Текст книги "В саду памяти"

Автор книги: Иоанна Ольчак-Роникер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Тогда Ирэна Грабовская, по просьбе сестер, забрала меня из монастыря и отвезла в Прушков к пани Янс.

Дружба моей семьи с Янсами продолжалась в течение всех лет войны, но и после мы не прерывали общения, почти родственного, полного безмерной благодарности со стороны моих близких. Невозможно понять не только героизм пани Мушки, но и то пренебрежительно презрительное отношение к опасности, которое ей было свойственно. Ее история, столь типичная для того времени, еще раз доказывает, сколько мужества было в женщинах, у которых война отняла право на подлинное существование и которым в одиночку приходилось тянуть семью. Красивая и молодая дама в те прушковские времена была уже вдовой и матерью троих детей. Ее муж, инженер Артур Янс, занимал до войны высокий пост в «Konigshutte» в Хожове. Имея немецкую фамилию, не захотел стать рейхсдойчем. Чтобы избавиться от оказываемого на него давления, вместе с женой и малолетней дочерью Кристиной бежал в Варшаву, где родилась уже вторая дочь – Ася. В 1941 году он заболел менингитом и умер. Через два месяца после его смерти родился Юзя. Непонятно было, как женщине жить – без профессии, непривыкшей работать, одной с тремя детьми. Проживавшие в округе родственники помогли открыть магазинчик по торговле мармеладом по карточкам, а также там продавался смалец, печенье, больше похожее на глинозем, уксус, карбид и древесный уголь на растопку. В задней части магазинчика, по просьбе кузена из Хощувки, Мушка и устроила мою мать, а потом на несколько недель приютила и меня.

За съем и еду она брала мизерную плату – для поддержания скромного бюджета. Да и не в деньгах было дело. Выдай нас кто-нибудь, ей пришлось бы расплачиваться за такую сделку собственной жизнью и жизнью детей. По сей день не возьму в толк, как она пошла на такой риск В магазинчике с утра до вечера толчея. В Прушкове все друг друга хорошо знают. Любое длительное пребывание у владелицы лавочки, а тут незнакомая дама с ребенком, не могло не вызвать подозрений. Однако довольно долго никто тут нас не замечал. Но и мы носа не высовывали за пределы четырех стен ловко замаскированной на задах комнаты. Надо только быть начеку. Какой-нибудь неожиданный шум, повышенный голос, слишком настойчивый звонок в дверь магазинчика могли означать одно: непрошеных гостей. Следовало молниеносно отодвинуть коробку с древесным углем, прикрывавшую вход в подвал, сделанный в кухонном полу, поднять крышку и по лестнице спуститься вниз, где были мешки с углем и картофелем. Домашние блестяще освоили искусство мгновенно открывать и закрывать люк, ибо в подвале находился еще и склад с оружием и подпольной литературой, которую распространяли вокруг. Каждые два дня вместе с возом из Хощувки приезжал «дядя» и сносил вниз таинственные пакеты.

Мария Янс

Понятия не имею, сколько раз мы там прятались. И вообще не помню чувства угрозы. Кристина Янс – врач, живущая ныне в Канаде, с которой мы нашли друг друга спустя много лет, напомнила мне, как ее мама после каждого посещения «дяди» часами отдраивала пол в кухне рядом с погребом. В привозимых мешках были патроны. Самую большую опасность представляла серебряная пыль, она поднималась из мешков и оседала в щелях деревянного пола. Очень трудно было избавиться от нее.

Кристина напомнила мне еще один потрясающий эпизод. Ее мама была женщиной очень эффектной, но одинокой. Ей не раз приходилось, преодолевая будничные неприятности, еще и отражать настойчивые атаки наглых ухажеров. Как-то вечером, уже после закрытия лавчонки, в дверь позвонили два немецких офицера, они доверительно сообщили, что пришли немного поразвлечься в обществе красивой дамы. Если бы не наше в доме присутствие, она просто захлопнула бы у них перед носом дверь. Но испугалась скандала и давай им объяснять, что поздно, ей рано вставать, дети уже спят. И действительно, мы с Кристиной улеглись в одну постель – так было и приятнее, и теплее. Услыхав, что происходит, моя мать тотчас же бросилась в подвал. Но я уже не успела. Немцы сломили сопротивление хозяйки и вошли на кухню. В страхе, что зайдут в спальню, деловая Кристина засунула меня под матрас на своей кровати и легла на меня, делая вид, что спит.

Бедная пани Мушка, не зная, удалось нам спрятаться или нет, шла на все, чтобы умилостивить немцев, коль скоро они уже вломились в дом. Достала бутылку самогона, сделала яичницу на сале из запасов, предназначенных на продажу. Ели, пили, жаловались на тяжелую жизнь. Она прекрасно говорила по-немецки, и вечеру на голове моей матери не было конца. Я задыхалась под матрасом. А как рассказывала потом Кристина, она все это время не переставая молилась, чтоб не влететь в кухню и не наброситься на яичницу, запах которой сводил ее с ума. С едой были перебои, по карточкам полагалось одно яйцо в месяц, сало стоило целое состояние, и ее мать с незапамятных времен не устраивала такого райского пиршества.

Больше всего меня поражала дисциплинированность маленьких Янсов. Юзек был еще слишком мал, чтобы что-то понимать, но Кристина уже ходила в школу, Ася в детский садик, у обеих были друзья, все вместе они играли во дворе. Ни одна из них звука не проронила о том, что в доме кто-то есть. Обе вели себя совершенно естественно, как самые обыкновенные дети, словно и не скрывали все это время смертельно опасной тайны. В секрет их посвятили с довольно удивительным предостережением: «Вы же не хотите, чтобы всех нас убили немцы». Какое требовалось психическое усилие, чтобы воспринять такое предостережение и не возненавидеть тех, из-за чьего присутствия в доме могли возникнуть ужасные последствия. Ни разу ни одного доказательства хотя бы малейшего сожаления, ни следа печали или претензии. И когда недавно мы втроем встретились, все три почувствовали, как сильно соединили нас те годы.

19 апреля 1943 года, на рассвете Чистого Четверга, в гетто вошли эсэсовцы в окружении танков и двух бронетранспортеров. Ни у кого не было никаких сомнений: начался последний этап – уничтожение гетто и остававшихся в нем жителей. Яростное сопротивление Еврейского боевого отряда вылилось в восстание. Немцы направили на борьбу с ним целые штурмовые части, Вермахт, вели беспрерывный огонь, подключили зенитные орудия.

25 апреля Людвик Ландау писал в своей хронике: Если вчера вечером луна немного побледнела, то сегодня в течение дня снова стали подниматься над гетто клубы густого дыма, и, видимо, в эту минуту все гетто пылает. Сильный ли ветер, начавшийся сегодняшней ночью, тому причиной, или кто-то из противоборствующих сторон поджег дома, – сразу не разобрать. Достаточно того, что пожар приобрел фантастические размеры, и последние, приговоренные немцами к уничтожению жители гетто гибнут там, наверное, в пламени и дыме.

Этот страшный Сочельник моя мать и бабка проводили, как вытекает из записей, в Творках. Жили там с марта по июнь 1943 года. На территории больницы для умалишенных? В самом городке? Не знаю. Могу только предположить, что в Миланувке и в Прушкове стало очень опасно. Сестры снова взяли меня к себе. Девочки из моего класса готовились к Первому Причастию. Вместе с нами и еврейские девочки – разумеется, по разрешению своих родителей, если они еще были живы, или их опекунов, если те у них имелись. Моя нерелигиозная родня одобряла католическое воспитание, которое мне давали в монастыре. Впрочем, я была крещена еще до войны.

И однако сестры ни одну из доверенных им девочек не склоняли веру изменить. Доктор Зофья Шиманьская-Розенблюм, которая в сентябре 1942-го спасла свою маленькую сестричку из гетто и привезла на Казимежовскую, пишет в своих воспоминаниях: С большой деликатностью сестра Ванда спросила меня, согласна ли я на крещение Яси и ее Святое Причастие, заверив, что это горячее желание ребенка и было бы полезно с точки зрения ее безопасности. «Но если у вас есть хоть какие-то сомнения, можете быть уверены, отношение мое к Ясе от этого не изменится – я спасаю человека».

Маму Яси уже до этого отправили из гетто, скорее всего, в Треблинку, отец боролся в гетто до последнего и, видимо, погиб там. Я понятия не имела о переживаниях моей подружки. Она мне о них не рассказывала. Если и плакала, то когда никто не видел. Мы обе с большой старательностью готовились к нашему причастию. Записывали на бумажках свои грехи, чтобы их, не дай Бог, не позабыть во время исповеди. Умирали от страха, что гостия[80]80
  Гостия – евхаристический хлеб.


[Закрыть] застрянет в горле и придется проталкивать ее пальцем, а значит, допустить святотатство. Проводили время в молитве в часовне и чуть что подбегали к какой-нибудь из сестер с радостным сообщением, что испытали «призвание». Две веселые живые девочки наслаждаются жизнью, как будто ничего вокруг не происходит.

Недавно в Нью-Йорке мы виделись с Ясей. Встреча после стольких лет была очень волнующей. Но я не осмелилась задавать ей чересчур откровенные вопросы о том, что она тогда переживала и о чем думала. До сих пор она не может или не хочет говорить о том времени.

3 июня 1943 года наступил день Первого Причастия. Сохранились снимки этого торжества. На одном из них – семь девочек в белых церковных платьях. Классическая фотография на память, сделанная профессиональным фотографом. Пять девочек на этом снимке – еврейки. Поражает мужество и вместе с тем отзывчивость монахинь. Героически спрятать этих детей они посчитали своим христианским долгом. Смерть, которая грозила за это, они рассматривали как плату за принятое решение. Но откуда они черпали материнскую чуткость, которая подсказывала им, что посреди всего этого ужаса нам надо дать хоть немного радости? Не только духовной, но и самой обыкновенной, житейской, столь необходимой маленьким девочкам. Что мы должны красиво выглядеть в наших белых платьицах, сшитых специально на нас и отделанных вышивкой. А на голове у нас должны быть белые веночки, волосы закручены в локоны. И надо сделать снимок на память о таком святом для нас дне. Когда я смотрю на эту фотографию, а у меня их в доме несколько, она меня всегда трогает своей праздничностью и торжественностью, казалось бы абсурдной в те страшные годы. А может, в снимках таился какой-то особый смысл? Может, они должны были нас спасти от предполагаемой опасности? Убедить тех, кто придет за нами, что как страстные католички мы не заслуживаем смерти? Если таким был замысел предусмотрительных сестричек, то с еще большим чувством я смотрю на наши взволнованные лица. Все мы выжили. Слава Богу!

Первое Причастие во время войны в Конгрегации Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Крайняя справа – Иоася Ольчак

В июне 1943 года, в День Святого Духа, который у нас еще называют «зеленым праздником», я ехала вместе с Ирэной Грабовской навещать мать и бабушку. В пригородном поезде к нам прицепился какой-то мужик. Балагурил. Пытался втянуть в разговор. Ирэна, которой было не привыкать к мужским шуточкам, сумела отделаться от назойливого приставания и довольно резко его оборвала. А я поддалась на его заискивания: «Иоася, – говорил он мне. – Почему ты не хочешь со мной разговаривать? Ведь я прекрасно знаю твою мамочку. И бабушку. Бабушку зовут Янина Морткович, верно? У нее был книжный магазин на Мазовецкой, верно? Она и теперь живет вместе с твоей мамой. А ты сейчас едешь к ним, верно?» Ему удалось подобрать ко мне ключик и вытянуть из меня утвердительный ответ пусть только в виде улыбки или кивка головы. Откуда он взялся? Узнал, что я нахожусь в монастыре? Выследил Ирэну и, сопровождая ее, сел с нами в тот же поезд? Когда мы выходили, он помахал нам рукой и исчез. А мы двинулись в свою сторону. Едва я успела крикнуть с порога: «Это мы!» – и броситься матери на шею, как он уже стоял в дверях. Шел за нами окольными путями. Мы привели его прямо к цели.

Куда меня отправили во время переговоров с ним? Наверное, велели побыть во дворе. Что я испытывала, осознав, что по собственной глупости привела его к нам на нашу погибель? До чего они договорились во время этого разговора? Какая сумма? Какие сроки? Я не хотела возвращаться в Варшаву с Ирэной. Хотела остаться с бабушкой и мамой. Ждать вместе с ними денег, которые обязалась раздобыть Ирэна. Но меня отговорили, убедив, что я должна внять благоразумию. А поскольку меня мучила совесть, я согласилась. При этом они должны были мне пообещать только одно. После моего отъезда они не примут яда. Почему-то больше всего на свете я боялась именно этого. И послушно вернулась в монастырь. К занятиям по грамматике и французскому. К игре в лапту. Сегодня мне не понять, как нам удавалось жить вот так в двойном измерении, в двух реальностях сразу, играя две роли одновременно.

Все закончилось не самым худшим образом. Шантажист терпеливо дождался денег, не донес в гестапо, маме с бабушкой не надо было нарушать данного мне обещания. Но наша следующая встреча состоялась только через два года.

Наследство Иоанны О.

Подваршавские окрестности уже не гарантировали безопасности. И тогда друзья нашли для бабушки и матери новое укрытие. С июля 1943 года они стали жить в профессорском здании Варшавской политехники на Кошиковой улице 75, в комнатке на задах здания. Вход был замаскирован тяжелыми полками с книгами. Посвященный сторож приносил обеим еду, и это был единственный контакт с внешним миром. Они не выходили отсюда четырнадцать месяцев.

Нельзя подходить к окну. Разговаривать только шепотом и двигаться бесшумно. Как проводили они время? Чтобы не забыть языки, один день говорили по-французски, другой – по-немецки, третий – по-русски, четвертый – по-английски. Вспоминали стихи, прочитанные книги, виденные когда-то картины, совместные поездки. Мысленно возвращались к прошлому. Строили планы на будущее. Мама писала роман «Светотень» – историю одного пленэра в Казимеже на Висле. Бабка переводила очередной том Лофтинга: «Возвращение с Луны доктора Дулитла». Не возненавидели друг друга. Не сошли с ума. Не покончили с собой. И даже хватило сил пережить то, что ждало их впереди.

Несмотря на их внутреннюю дисциплину, теплившаяся в их душе надежда начала потихоньку таять. Бабушке было тогда шестьдесят восемь, матери – сорок один Седьмое по счету укрытие. Вот уже четыре года их гнала смерть. Гитлеровцы все с большей ожесточенностью преследовали оставшихся в живых евреев. Столько погибло! А им удавалось спасаться. Почему?

В одно они верили неукоснительно: девочка должна выжить. А потому извечная свойственная им предусмотрительность заставила упорядочить земные дела и оформить меня единственной наследницей фирмы и ее традиций. Пожелтевший листок канцелярской бумаги с двух сторон исписан круглым, мягким почерком матери, и это, пожалуй, самое пронзительное из того, что сохранилось для меня на память в семейных бумагах.

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Все имущество – мое и моей матери Янины М. – в акциях и недвижимости оставляю дочери Иоанне. <…> Горячо прошу моих сотрудников и друзей, чтобы из полагающейся нам части акций предприятия моя дочь могла получать средства на содержание и образование и чтобы они не отказывались следить за ее имуществом и заботиться о нем со всем их – мне хорошо известным – желанием. Прошу и возлагаю на них полномочие вести наблюдение за непосредственными тратами принадлежащих моей дочери поступлений, касается ли это текущих расходов, связанных с ее содержанием и обучением, или того, что необходимо для обеспечения ее будущего. Возлагаю также на них полномочие вместе с кем-нибудь из членов моей семьи: Эдвардой М., Каролиной Б. или д-ром Густавом Б. – контролировать и заключать от моего имени договора в тех делах, которые касаются моей дочери как в ее отношениях с отцом Тадеушем О., так и в выборе ее образования.

Часть принадлежащих мне и моей матери акций и связанное с ними право голоса по вопросам всей сферы предприятия передаю для представления, пока моя дочь не вырастет, моей тете Эдварде М. вместе с правом ей работать в фирме и получать пожизненную пенсию. В том случае, если вышеозначенная особа не вернется в страну, передаю представлять нашу часть в Управлении предприятием д-ру Каролине Б. Все имущество мое и моей матери в недвижимости, мебели, картинах и других предметах прошу перевести в деньги на счет дочери. Некоторые особо памятные вещи по возможности сохранить для нее на будущее. Одежду частично переделать и использовать для нее, частично продать в ее пользу или раздать родственникам и друзьям. Заняться этим прошу моего друга Ирэну Г., а также Каролину и Стефанию Б. или Эдварду М., если та вернется в страну.

Конфискованные типографские станки, которые, по заверению пана Генрика Н., являются моей и моей матери собственностью, после их возврата (особо прошу заняться этим) реализовать в пользу Иоанны. Рукописи мои: 1. «Песнь об осадной Варшаве» (72 стихотворения); 2. «Светотени» (роман), сценическая переработка трех сказок для детей («Золушка», «Красная шапочка», «Кот в сапогах»), а также моей матери: 1. «Терезка»; 2. Два тома переводов доктора Дулитла Лофтинга оставляю фирме для издания. <…> В соответствии с послевоенными условиями и по договоренности с компетентными лицами очень прошу заново переиздать некоторые из моих книжек, а также книги и переводы моей матери Янины М. Лично считаю необходимым в первую очередь заново издать «Тридцать приятелей» и «День Кристины». Эти книги, поддержанные и утвержденные Министерством, могут стать доходными. Все поступления с книг и переводов моих и моей матери передаю моей дочери Иоанне.

Прошу материально помогать моей семье до самого конца войны. Горячо прошу всех моих друзей проявить благожелательность в отношении моей дочери и осуществлять над ней опеку. Прошу, чтобы непосредственно от моих друзей и от польских писателей – а это в первую очередь пани Мария Д. и пан Леопольд С. – моя дочь Иоанна могла узнать о деятельности ее дедушки, бабушки, матери и о том, что было ими сделано на благо польской культуры и утверждения польскости. Поскольку мы даже приблизительно не можем назвать размеров нашего наследства, которое мы вместе с моей матерью оставляем нашей дочери и внучке Иоанне О., мы не можем в эквивалентах определить тот материальный долг признательности, который мы особо испытываем перед некоторыми лицами, прежде всего перед пани Ирэной Г. Выяснением этих проблем мы просим заняться пана Генрика Н. В настоящий момент выражаем самую горячую признательность друзьям, благодаря которым мы продолжаем оставаться в живых: нашим сотрудникам, пани Ирэне Г. и Марии Я. И всем тем, кто в это тяжелое время оказывал нам доброжелательность и помощь.

Ханна Ольчак.

Варшава, 18.9.1943

Из предосторожности фамилии названных лиц были обозначены только инициалами. Эдварда М. – сестра моего деда, розовощекая, с лучистыми глазами тетя Эдзя, которая до войны работала в книжном магазине, а летом 1939 года, на свое счастье, поехала в Соединенные Штаты навестить родню, да там и осталась. Густав Б. – Густав Быховский, племянник бабушки – со своими близкими уже находился в Америке и в Польшу не вернулся. Каролина и Стефания Б. – сестры Бейлины – скрывались: одна – в Бялой Подляске, вторая – в Малинувке, и было не известно, удастся ли им вообще выжить. Польские писатели – Мария Домбровская и Леопольд Стафф. Друзья, которым выражалась особая благодарность, – Мария Янс, Генрик Никодемский и Ирэна Грабовская.

Поражает в документе абсолютная уверенность, что военные катаклизмы не вечны и жизнь вернется в привычное русло. Вот так именно из века в век и делались дела: люди умирали, имущество переходило из поколения в поколение. Мои мать с бабкой были убеждены, что фирма сохранится, собственность обретет свою значимость, им возвратят конфискованные немцами типографские станки, они снова станут издавать книги и с разрешения министерства предлагать их читателям. Прибыль обеспечит быт и даст возможность получить образование осиротевшему ребенку. Делая меня своей наследницей, взамен они хотели только одного: помнить о них Поразительно, что приговоренные к смерти за еврейское происхождение, они просили рассказать мне об их заслугах перед Польшей и польской культурой.

Весной 1944 года уже виделось неотвратимым поражение немцев, однако, несмотря на это, а может, именно поэтому в Варшаве усилились немецкие репрессии: хватали, арестовывали, устраивали публичные казни. Ждали советских войск и восстания. Сестры раньше обычного увезли нас на каникулы. Полагали, что за городом спокойнее. Вот мы и зажили в идиллическом подваршавском Сколимуве. Однажды ночью из нашего особняка вылетели все стекла, а комнаты и сад засыпало осколками гранат. Поблизости начались военные учения немецкой противовоздушной артиллерии. Нас эвакуировали на правый берег Вислы, к Мироновским горкам, недалеко от Воломина. Через несколько дней в Варшаве вспыхнуло восстание.

Следующие недели мы провели в открытом поле, в бункере, который оказался на линии фронта. Когда русские вытеснили немцев, мы вышли оттуда истощенными и еле живыми от голода. Сестры нашли какое-то средство передвижения, пытаясь вывезти детей из зоны военных действий. Проезжая через Седлицы, они оставили меня у жившего там брата моего отца – дяди Стефана Ольчака, надеясь, что через него родным легче будет меня разыскать. Я провела в Седлицах десять месяцев. Дядя с тетей осторожно приучали меня к мысли, что матери с бабушкой уже нет в живых.

А они в комнатке на Кошыковой просидели до самого восстания. Первые его недели провели в подвале здания. Когда 19 августа 1944 года немецкие отряды захватили территорию вокруг Политехники, подземными туннелями добрались до Мокотовской улицы и – также в подвалах – дождались капитуляции Варшавы. В ноябре с толпой отступавших дотащились до лагеря в Прушкове. Увезенные в подкраковскую деревню Лещина, они почти полгода в жутких условиях влачили ужасное существование. После окончания войны приехали в Краков и получили комнату в доме писателей на Крупничей 22.

Лишь только тогда мать начала меня искать. Товарными поездами, грузовиками, попутками она добиралась от села к селу и наконец в июне 1945 года появилась в Седлицах. Она не знала, как разыскать дядю, и ей приходилось чуть ли не каждого расспрашивать о нем и обо мне. Возбужденная, взволнованная, она едва ли не всякому встречному повествовала о потерявшейся дочери, и за ней тянулась цепь любопытных, которым хотелось воочию увидеть драматичную сцену нашей встречи. Но их ждало полное разочарование. Я ее не узнала. Передо мной была совсем чужая мне женщина. И она с удивлением взирала на меня. Думала, что в ее объятия кинется маленькая и заплаканная девочка с длинными косами. А увидела коротко стриженную, хорошо владеющую собой и категоричную особу. Я, де, не могу сейчас ехать с ней к бабушке. У меня множество неотложных дел. Надо выкопать картофель на огороде дяди. Позаниматься с маленьким Ясем. Вымыть к воскресенью полы. В конце концов, на торжестве, по случаю завершения школьного года, мне читать патриотическое стихотворение!

Подкупленная мороженым, я сдалась, но без всякого энтузиазма. «Вот увидишь, теперь начнется нормальная жизнь», – обещала мне по пути мать. Я слушала ее скептически. Что такое нормальная жизнь?

В Кракове быстро, ой, как быстро, ко мне вернулась беспечность.

– Бесчувственный ребенок, – зычно шептала бабка матери. Я не плакала, не жаловалась, каменела, когда меня хотели приласкать. Меня не трогали истории об оккупационных переживаниях. Не приводило в восторг и то, что мы живы. Как не расстраивало так и не дошедшее до меня мое наследство, развеянное по ветру в сожженной Варшаве. Война острыми клинками располосовала время, и теперь оно не желало склеиваться: за счет моих чувств развело нас – меня и моих близких в разные стороны, уничтожив общее пространство, куда не было возврата.

В дом «Под знаком поэтов» на площади Старого Мяста во время восстания попала немецкая бомба, и он рухнул. Хорошо, что никто не погиб, но под его грузом было погребено все, что у нас оставалось и было перенесено туда из квартиры на Окульнике в 1939 году. Семейный архив, письма, фотографии, ценные предметы, мебель, картины. А также имущество фирмы: типографские клише, разноцветные репродукции, запасы бумаги, несброшюрованные издательские листы, полиграфические материалы: кожа, картон, полотно, тонкая бумага, шелка.

Дом на Мазовецкой 12, где располагался книжный магазин, тоже лежал в руинах. Сквозь проемы черных дыр, называвшихся когда-то «окнами в мир», можно было разглядеть обугленный кирпич, погнутый металл, пепел истлевших бумаг – вместо книг и красочных альбомов. Посреди развалин играла бирюзовым отливом кафельная печь.

26 июня 1945 года моя мать в первом послевоенном письме в Нью-Йорк попыталась передать произошедшее: Эдзя, дорогая! Не верю тому счастью, что жива, невредима и пишу тебе. Сколько раз представляла эту минуту только во сне… Пять с половиной лет мук. Где укрыться, к кому постучаться, по деревням и пригородным селам, шантаж, и снова беги, два года без ребенка… Книжный магазин, Старе Място – груда развалин, пепелище. Ни одной книжки не уцелело… Варшавы нет… В нашей родне со стороны мамы убили только Лютека и Геню… Твои потери трагичнейшие: Хеля, Олесь с женой погибли в лодзинском гетто. Кася в Варшаве. Михал, Хелька, Лола – на восточных землях… О семье Юзя и Марыли буду выяснять в Варшаве, но шансов, что уцелели, мало. Мы – исключение…

Иоанна Ольчак, 1945 г.

Я обо всем этом не размышляла. Если удавалось выманить несколько грошей на очередную порцию мороженого, я летела на Флорианскую улицу к волшебному кафе-мороженому «Галатериа Италиана», для полного счастья большего и не требовалось. До меня не доходило, что я существую благодаря множеству добрых людей, которые, спасая нас, рисковали собственной жизнью. Уж очень надолго растянулось это испытание, чтобы питать теперь признательность. Недавно меня навестил в Кракове Ежи Журковский, сын хозяев дома в Хошчувеке. Встреча была трогательной, но я, видимо, сильно смутила своего собеседника недопустимыми, по его представлениям, вопросами. Он считал, что в поведении его близких ничего особенного не было. И старался отвечать сдержанно, не позволяя увлечь себя сентиментам.

– Разумеется, нас предупредили о вашем происхождении. Конечно. Отец сказал еще и тетке Янс. Такое решение следует принимать сознательно. Мама прекрасно понимала, что за сокрытие евреев нам всем грозит смертная казнь. Но ведь родители отлично знали, что не откажут людям в помощи. Страх? Да мы тогда о нем не думали. Смертной казнью грозило буквально все, что творилось у нас в доме. И за его пределами точно так же. Каждый из нас в любую минуту мог быть убит. Так что же из-за этого пренебречь тем, что ты – человек? Геройство? Скорее, обычная порядочность.

Мария Янс, Антони Журковский, его дети: Кристина и Ежи, были арестованы сразу после войны за участие в АК. Пани Мушку выпустили через несколько месяцев. Журковские сидели дольше. Ирэна Грабовская была арестована 7 марта 1944 года как курьер «Загроды» – отдела заграничных связей Главной ставки АК. После тяжелого следствия ее расстреляли на Павяке 26 апреля 1944 года. Посмертно награждена медалью «Праведница мира».