Текст книги "В саду памяти"

Автор книги: Иоанна Ольчак-Роникер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Кася, Стась и Ануся

Жизнь Макса Горвица, его жены Стефании, а потом и их тройки – бесконечная череда скитаний и переездов с места на место, без всякого намека на стабильность, нередко без средств к существованию, с ощущением непрестанной опасности. Преданная «делу» Стефа покорно сносила такую жизнь. Дети же к несчастной своей судьбе кочевников предъявляли большие претензии. Они появились на свет в довольно неспокойное время, а ведущий бесконечную подрывную деятельность отец, который разыскивался полицией чуть ли не во всех странах мира, где оказывался, – дополнительно осложнял их положение. Веял Ветер Истории: распадались империи, перекраивалась карта Европы, покоренные страны обретали независимость, идеологи вели бесконечные баталии по поводу того, каким быть будущему двадцатому веку. А по краковским, венским, швейцарским, берлинским тротуарам топали маленькие ножки в оборванной обуви, и в их маленькие ручонки «дяденьки» по имени, вызывающем сегодня разве что дрожь и ужас, вкладывали мелочь на конфетки.

В 1906 году в финском местечке Керимаки на Ладоге родилась старшая дочь Макса – Кася. Это экзотическое местечко оказалось в ее биографии потому только, что именно в Финляндии можно было спрятаться политическим деятелям самых разных национальностей и мастей, чтобы избежать столкновения с царской полицией. В июне 1906 года Макс в очередной раз бежал из Сибири, а поскольку его разыскивали, он и укрылся тут вместе с женой, ожидавшей ребенка. Из местечка, отдаленного от Петербурга тридцатью пятью километрами, он легко мог добраться до столицы России и принять участие в заседаниях русских революционеров. Как и Ленин, который также пребывал в Финляндии.

Ануся Горвиц. 1920 г.

Позднее Горвицы с маленькой Касей какое-то время жили даже в Варшаве. А потом эмигрировали в Краков, где в 1908 году родился Стась. Из Кракова они пустились в путь до Вены. Там в 1911 году на свет появилась Ануся. Из Вены вновь поднялись и отправились в Краков, где их встретила Первая мировая война. Депортированные в Вену, уже оттуда уехали в Цюрих.

Бесконечная карусель городов и государств. И каждый раз новый язык и обычаи. Другие школы, требования, друзья. Одинаковым было лишь убогое жилище, которое снималось. Чужая обстановка, окна без занавесок и штор, в люстрах голые, без абажура, лампочки, поношенная одежда и вечные гости, до утра спорящие за крепким чаем о непонятных проблемах, страх, что вот сейчас к ним заявятся и снова будет обыск, кого-нибудь арестуют – так Кася запомнила свое детство, которое ненавидела.

Отец постоянно был то на партийных конференциях, то в тюрьме. А когда возвращался, начинался крик Он вел себя деспотично. Мать была мягкой и не возражала. Но она не умела вести хозяйство, готовить, создавать семейную атмосферу. Социальные проблемы ее интересовали гораздо больше, чем настроения собственных детей. Касе было одиннадцать, когда в Цюрихе ее разбудили повышенные голоса родителей. Перепуганная, она приоткрыла дверь их спальни. И поразилась: мать – всегда такая спокойная и хорошо собой владеющая, бегала в ночной рубашке по комнате, крича на отца, чего никогда в жизни не было. Пыталась его убедить, что февральская революция 1917 года в России – и есть социалистическая, а не буржуазная, как настаивал Макс.

Главный и неизменный вопрос на что они жили? Максимилиан Горвиц писал под псевдонимом Генрик Валецкий: был в те годы редактором многих социалистических изданий и везде публиковался, но журналистские гонорары не покроют расходов на содержание семьи. Юлия Горвиц писала дочери Флоре Бейлиной, навестив сына и невестку вскоре после их женитьбы: В Кракове им очень трудно, вдобавок переживают, что ее родители и братья без всяких средств. Они и тут должны себя ограничивать, прибавь к этому, что бедная Стефа не хозяйка и непрактичная. Она мечтала о том, чтобы сын, такой умный, одаренный математик, обрел соответствующий его положению статус. Из ее писем следует, будто иногда он подумывал оставить партийную работу, не зная в растерянности, с чего начать. Омещаниться? Найти работу, обеспечивающую постоянный доход? Избрать путь научной карьеры, или совершенно отдаться математике и трудиться в этом направлении всем своим существом? Для таких целей, разумеется, ему надо, скорее, ехать на Запад, но в данный момент я не могу, да и невозможно требовать от него эту жертву, однако через какое-то время он это, надеюсь, сделает.

Но Макс, отправившись на Запад, и не подумал отдаться математике всем своим существом. В Вене он работал служащим в фирме охраны, в Цюрихе – учителем математики в средней школе. Это были непостоянные, мало оплачиваемые заработки. И нервная реакция на все попытки найти ему заработок получше. В семейных письмах часто появляются аккуратные предупреждения: Не говори с Максом о работе… Лучше без согласия Макса не прибегать ни к каким стараниям найти ему место… Не говори ему, что Самуэль изыскал для него какие-то возможности… Не подгоняй его… Не раздражай. Отлично видно, что он и не собирался отказываться от профессии революционера. Юлия признавала за ним право на собственный выбор. И облегчала ему борьбу с ненавистным капитализмом, регулярно высылая из Варшавы проценты со своих капиталов. В 1909 году она писала Камилке: Я тем временем решила прибавить Максу 500 руб. ежегодно, чтобы он мог получать рублей сто ежемесячно, а остальное придется зарабатывать самому.

Кто оплачивал эти, пусть и дешевые, квартиры в Вене, Швейцарии, Берлине, расходы на содержание пяти человек, учебу детей, постоянные поездки Макса на международные съезды и конгрессы? Партия, наверное. Хоть это и не много, но сто рублей, каждый месяц получаемые от матери, для семейного бюджета были существенной подмогой. Бывало, что не везло ужасно, а случалось, жили неплохо. Юлия, навестившая Горвицев в Вене, с удовлетворением отмечала: Я действительно довольна, как выглядят Макс и дети. Кася красавица, а малыш живой и быстрый, точно искра. Дети были прелестны: светловолосые, голубоглазые, умные, полные обаяния. Бабушка не успела ими нарадоваться. Она умерла, когда самой младшей из них – Анусе – исполнился год.

В этот эмигрантский период Максимилиан Горвиц-Валецкий был на редкость политически активен. В 1906 году на расколовшемся последнем съезде ПСП в Вене он открыто расстался со своими старыми товарищами, стоявшими под знаменем Пилсудского. Идеологические расхождения среди польских социалистов были слишком велики, чтобы поддерживать иллюзию единства. Революционная фракция за независимость сконцентрировалась с этого времени на подготовке борьбы с оружием в руках. Левые ПСП склонялись к международной социалистической революции. Чем более реальными становились военные прогнозы, тем больше радикализировались воззрения Макса. Как член непосредственного руководства партии, он искал понимания крайне левых, выражавших несогласие со сторонниками борьбы за независимость: Розой Люксембург и Юлианом Мархлевским – предводителями СЦКПиЛ[59]59
  Социал-демократическая партия Королевства Польши и Литвы.


[Закрыть].

Когда в 1914 году вспыхнула война, которая несла с собой освободительные надежды, Пилсудский направил свои дружины на помощь Австрии в ее борьбе с Россией. А Горвиц тем временем готовил в Кракове антивоенную декларацию левых ПСП, которая гласила, что эта война, хоть и идет на польских землях, не является войной за Польшу. Когда австрийцы арестовали Ленина, скрывавшегося на территории Галиции, в Поронине, Макс пытался вызволить его из тюрьмы в Новом Тарге. Препровожденный вместе с семьей в Вену, он и оттуда вел антивоенную пропаганду – в Горном Шлёнске. Арестованный в январе 1915 года прусскими властями, он предстал перед трибуналом, и его удалось не только спасти от смертного приговора, но и добиться оправдания. Тогда все они перебрались в Цюрих, где во время войны был центр революционной мысли. Анусе тогда было четыре, Стасю – семь, а Касе – девять лет.

В Европе безумствовала кровавая резня, которая привела к смерти почти десять миллионов солдат и несчетное число мирных жителей. Ленин, отрезанный от военных кошмаров, создавал в Цюрихе «Империализм как высшая стадия капитализма», обосновывая здесь необходимость превращения империалистической войны в странах, воюющих между собой, в гражданскую, а затем и во всеобщую пролетарскую революцию. В дешевой закусочной за отдельными столиками собирались члены каждой из партий. За одним сидели большевики, за другим – меньшевики, за третьим – левые ПСП, за четвертым – СДКПиЛ. Не братались друг с другом. Дети своих называли: «дядями». Чужих избегали.

Самыми близкими друзьями Горвицев были левые: Генрик Лауэр, Павел Левинсон, Феликс Кон, который в 1920 году станет членом созданного большевиками тогдашнего Революционного комитета Польши, а пока он носит детям подарки, и они убеждены, что он – Святой Николай (incognito), а никакой не революционер.

Поблизости жил Ленин. Макс вел с ним бесконечные политические дискуссии, во время которых Ленин провожал его домой, и вновь они возвращались назад. Мать, накрывая на стол к ужину, спрашивала Касю: «Кажется, я в окне видела отца. Выгляни и посмотри, куда он запропастился?» Кася сообщала: «Ходит по улице с лысым дядей с бородой и разговаривает». «Ну, тогда к столу, – говорила, сдаваясь Стефа, – нам папу не дождаться».

Это был период больших идеологических споров. Касю политика никогда не интересовала. Ей запомнилось множество мелких подробностей из той их повседневности. Например, железные кровати и сенники, которые купила мать, когда в очередной раз перебрались на чужую квартиру. Пусть, по крайней мере, хоть эти будут лично их. Продовольственные карточки на хлеб, муку, мясо и сахар. Два постных дня в неделю и дисциплинированность швейцарцев. Поляки пренебрегали распоряжением властей, тогда как в швейцарских домах по определенным дням мясо на столе не появлялось. Ее удивляло, что швейцарская школа – совместного обучения. Бесилась, когда отец, хоть сам был неверующим, заставлял их посещать воскресную евангелическую школу, чтобы дети ничем не выделялись. Позже Стась рисовал картинки, на которых родители были в аду, а дети на небесах Дома было голодно, а в школе давали рис и фрукты. Когда не было хлеба, мать пекла рисовые лепешки, на которые они намазывали повидло, или варила «финский» суп – из сушеных слив и картофельной муки.

В школе говорили по-немецки, и Ануся еще в детском саду обзавелась его швейцарским диалектом, однако дома – только по-польски. Отец зорко за этим следил, уделял внимание и их манере поведения, сопоставляя его с теми запретами и правилами, которые вынес из собственного «буржуазного» быта. К удивлению школьных друзей, им запрещалось есть на улице. Даже яблоки, которые полагались на второй завтрак. Макс считал, что девочки должны иметь музыкальное образование, и Касе уроки игры на фортепьяно давала Зофья Дзержинская – жена Феликса. К счастью, у ученицы довольно быстро обнаружилось полное отсутствие всяких музыкальных способностей, и учительница вскоре отказалась. Отец легко выходил из себя. Когда заметил, что у Каси рваные башмаки, устроил жене жуткую взбучку. Потребовал, чтобы она купила всем троим деревянные башмаки – сабо, поскольку это дешево и опрятно. С тех пор зимой и летом они ходили в деревяшках – обуви для самых бедных, что приводило Касю в ярость: она уже придавала значение своей внешности. Любила все, чего недоставало в доме: удобства, красивые вещи, порядок, организованный быт, уютную обстановку и распланированную жизнь. «Типичная мещанка», – кричал отец. Она постоянно с ним ссорилась. Была строптивая и языкастая. Как он. Стась – замкнутый, неразговорчивый, тихий, непритязательный – напоминал мать. Очарованием и радостью в доме была Ануся, умевшая в самые тяжелые минуты оставаться веселой и лучезарной. Она знала тысячи стихов и песенок на всех известных ей языках. Все время что-то мурлыкала себе под нос или напевала. Увлекалась театром. Из покрывала на постели и занавесок сооружала фантастические костюмы и выступала в них каждый вечер с разными ролями. То была Офелией, то Королем Лиром. Все ее обожали, а отец, без сомнения, любил больше всех своих детей.

В 1917 году теоретические дискуссии в социалистической закусочной кончились. В апреле Ленин вернулся в Россию. В октябре возглавил большевистский переворот. «Классовая борьба» – до этого чисто риторическое выражение – стала реальностью. В России начался «красный террор». Феликс Дзержинский сразу же создал ЧК – «вооруженные силы диктатуры пролетариата» для борьбы с контрреволюцией. В ноябре 1918 года его отправили в Швейцарию поправлять здоровье – физическое и психическое. Число убийств, казней и кровавых репрессий, которые были в его ведении в течение прошедшего года, так возросло, что в его отсутствие партия большевиков поняла необходимость слегка сократить излишнее усердие со стороны этой организации, нашпигованной уголовниками, садистами, дегенеративными элементами из люмпенов. Однако Ленин отстоял эту организацию, которая, по его мнению, заслужила право на самостоятельность, и Дзержинский, отдохнув, вернулся к прежней работе.

Отдавал ли Макс себе отчет в масштабах и последствиях чудовищного безумия, начавшегося в России? Ему сорок один. Мог ли он еще выйти из игры? Или тоже полагал, что игра только начинается, и настал наконец час, которого ждал народ и сам он – столько раз унижаемый? Разоблачать! Уничтожать! Разрушать! Ниспровергать! Истреблять! Пустить все по ветру! Разнести! Безжалостно изымать! Крушить! Сокрушать! Разбивать! Раскрывать! Бить! Пригвоздить! Хлестать! Лексика, которую он употреблял в своей публицистике, вызывает однозначные ассоциации. Он не жалел слов на оскорбления своих противников: паяц, холоп, мошенник, продажный, паразит, прислужник гнилой и мерзкой буржуазной политики. Над его давно слежавшимися текстами витал дух агрессивности. Ни в какой другой профессии он не смог бы себе позволить так откровенно проявлять копившуюся годами злость.

Он решительно взял сторону большевиков. В соответствии с ленинским постулатом о разжигании мятежа в капиталистических странах ринулся готовить всеобщую забастовку швейцарских железнодорожников. Разыскиваемый полицией, сумел улизнуть через Берлин в Польшу. После его отъезда в цюрихскую квартиру нагрянули жандармы. И Кася тогда впервые увидела, что такое настоящий обыск рылись в шкафу, в письменном столе, конфисковали книги и бумаги. Через два дня пришел приказ и матери покинуть Швейцарию вместе с детьми.

Сразу же после возвращения в Варшаву детей распределили по родственникам: Анусю – к Бейлиным, Касю – к Быховским, а Стася – к моим бабушке и деду. Им опять приходилось привыкать к другим лицам, языку, обычаям. Они чувствовали себя несчастными. Очевидно, потому, что их разлучили друг с другом и с родителями. Макс занимался организацией революционных забастовок и демонстраций против «буржуазного правительства», Стефа также была включена в партийную деятельность. Им было не до детей.

Маленькие Горвицы не могли не замечать откровенно критического отношения варшавской родни к «большевистской агрессии» родителей. Родственники, правда, и сами принадлежали к прогнившему социальному классу, приговоренному к уничтожению, но при этом вели жизнь, которая производила сильное впечатление. Красивые, удобные условия, комфорт. Кася не могла не сравнивать свою судьбу с жизнью двоюродных сестер. У ее ровесницы Марты отдельная комната, красивые платья, книги и игрушки, она окружена любовью и заботой, родители интересуются ее потребностями. Но прежде всего – она у себя дома. Кася так и не избавилась от детской – в душе – обиды тех варшавских лет. Без всякой горечи повествовала о жутких ситуациях, в которых оказывалась позднее, но всегда распалялась до слез, стоило ей вспомнить о тогдашних унижениях, которые она испытывала в Варшаве, – кажущихся или происходивших на самом деле. По ее утверждению, тетки особой любви к вновь прибывшим маленьким родственникам не питали, не скрывали снисходительности и осуждали их манеры. Вот и моя бабка как-то с сочувствием отозвалась о «пролетарской внешности» Каси. Дочь певца «диктатуры пролетариата» была уязвлена.

Нарастал неминуемый конфликт. И через два месяца Стефа забрала старших детей от теток, устроилась с ними в битком набитой крошечной квартирке своей знакомой, коммунистической деятельницы Миты Влеклиньской, урожденной Брун. Целина Будзыньская, дочь Миты, в своих воспоминаниях «Обрывки семейной саги» описала пребывание семьи «Вита» Валецкого на Нововейской улице и свою короткую дружбу с Касей. Они вместе бегали по улицам Варшавы, разнося конспиративные пакеты и присутствуя на политических митингах. Иногда, для разнообразия, навещали родственников Каси, например моих деда, бабку и мою мать, веселую, с пушистыми волосами Ханю Морткович.

Четырнадцатилетней Касе старшая кузинка представлялась «княжной из морской пены», которая и понятия-то о жизни не имеет. Сама она в те годы была уже довольно опытным конспиратором. Однажды во время прихода полиции с обыском, а никого, кроме нее, в доме не было, умудрилась через окно дать знать отцу, чтоб тот не возвращался и исчез. А после ухода полиции, которая не заметила огромной пачки запрещенной литературы, укрытой на шкафу, вместе с Целиной целый день жгла кипы бумаг в кафельной печи, боясь повторного обыска.

Приключения дочери революционера имели бы романтический налет при царизме. Но они совпали с первыми годами завоеванной независимости, когда вновь возникшее государство едва переводило дух. Полученная свобода не принесла ни покоя, ни мира. Сразу же возникли внешние и внутренние конфликты: о формах устройства, о власти и границах страны. Шли полные драматизма баталии за включение в Великопольскую Польшу Поморья и Шлёнска, вспыхнула борьба с украинцами за Львов, а с русскими – за Вильно. Незаметно возникло польско-большевистское противостояние. А польские коммунистические руководители призывали рабочих и крестьян к анархии, бунту против государственной власти, захвату власти. То есть к гражданской войне, до которой и так было рукой подать.

Казалось, не справиться с послевоенной нищетой, безработицей, социальной напряженностью. Коммунизм представлялся панацеей от всех бед, получая поддержку не только пролетариата, но и со стороны интеллигенции и буржуазии. Между тем правительство нового государства пыталось остановить диверсионную деятельность коммунистов. В ответ на революционную пропаганду закрыли газету «Штандар социализма», начались обыски и аресты.

Осенью 1919 года взяли Стефу, посчитав, что ее деятельность угрожает спокойствию и безопасности людей. Макс прятался, следовательно, Кася и Стась оставались одни, Ануся продолжала жить у Бейлиных. Настал день, и им разрешили «свидание». В тюрьму на Павяке пошли все трое. Мать просила старших детей: «Возьмите Анусю к себе!» И показала им «закрутку» – записку, которую младшая дочь передала ей через Гучо Бейлина, адвоката. На бумаге детскими каракулями было написано: Я скитаюсь от т. к т. Как бы мне хотелось быть дома. Но девчушка, увидев, что мать плачет, сама расплакалась: «Не бойся, никто не догадается, что это о тетях, я же только начальные буквы написала».

Стефа еще сидела в тюрьме, когда в октябре 1919 года арестовали Макса в Казимеже на Висле, где он скрывался под чужой фамилией. Его препроводили, как и при царизме, в X Павильон Варшавской Цитадели. Он тогда тяжело заболел дизентерией. В один из первых дней его пребывания в тюрьме, когда он лежал на нарах в полусознательном состоянии, отвернувшись к стене, услышал, как кто-то вошел в камеру. Это был Болеслав Длугошевский-Венява[60]60
  Болеслав Длугошевский-Венява (1881–1942) – генерал, был связан с Ю. Пилсудским. Дипломат, поэт и переводчик. Покончил с собой.


[Закрыть]. Его прислал Пилсудский – предложить давнему партийному товарищу более комфортные условия, где о нем и лучше позаботятся. Макс даже головы не повернул в сторону Венявы. Лишь бросил через плечо, что «партийный товарищ» для него умер в 1906 году, а принять предложение нынешнего руководителя государства ему, члену компартии, непозволительно.

Дети навещали отца в X Павильоне. Разве подобало им здесь бывать? Ануся всегда от страха закрывала глаза, когда они приближались к страшным стенам, у которых еще недавно проводились казни. Спустя какое-то время Макса перевели в тюрьму, где были куда более тяжелые условия, – во Вронки. Через десять месяцев, летом 1920 года, когда уже два месяца шла польско-большевистская война, а Красная армия стремительным броском приближалась к Варшаве, его увезли в лагерь для советских военных узников в Домбе под Краковом.

2 июля 1920 года командир Красной армии генерал Тухачевский издал в Смоленске приказ за № 1423, который одновременно был и полным драматичности воззванием:

Через труп Белой Польши лежит дорога к всемирному пожару!

Мы на своих штыках понесем трудящемуся человечеству

счастье и мир.

На Запад!

Пробил час наступления!

На Вильно, Минск и Варшаву! Марш вперед!

Красная армия устремилась в Польшу, заняла Вильно, перешла польскую границу. В стране началась паника. А польские коммунисты тем временем создали в Москве Временный революционный комитет Польши. В его состав вошли Юлиан Мархлевский, Феликс Дзержинский, Феликс Кон, Эдвард Прухняк и Юзеф Уншлихт.

30 июля члены Комитета прибыли в захваченный большевиками Белосток, разбили там свою главную ставку и выпустили коммюнике, проявив при этом неслыханную самоуверенность. Комитет провозглашал, что лишает власти правящее польское правительство и, беря ее в свои руки, намеревается заложить фундамент будущей Польской советской социалистической республики.

Польское правительство провело превентивные аресты среди коммунистов и людей, подозреваемых в прокоммунистических настроениях. Арестованных интернировали в тот самый лагерь в Домбе, где уже содержался Макс.

Стефания тогда была на свободе, она забрала детей на каникулы в Юзефув под Варшавой. Ее посещало такое множество гостей, что это невольно вызвало подозрение у местной полиции, которая устроила в ее квартире «облаву». Двенадцатилетний Стась каким-то образом улизнул и бросился на вокзал предупредить об опасности товарищей, которые должны были прибыть на очередное конспиративное собрание. Его схватили агенты и привели в комиссариат. Два часа допрашивали, выясняли фамилии знакомых, явки, связи, но, как искушенный конспиратор, он либо молчал, либо отвечал: «Не знаю». Расплакался только, когда мать нашла его и вытащила из заключения.

Шесть дней продолжалась польско-большевистская битва за Варшаву, закончившаяся «чудом на Висле» – победой поляков. Находясь в приходской церкви в Вышкове, представители революционного Комитета рассчитывали на победу большевиков. А вышло поражение. Заслышав выстрелы, расположившиеся за Бугом, д-р Юлиан Мархлевский, его коллега Феликс Дзержинский, руки которого по локоть в крови, и уважаемый ветеран социализма Феликс Кон дали из Вышкова стрекача. После себя они оставили чад отработанного бензина, немного сахара и воспоминание о беседах, которые велись за столом или под яблонями в саду. Перед отъездом д-р Юлиан Мархлевский меланхолично повторял раз за разом:

 
Был у парня рог из злата,
Шапка, перьями богата,
Да остался шнур один…
 

Как во многом другом, так и тут, не добившись своей цели власть здорово просчиталась. Золотой рог Польши в руки ей не дался. Да и краковская шапка впору не пришлась. <…> Даже на польский шнур от золотого рога прав не имел этот агрессор. Кто на родную землю – пусть грешную и дурную, привел извечного ее врага, растоптал ее и сравнял, спалил и руками иностранного солдата-наемника ограбил, тот лишил себя отчизны.

Этот отрывок из повести Стефана Жеромского «Приход в Вышкове» я выписала из небольшого синего томика со знаком колоса и буквами ЯМ на обложке. Книга была издана Якубом Мортковичем в десятую годовщину возрождения польского государства.

2 октября 1920 года Адольф Барский, один из создателей коммунистической рабочей партии Польши, послал из Берлина в бюро польской партии большевиков в Москве резкое письмо, торопя товарищей поспешить с обменом политических заключенных между Советской Россией и Польшей. Он писал: Долго вы еще будете держать в России польских идиотов, или нет, белой Польши им не спасти, и от этого не выиграет ни Польша, ни Россия. <…> Так какого черта из-за этого страдают наши лучшие люди, почему должны пропадать их силы и способности? Наши люди теперь находятся под судом, в том числе Вера[61]61
  Вера – псевдоним Марии Кошульской (1877–1939) – активист польского рабочего движения, член Польской социалистической партии (левое крыло), Польской коммунистической партии, член Политбюро и ЦК ПКП.


[Закрыть], Горвиц, Лауэры[62]62
  Имеются в виду Генрик Лауэр (псевд. Бранд, Эрнест) (1890–1939) – деятель рабочего движения, экономист и математик, член социал-демократической швейцарской партии, в последующем Польской коммунистической партии (входил в состав ЦК), и его супруга.


[Закрыть]… и др. Прекрасные головы, замечательные публицисты, великолепные организаторы. Все эти товарищи уже неоднократно побывали под судом, а значит, им грозит, по крайней мере, четыре года тюрьмы, и не исключено, что в самых тяжких условиях. <…> Для уже сидевших – таких, как Трускер, Горвиц, Вера и других, это равносильно смерти, самое малое, что их ждет, – потеря здоровья, способности работать, если учесть, что все они больные люди.

В декабре 1920 года Горвиц был уже на свободе. Вместе с другими товарищами он бежал из лагеря в Домбе. Через дыру, проделанную в гнилых досках забора. Макс уходил первым, из-за ноги это далось ему с трудом. Но как только он вылез, к нему вернулось его обычное хладнокровие. Он спокойно остановился на дороге и закурил трубку, притворяясь обывателем, который вышел подышать свежим воздухом и сейчас у него передышка. Лишь дождавшись, пока пройдет часовой, расхаживавший вдоль забора, Макс медленно заковылял в сторону Кракова. Оттуда прямиком в Берлин. А Министерство военных дел вслед ему – объявления о розыске.

Он не приехал на похороны Ануси – она умерла в Варшаве в январе 1921 года от скарлатины. Незадолго до этого ей исполнилось десять лет. Стасу – тринадцать. Касе – пятнадцать.

Разыскивается Максимилиан Горвиц