Текст книги "В саду памяти"

Автор книги: Иоанна Ольчак-Роникер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Янина и Якуб

Осенью 1901 года моя будущая бабушка, уже Янина Морткович, отправилась в свадебное путешествие в Аббацию – модный тогда курорт на Адриатике. С матерью. Без мужа. Якуб, хоть и отбыл срок наказания, для царских властей навсегда остался ходить в неблагонадежных, и целое дело для него, как оказалось, – получить паспорт. В конце концов, пусть и с большим опозданием, но до жены добрался. Чуть позже к ним присоединились Камилка и Лютек, чтобы провести время с Юлией, а новобрачные уже вдвоем поехали в Венецию.

Как мне сейчас хочется остановить мгновение, чтобы увидеть их обоих, какими они были тогда, в начале столетия, когда бродили по венецианским музеям и церквам, по площади Святого Марка, Дворцу Дожей, мосту Вздохов, плыли в гондоле, плавно следовавшей Большим каналом между венецианскими замками. Она – стянутая в талии корсетом, в муслиновом платье в горошек и шляпе «пастушки» с искусственными цветами. Он – в светлом костюме из панамы и в соломенной шляпе. Молодые. Романтичные. Влюбленные. К сожалению, моя бабушка не умела, а скорее не желала писать о чувствах. И никаких записей об этом путешествии не оставила.

Сохранилась фотография, сделанная в Варшаве, похоже, сразу после свадьбы. На ней видно, как оба хороши собой. Друг на друга не смотрят. На молодых и важных лицах нет и тени улыбки. Широко открытые глаза сосредоточенно и зорко смотрят куда-то вдаль, за черту не видимого им горизонта. На оборотной стороне фотографии надпись: Rembrandt. Photographe de la cour de la Shah de Perse. Honoré des récompenses de S.M. L’Empereur de Russie et de SA J. Grand Duc Michel Nicolaevitch. Varsovie. Rue Marszalkowska 151. Telephone 660[47]47
  Рембрандт. Фотография двора персидского шаха. Почетные награды русского императора и Великого князя Михаила Николаевича. Варшава. Маршалковская улица 151. Телефон – 660 (франц.).


[Закрыть].

Снимок, наскоро сделанный, отклеился моментально, лишь сохранились на обороте четыре следа на черном картоне. Бабка, убегая в 1940 году из Варшавы, вырвала из семейных альбомов все, что считала самым ценным. Но после войны фотографию хранила спрятанной. Может, слишком мучительно было ей вспоминать те давние, счастливые годы?

До свадьбы Якуб жил в скромной однокомнатной квартирке вместе с приятелем – Бернардом Шапиро, деятелем ПСП, будущим отцом Ханки Савицкой, коммунистки, убитой во время гитлеровской оккупации. После свадьбы Якуб не стал снимать новую квартиру, как это делали его зятья: Самуэль Бейлин и Зыгмунд Быховский, а переехал на Крулевскую, где Юлия отдала молодым две комнаты. Может, это было вызвано не самым лучшим материальным положением Мортковича. А может, Янина не захотела оставлять мать. Одну комнату отвели под кабинет, она была обставлена современной мебелью красного дерева. В библиотечных шкафах уместились сотни книг и альбомов по искусству, среди них роскошные, обшитые материей ежегодники художественного журнала «The Studio», – взнос Якуба в их совместное имущество. На письменном столе он поставил портреты юношеских увлечений – Элеоноры Дузе и Карла Маркса, которые до того висели на стенах его холостяцкий комнаты.

Спальня – бидермейер из ясеня. На стенах репродукции Фантин-Латура, Пуви де Шаванэ и Сарджента. В комнате стояли с цветами вазы из нарядного, красочного стекла в стиле рубежа веков, еще какие-то антикварные безделушки из серебра и меди. В их распоряжении была также гостиная, где они принимали друзей. На овальном столе лежал дорогой подарок коллег из банка: две огромные папки гелиографий с картин Арнольда Бёклина, отделанные светлой свиной кожей, – последний крик моды.

Янина и Якуб при всем различии характеров необыкновенно гармонично дополняли друг друга. Он обожал ее и впадал в панику при каждом ее чихе, осыпал подарками, из любой поездки ежедневно писал ей, признаваясь: «Все время думаю о твоих достоинствах». Но соблюдал в их союзе суверенитет. Он принимал важнейшие решения, занимался организацией их жизни, планировал будущее. Иногда зажигался сумасшедшими идеями, жена поначалу пыталась остудить его пыл, но в итоге уступала. Они никогда не ссорились, хоть она любила общество, а он предпочитал уединенность, она – порывистая, он – мягкий, она – говорлива, он – молчаливый, она – громкая, он – тихий. Великое счастье, когда встречаются двое, уважающие независимость друг друга. Редкая мудрость способна выработать такой modus vivendi[48]48
  Образ жизни (лат.).


[Закрыть], который позволил бы идти по жизни с опорой друг на друга, а не вести войну за лидерство. Думаю, они являли собой удачное супружество еще и потому, что ее внутреннее равновесие было для него главной основой. Его терзали неврастения и резкая перемена настроений: от эйфории к депрессии.

Юлия передала дочери бразды правления домом и предоставила молодым полную свободу. Уйдя от своих прямых обязанностей, она как-то призналась: «Знаете, дети, если бы я не стеснялась, пошла бы учиться в университет. Меня всегда влекла история, да времени никогда не хватало ею заниматься». И все же семейная жизнь дочери, хоть и успокоила ее немного, вывести из того ее состояния не могла.

Янина и Якуб Мортковичи, 1901 г.

Как-то осенним днем в доме неожиданно появился Макс. Через год после высылки сбежал из Сибири. Можно представить себе ее волнение. Как он перенес длинную и трудную дорогу? Что собирался делать? Для полиции он теперь в бегах, один из «подпольщиков». Таким, как он, уже нет возврата к нормальному бытию, профессиональной работе, стабильности.

Макс же, нисколько этим не тяготясь, с двойной энергией кинулся в конспиративную жизнь. Много писал в подпольной прессе. Сменил партийную кличку и подписывался не «Петр», а «Вит». Проживать в своем доме ему отныне возбраняется, каждую ночь меняй место ночевки. Однажды зашел на Крулевскую, чтобы выспаться наконец по-человечески. За ним следили, и сразу, он и прилечь не успел, раздался стук в дверь. Только успел шепнуть сестре: «На подзеркальнике, за зеркалом», и юркнул в черный ход. Полиция обыскала все помещение, перерыла шкафы, комоды. Янина тогда была на сносях и, чтобы не так был заметен живот, куталась в шаль. Облокотившись о зеркальную раму, достала бумаги и быстро сунула их под шаль.

Обыск закончился, из дома увезли корзины с заметками и книгами Макса. Но то, что она спрятала, уцелело. На следующий день рукопись статьи была отдана в редакцию. А Макс исчез. И вскоре дал знать, что жив, – из Швейцарии.

У моей прабабки нервы были железные. И все-таки она сбежала из Варшавы за границу, когда пришло время «разрешения». А потом признавалась, что страшно боялась и не хотела, чтобы этот страх передался дочери. Может, и к лучшему, что обошла ее та ноябрьская ночь 1902 года, когда будущая моя бабушка потеряла сознание, а будущий дед, обезумев от ужаса, выскочил из дома и помчался по Крулевской с криком: «Фиакр! Фиакр!» Во время родов, по тем временам они проходили дома, возникли осложнения, с которыми не мог справиться находившийся при Янине врач. Якуб в одно мгновение вытащил из постели лучшего в городе гинеколога и в ночном халате привез его к жене. После трудной и опасной операции, сделанной под наркозом, в первом часу ночи на свет появилась моя мама.

Свидетельство о том, что в Варшаве в Канцелярии Отдела записей Актов гражданского состояния для нехристианских конфессий 8 Иерусалимского комиссариата 6/19 ноября 1902 года, в 12 часов дня явился отец – Якуб Беньямин Морткович, корреспондент, 27 лет, проживающий в Варшаве под номером 1062, в присутствии Мошки Зеленека, писателя, 43 года, под номером 2491а, и Берека Грабера, торговца, 64 года, под номером 2491d, проживающих в Варшаве, и представил нам ребенка женского пола, с заявлением, что он родился в его квартире 2/15 ноября текущего года в первом часу ночи, от него и его жены Жанетты, урожденной Горвиц, 28 лет. Ребенок назван Мария Ханна. Со свидетельством ознакомились и прочитали. Ротмистр фон Циглер, Якуб Беньямин Морткович, М. Зеленек, Б. Грабер.

Привожу этот документ с неясным чувством вины. То же самое испытывала, когда поместила в предыдущей главе свидетельство о браке бабушки и деда. Я веду себя не деликатно? Не знаю. Ведь мои близкие скрывали свое происхождение. Никаких секретов я, однако, не раскрываю. Но выставляю на свет божий проблемы, о которых у нас не принято было говорить. Очень уж они гордились своей польскостью. И не хотели замечать, что дистанция, отделявшая их от еврейского мирка, из которого бежали, не так уж и велика. Бабушка потребовала бы, например, чтобы я вычеркнула «Иерусалимский комиссариат», еврейские имена и фамилии свидетелей. Посчитала бы, что все это – сплошная экзотика. Точно в романах Зингера. Да и не очень такое пойдет облику издателя Домбровской и Жеромского.

Может, меня потому мучают угрызения совести, что я предаю огласке тщательно скрывавшиеся чувства моих близких? Словно роюсь в чужом белье, лежавшем в закрытом шкафу. Но я же только хочу понять истину, которая состоит из света и тени. А еще – за всем этим узнать правду о себе. Мне кажется, что, превозмогая первоначальное нежелание приводить эти документы, я преодолеваю в себе страх. Собственный, на генетическом уровне.

Во время войны подобные выписки из Актов гражданского состояния равносильны были смертному приговору. Невероятно, но факт: мой отец хранил их у себя в Варшаве в ящике стола, в то время как бабка с матерью скрывались в провинции под чужими именами. Скорее всего, они сами отдали ему эти бумаги, потеряв всякую надежду выжить. Может, полагали, что после войны по этим документам можно будет доказать мое наследственное право на оставшееся имущество?

К счастью, они выжили, а пропало имущество. Следовательно, о бумагах нечего было и говорить. Вполне возможно, что об их существовании просто позабыли. Эти документы попали ко мне после смерти отца, уже в восьмидесятые годы. И продолжали лежать в ящике. Но уже в Кракове. Скажу больше, еще несколько лет назад я бы ни за что не решилась их обнародовать, посчитав все это давно забытым прошлым. Было. Прошло. Нет смысла возвращаться. Для чего? Где гарантия, что подобное не повторится вновь?

Выходит, настало время избавиться от закодированного в наших генах, глубоко в душе скрытого чувства страха и стыда? Пора, пора заняться почти уже стертыми следами, оставленными на нашем пути. Вернуть в жизнь имена тех, кто давно ушел в мир иной. Мордка Салмон, Мошка Зеленек, раввин Мотель Клепфиш, Берек Грабер, таинственный ротмистр фон Циглер… – вы были с моими бабушкой и дедом в самые главные, решающие минуты их жизни.

Приводя эти документы, я, без сомнения, поступаю бестактно еще и потому, что раскрываю подлинную дату рождения моей матери. Я не стала бы обнаруживать столь умилительного кокетства, ради которого она уменьшила свой возраст, не будь неточностей и хронологических нестыковок в самом повествовании. Может, это было распространено повсюду или касалось одной нашей семьи, где женщины так любили себя омолаживать? Бабушка в свидетельстве о браке убавила себе два года. Во время войны прятавшиеся женщины вписывали в фальшивые документы измененные даты своего рождения. И, возвращаясь после войны к своим подлинным фамилиям, эти числа уже не меняли. Из-за всего этого возникла жуткая галиматья. Вдруг оказалось, что у одной из героинь ребенок был еще до свадьбы, другая пошла учиться в высшее учебное заведение в четырнадцать лет, а моя мать, например, умела читать и писать в два года. Не выпутаться из этого. Да простят мне родичи мое предательство.

Обожаемая, прелестная, милая девчушка, взаимная любовь, скромные, но вполне достаточные заработки, общие интеллектуальные и художественные интересы – чего еще не доставало этой супружеской чете для счастья? Но Якуба угнетала работа в банке. Слишком уж он был большим индивидуалистом. Избыток энергии, прожектов через край. А сколько фантазий с честолюбивыми замыслами вкупе! Жена настаивала: занимайся тем, что тебя интересует на самом деле. А что его больше всего на свете интересовало? Книги.

На Маршалковской улице 143 размещалось известное книгоиздательство, основанное в 1876 году Габриэлем Центнершвером, которое прославилось и своим ассортиментом, и как комиссионный магазин. Его единственного сына Мечислава больше привлекала научная карьера, и он отказался следовать стопами отца, став с годами химиком, преподавателем университетов в Риге и Варшаве. А между тем старый Габриэль слабел и нуждался в помощниках.

В 1903 году Генрик Линденфельд, банковский приятель Якуба, сообщил, что для участия в книжном деле Габриэля требуется пятнадцать тысяч рублей, и предложил Мортковичу собрать их сообща. Якуб сразу же загорелся. И Янина приняла идею с энтузиазмом. Оба знали, что из ее приданого, лежавшего под проценты у дядьев Клейнманов, они могли бы позаимствовать нужную сумму. Но осторожная Юлия боялась, как бы деньги не пропали. Обратилась за советом к брату. Бернард, видимо, уже проникшись доверием к мужу племянницы, ответил философски: «А почему бы и нет? Книги – неплохой бизнес. Глюксберг, Оргельбранд, Левенталь ничего не потеряли…» И выплатил Якубу под сделку четыре тысячи рублей. Следующие три с половиной тысячи дал через год.

Янина Морткович и Ханя

13 мая 1903 года была заключена сделка и подписан акт. Якуб Морткович стал совладельцем издательской фирмы, которая позднее полностью перешла к нему. Начать самостоятельное дело ему хотелось давно – приданого жены вполне хватило бы на приобретение книжного магазинчика. Но вряд ли, будучи человеком «неблагонадежным», он получил бы разрешение властей на создание издательства под собственным именем. И на Маршалковской 143 вскоре появилась новая черная вывеска с золотой надписью по-русски и по-польски: «Г. Центнершвер и К°». Сменили эту вывеску в 1915 году.

Если и вправду звездам известно наше предназначение и счастье основано на том, чтобы суметь предугадать и реализовать его замысел, тогда можно сказать, что дед с бабкой интуитивно, но на удивление уверенно, приступили к выполнению своей миссии. Смотря на их судьбы сегодня, я вижу, как старательно прокладывали они себе изначально путь для совместной жизни. Но в то же время сами по себе их юношеские увлечения, из которых сложилась специфика издательства Мортковичей, были независимы. И однако же, не ведая о существовании друг друга, они уже ходили одними и теми же тропами – посещали те же музеи, увлекались той же живописью, привозили домой одинаковые альбомы с репродукциями. И ничего удивительного, что художественное исполнение, графически изысканный вид изданий стали главным критерием фирмы. Их любовь к поэзии воплотилась в серии «Под знаком поэтов». Педагогические и общественные интересы бабушки способствовали публикации важнейших книг для детей и юношества. Еще они старались находить и переводить неизвестные в стране книги для молодежи. «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, «Мальчишки с улицы Пала» Мольнара, «Над далекими и тихими фьердами» норвежской писательницы Ардон Гьемс-Селмер, том повестей Лофтинга о докторе Дулитле стали детской классикой.

Мечты, соединившие молодых супругов, могли раствориться в повседневности, которая, как известно, больше побуждает к отказу от юношеских идеалов и компромиссу. А они между тем с трогательным постоянством сохраняли верность однажды принятым принципам: жизнь должна подчиняться более высоким ценностям, нежели материальные, и служить общим интересам. Единственное удовольствие, которое они себе позволяли, – заграничные путешествия.

И, оформив свою долю в книжном деле, немедленно отправились в Вену, Мюнхен и Лейпциг – воочию знакомиться с положением на книжном рынке и приобретать для магазина новые издания. Я поехала с ним, – вспоминала бабушка, – поскольку так уж сложилось, что без меня он не позволял себе никаких удовольствий. А такое путешествие было в полном смысле слова удовольствием. Две недели среди книг, репродукций, произведений искусства, самых больших наших увлечений. Дедушка записывает: Познакомился с международной организацией книжного дела и стал думать, как лучше использовать ее структуру в наших целях – не только коммерческих, но и в плане культуры.

Сразу же по их возвращении в Варшаву перед издательством стали собираться толпы народа. Для города столь представительная книжная выставка была в диковинку. В одной из витрин выставлены огромные копии барельефа под названием трон Диоклециана. Оригинал, относившийся к ионийской эпохе, находился в римском музее и так захватил молодых супругов красотой искусно сделанных деталей, что они купили мастерски выполненный гипсовый слепок и дотащили его до Варшавы. Барельеф привел варшавян в восхищение, а его элементы через несколько лет послужили моделью для эмблемы «Под знаком поэтов». В другой витрине вывесили привезенные из поездки репродукции шедевров классической живописи. Вокруг были расставлены последние заграничные издания, главным образом художественные. Витрина еще одного помещения фирмы – на Мазовецкой, получила название «Окна в мир», которые впервые появились тогда на Маршалковской.

Лишь после этого приступили к собственно издательской деятельности. В 1903 году в распоряжении фирмы имелись всего две книжные позиции, с которых можно было начинать. Вторая – «Откуда взялся твой братишка?» – еще из старых запасов Центнершвера. С первой книгой связана прелюбопытная история. Чтобы избежать контактов с царскими властями, дед до восстания за независимость в 1918 году не подписывал своим именем издававшиеся у него книги. Но однажды, а именно в 1903 году, на титульном листе появилось его имя, и этим исключительным случаем бабушка чрезвычайно гордилась. Я уже писала, что ей всегда были свойственны педагогические увлечения, незадолго до замужества ее привлекло возникшее в Германии новое направление Kunsterziehung[49]49
  Воспитание искусством (нем.).


[Закрыть]. На эту тему она сделала доклад, с которым выступила в Педагогическом кружке Женщин Короны и Литвы. Доклад так понравился, что известный издатель Михал Арцт предложил его опубликовать. А тем временем бабушка вышла замуж. Издатель настаивал на девичьей фамилии – Янина Горвиц, мотивируя тем, что новая, де, звучит не так благозвучно и может отпугнуть читателей. Задетая, бабка забрала рукопись.

И вот – книга: Морткович Янина. «Об эстетическом воспитании». 74 страницы. Она-то и была первой издательской позицией, которую представила новая фирма. «И как-то эта фамилия в польской культуре прижилась. И читателей не отпугнула», – писала она не без сарказма в своих воспоминаниях.

Анулька

Мама была на год старше книжной фирмы, которая со временем должна была преобразиться в издательство Якуба Мортковича. Она росла, развивалась, делала первые шаги вместе с фирмой. И в написанной ею книге «Под знаком колоска», изданной после Второй мировой войны и посвященной истории издательства, она начинает воспоминания о нем с самого своего раннего детства. Тогда она жила еще вместе с родителями у бабушки Юлии Горвиц, на Крулевской. Оттуда недалеко до Маршалковской, где размещалось издательство. Сначала ее туда привозили в коляске, одетую в белое пальто из пике и в вышитый чепчик. Позднее – в разноцветных платьицах или котиковой шубке, ее уже вели за ручку мама или няня.

Когда она выучила буквы, попыталась сама разобраться в том, что означает двуязычная вывеска над издательством. Это была прекрасная возможность объяснить ребенку наше недвусмысленное политическое положение: мы – подневольные, и по приказу москалей вынуждены делать в городе все надписи – названия улиц, рекламы, театральные афиши – сначала по-русски, а потом по-польски. Однако даже по-польски надпись была невразумительная. Она пишет: Старого пана Центнершвера я знала и любила. Но что означало таинственное «К°», которое можно было прочитать и на других вывесках варшавских магазинов? Мне объясняли, что сокращенно это значит «компания». Что за компания? Папа и пан Линденфельд. Генрик Линденфельд, насколько я помню, всегда находился в книжном магазине, но не там, где продавались книги, а где-то сбоку, за конторкой. У него была борода и большой сын Казя, который стал потом выдающимся физиком.

Таинственная «К°», которая так интриговала, предполагала, что старая фирма Центнершвера продолжает по-прежнему заниматься подбором ассортимента, то есть продажей книг, купленных или взятых на комиссию от других издателей, но каждый из двух новых компаньонов обладает теперь правом издания книг «собственным тиражом», то есть за свой счет и на свой страх и риск. Прихрамывающий старик Габриэль Центнершвер ни во что не вмешивался. Иногда посещал издательство на Маршалковской, потому что среди книг чувствовал себя намного лучше. А бывало, его сопровождала жена Регина.

Якуб Морткович с Ханей

Линденфельд был невозмутимым толстяком с отменным аппетитом. Мама запомнила, как однажды и к ее удивлению он, кого-то ожидая, съел в один присест, может, полфунта ветчины. Он был для нее олицетворением довольства и покоя, по сравнению с ее собственным отцом, который худой, нервный, ел мало и вечно куда-то спешил. Ей было восемь лет, когда в поздравительном именинном послании «Пану Якубу» она пожелала ему брать пример со своего компаньона:

 
Пан серьезен, зачем? Что – от книжек мозоли?
Вон пан Генрик – приятель, он – вечно веселый!
………………………………………………………………………………
Похудело пана тело – аж глядеть всем надоело,
Пана Генрика возьмем – а ему все нипочем,
Ой, пан Якуб, плохо это —
Изживать себя со света.
………………………………………………………………………………
В обед одну котлетку с трудом он съедает,
Пан приятель, знай себе, – за сотню уплетает.
Я вовсе не хочу его поколотить,
А лишь немного пожурить.
 

Сам книжный магазин запомнился ей длинным и темным помещением, где на виду, за деревянным прилавком, стояли «господа», продававшие книги, – изумительные волшебники, раздающие всяческие милости. Это у них был доступ к полкам с книгами, которые поднимались под самый потолок, меня ставили на лестницу, чтобы я могла рукой дотронуться до золотых букв на красных и голубых корешках. Порой мне давали эти книги просто так, не беря «ни рубля», – хвасталась я перед другими детьми.

Ханне было три года, когда родители переехали на Школьную улицу 8, в квартиру, окна которой выходили на Маршалковскую. Отсюда до книжного магазина было всего несколько шагов – просто перейти через дорогу. Магазин находился напротив Школьной. Рядом, на углу улицы Пружной, была аптека Биртюмпфла, где в окнах стояли две стеклянные вазы с ярко-зеленой жидкостью – прозрачной и ядовито таинственной. Дальше по той же нечетной стороне Маршалковской – фотоателье «Рембрандт», где в подворотне были выставлены снимки дам в платьях до пола и огромных шляпах со страусовыми перьями. И наконец, желанный, притягательный рай игрушек – магазин Маляновского на первом этаже углового каменного дома, в котором помещался знаменитый женский пансион Ядвиги Сикорской. А оттуда только пересечь улицу и уже металлический штакетник. Сразу за воротами Саский парк открывал свои глубины, каждый раз новые – по мере прожитых лет, полные маячащих аллеек, зарослей зелени и аллегорических фигур с отбитыми носами.

У металлических ворот стоял охранник, который внимательным взглядом оглядывал входящих в парк. Он не впускал сюда евреев в халатах, коробейников, уличных мальчишек, людей, плохо и бедно одетых. По ухоженным аллейкам, как и в детстве ее матери, прогуливались элегантные дамы с разноцветными зонтиками, и бегали разодетые девочки с бантами на голове, катили перед собой цветные обручи или играли в чудесную игру – серсо. По праздникам и воскресеньям в концертной раковине гремел военный оркестр. В большом фонтане, как в добрые старые времена, в каплях воды преломлялись солнечные лучи. На пруду плавали лебеди, которых кормили недоеденными булками. В зелени кустов, как и четверть века тому назад, прятались запыхавшиеся дети, игравшие в Ринальдо Ринальдини, полицейских, разбойников и воров, в салки. Время замирало. Со сладостью и густотой меда.

Янина Морткович с Ханей

От Школьной совсем близко до бабушки. Мама мало что запомнила из квартиры на Крулевской. Отражение солнца на хорошо натертых полах, цветочный горшок с ярко-синими цинерариями на столе в столовой, и темный силуэт какого-нибудь старого дяди, сидящего на стуле у окна. Кто это был? Дядя Бернард или дядя Альберт? Гораздо ярче в ее памяти сохранилась бабушка Юлия на фоне города. Небольшого роста, полная, подвижная, энергичная, всегда обремененная множеством дел. В черной шляпе на седых волосах, в старомодной мантильке, она ежедневно совершала долгие пешие прогулки, без устали носясь по городским артериям и узким улочкам Старого Мяста. Она охотно брала с собой Ханну. Обе очень любили друг друга.

Мать пишет: Я были пятнадцатой в огромном числе ее внуков, но это никак не влияло на нашу дружбу и не уменьшало возможностей для частого общения. В раннем детстве мои прогулки по Варшаве прошли за руку с бабушкой. Это бабушка посвятила меня в народную игру, которая проходила в том месте города, где позднее возник Уяздовский сквер. Там стоял столб, смазанный мылом, взбираясь по которому, какой-нибудь смельчак старался схватить находившиеся наверху одежду и часы. Бабушке было восемнадцать во время Январского восстания 1863 года, и она носила по нему национальный траур. На дачу бабушка выезжала с улицы Агриколя или Флоры, что казалось смешным и совершенно неправдоподобным. Все рассказы бабушки о старой, но для нее не такой уж и давней Варшаве, представлялись мне полными очарования, как сладкие прянички, которые она покупала на улице графа Берга, или малиновые карамельки framboise в кондитерской Лурса, похожие на прозрачные розовые стеклышки на белых бумажках, свернутых с двух сторон в фантик.

Стефа и Кароля Бейлин, около 1903 г.

Юлии Горвиц приходилось разрывать свою душу и сердце между восемнадцатью внуками. У Бейлиных – пятеро: Гучо, Геня, Маня, Кароля и Стефча, которую называли Фуней. У Быховских – трое: Густав, Янек и Марта. У Маргулисов – три девочки: Стефа, Марыся, Алися. У Мортковичей – Ханна. В Париже у Розы Гильсум – трое сыновей: Рене, Люсьен и Шарль, который часто наезжал в Варшаву. В браке Макса Горвица – трое: Кася, Стась и Ануся. Тем самым, у моей матери было множество кузенов и кузинок. Огромная родня жить не могла друг без друга, и варшавские дети часто между собой общались. Вместе ходили на прогулки в Саский парк, в Лазенки, ездили на дачи под Варшавой, каждую неделю в каком-нибудь из домов устраивался общий воскресный обед, а в случае особых событий, когда отвлекали большие хлопоты, в связи с отъездом или болезнью, тетки на целые недели отправляли детей друг к другу. Симбиозная ветвь, объединявшая родителей, захватила и последующее поколение.

Как часто бывает в больших семьях, отношения между младшими складывались неодинаково: то так, то сяк. Кузинки завидовали Ханне, к ней – единственному ребенку в семье – родители относятся как к маленькой княжне. Они и вправду ее обожали и баловали. У миловидной девчушки с золотыми кудрями и голубыми глазами была няня, своя детская, красивейшие платьица, книги, куклы, игрушки. Но это не портило ее характера. По природе спокойная и добрая, она тоже иногда испытывала чувство зависти. Вместо всех этих красивых книжек и игрушек ей хотелось иметь братиков и сестричек. В своей детской, сидя за зеленым столиком, она изводила десятки листов бумаги, рисуя сестер и братьев, о которых мечтала. А внизу проставляла им имя и возраст: юзефа – 13, антек – 7, вацек – 9, франя – 20, зося – 105. И после с ними играла. Мать с педагогическим азартом наблюдала за играми дочери, вела свои записи и прятала рисунки в шкаф.

Самуэль Бейлин с детьми: Каролина, Густав, Геня и Маня, окало 1903 г.

Жила была на свете маленькая девочка Анулька. Когда она родилась, на небе светило яркое и очень веселое солнце. Над ее колыбелькой склонилась незримая и добрая волшебница, которая шепнула свои чудесные заклинания. Иначе не понять, почему Анульке так хорошо живется на свете, почему она всегда смеется и часто, скача на одной ножке, напевает: «Какая у меня счастливая судьба, счастливая судьба!» Однажды мама девчушки подслушала эту песенку и задумалась над «счастливой судьбой» Анульки. Она стала вспоминать разные минуты ее жизни и, чтобы их не забыть, занесла в свой дневник. Так возникла эта книжечка о счастливой судьбе и прекрасных днях детства маленькой Анульки.

«Анулька, или Восемь лет из жизни девочки» – повесть о маленькой Ханне, иллюстрированная ее детскими рисунками. Используя сохранившиеся записи, моя бабка, в соответствии с существовавшей тогда модой, во всех подробностях описала развитие ребенка с первых дней ее жизни. Поведение, интересы, игры, первые слова, вопросы и разговоры. Возникла очень частная и совершенно личная книга. Не знаю, много ли было у нее читателей. Для меня она – неоценимый источник сведений о детстве моей матери.

В книге появляется Якуб Морткович, или «пуська», – в роли нежного отца, который носит дочку на плечах, смеется и шутит. Янина Морткович тут – практичная и мало сентиментальная мамаша, которая объясняет мир со всем педагогическим пылом. Обожаемая бабушка не любит миндальничать, но при этом исправно следит за школьными тетрадками внучки, расспрашивает обо всех ежедневных событиях, хвалит рисунки, новые стихи и ручную работу. Добрая и самая лучшая на свете няня, которая перед сном напевает ей: «За Неманом, гей, взнуздан конь со сбруей, обними меня, дивчина, дай мне в руку меч!» И верная старая прислуга Марцин, которая всегда возьмет сторону ребенка, покажет «сокровища», спрятанные в зеленом сундучке, разотрет ушибленное колено, сварит кашку на молоке.

Подваршавские дачи: Сколимув, Констанцин, Пясечно – пахнут соснами и разогретым песком. Всей огромной родней ездят на пустынный тогда и мало кому известный Гель – в небольшую немецкую деревушку. В Закопаны, которые расположились на русско-австрийской границе: чтобы туда попасть, надо получить паспорт. В Татры, с венгерской стороны, где смех вызывает странное название городка – Шмекс. Восемь лет жизни Анульки представляются идиллией, а время было бурное и драматичное.

22 февраля 1904 года воскресным утром на варшавские улицы выбежали газетчики, громко крича: «Экстренное сообщение. Телеграмма из Петербурга! Разорваны дипломатические отношения России с Японией! Война! Война!» На следующий день все стены пестрели наклеенными на них призывами к мобилизации. Вскоре толпы призванных «в солдаты», охваченные ужасом рекруты в огромных папахах начали стекаться к Петербургскому вокзалу, откуда их повезут на Дальний Восток, в самую гущу жуткой сибирской зимы, за Урал и Байкал. Их провожали рыдающие матери и жены. Плакала тетя Гизелла Быховская и два ее сына – Густав и Янек на фронт отправлялся Зыгмунд Быховский, мобилизованный вместе с группой шестидесяти пяти варшавских врачей, среди которых был и лечивший Ханну молодой, веселый педиатр Генрик Гольдшмидт – свои первые художественные произведения он подписывал псевдонимом Януш Корчак.