Текст книги "В саду памяти"

Автор книги: Иоанна Ольчак-Роникер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Под знаком колоска

В 1918 году моя будущая мама писала:

 
Шестнадцать лет – вся жизнь перед тобою,
Теснятся планы в голове, забыта лень.
Стоять и с легкостью беседовать с судьбою
В чудесный, солнечный и ясный день.
 

 
Шестнадцать лет – нет устали в ногах,
И руки будущее держат крепко.
Свободно в поле убегать. И на лугах,
На всех путях-дорогах видеть след свой меткий.
 

 
Шестнадцать лет. И на лице улыбка.
Перед тобой отныне – целый свет.
И по утрам не чувствовать тревоги зыбкой —
Как это хорошо – в шестнадцать лет.
 

Я позавидовала этому ее стихотворению. Мои шестнадцать совпали с апогеем сталинизма, не только настоящее, но и будущее не пробуждали во мне никакой радости. Лишь теперь мне стало очевидно, как я в молодости завидовала прошлому моей матери и бабушки. Довоенная Польша представлялась Аркадией, утраченным раем, сладость которого мне никогда не познать. Она сверкала в воспоминаниях тысячами огней. И никакой тенью не заслонить райского ландшафта.

Независимость в представлении моих бабушки и деда означала прежде всего возможность заниматься своим делом. Без всяких опасений и политических репрессий именно сейчас, а не в каком-то там будущем. Весной 1919 года Якуб Морткович по специальным пропускам и разрешениям выехал во Францию и Англию на одном из первых военно-дипломатических экспрессов, чтобы восстановить прерванные войной контакты. Он взял с собой экземпляры своих изданий. В брошюре «Польская книга как международное средство пропаганды» позднее вспоминал: Главный директор Оксфорд Пресс известный издатель Мильфорд во время дискуссии сказал мне: «Вы показываете мне, как у вас издается книга, а заставляете поверить в вашу культуру и независимость».

Якуб Морткович.

Вернулся он, полный множества идей и планов, с предложениями о сотрудничестве. Привез в Варшаву французские и английские литературные новинки, огромное число альбомов и художественных репродукций, которыми разукрасил витрины книжного магазина на Мазовецкой; рулоны разноцветного полотна на обложки для книг. Жена с дочерью с большим трудом выпросили у него несколько метров этого чуда себе на летние платья.

В убогом послевоенном 1919 году, когда безумствовала инфляция и цены менялись с часу на час, в издательстве Мортковича вышло более тридцати различных книжных позиций, в том числе пятитомное собрание поэзии Леопольда Стаффа и пятитомное же собрание прозы Стефана Жеромского, а также «Как любить ребенка» Януша Корчака, «Лук» Юлиуша Каден-Бандровского, «Весна и вино» – первый сборников стихов Казимежа Вежиньского. Семнадцатилетняя Ханна не сводила с молодого и красивого поэта зачарованных глаз.

Рядом с магазином на Мазовецкой известное кафе «Земяньское», где за маленькой чашечкой с черным напитком собирались известные поэты, писатели, люди театра, художники. Там зарождались самые интересные проекты и возникали лучшие шутки, в искрящейся атмосфере среди друзей устанавливалась непререкаемая иерархия; тот, кто не понравился злым скамандритам: Тувиму, Слонимскому, Лехоню, – был конченным во мнении окружающих, дебютант же, если ему позволялось присесть к их столику на небольшом возвышении, чувствовал себя так, будто ему пожаловали дворянство.

Подружки Хани, ученицы гимназии им. Клементины Хоффман, урожденной Таньской, с пансионерским обожанием взирали через окно кафе на знаменитых литераторов. Ханя знала их всех лично. И ей хотелось быть вхожей в этот мир благодаря собственным заслугам, а не родителям. Она писала стихи, хорошо рисовала. Стать писательницей? Художницей? Не могла решить.

После экзаменов на аттестат зрелости она пошла на факультет полонистики в Варшавский университет, а в качестве дополнительных занятий выбрала еще историю искусств и записалась в Школу изящных искусств. Там преподавали известные профессора: Конрад Кшижановский, Тадеуш Прушковский, Станислав Ноаковский, прославившийся своими лекциями, на которых делал чудесные рисунки мелом на доске. К университетской учебе она относилась очень серьезно, тогда как годы в Академии вспоминались временем детской беззаботности. Фантастические безумства богемы, балы с шампанским, пленэры в Казимеже на Висле, известные в городе выходки артистичной молодежи контрастировали с торжественной атмосферой культа искусства, которая царила в доме.

Ханна Морткович

Ее жизни можно было позавидовать. Любящие и обожаемые родители, магическая аура собственного книжного дела, магазин, науки, интересные дружеские связи, заграничные поездки, музеи, светская жизнь, балы, театр и выставки.

Ей было двадцать, когда 16 декабря 1922 года она пошла с родителями на вернисаж в здании Общества любителей изящных искусств на площади Малаховского. Они стояли в первых рядах, вдруг выстрел, и открывавший выставку Габриэль Нарутович, неделю назад избранный президентом страны, покачнулся и упал. Трудно было понять, что произошло. Кто-то закричал: «Врача! Немедленно врача!» Поэтесса Казимира Иллакович, медсестра по образованию, положила умирающего президента на музейный бархатный диван. Вызвали «скорую», публику попросили покинуть зал. Убийца – Элигиуш Невядомский – художник и историк искусства, фанатично преданный народной демократии – эндекам, стоял в углу с револьвером в руках и ждал полицию.

Нарутович умер в больнице. Невядомского трибунал приговорил к смерти. Приговор был приведен в исполнение. Спустя много лет его могилу на Повонзковском кладбище осыпят цветами, на ней будут пылать свечи, их будут зажигать люди, для которых он – настоящий герой. Уже до этого события президентские выборы разделили общество на два враждующих лагеря. Крайне правые эндеки кричали, что Нарутович, долго живший в Швейцарии, «не истинный поляк», а его выбор предопределили нацменьшинства: евреи, немцы, украинцы, – из-за чего нанесен урон национальному характеру польского государства. Никто, однако, не подозревал, что в возрожденной стране дойдет до «цареубийства» – выстрела в главу государства. Тогда подобное преступление представлялось чем-то недопустимо постыдным, позором, свидетельством политической и эмоциональной незрелости, которая с годами проходит. Между тем шовинистический угар правых идеологов, поделивший поляков на тех, в ком течет «чистая» кровь и в ком «подпорченная», все больше набирал силу.

Ни разу я не слышала, чтобы в доме вели разговоры об антисемитских выпадах, которые в межвоенные годы могли затронуть и мою родню, как затрагивали других ассимилированных евреев. Numerus clausus[68]68
  Здесь: заранее определяемый ценз (лат.).


[Закрыть], «еврейские парты» в гимназии, а оскорбительные намеки со стороны университетских друзей? Атаки крайне правых всегда были в одном и том же хорошо известном духе. Евреи везде. Евреи угрожают национальному единству. Замышляют. Хозяйничают. Евреи захватили экономику, литературу, искусство. Растлевают польские души. Развращают народ.

Неужели моя мать ни разу в жизни не испытала в гимназии что-либо подобное? А во время дальнейшей учебы? Как переносил дед сопровождавшие его всю жизнь оскорбления? Что ощущала бабушка? Об этом ни слова. Дед с бабкой предпочитали беречь хорошие воспоминания, а не возвращаться мыслью к дурным.

После Второй мировой войны, в безнадежные годы коммунистического правления межвоенное двадцатилетие при всех своих темных сторонах виделось утраченным раем. Достижения возрождавшегося края, бурная жизнь литературы и искусства, успехи фирмы, дружба с писателями – все, казалось, было совсем недавно, но минуло безвозвратно. Моя мать в книге «Бунт воспоминаний» описывает довоенную беседу с Тувимом, которая происходила в период чудовищного разгула издательской бюрократии.

Помнишь? Синий кабинет на Мазовецкой, сразу за книжным магазином. Ни швейцара, ни секретарши, ни приемной. Пан Якуб у окна за письменным столом вел беседы с Жеромским и Стаффом, с Домбровской и со мной. В это же время в комнату входили и выходили клиенты, чтобы купить картинки, висевшие на стенах. И никому это не мешало. Издавались красивые книги. Кто их издавал? Два, может, три человека… Я приносил пану Якубу в фирму рукопись. Тетрадочку такую со стихами, помнишь? И что? Пан Якуб клал эту тетрадочку за пазуху и шел с ней пешком в типографию на Старе Място. И не было никакого планирования или редактуры, как не было правки – ничего такого. Только наборщик за наборной кассой брал на раскладку стихи, а уже через несколько дней – первая корректура.

Историю издательства моя мать воссоздала в книге «Под знаком колоска». Исчерпывающе и со знанием дела всесторонне описывает деятельность Мортковича в сотрудничестве со своей женой. Пишет об авторах и графиках. О процессе возникновения книги. И о ее создателях: типографах, переплетчиках, продавцах и посыльных. О связях с заграницей. Успехах и неудачах И о бесконечных финансовых трудностях.

Межвоенное двадцатилетие, при всех своих достижениях, книге не благоприятствовало. То инфляция, то финансовая реформа, наконец, кризис в экономике, повсеместное обнищание, рост цен в промышленности – все это способствовало упадку торговли. Заголовки газет кричали: «Агония польской книги!» Считалось, что молодежь не читает, от чтения ее отлучили кинематограф, спорт, радио, иллюстрированные журналы. Морткович выступал в специализированных изданиях и в литературных журналах, подчеркивая значение книги в жизни общества, придумывал, как заманить читателя в книжный магазин. В 1918 году вместе с известными книжными деятелями он основал Общество железнодорожной книги «Рух», которое занималось распространением журналов, книг и других литературных материалов по всей стране, то есть стал соучредителем сети киосков «Рух», функционирующей и сегодня. В 1929 году он предложил своим коллегам по книжному бизнесу устроить красочные и многолюдные распродажи книг прямо на улицах: большую ярмарку с прилавками на Театральной площади, конкурсы «Книга месяца», «Дни хорошей книги» – эти его идеи живы и поныне.

И балансировал все время на краю банкротства. Преследовало опасение, что доходы не покроют расходов, не хватит денег заплатить служащим, гонораров для авторов, на бумагу, печатание, на жизнь. Он не нажил богатства, а потому на новые книги приходилось брать в банках кредиты. Потом выплачивать из полученных поступлений. Но бывало, что он ошибался в расчетах, и книга не шла, и надо было залезать в новые долги. Однако у него к предпринимательству был определенный талант, и ему очень долго везло. Когда становилось совсем плохо, он раскручивал новую идею, и снова наступал период благоденствия. Но вот подчиняться законам рынка он категорически отказывался. Издавал то, что его в действительности интересовало.

Трудно сказать, в каком конкретно направлении специализировалось издательство.

Поэзия? В 1910 году возникла знаменитая серия «Под знаком поэтов»: узкие, небольшого формата книги, прекрасное художественное оформление, обложка из замши или разноцветного полотна. Название серии оригинальным не было. Так назывался типографский флигель Михала Грёлля – печатника Станиславских времен[69]69
  Станислав Август Понятовский (1732–1798) – последний польский король (1764–1795), известный еще и своей реформаторской деятельностью, крупнейший меценат науки и искусства.


[Закрыть]. Мортковичу принадлежала идея виньетки на обложке: золотистый рисунок в виде круга, в который вписаны фигуры двух греческих девушек, одна играет на флейте, другая приносит жертву богам – их лица обращены к дымящейся кадильнице – на мотив одного из римских барельефов.

В 1928 году, когда в честь десятилетия возрожденной Польши каменные дома на площади Старого Мяста выкрасили разноцветными красками, Морткович предложил назвать их издательский дом под номером 11, – тот относился к старой части города – в средневековом духе «Под знаком поэтов» и украсить вырезанной по его фасаду эмблемой. Барельеф, верх которого представлял собой ряд книжек с выгравированными на них именами авторов, спроектировал скульптор Станислав Островский.

Художественная литература? Ведь это Морткович уговорил Марию Домбровскую оставить государственную службу и стал ежемесячно выплачивать ей гонорар в счет будущих доходов, благодаря чему она смогла сосредоточиться на эпопее «Ночи и дни». Подписав в 1914 году договор со Стефаном Жеромским на издание его собрания сочинений, регулярно выплачивал ему определенную сумму в виде аванса, обеспечив тем самым писателю безбедное существование. В годы Первой мировой войны, когда не действовала почта, он прокрадывался из Варшавы через зеленую границу в Закопаны, где тогда жил Жеромский, чтобы вручить ему деньги. В 1915 году Жеромский писал: Договор получил, от всей души признателен Вам за него и за все то хорошее, что я имею постоянно и систематически благодаря Вам. В жизни – такой трудной, как моя, у меня не было более дружеской и доброжелательной руки, чем Ваша, а потому я сердечно ее жму.

Обложка книги, изданной в издательстве Я. Мортковича

Книги для детей? Здесь доминировала моя бабка, она следила за их литературным качеством и внешним видом. Под лозунгом: «Дадим детям самое лучшее» в издательстве Мортковичей выходили сочинения Януша Корчака, стихи для детей Тувима, «Сказания Сезама» и «Приключения Синдбада Морехода» Лесьмяна, переводы детской классики: «Сказки» Андерсена, «Питер Пан» Джеймса Барри, «Кольцо и роза» Теккерея.

Дешевые книги на любой вкус? Жеромский для всей Польши по исключительно низким ценам. Издания собраний сочинений Норвида, Стаффа, Струга. Общедоступные альбомы по истории польского искусства. Такие же альбомы польской живописи. Хорошая книга для молодежи за один злотый. Названия можно перечислять до бесконечности.

Но самое большое удовольствие доставляли моему деду книги и альбомы по искусству. Здесь он мог реализовать свои идеи, подобрать литеры, материалы для оформления, цвет обложек. Так возникли блестяще выполненные издания, напечатанные на водяной бумаге, богато иллюстрированные, оправленные в кожу с золотым тисненым орнаментом и надписями: «Пепел» Жеромского, «Польская народная гравюра на дереве», подготовленная Владиславом Скочыласом. Папки с репродукциями Панкевича, Зака, Кислинга, такие точные, что трудно отличить от оригинала. Десятки других альбомов, иллюстрированных лучшими графиками: Франчишеком Седлицким, Владиславом Скочыласом, Эдмундом Бартломейчиком, которые и поныне остаются шедеврами издательского искусства, печати, переплетов.

При этом Морткович выполнял еще и определенные общественные функции. Он был активным членом Управления союза польских книжников. Сотрудничал в Польском обществе издателей. Принимал участие как польский делегат на международных книжных съездах и конгрессах. Издавал журнал «Польская мысль», потом «Мир книги». Сам много писал.

Не знаю, как у него на все это хватало времени. И трудно поверить, что этот яркий, бурный, самый плодотворный по деятельности период его жизни длился всего тринадцать лет.

Я деда не знала. Он ушел из жизни до моего рождения. Однако легенда о нем сопровождает меня всю жизнь. Был безгранично любим бабушкой и мамой. Ни разу я не слышала ни о каких-либо его недостатках. А ведь были же у него изъяны или хотя бы смешные черты. Если судить о нем по мнению других, выясняется, что он бывал несправедлив, легко закипал, позволял амбициям брать верх. Не знал меры в расходах. Не исключено, что был снобом. Не всегда играл для писателей роль филантропа, нередко хорошо на них зарабатывал – не с неба же падали деньги на деятельность фирмы. Его зло высмеял Антони Слонимский в сатирической комедии «Варшавский негр». Болеслав Лесьмян жаловался в своих письмах на скупость и заносчивость Мортковича.

Якуб и Янина Мортковичи

Отношения между издателем и писателями обычно полны раздражения и взаимных претензий. Каждая из сторон полагает, что ее используют. Но, к счастью, я пишу не научную работу, где требуется объективность. Я хочу лишь как можно лучше деда понять. Он мне видится персонажем романтической трагедии. У него было чувство причастности к миссии, и он знавал успех, но был недоволен собой. Жил в вечной неудовлетворенности и тоске. Может, его мучила болезнь? Излишне большие претензии? Комплексы провинциала? Любовь – без взаимности – к Польше? Как рыцарь печального образа пошел он на услужение польской культуре. В ответ же ему вслед неслось, что он – жидовский книготорговец и должен знать свое место, а не корчить из себя художника. Он жестоко от этого страдал.

Когда он был в состоянии эйфории, неприятности его не задевали – захватывали тысячи планов и прожектов, он заражал всех своим энтузиазмом и с чувством всемогущества кидался в самые смелые предприятия. А потом их сменяли месяцы депрессии и апатии. Бабушка и мама говорить об этом не любили. Зато расцветали, как только заходил разговор о том, сколь интенсивна была его жизнь – неизменно изысканная, колоритная, когда он бывал в хорошей форме.

Он обожал путешествия: далекие – в Италию, и близкие – на ярмарку в Белосток. Он физически радовался покупкам: сыр и вино, фигурки святых, глиняные горшки, цветы, пестрый ситец – он привозил их домой в оптовых количествах. Ему доставляло удовольствие без устали бегать по музеям и лениво шататься по пляжу. В отпуске он любил изображать из себя живописца, брал на пленэр кисти и мольберт, в соломенном канотье и голубом пиджаке художника мог часами сидеть на берегу моря. Но ни разу не отважился прикоснуться к полотну кистью, окунув ее предварительно в краску. Он знал, что не его.

Письмо Юзефа Пилсудского

В нем не состоялся художник. Он с огромным талантом декорировал окна витрин книжного магазина на Мазовецкой. Впадал в эйфорию, когда видел большое пространство, которое можно организовать пластически. На выставках и Международных книжных ярмарках во Флоренции, Вене, Лейпциге, Париже, где он выступал как постоянный представитель Польши, он сам занимался польской экспозицией. Первый показ польской книги, на Фьера ди Либро во Флоренции в 1922 году, он готовил еще вместе с известным театральным художником Каролем Фрычем. Оба имели большой успех.

В 1925 году, на следующей – Флоренской выставке, денег нанять специалиста у Польши не было. Он стал все делать сам, с одним лишь помощником – итальянским служащим, предоставленным ему для этого консульством. Когда надо было на лестнице подняться наверх, чтобы высоко на стене развесить ковры-килимы, а под ними портреты трех писателей – Сенкевича, Реймонта и Жеромского, служащий, боясь упасть, отказался. Дед же, хоть был уже тогда далеко не молод, забрался под самый потолок, вбил гвозди и собственноручно развесил экспонаты. И только-только успел снять рабочий комбинезон и переодеться во фрак, чтобы принять участие в торжественной церемонии открытия выставки. С украшенной цветами и штандартами трибуны в Палаццо Веккио он от лица Польши обратился к итальянской королевской семье, государственным сановникам и людям культуры всей Европы. А потом подвел итальянского короля к польскому стенду, который поразил журналистов своей красотой.

Эмблемы издательства Якуба Мортковича

С тех пор готовить польские стенды на международных выставках всегда поручали ему. Он умел использовать декоративные элементы, характерные для культуры его страны, сам выбирал книги и репродукции, за свой счет покрывал расходы по перевозке. Уже на месте компоновал внутреннее убранство, расставлял столы и стеллажи, развешивал картины, раскладывал издания, сам менял воду в вазах с цветами. Во время большой выставки в Интернациональном Салоне в де Ливр д’Арт в Париже в Пети Палас он рано утром бегал на базар за свежими цветами, подбирая оттенок фиолетового к серой эмали кувшинов.

Его радовала красота мира. Он был удачливым семьянином. Жил счастливой жизнью. Делал то, что любил, и достигал того, к чему стремился. А в глубине таилось отчаяние. Не знаю, как моя бабушка – запрограмированная оптимистка – с этим справлялась. Мама признавалась, что это его постоянное чувство беспокойства отравило ей юность.

За тринадцать лет горячечной деятельности Мортковича девчушка с тяжелыми косами превратилась во взрослую женщину. Порой кажется, что родители этого не замечали. Продолжали видеть в Хане свою восприемницу. Считалось естественным, что единственная дочь, несмотря на собственную занятость, уделяет время делам фирмы. В предпраздничную суету она помогала упаковывать книги, бегала с манускриптами в типографию, заносила авторам «печатные фанки» с корректурой, на международных выставках помогала обивать полотном постаменты и живописно раскладывать книги, перемежая их вазами с цветами. Чем старше становилась, тем более ответственные поручения ей доверялись. Покорная и чуткая, она не могла или не хотела вырваться из их мира и обрести свой.

Ей было двадцать два, когда отец опубликовал первую книгу ее поэзии «Рябины». А другой издатель согласился бы опубликовать ее стихи? У Мортковича вышли и последующие ее произведения: роман «Весенняя горечь», репортажные зарисовки «По обе стороны шоссе», «На дорогах Польши». Давало ли ей это право считать себя писательницей? Она не знала.

Любовь к родителям была так безоглядна, что заменить ее чувством к мужчине было невозможно. Время шло, а в ее жизни не появлялся человек, ради которого можно было пренебречь прежней жизнью. В одном очередном рождественском представлении, в котором она участвовала вместе с художниками, куколка-Ханка Морткович напевала:

 
Кто я – ужель, как моя мама
Для Жеромского иль Мирьяма?
В стране, где столько разных сфер,
Мне прочат славу книжных дел.
 

 
Пусть гордость я всех вузов сразу,
Никто не целовал меня ни разу —
Я сердце спрятали понуро
За кипами литературы.
 

Не думаю, чтобы эта песенка развлекла ее.

Ей было двадцать пять, когда она получила степень доктора философских наук[70]70
  Польскому званию доктора наук соответствует наше звание кандидата наук.


[Закрыть] Варшавского университета, защитив работу «Легенда о Ванде. История одного литературного сюжета». Но продолжать занятия наукой не стала. Была нужна в издательстве. Закончила Отделение живописи и графики академии изящных искусств. Но не хватило смелости или таланта попробовать себя в живописи. Ее друзья по искусству – Феликс Топольский, Элиаш Канарек, Антони Михаляк[71]71
  Феликс Топольский стал известным рисовальщиком, с 1935 г. проживал в Лондоне. Элиаш Канарек получил известность как художник исторических, религиозных и жанровых полотен. Антони Михаляк был автором преимущественно картин религиозного содержания, портретов и сценических декораций, оба были членами Братства св. Луки в Риме.


[Закрыть] – уже вкусили славы. Она иллюстрировала собственные книги для детей. Вторая книжка ее стихов «Ненужное сердце» вышла, когда ей было двадцать шесть. В них много печали, отказов, намеков на чувства без взаимности и на неисполненные надежды.

А потом пришла любовь. Молодой, красивый, талантливый художник – ее коллега по академии – стал очень важным лицом в ее жизни. Начал бывать в доме. Получил одобрение родителей. Всерьез строили планы на будущее. Молодого человека особенно интересовали издательские дела, он разбирался в искусстве и представлялся идеальным кандидатом в мужья. В зятья. Моя будущая мама была на седьмом небе от счастья.

Ханна, Янина и Якуб Мортковичи

Весной 1931 года она поехала с родителями в Париж на большую международную выставку, посвященную иллюстрированной книге, – Интернациональный Салон де Ливр д'Арт. Машину – красавец-хрислер 75 – вел шофер Банась, одетый в серую ливрею. Экспонаты были высланы заранее, поездом. Морткович – глава Польского отдела – задолго до открытия обдумал оформление стенда. Он отбирал самые красивые книги из лучших польских издательств, все это репродуцировал прекрасными иллюстрациями, обрамлял разноцветные таблицы, развешивал гуцульские килимы, расставлял красочную керамику, народную резьбу.

Якуб Морткович возле стенда на выставке

Это был период затяжного экономического кризиса. На книжном рынке царил застой. Разорялись книжные фирмы. Морткович – к тому времени серьезный должник банкам, типографиям, авторам – как всегда, не считался со средствами. По случаю выставки спроектировал и за собственный счет издал рекламный альбом «Le livre d’art en Pologne 1900–1930». Толстый, красиво оформленный альбом представлял собой обзор польского издательского дела первой трети двадцатого века. Цветные вкладыши отражают достижения польских издателей, книжные иллюстрации известных польских графиков, благородная бездревесная бумага, специальная литера – все вместе сияло красотой и дороговизной. Книга не была предназначена на продажу. Он с удовольствием раздавал ее участникам выставки как дар польского издателя издателям всего мира.

Пребывание было чередой успехов и удовольствий. Французская пресса писала: «Никто из нас не забудет великолепного участия господина Мортковича в организации польской секции. Она была одной из самых интересных на выставке и произвела огромное впечатление на всех, побывавших на ней». В это же время в Париже проходил Международный конгресс издателей. Мой дед на его торжественном открытии сказал: Я с огромным волнением выступаю от имени польских книжников и издателей. Двадцать один год тому назад, в 1910 году, я внес перед Конгрессом в Амстердаме предложение представлять здесь единую Польшу, несмотря на то, что тогда она была поделена между тремя мощными монархиями. Эту просьбу я мотивировал тем фактом, что Польша, пусть и разделенная тремя границами, остается одним народом, единой культурой – польская книга никогда тех границ не признавала. Мое предложение было благосклонно принято, в Международной комиссии польскому народу было отведено надлежащее место. Сегодня я имею честь и, подчеркну, счастье стоять вновь перед собравшимися, чтобы выразить Конгрессу в Париже от имени книжников и издателей свободной и объединенной Польши признательность и благодарность за пророческое постановление, вынесенное в 1910 году.

Якуб Морткович

Высоко взлетел еврейский мальчик из Радома. Ему, приветствуя его, горячо аплодировали, вместе с семьей он был приглашен на торжественный dejeuner у президента Франции. А я, – пишет моя мать, – бывая на заседаниях, принимая участие в приемах, чувствовала себя гражданкой вселенной и представительницей великой культуры своего народа так сильно и с такой радостью, как никогда больше ни до, ни после.

4 июля 1931 года они уехали в Польшу. В отеле «Кайрес» на бульваре Распейл, где они жили, Морткович оставил свой чемодан, а в нем фрак и цилиндр-шапокляк – костюм, обязательный для выступлений и приемов. Он собирался вернуться в Париж осенью на закрытие выставки. Когда машина отъезжала, управляющий и портье отеля, стоя на улице, закричали: A bientàt Monssieur Mortkowicz, a bientàt![72]72
  До скорого, месье Морткович, до скорого! (франц.)


[Закрыть]

В Варшаве его ждали напоминания и предостережения из банков, где он набрал кредитов. Неразговорчивый и скрытный, он никогда не признавался близким, как тяжело ему давались вечные финансовые осложнения. Не умел себя ограничивать, отказываться от художественных замыслов, экономить, считать. Но и жить с чувством постоянного страха не захотел.

9 сентября 1931 года в квартире на Окульнике, в минуту нервного срыва, он застрелился из револьвера. Привезенный тотчас же в больницу на улице Згода, он умер в двенадцать часов. Ему было пятьдесят шесть лет. В записке, которую он оставил жене и дочери, он написал: Я жил не как купец и умираю не как купец.

Похороны состоялись 11 сентября 1931 года на еврейском кладбище. На панихиде от лица польских издателей выступил Станислав Арцт, от имени польских писателей – Ян Парандовский. Книгу «Le livre d’art en Pologne» ему положили в гроб.