Текст книги "Не будь дурой (СИ)"
Автор книги: Иннокентий Ставицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Не будь дурой
Иннокентий Ставицкий
Спасение утопающих – дело рук самих утопающих
Приближался конец ноября, а потому снег не удивлял совсем. Он крупными белыми хлопьями ложился на одубевшую землю, укрывая её плотным одеялом, а танец снежинок в воздухе завораживал.
Мне нравилось наблюдать за этим. Не за плотным стеклом окна, являясь лишь безучастным свидетелем, а быть здесь. Чувствовать, как по волосам скользят снежинки. Смотреть, как изо рта вылетают облачка пара. Иногда мне даже хотелось, чтобы снег так же скрыл меня от других людей, хотелось, чтобы он похоронил меня.
Я подхожу к своему подъезду, когда от темноты колет глаза. Уроки в музыкальной школе заканчиваются поздно, а встречать меня отец и мама не собираются – музыкалка за поворотом. И вроде бы понимаю, что вряд ли здесь что-то случится – мы живём в спальном районе, но всё равно страшно. Фонари около подъезда сломаны, поэтому совсем ничего не видно, приходится наощупь придвигаться к двери. Мне это нетрудно, я здесь прожила семнадцать лет, каждый кирпичик и кустик на клумбе знаю.
Натягиваю смешную вязаную жёлтую шапку поглубже на лоб и достаю из сумки ключи, стянув такие же глупые варежки с рук. Я вечная мерзлячка, и никакие варежки не спасают меня в мороз. Пальцы одубели и покраснели, совсем не слушаются меня. Ключи со звоном падают на ступеньки.
Но наклониться за ними я не успеваю. Чувствую острый запах алкоголя и какого-то резкого одеколона и тут же отпрыгиваю в сторону, и не зря. Мимо меня проходит высокий молодой человек в чёрном пальто, держа на поводке огромную собаку. Чёрного добермана, тут же зарычавшего на меня. Я резко выдыхаю, чувствуя, как сердце быстро-быстро заколотилось в груди. Страшно, чёрт возьми. До одурения боюсь собак – от самых маленьких до таких вот махин.
– Ты ему не нравишься, – усмехается парень, мимоходом повернувшись ко мне. Я с круглыми от страха смотрю ему в лицо, пытаясь унять дрожь в теле. У него красивое, аристократичное лицо – я это вижу даже без очков, хотя черты лица размываются, и светлые волосы в беспорядке. Я его раньше не видела. А потом он быстро наклоняется и снова поворачивается ко мне, держа мою солнечную варежку: – Мило.
Я краснею от его отчётливо насмешливо-издевательского тона и робко забираю варежку, тут же спрятав её в карман. Как глупо, боже. Он открывает дверь, крепко держа поводок, и я вбегаю в дом, стремясь побыстрее покинуть его. Мне страшно и... как-то непонятно. Неуютно. Стеснение в груди мне совсем незнакомо.
Но не успеваю я вызвать лифт, как он протягивает руку в чёрной кожаной перчатке и нажимает на кнопку. Я еле дышу от рычания пса. Лифт приезжает почти сразу, и я поспешно забиваюсь в самый дальний угол. Молюсь про себя, чтобы незнакомец с доберманом вышел на втором этаже.
– Тебе на какой этаж, птичка? – ухмыляется он, явно наслаждаясь ситуацией. Поглаживает загривок пса, а потом схватывает его.
– На шестнадцатый, – пищу я, отворачиваясь. Почему птичка?
– Какая удача, – следует ответ. Насмешливый. У него низкий, будто бархатный голос, и от него в моей груди появляются какие-то вибрации.
Я втихаря рассматриваю его в зеркале, не решаясь повернуться. Он... большой. Намного выше меня, и под чёрным пальто явно есть мускулы. Теперь он стоит достаточно близко, и я могу разглядеть лицо – на нём особенно выделяются скулы. Глаза у него цвета пасмурного неба, серые-серые. Мне почему-то боязно смотреть на его лицо, и дело не в добермане. Он притягивает этот взгляд и... чёрт вообще знает что. Мне это всё незнакомо.
Он достаёт из кармана пачку сигарет. Зажигает одну, подносит к губам и поднимает взгляд. Я, тут же покраснев, опускаю глаза в грязный пол, будто пойманная на чём-то аморальном.
– Хочешь, птичка?
Мои глаза снова расширяются, и я тихо кашляю в кулак. Я никогда не пробовала ничего подобного. Никогда. Не с моей мамой. Но увидев его лицо, эту ухмылку, заставляющую кипеть кровь в жилах, я поняла, что он не всерьёз. Вот глупая.
– Вы это мне? – хриплю я и снова прочищаю горло. Чёрт, дело плохо. Моя стеснительность сведёт меня в могилу. К тому же... он заставлял меня чувствовать этот страх. Не просто застенчивость, а самый настоящий трепет.
– Не думаю, что Алекс захочет покурить, – он кивает на добермана, всё ещё пронизывающего меня своими глазками. Рычит. Я же вздрагиваю.
Молчу, уткнув взгляд в руки. Я хочу сжаться от его издевательского сарказма. Почему он так со мной? Я бы никогда не смогла так разговаривать с незнакомцем. И тем более с ним. Я ощущаю себя почему-то жалкой. Он такой холёный в этом пальто и кашемировом шарфе, а я такая по-детски глупая в дутом пуховике, жёлтой шапке с двумя помпонами и такими же варежками. Наверное, он насмехается надо мной в своих мыслях.
Когда лифт останавливается, я выпрыгиваю из кабины и бегу к квартире, хотя хотела идти достойно, на ходу доставая ключи. Краем глаза замечаю, что незнакомец ключом открывает дверь квартиры напротив. Надежда, что он просто посетитель, отпадает. Новый сосед.
В квартире я сползаю по стенке, так и не раздевшись. Сердце почему-то стучит ещё сильнее, чем в лифте, стоит мне вспомнить его насмешливый пронзительный взгляд. С одной стороны я рада, что ушла от него, а с другой...
Мне было интересно. Кто он, откуда...
– Таисия, – слышу громогласный голос матери из кухни и прикрываю от усталости глаза. А когда открываю их снова, она уже передо мной, держа вафельное полотенце в руках и прожигающая меня требовательным взглядом. – Почему ты ещё не разделась?
– Просто устала, – шепчу я, заставляя себя подняться, стянуть куртку, шапку и сапоги. Тащусь за ней на кухню.
– Я приготовила мясо по-французски. Ты должна поесть прямо сейчас. Как занятие? Сегодня ты сидишь за пианино два часа, завтра у вас зачёт по гаммам, я звонила Татьяне Александровной. Она сказала, что ты довольно хорошо сегодня отыграла, но можно было бы и лучше. Довольно хорошо, это не отлично.
Я уныло ковыряюсь в тарелке, аппетита совсем нет. Я просто чертовски устала. Как жаль, что мама этого не понимает. У меня ведь ещё уроки. Мне становится тошно, но спорить сил нет. Себе дороже сделать, как она сказала.
Довольно хорошо – это не отлично. Я всегда не дотягиваю.
Я что-то бормочу в ответ, глядя на маму исподлобья. У неё залегли морщинки у рта, что придаёт ей ещё более недовольное выражение. У неё такие же яркие зелёные глаза, как у меня, только потускневшие от возраста. В остальном же мы совсем не похожи.
– Где папа? – спрашиваю я с набитым ртом.
– Прожуй, а потом спрашивай, – она поджимает губы. Я вижу, как задрожали её руки от моего вопроса. У неё в глазах отчаяние. Мне самой становится горько. – Он на работе, будет поздно. А сейчас иди занимайся, если доела.
И я иду, конечно же, я иду.
* * *
Неделя прошла, словно сон, как обычно. Усталость опутывала меня, как нити, отяжеляя тело. И от неё я каждый вечер засыпала, как умерший сурок, а наутро еле-еле просыпалась, осознавая, что снова должна идти в школу, где доклады, учителя, одноклассники с их ехидными смешками. В голове бесконечным роем крутились их прозвища: зубрилка, ботанка. И вроде бы глупо, но до ужаса обидно. Другие, может, уже давно поделились бы с мамой, но я чувствовала, что не должна. У неё своих проблем тысяча и одна. Отец всё так же пропадает где-то вечерами, а мама плачет в соседней комнате. И мне так плохо видеть сильную, строгую маму такой бессильной.
Музыкалка, бесконечные репетиторы, школа – всё это крутилось, крутилось в смертельном водовороте, затягивая меня. И было кое-что, что не давало мне покоя целую неделю. Новый сосед. От Светки из пятого этажа я узнала, что его зовут Игнат Родин. И каждый раз, возвращаясь домой, я натыкалась на него с этим самым доберманом. И каждый раз дрожала от его насмешливого взгляда и рычания пса, который, казалось, становился всё злее. Иногда он здоровался. Всегда курил. Почти всегда называл меня птичкой. Почти всегда я думала о нём.
Меня это до чёртиков пугало, интересовало. Затягивало. Запах его сигарет дурманил меня, но я бы ни за что не призналась бы себе в этом. Туманный взгляд заставлял дрожать.
Сегодня у меня от усталости сводило челюсти. Хотелось зевать, зевать, зевать. На завтра задали огроменный проект по информатике, который мы должны сделать с моим соседом по парте двоечником по парте. Я пытаюсь открыть дверь и не упасть – до этого у меня был ещё репетитор по математике, а он стоит сзади меня, отсчитывая секунды. Больших трудов мне удалось уговорить его пойти сделать этот чёртов проект ко мне. Как будто одной мне это нужно!
– У меня бокс в восемь, – недовольно бурчит он, нервно стуча ногой по ступеньке. Сегодня опять идёт снег, но у меня нет мечтательного настроения, чтобы с радостью наблюдать за ним. Я со злостью швыряю ключи на землю, разозлённая его словами. В животе начинает бурчать, я сегодня забыла поесть. – Ебать, ты чего такая злая?
Я закусываю губу, заставляя себя успокоиться. Я не могу накричать на него. Он ведь не виноват, что я ничего не успеваю. Я не такая. Не истеричка.
Ничего не отвечая, наклоняюсь за ключами, и тут мир покачивается у меня перед глазами. Земля вдруг становится ближе. Глаза закрываются, когда я делаю рваный вздох на руках испуганного Вордова.
Я только что чуть не упала от головокружения. Приехали.
– Блять, что с тобой, Селезнёва? – орёт побледневший Вордов. Я вырываюсь из его рук и открываю дверь.
– Давай без мата, пожалуйста, – тихо говорю я, вызывая лифт. – Если мама тебя услышит, будет плохо.
Вордов пожимает плечами. Меня почему-то тошнит, и в тишине ясно слышится бурчание моего живота. Парень сочувственно смотрит на меня, пока я пытаюсь успокоить дыхание. Хочется плакать от смертельной усталости. Я не сделала уроки. Ничего не сделала на завтра. Мама меня убьёт. Учителя будут недовольны.
Я уже хотела открыть дверь, как она сама распахивается. Из неё вылетает злобной фурией мама. Держит в руках телефон и, не обращая ни малейшего внимания на Вордова, орёт:
– Таисия! Мне только что звонила Татьяна Александровна. Она сказала, что тебя не было на занятии! Почему, объясни мне! Ты прогуляла? С этим? Скажи мне, чего тебе не хватает? Я тебе всё, и вот чем ты мне отвечаешь! Прогуливаешь уроки!
Я с ужасом раскрываю глаза. Я забыла. Забыла о занятии в музыкалке! Среди всей этой карусели в виде проектов, домашки и репетиторов. От отчаяния мне хочется содрать с себя кожу. Мама мне этого не простит. Она меня убьёт, боже.
Вордов стоит рядом, не зная, куда себя деть, пока мама на меня орёт.
– Мама, прости, я забыла, – тихо вклиниваюсь я, сдерживая слёзы. Маму, наверное, три этажа слышат. – Я с Васей хотела сделать проект на завтра, нам задали... Прости, пожалуйста, я не хотела...
Я слышу, как двери лифта разъезжаются, а обернувшись, вижу, как из него выходит сосед. Он с безразличным интересом смотрит на разворачивающую драму. Я с ужасом закрываю лицо руками. Какой позор. Меньше всего мне хочется, чтобы он видел сейчас всё это. Моё бессилие перед разбушевавшей мамой.
– Ах, проект? Какой проект, объясни мне? Будто я не знаю, чем вы занимаетесь в комнате, вон Светка твоя, с пятого... Я для чего за музыкалку плачу, чтобы ты прогуливала её ради проектов? Ты должна быть лучшей! С информатичкой я договорюсь, а из музыкалки тебя мигом выпрут! Ты не должна проиграть конкурс! – Тут мама замечает замершего соседа. Её глаза наполняются ещё большей злобой. – А вы, если вы ещё раз приведёте сюда своих наркоманов, я позвоню в полицию! Вы мешаете моей девочке заниматься!
Я сглатываю. Это последняя капля. Мне ужасно больно слышать от мамы эти слова. Будто бы она специально меня позорила. Перед глазами всё расплывается от слёз, и я не могу сдерживать их. Лишь отворачиваюсь, отчаянно всхлипывая. Вордов уже сбежал по лестнице. А мне не сбежать. Ни от мамы, ни от всей этой карусели. Она покричит, а мне потом снова делать уроки. Ходить в музыкалку, к репетиторам.
Я просто хочу отдыха. Просто хочу вдохнуть.
– Мне, знаете ли, тоже не очень приятно каждый вечер слышать треньканье пианино, – парирует сосед. Всё так же насмешливо и безразлично. От его голоса сердце стучит быстрее, хоть он и говорит о таких вещах.
Мне невыносимо находиться здесь и сейчас. Знать, что он слышал это всё. Он последний человек, который должен слышать это. Надежда совсем слабая и глупая, но она никак не хочет уходить. Надежда на то, что мы, возможно, будем общаться. Ну хоть чуть-чуть. Хоть когда-нибудь.
Но мама уничтожила эту надежду прямо сейчас.
– Пошли, Таисия, – шипит мама и тащит меня к двери, схватив за руку.
Я оборачиваюсь. Нечаянно. Неосознанно. Он смотрит прямо на меня, слегка улыбаясь в своей манере, и я не могу разгадать его взгляд. Он какой-то... внимательный, словно бы он видит меня насквозь. И забавляется всем этим.
– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – почти поёт он, растягивая слова, отчего у меня в груди что-то трещит.
Я не успеваю спросить ничего, потому что мама практически заталкивает меня в квартиру, ограждая от него.
Соломинка
Я думаю над его словами в своей маленькой комнатёнке. Ищу скрытый смысл, хотя и так всё на ладони. Думаю над ними, закрываясь подушкой-бегемотом, лишь бы заглушить мамины полуночные рыдания. Сон ко мне не идёт уже три дня – все эти три дня, которые я пытаюсь разгадать загадку сфинкса. Несмотря на мамину ругань и усталость, я никак не могу уснуть. И чёрт бы всё это побрал, но я в какой-то яме, где только отчаяние. И мне нужно вылезти. Обязательно нужно.
Не успеваю отреагировать, когда мама, увидев свет ночника в моей комнате, входит в неё. Я уже готовлюсь к ругани, почти не боясь, но мама лишь присаживается на розовое, детское покрывало, устало прикрывает глаза, приглаживая растрёпанные волосы, и хрипло спрашивает:
– Почему ты не спишь?
Я вздыхаю, рассматривая её. Мама выглядит в моей коморке привычно. Раньше она часто бывала здесь, чтобы пожелать мне спокойной ночи. До тех пор, пока не появились эти «взрослые» проблемы и вечно пропадающий папа. Теперь мама сама не может уснуть. Но этого я ей, конечно же, не говорю. Лишь с сочувствием вглядываюсь в заплаканное лицо.
– Просто... не спится, – отвечаю я. Почему-то прячу глаза. Маму хочется обнять и пожалеть, до того беззащитно она выглядит в своей цветастой сорочке, комкающая моё одеяло в руках. Я к такому не привыкла. Мама всегда сильная. Строгая. Обычно она кричит, а не плачет или, более того, молчит. – Где папа?
Я только сейчас решаюсь спросить это. Спросить не так, как до этого. А по-настоящему. С намёком на честный ответ, которого я и хотела, и боялась до чёртиков. За всей этой круговертью я не чувствовала нехватку отца, но... всё же было неуютно. Как будто мы с мамой были одиноки вместе в нашей квартирке.
Сейчас была такая атмосфера, что тянуло на откровенности. Может, дело было в приглушённом свете, в ночи, или в чём-то другом, но... Факт оставался фактом. Мы обе не хотели ругаться.
– Я... – мамино лицо вдруг искривляется, и из глаз капают крупные слёзы. Она закрывает лицо жилистыми, уже не молодыми руками и дрожит. – Я не знаю.
Я растеряна. До этого я только слышала, но не видела, как она плачет. Секунду поколебавшись, я всё же обнимаю её. Прижимаю к себе, бормоча в её волосы что-то невразумительно-успокаивающее. Сейчас я ощущаю себя старше её. Той, кто должен позаботиться о ней. Даже родители иногда нуждаются в защите своих детей.
– Он ничего не говорит, – выдавливает мама между рыданиями мне в локоть. Я чувствую, как моя кожа становится влажной от её слёз. – Он даже не оправдывается, что это работа. Просто приходит и ложится на кровать лицом к стене, отворачивается от меня. Даже не ест ужин! Скажи мне, что я сделала не так? Это из-за того, что я слишком пытаюсь контролировать его жизнь? Я слишком давлю на него? Ответь мне, Таюш!
Мне больно слышать это. Она делится этим мне, потому что у неё нет подруг, кому бы она могла рассказать. Вся её жизнь – стирка, готовка, воспитание меня. Попытки снова собрать семью. Вот только папе это, похоже, не нужно.
Мой взгляд застыл на книжной полке. Слёзы собираются в уголках глаз, потому что я вместе с мамой чувствую себя ненужной и одинокой. Но я тут же смаргиваю их. Сейчас хотя бы я не должна расклеиваться.
– Мам, я не думаю, что ты слишком давишь на него, – робко, неуверенно говорю я. На самом деле я так не думаю. Но никогда не скажу ей об этом. – Просто... это твой способ справляться с проблемами. Пытаться контролировать всё и вся. Это не плохо. Это просто ты.
На самом деле, хочу сказать я, это когда-нибудь тебя погубит. Разве ты не видишь, отец уже не выдержал? Сколько же осталось мне?
Мама перестаёт плакать. Кажется, мои слова приободряют её. Она высвобождается из моих объятий и благодарно улыбается, вытирая слёзы и шмыгая носом. Я улыбаюсь в ответ. Она обводит взглядом всю мою комнатку.
– Ты помнишь, как мы выбирали вместе эти обои? – спрашивает она, очевидно, погрузившись в воспоминания. Мне становится тепло в груди. Это был один из тех немногих дней, когда у мамы было хорошее настроение, и она была готова есть со мной картошку фри в Макдональдсе.
Эти обои не очень хорошие, нелепые – ярко-красные, с маленькими печеньками, как и всё в моей комнате. Здесь всё такое же неуклюжее, детское, словно у пятилетнего ребёнка, не сочетающееся. Но мне это нравится.
– А этого медвежонка тебе подарил папа. Он всё же очень милый.
Медведь, занимающий своей огромной тушей почётное место на полке, на самом деле был очень страшным. Даже немного пугающим. Но я его не выбрасывала. У меня была такая скверная привычка, которая очень раздражала маму, хранить всякий хлам в комнате. Выбросить не хватало духу.
Мама вспоминала и вспоминала истории появления всех этих глупых вещей, словно бы это ей приносило какое-то утешение. Знать, что у тебя осталась какая-то частичка твоей семьи. А я просто неимоверно любила эти штучки по той же причине. Моя персональная доска почёта, которую мы с мамой делали весь вечер в восьмом классе, когда наград накопилось достаточно много. Коллекция полотенец из Турции. Детские рисунки. Всё это вызывало во мне какой-то трепет. Это мой мир. Моя обитель, защищающая меня от внешнего, большого и злого, мира.
Вскоре мы уже вместе плакали. Ревели в объятиях друг друга, а потом так и заснули.
* * *
Наутро, когда меня разбудил пронзительный вой будильника, мамы уже не было. Это почему-то меня разочаровало. Наверняка снова в своих бесконечных делах. Голова у меня от вчерашней бессонницы и слёз просто раскалывалась. Но даже если бы я хотела пропустить школу, мне бы никто не позволил. А я не хотела, прекрасно осознавая свой долг.
Не успела я зайти на кухню, после того, как оделась и умылась, как мама, жаря оладушки, начала с порога:
– Ты ещё не позавтракала? Нет уж, дорогая, не смей опаздывать! Я не хочу, чтобы твоя учительница снова звонила мне с жалобой на твоё опоздание!
Такая привычная ворчливая ругань. Лёгкая степень раздражения. Ничего не изменилось с вчерашней ночи. Вроде бы ничего такого, но всё равно было как-то горько. Так ей было проще. Справляться со всем в одиночку. Погрузиться в свои дела.
Что-то пробурчав, я сажусь за стол и начинаю есть оладушки, хотя аппетита нет совсем. В последнее время я ем мало. Тот редкий аппетит перебивает мама.
– Сегодня у тебя сольфеджио, а потом ты должна успеть к Анатолию Васильевичу, ты же знаешь свои проблемы по английскому... Только успей, иначе он откажется заниматься с тобой, он очень востребованный и занятой человек...
Меня тошнит от её трескотни. И снова это чувство тупого, отчаянного бессилия. Усталости. Как же я устала, господи.
Может, в одном всё-таки прав был Игнат. Я утопаю. Тону в этой тине, которая забивается во все отверстия, во всех этих дополнительных. Я не идеальна и я не могу справиться со всем этим, как бы того не хотела мама. Это не отлично. Даже не «довольно хорошо». Просто хуже некуда.
Но в самой сути он всё же не попал в точку. Я не смогу помочь сама себе. Я бессильна. Мне нужен тот, кто спасёт меня, как бы приторно и по-книжному не звучало.
Поев, я тут же выбегаю из квартиры, схватив сумку и натянув впопыхах верхнюю одежду. В лифте качусь в одиночестве, и что-то внутри обрывается, когда я гляжу на запертую дверь квартиры напротив. Глупо-глупо-глупо, но поделать ничего с собой не могу. Надежда увидеть, несмотря на мой позор и то, что его нет уже все эти три дня, его не угасает во мне.
Глупенькая, наивная Тая.
Я совсем не хочу идти в школу сегодня, и уж точно не хочу на репетиторство и долбанное сольфеджио. У меня даже в мыслях появляется желание сбежать и прогулять. Но я тут же с ужасом отгоняю его, представив что будет, если мама всё узнает. А она обязательно узнает. Давно уже заставила классную руководительницу проверять мои пропуски и в случае чего звонить маме.
Я устала. Снова это слово грузом ложится на плечи. Но всё же снег и морозный воздух приносит мне какое-то облегчение. Хоть мимолётное, но я успеваю вдохнуть и выдохнуть.
В школе я неосознанно втягиваю голову в шею, хожу по стенке. Всё как обычно – одноклассники исподтишка насмехаются надо мной. Если честно, я даже не помню, с чего всё это началось. Я всегда была замкнутой, необщительной, принимала мало участия в жизни класса, сторонилась всех. Я общалась лишь с двумя людьми – таким же ботаном Эльзаровым и толстушкой Цветковой. Это были те люди, над которыми издевались ещё больше, чем надо мной – со мной лишь холодная война, которая ведётся только одной стороной, а с ними можно вдоволь поиграть, насладившись их страхом. Я даже иногда ощущала себя их мамочкой.
– Отошла в сторону, швабра, – слышу откуда-то сзади знакомый грубый голос. Это наш самый главный зачинщик всех издевательств – «крутой» парень Стас.
Я тут же испуганно отпрыгиваю в сторону, проглатывая их тупые смешки. Если бы я могла ударить или ещё что похуже...
– Похоже, это очень круто, бить по тем, кто не может дать в ответку, – мои глаза сами собой расширяются, когда я наблюдаю, как тут присоединяется ещё один персонаж. Вордов. Мы не общались с того дня, когда он стал свидетелем маминой ярости – я специально его избегала. Он же всё время смотрел. Как-то странно, непонятно. Мне от этого становилось лишь хуже.
Сейчас мне хочется заткнуть уши руками, зажмуриться – что угодно, лишь бы не быть участником этого. Лишь бы не быть причиной. Какой же ты идиот, Вордов...
– Вот это поворот, – озадаченно почёсывает затылок Стас, изображая удивление. – Из самых низов раздался какой-то писк.
А потом гогочет, довольный своей шуткой. Его дружки поддерживают его. Я приподнимаю брови – мне кажется, это очень тупо. И тут случается непредвиденное. Стас прекращает свой смех, потому что в лицо ему прилетает не маленький кулак Вордова. Пока я стою с выпученными глазами и застрявшим в глотке смехом, Вордов хватает меня за руку:
– Бежим, валим, быстрее!
Я ничего не успеваю сообразить, как уже бегу по коридорам. Лёгкие у меня уже горят, но Вордов меня всё тащит и тащит за собой. Мы забегаем в раздевалку, хватаем свои куртки и бежим дальше. Я не оборачиваюсь, но слышу за спиной топот ног Стаса и его компании. Наконец, нам удаётся спрятаться за школой, прямо за пожарной лестницей. Я открытым ртом глотаю холодный морозный воздух, упершись ладонями в колени. Куртка на мне не застёгнута, шапка в руке, но мне жарко. Вордов тоже запыхался.
Снимая запотевшие очки, я недовольно кошу на него взглядом:
– Идиот! Зачем ты побежал, ты же боксом занимаешься!
Вордов смотрит на меня как-то ошалевше, ничего не говоря. Я приподнимаю брови и смотрю по сторонам, скрывая смущение.
– Чего уставился?
– А ты, оказывается, симпатичная, – говорит Вордов, словно узнал самую большую тайну в мире.
Я смеюсь, натягивая шапку и застёгивая куртку. Очки кладу в сумку. Всё в глазах расплывается, но всё равно.
– Дурнушка сняла очки и стала «Мисс Мира»? Тебе не кажется это слегка... киношным?
– Да нет же, очки тебя правда портят, – смущённо кашляя, говорит парень. Я вижу, как покраснели у него щёки. Меня это умиляет. – У тебя глаза такие огромные и зеленющие, как у Добби из Гарри Поттера. Не носи очки. Я тебя провожу на всякий случай.
Я благодарю его, потому что знаю, на что способен Стас. Он часто подкарауливает своих жертв у их дома и там начинает свои извергские делишки. Меня это пугает немного, ведь сегодня я была причиной его злости.
Мы идём по хрустящему снегу, который ещё не успели убрать, и я беспрестанно ворчу:
– У нас же ещё три урока! Идиот... Меня мама убьёт! По геометрии сегодня контрольная. Вот зачем, скажи мне на милость, надо было убегать?
Вордов беззаботно пожимает плечами, кусая мороженое, которое мы купили по пути. Мне даже смотреть на него холодно. Вот не идиот ли?
– Ну если хочешь, можем пойти куда-нибудь, и никто не узнает. В кино, например. Я недавно анонс видел нового фильма. Классухи сегодня не было, она не пожалуется.
Я задумалась. Видит Бог, я этого хотела. Больше всего на свете хотела сбежать куда-нибудь, чтобы без уроков, без учёбы... Может, и всё-таки прав был Игнат? Я могу сама себя спасти?
А потом понимаю, что всё это нереально. Нет, дорогая Тая, так не получится. Классная приедет, проверит журнал, позвонит матери и...
– Нет, но спасибо за предложение, – говорю я, когда мы подошли к моему дому и остановились. Голос у меня звучит фальшиво, в нём отчётливо чувствуется разочарование. – Я лучше, наверное, обратно в школу пойду, только домой зайду...
Вордов пожимает плечами и уходит, а я смотрю ему вслед. Мне как-то обидно. И больно, что я сама себя загоняю в эту клетку. А ведь могла бы... Мама обычно ходит в это время в магазин, я могу лишь зайти домой и незамеченной уйти...
И зачем мы только сюда пришли? Вордов, наверное, думал, что я вот так вот во всём признаюсь матери. Ха и ещё раз ха. Никогда и ни за что я не скажу ей об этом. Может быть, сейчас её нет, и я смогу зайти домой и выйти незамеченной. Я бы, конечно, могла и не заходить, но холодно было жутко, и я забыла тетрадь по русскому. Если я около дома, почему не бы воспользоваться подвернувшейся возможностью?
С надеждой я зашла в дом, вышла на лестничную клетку у квартиры. И тут все мои надежды пошли прахом. Мама уже стояла около двери. Ждала меня. Как я могла забыть об окне, выходящем прямо на наш двор? С похолодевшим сердцем я подхожу к маме, прижимая рюкзак к груди, словно защиту. В голове вертятся множество оправданий, слов, даже мелькнула мысль признаться во всём, но я не успеваю сказать ничего. Мама начинает прямо сразу свою речь:
– Кто мне говорил, что больше такого не повторится? Не знала, что у меня растёт дочь-прогульщица! Да ещё и с мальчиками! Уроки не выучила, признавайся? Господи, за что мне это всё? Выслушивать потом от Ольги Владимировны, что она прогуливала уроки! Сама потом и оправдывайся!
Я сгораю от стыда, потому что из квартиры напротив выходит новый сосед. Он, кажется, только со сна – я даже без очков вижу, насколько растрёпаны у него волосы. Он без футболки, в одних джинсах, видимо, натянутых впопыхах. Я во все глаза гляжу на огромную татуировку, идущую по его рёбрам и левой руке. Кажется, какие-то драконы. Руки у него сильные, мускулистые. Плечи широкие и накаченный пресс. Я почти с минуту пялюсь на него, а потом, покраснев, опускаю взгляд на свои руки.
– Бога ради, что за балаган? – спрашивает он умоляюще. – Ещё даже двенадцати нет!
– А это не ваше дело! Все порядочные люди на работе в это время, а не дрыхнут весь день!
– Теперь вот это не ваше дело, уважаемая. Почему сами-то вы не на работе?
Мама ахает, а потом, не найдя ответа, окатывает его презрительным взглядом и уводит меня в квартиру. Я не могу оторвать от него глаз теперь. Он так ловко отбрил мою маму! Снова это чувство в груди.
Кажется, он мне подмигнул. Я не могу быть уверена, потому что без очков, но, кажется, это было. Почему-то я весь день, даже несмотря на ор матушки, улыбаюсь. Появляется маленькая, но надежда. Надежда, что это он меня спас.
* * *
Мама находит, к чему придраться, на следующий день. И на позаследующий тоже. И на три дня вперёд тоже. А у меня не выходит из головы то, что сосед устраивает всё это специально, чтобы отвлечь маму. Когда она начинает кричать по привычке у квартиры, он или выходит из лифта и начинает дерзить ей, или из квартиры вместе с какими-то людьми. Они все меня пугают, потому что все похожи на него, только хуже, намного хуже – или голова растатуирована, или ещё что. Когда мама начинает орать по вечерам, когда папы снова нет и ей не на ком выместить злость, я тут же слышу громкую музыку из квартиры напротив, и мама идёт разбираться туда. И каждый раз, неизменно каждый, он мне подмигивает. Теперь я точно в этом уверена.
Он не похож на хорошего парня – того, кого можно показать маме, и она будет рада накормить его её фирменными супами. Светка говорила, что у него вроде бы проблемы с законом. Но я ничего не могу с собой поделать. Мне почему-то очень тепло. И робкая, робкая надежда, что это он будет моей соломинкой. Той самой, что спасёт утопающего. Он ведь это специально делал, правда же? Я не хочу рассматривать другой вариант. Глупо, знаю. Но мне это было нужно. Он меня притягивал, как магнит.
В один день я всё же решилась. Благодарность росла во мне, как снежный ком. Я должна была его отблагодарить. Просто обязана. А может, я просто искала способа с ним пообщаться.
Утром я, как обычно, собиралась в школу. И быстро, пока мама не видит, вырвала из тетрадки листок и написала на нём: «Спасибо». Сердце у меня стучало, как бешеное, и улыбка расплывалась по губам. Я чувствовала себя очень глупо, но никак не могла по-другому.
Я подошла к его квартире. Дыхание вдруг участилось, и сердцебиение стало ещё сильнее. Мне сразу захотелось уйти, но я заставила себя подойти прямо к двери. Напоследок поцеловала записку и кинула её в щель внизу. Прикрыла глаза, вдыхая через раз, чтобы успокоиться. И зачем я это делаю? Я не понимала, это было какое-то безумие. Но оно мне нравилось. Как будто это был наш тайный язык. Он даже не знает, как меня зовут, но всегда подмигивает и помогает с мамой. Я же с ним почти не разговаривала, но кидаю ему какие-то детские записочки.
Вдруг дверь открылась, и из неё вышла какая-то блондинка, застёгивающая на ходу кожаную куртку. Видок у неё был потрёпанный – волосы растрёпаны, косметика почти стёрлась с лица, но это не отменяло того факта, что она была красива. Мне стало как-то горько, когда она свысока посмотрела на меня и спросила:
– Чего тебе, девочка?
