 1955 году его вызвали в ЦК ВКП(б).

При его виде высокий начальник встал из-за стола и сказал: «Хочу вас обрадовать! Ваш отец, товарищ Максимилиан Горвиц-Валецкий, посмертно реабилитирован, он – жертва ошибок и отклонений. Его восстановили в партии. Вы можете им гордиться». Стася уже почти три года как не было в живых. Дождись он тогда оттепели, может, и не совершил бы самоубийства.

Йоше улучшили жилплощадь и повысили пенсию. Однако не давало покоя, что обстоятельства смерти Макса по-прежнему не известны. После 1989 года Петя, будучи сотрудником Института органической химии в Москве, обратился в Мемориал с просьбой помочь разыскать материалы по следствию и процессу его отца. В архивах НКВД все было в целости и сохранности: протоколы допросов, документы, обоснование приговора, даже тюремные фотографии. Дело ему предоставили без всяких проволочек.

Его потрясли протоколы, запечатлевшие череду допросов. Каждый раз под утро Макс Валецкий подписывался под вымученными показаниями, иногда почерк выглядел так, будто кто-то водил его рукой. А на следующий день отказывался: «Не признаю себя виновным. Подтверждаю, что подпись моя сделана под пытками». То же самое повторил и в своем последнем слове, перед вынесением приговора Военным трибуналом. Но это уже не имело никакого значения.

Все, о чем я сейчас здесь пишу, мне рассказал в мае 2000 года Петр Максимилианович Валецкий, заместитель директора Института элементоорганических соединений им. А. Н. Несмеянова, то есть Петя. Во время нашей встречи в Кракове моя дочь Кася водила по городу его младшего сына Сергея. Все мы увиделись впервые и были очень взволнованы. Я знала о существовании Пети. Он о моем – нет. Моя мать общалась с ним в 1964 году. Он этого не помнит. Думаю, годы коммунистического режима вызвали что-то вроде эмоционального шока. Никаких контактов с американскими, французскими и польскими родственниками у него не было. Близкие отношения связывали его только с двоюродным братом Янеком Канцевичем и его семьей. Через Янека мы его разыскали. И вот встреча.

Петя в мае 2000 года выбрался в Гданьск на какую-то международную конференцию и заодно решил посетить Краков. Он знал, что я пишу книгу о нашей большой семье и охотно согласился помочь мне. Я записала факты, поведанные мне. С удовольствием поговорила бы и о чувствах, но как задавать вопросы, затрагивающие сразу столько болезненных тем, да еще человеку, которого вижу впервые? Не задеть раны, которым никогда не затянуться? Не переступить черту?

– Нет, – отвечает невозмутимый Петя. – Разговор о прошлом меня нисколько не задевает. Молчание мучительнее. Все, что тогда произошло, не должно быть забыто.

Как это так? Не возмущается тем, что на его долю выпала такая судьба? Не обвиняет отца, сломавшего матери жизнь? А бездомное и голодное детство?

– Отец? Я признателен ему за то, что я есть, – отвечает. – Ну что ж, он за свои убеждения заплатил самую высокую цену. Мать его очень любила. Жалела ли, что поехала за ним в Советский Союз? Может, потом, когда в 1969-м, спустя почти тридцать лет, посетила родную Вену, начала задумываться над тем, чего лишилась. А я? Все эти перипетии меня здорово закалили. Мне никто жизненного пути не облегчал. За ручку не водил. В партии не состоял. Оппортунистом не был. Никого не обманывал. И всем, чего достиг, обязан только себе. Да я же везучий человек! Жил и продолжаю жить счастливой жизнью.

С 1959 года Петр Максимилианович работает в Институте элементоорганической химии в Москве, он сотрудник Российской академии наук, известный и уважаемый специалист в своей области. Путешествует по всему миру. Пишет научные труды. Ему действительно везет. У него трое детей: Лена и Максим от первого брака, Сергей – от второго.

Максим Валецкий назван в честь деда. Представляю, какую скорчил бы на том свете физиономию Максимилиан Горвиц-Валецкий по поводу внука – крупного бизнесмена. Максим создает в России мебель в американском стиле, курсируя между Москвой и Сан-Франциско, где постоянно проживает с женой и дочерью Таней. Из Калифорнии он писал мне: Благодаря падению коммунизма я могу с 1989 года заниматься бизнесом, что в нашей семье, где все – научные работники, врачи, писатели, выглядит несколько странно.

Мне успех Максима представляется счастливым концом жестокого романа. Злые чары разрушены. Как в сказке… Но и – ироничной улыбкой истории.

И все же? Манеры английского джентльмена, которые безукоризненно освоил Петя, – дистанция, бесстрастность, владение собой – маска или его подлинная натура? Что пережил он в жизни? Какими были для него минувшие годы на самом деле? Ведь должен же он был испытать бунт, страх, гнев, отчаяние! Как все. Но джентльмены о пережитом не распространяются.

– Одного только понять не могу, – задумался, когда я уже выключила магнитофон. – Зачем отцу понадобилось, вместо того чтобы спокойно изучать себе математику, лезть в безнадежное дело, погубившее миллионы? Неужели он был так ограничен? Или слеп? Может, видел только то, что хотел видеть? А сколько несчастий навлек он на головы членов собственной семьи?

Но… быстро взял себя в руки. Мы с ним оба отлично понимаем: нет ответа на эти вопросы. И не нам столько лет спустя оценивать выбор. Не нам судить.

Недавно в Гданьске проходила выставка, посвященная жертвам коммунизма. На ней были представлены снимки из архивов КГБ. Среди них – и фотография Макса, а под ней подпись, которая мне представляется последней точкой в повести о брате моей бабушки: Максимилиан Горвиц-Валецкий (1877–1937) взывает к памяти.

Максимилиан Горвиц-Валецкий (1877–1937)

Взывает к памяти!

(последняя фотография из архива КГБ).