Текст книги "Воздушная тревога"

Автор книги: Иннес Хеммонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава V
Подозреваемый

– Эй, что ты там нашел?

Быстрым движением руки я перевернул бумажку лицевой стороной вниз. Получилось так, будто я что-то утаиваю. Я поднял глаза. Мне казалось, меня выдало само это движение. Надо мной стоял Четвуд.

– Да письмецо одно, – поспешно пробормотал я.

Говоря это, я понимал, что меня выдает даже голос, уж слишком я торопился.

– Странное письмецо, – сказал Четвуд.

Я открыл было рот, чтобы выдать какое-нибудь объяснение насчет старой диаграммы, но тут же закрыл его. Слава богу, хоть на это у меня хватило ума. Четвуд, казалось, хотел отпустить еще какое-то замечание, но тут подошел Мейсон, попросил его старый пропуск, и он забыл обо мне.

Я протянул свой старый пропуск и в обмен получил новый. Сложив, сунул его в кармашек расчетной книжки. И все это время смятая бумажка в руке, казалось, жгла мне кожу. Чудилось, что взоры всех присутствующих направлены на меня. Однако, когда я бросил быстрый взгляд вокруг, убедился, что все были заняты новыми пропусками. Четвуд развешивал свое обмундирование.

Как можно небрежней я встал и направился к туалету в задней части барака. Я чувствовал каждую мышцу своего напрягшегося тела. Мне казалось, что все наблюдают за мной. Оказавшись один в туалете, я разгладил этот несчастный клочок бумаги и при свете спички еще раз осмотрел его.

На нем изображалось летное поле с перекрестком взлетно-посадочных полос, ангары, столовая, квартиры, зенитные позиции. План был нарисован обычными синими чернилами. Отмечено было все, что представляло интерес для врага, вплоть до проводки полевых телефонов и количества боеприпасов при зенитках и в арсенале. Обозначения были написаны рукописными печатными буквами, четкими и красивыми. Информация была точная, а чертеж – аккуратный. Подобный документ был недавно обнаружен в руках врага, и мне в случае обыска грозила бы не одна неделя допросов.

При мысли, что меня ожидало бы, не обнаружь я этот план вовремя, мне стало не по себе. Вот почему, поднеся к нему спичку и увидев, как его пожирает пламя, я почувствовал громадное облегчение.

Это чувство, однако, оказалось непродолжительным, и я сидел в туалете в состоянии тупого страха, пытаясь угадать, что бы все это значило. А значить это могло лишь одно: я – меченый.

В надежности информации пилота я уже больше не сомневался. И я знал, что прав в отношении Вейла. Тут велась какая-то большая игра. Другого объяснения тому, что предпринимаются такие хитроумные действия, чтобы избавиться от простого зенитчика, быть не могло. Я с ужасом осознавал опасность собственного положения.

Мне известно, что газетчику полагается быть крутым парнем. Бытует твердое убеждение, что газетчики непременно любители приключений. В отношении некоторых, особенно внештатных зарубежных корреспондентов, это действительно так. В отношении же большинства газетчиков – ничто не может быть дальше от истины. Большей частью их работа связана с сидением в офисе, и заключается она в сопоставлении фактов и выдаче их в форме читабельного материала. Я был одним из таких. Правда, я побывал в нашем берлинском бюро и для своего возраста немало повидал. Но я был не более чем зритель. То, что журналист пишет о захватывающих вещах, еще не означает, что и жизнь у него захватывающе интересная. Хотя, вероятно, моя жизнь была гораздо интереснее, чем она была бы, продолжи я страховое дело отца. Вел я себя свободно и легко, имея собственную квартиру в Центральном Лондоне и ни за что особенно не отвечая, тем не менее жил я жизнью спокойной, респектабельной и никогда раньше не попадал в серьезные переделки.

Следовательно, чтобы выкарабкаться из затруднительного положения, в котором я оказался, я был подготовлен не лучше любого другого, и я был страшно напуган. Я сидел в туалете, окаменев в самом буквальном смысле этого слова. За этой закрытой дверью у меня появилась иллюзия безопасности. Но события на самом деле складывались так, что управлять ими мне было уже не под силу.

Я попытался взять себя в руки, мне надо было как ни в чем не бывало вернуться в барак. Я стал прикидывать, каким же образом этот документ мог попасть в мою армейскую расчетную книжку. И чем больше я думал над этим, тем больше убеждался в том, что его, вероятно, подсунули туда уже после моего разговора с Огилви накануне вечером. Очевидно, никакого определенного действия не было бы предпринято, пока не стало известно, что Огилви не желает меня переводить, и, следовательно, я продолжал кому-то мешать. Моя армейская расчетная книжка все время была в нагрудном кармане моей форменки. Бумагу могли засунуть в нее, пока я спал. Возможно. Один из агентов Вейла находится в нашем расчете, но подложить чертеж в переполненном бараке он бы не смог. Скорее всего, это произошло во время короткой тревоги утром. Из-за жары я вышел на пост в рубашке, оставив форменку на койке, а барак был пуст…

И тут меня осенило. Все наше подразделение вышло к орудию, но в бараке остались двое рабочих. Я вспомнил, что молодой укатил на своем велосипеде, а мужчина постарше остался в бараке один. После этого я уже нисколько не сомневался в том, что бумагу эту мне подсунули специально. Без какой-либо видимой причины рабочие выбрали именно это утро, чтобы прийти сделать работу, которая, как мы полагали, вообще никогда не будет сделана. Теперь я понял, зачем они приходили. Но больше всего меня удивило то, что на все эти хитрости они пошли из-за меня. Мне трудно было поверить, что я действительно представляю для кого-то опасность. Это могло означать только одно – кто-то боится, как бы внимание начальства не привлекла моя идея о плане. Они, очевидно, ничего не пускали на самотек, а из этого следовало, что план этот, в чем бы он ни заключался, жизненно важен. Это также означало, что в любую минуту может быть предпринята попытка убрать меня с дороги. Каким-то образом они должны устроить так, что этот компрометирующий меня документ будет обнаружен. Какая мерзость!

Но у меня хоть появилось утешение от сознания того, что я действительно напал на какой-то след. Это укрепило меня в решимости идти до конца – проникнуть в комнаты Вейла, не давать покоя начальству, сделать все, чтобы сорвать планы врага.

Я открыл дверь и вернулся в барак. Когда я вошел, глаза почти никто не поднял. Большей частью люди лежали на койках и курили или спали. Я обрадовался – такая прекрасная возможность вернуть уверенность в себе.

Кэн, который сидел за столом, предложил сыграть в шахматы. Что угодно, лишь бы не думать о теперешнем моем положении. Мы устроились среди немытой посуды.

Я как раз загнал его короля в угол и объявил ему шах конем, когда отворилась дверь.

– Встать! Смирно!

Вошли Огилви и командир авиакрыла Уинтон. Их сопровождал какой-то невысокий мужчина, очень похожий на рабочего, круглолицый, с синими водянистыми глазами.

– Где сержант Лэнгдон? – спросил Огилви. Голос у него был грубым и напряженным. Я почувствовал приближение беды.

– Он у себя в комнате, сэр, – сказал капрал Худ. – Я сейчас его позову.

У сержанта была отдельная комнатушка в конце барака. Мгновение спустя появился Джон Лэнгдон, как никогда похожий на мальчишку – волосы всклокочены, глаза заспанные.

– Проверка, сержант Лэнгдон, – отрывисто сказал Огилви. – Постройте всех по центральному проходу барака.

– Слушаюсь, сэр, – он повернулся. – Капрал Худ, крайний справа! – Худ занял место в дальнем конце комнаты. – За капралом Худом в шеренгу по одному становись!

Мы построились в ряд и стали вольно.

– Подразделение, смирно!

– Благодарю вас, сержант, – Огилви повернулся к рабочему. – Посмотрите, нет ли среди них вашего человека. – И когда парень медленно пошел вдоль шеренги, он сказал Лэнгдону: – Поступило донесение, что один из солдат в форме зенитчика задавал явно наводящие вопросы работникам почты, прокладывавшим оперативную связь.

Я стоял не шевелясь и устремив взгляд на противоположную стену, все тело у меня напряглось. Я уже знал, что произойдет. Я скорее почувствовал, нежели увидел, что человек остановился напротив меня.

– По-моему, вот этот.

– Кто это? Хэнсон? Ага! – уголком глаза я увидел, что Огилви бросил многозначительный взгляд на командира. – Вы, Хэнсон, что скажете?

Я почувствовал слабость в коленях. Кровь в висках стучала.

– Я полагаю, тут какая-то ошибка, сэр, – услышал я собственный голос. – Я никогда раньше этого человека не видел и не разговаривал ни с одним из мужчин, тянущих провода.

– Но вы знаете, что линия прокладывается?

– Конечно, сэр. Об этом знает весь лагерь.

– Что вы делали вчера вечером между семью тридцатью и восемью?

– Пил пиво в ВТС, сэр. Сержант Лэнгдон может это подтвердить, он тоже там был.

– Это правда, сержант?

– Так точно, сэр.

– Вы по-прежнему полагаете, что это тот самый человек? – спросил Огилви рабочего.

– Я так думаю, – его голос звучал приглушенно. – Я не могу быть уверен. Его лицо было в тени. К тому же я не берусь назвать точное время. Я подумал об этом только потом.

– Л вы вообще ходили вчера вечером в бар для гражданских, Хэнсон? – спросил Огилви.

– В вечернюю столовую? Да, сэр. Я пошел туда вскоре после восьми с Четвудом и Фуллером.

– Ясно. Но с этим человеком вы не разговаривали?

– Нет, сэр. Я все время был с другими.

– Этот человек заявляет, что какой-то зенитчик разговаривал с ним в столовой, и будто он позже видел, как тот делает какие-то наброски. Только что он опознал в этом зенитчике вас. А вы признаете, что были в столовой приблизительно в то время, о котором он говорит, – Огилви повернулся к Четвуду: – Вы подтверждаете, что Хэнсон все время был в вашем обществе, Четвуд?

– Насколько я помню, сэр.

Я вновь ощутил это чувство тлеющей враждебности ко мне. Четвуд легко мог ответить прямым «да», а вот увильнул.

Огилви посмотрел на меня в нерешительности. Я понял, что он не знает, как быть.

– Вы понимаете, что это очень серьезное обвинение, Хенсон?

– Да, сэр, – ответил я. – Но это неправда, – голос у меня дрожал, несмотря на все усилия держать его под контролем.

– Этого человека я вижу впервые.

Огилви повернулся к рабочему.

– Я не вижу смысла разбираться в этом деле дальше, если вы не в состоянии сказать определенно, тот ли это человек.

Наступила пауза, пока парень раздумывал. Раз или два он внимательно на меня посмотрел, как будто пытаясь принять решение. Наконец он сказал:

– Абсолютно уверенным я быть не могу. Но очень уж он на него похож, – он помолчал, потом сказал: – Может, он позволит себя обыскать? Как я вам сказал, я потом видел, как он что-то набрасывал на листе бумаги. Если это тот человек, бумага, наверное, все еще при нем.

– Откуда вы знаете, что он записывал свой разговор с вами? – Огилви был раздражен и, мне показалось, склонялся на мою сторону.

– Я этого не знаю. Вот почему я и предлагаю обыск. Это бы меня окончательно убедило.

Огилви взглянул на командира. Уинтон едва заметно кивнул.

– Ну что ж, – Огилви повернулся ко мне. – Вы не возражаете против обыска?

– Нет, сэр, – ответил я. – Но я решительно возражаю против того, что меня подозревают.

– Я понимаю. Все это дело мне страшно неприятно, – он повернулся к Ленгдону. – Вы не осмотрите личные вещи Хэнсона, Лэнгдон? Все бумаги осмотреть самым тщательным образом, позаботьтесь, чтобы не осталось необысканным ни одного тайника. А вы, Хэнсон, пройдите с нами в комнату сержанта, и осмотрим все, что есть при вас.

Это была унизительная процедура. Огилви ничего не оставлял без внимания. Я понимал его дотошность. Он хотел удостовериться, что я абсолютно чист и был намерен доказать это.

Когда все закончилось и ничего инкриминирующего не было обнаружено, он лишь бросил:

– Это все, сержант Ленгдон, – и вышел из барака.

Он был в бешенстве от того унизительного положения, в которое его поставили. Этот эпизод доставил мне некоторое удовлетворение, так как в глазах низкорослого рабочего я заметил разочарование.

Теперь, когда пытка закончилась, я почувствовал возбуждение. Оно все же стоило того – теперь я знал двух подручных Вейла: рабочего, который утром подложил мне чертеж, и этого маленького человека со свежим круглым лицом и синими водянистыми глазами, в которых проглядывала мятущаяся настороженность.

Как только дверь за ними захлопнулась, в комнате воцарилась неестественная тишина. Я знал, что всем страсть как хочется обсудить происшедшее, но мое присутствие сдерживало их. Я предпочел выйти, чем остаться и выслушивать рассуждения и комментарии на мой счет. Закрывая дверь, я услышал голос Мики:

– Какая наглость – вламываются и проводят проверку!

Я закурил трубку и пошел к окопу поболтать с часовым, следящим за воздухом, маленьким валлийцем по фамилии Томас, который был настолько стар, что успел отпахать два года в последнюю войну. Он спросил у меня, что было нужно Огилви. Я рассказал ему, что произошло. Он подумал немного, потом сказал:

– Эти гражданские, они сразу в панику. Они до того доходят, что считают шпионами всех, кроме себя. Ей-богу, я помню один такой случай в восемнадцатом. Бедолагу расстреляли ни за что, ни про что. И все потому, что его в чем-то обвинил один гражданский. – И он принялся рассказывать длинную историю о солдате, которого расстреляли в Аррасе как раз перед началом большого наступления.

Под палящим солнцем было очень жарко. Я снял форменку и улегся на бруствер. Томас знай себе молол языком. Поговорить он любил. Я закрыл глаза. Свет, пробиваясь сквозь смеженные веки, казался красным. Я был доволен – дело двигалось, хотя я еще ничего не предпринял. Это казалось добрым предзнаменованием. И все же я испытывал неосознанное беспокойство. Едва избежал беды. Лишь по счастливой случайности я не находился сейчас под арестом и не ждал трибунала. В следующий раз мне уже может не повезти, а в том, что следующий раз будет, я был абсолютно уверен. Слишком уж они со мной в открытую играли, хотели, чтобы в течение последующих нескольких дней я не путался у них под ногами.

Но, как бы я ни был обеспокоен, это не помешало мне крепко уснуть, лежа на мешках с песком. Из-за умственного напряжения, вдобавок к нервному и физическому, от которых страдали все, я совершенно вымотался. Проспал я почти три четверти часа, а когда вернулся в барак, кое-кто все еще обсуждал происшествие.

– Если парня опознали на поверке, это еще не значит, что он нацист, – говорил Мики. – Во всяком случае, – подчеркнул он, – не он едет завтра на похороны своей бабушки.

При моем появлении воцарилось неловкое молчание. Я догадался, что вспышку донкихотства вызвал у Мики Четвуд. Но, как это ни странно, я уже не боялся их враждебности. Я чувствовал себя уверенно и непринужденно.

– Надеюсь, ребята, – заявил я, – вы уже решили для себя, нацистский я агент или нет.

Мои слова задели их за живое. Четвуд, Хелсон, Фуллер и капрал Худ – все, казалось, ведут себя так, будто это их не касается, но в них явно чувствовалась настороженность. И я знал, что по крайней мере Четвуд и Худ относятся ко мне с подозрением. Нужно было проявить максимум осторожности. Отныне все, что я скажу или сделаю, будет отмечаться. Я лег на койку, натянул на себя одеяло и сделал вид, что сплю.

День тянулся страшно медленно, так как мы не привыкли к тому, чтобы у нас не было тревоги. Одни спали, другие играли в шахматы или в карты. В бараке было тихо, если не считать топота ног и постукивания молотков по крыше. Это Мики и Фуллер пытались замаскировать барак ветками орешника, нарезанного в лесочке у холма. Их настроение мне было понятно, я и сам жалел, что не могу найти, чем бы заняться. В некотором роде я боялся ничуть не меньше Мики, но меня пугала не перспектива подвергнуться бомбежке, ведь бомбежка – это нечто определенное. Я верю в судьбу. Если бомба должна попасть в тебя, значит, это непременно случится, и тут уж ни черта не поделаешь. Но я ведь намеренно шел навстречу опасности, а это уже совсем другое дело.

Второй раз команда «К орудию» раздалась в тот день около пяти, когда только что привезли чай. Ничего серьезного, однако, не произошло, правда, печеные бобы на тостах пришлось есть холодными. К вечеру Мики почти закончил обкладывать барак ветками, и он стал похож на армию Малькольма перед Дунсинанским замком.

Я провел вечер, пытаясь читать «Фоша» Лиддел-Харта[22]22
  Бэзил Лиддел-Харт (1895–1970) – английский буржуазный военный теоретик и историк, основные его работы переведены на русский язык.


[Закрыть] – это же надо! Я лежал в шезлонге на траве между нашим бараком и одним из только построенных дотов. Было тихо и спокойно – прекрасный летний вечер, в который невольно вспоминается река. Это спокойствие казалось невероятным. В золотом сиянии неторопливо садилось солнце. Прилетели и быстро улетели один «энсон» и один старый «хэрроу», неуклюжие на земле, однако очень легкие и проворные в воздухе. Больше никакого движения. Как будто и нет войны. Боже, как мне хотелось, чтобы ее и вправду не было! Уж слишком я хорошо сознавал, насколько может измениться эта картина за какие-нибудь сутки. И все это время я медленно продирался сквозь описание Лиддел-Хартом глупостей последней войны, нашедших свое высшее отражение в бойне при Пасшендели.

Я сидел лицом к дороге, и вскоре после семи тридцати мои глаза стали все чаще отрываться от книги. Несмотря на внешнее спокойствие, внутренне я испытывал страшное волнение. Я поймал себя на том, что надеюсь, что Марион не придет.

Но она пришла, и сердце у меня упало. Я увидел ее, когда она была еще у ангара. Даже с такого расстояния я видел, как в косых лучах солнца блеснули выбившиеся из-под кепи волосы. Я смотрел, не завернет ли она в оперотдел. Но нет, она пошла прямо вперед, неторопливо направляясь к нашему окопу. Когда она была ярдах в пятидесяти, я встал на ноги и вошел в барак, чтобы показать ей, что я ее видел. Я взял трубку, а к тому времени, когда снова вышел, она уже повернула обратно к оперотделу.

Итак, жребий был брошен. Пойти на попятный я уже не мог. Теперь, когда все определилось, мне стало гораздо легче. Я сидел и читал до тех пор, пока вскоре после девяти свет не стал слабеть. Войдя в барак, я увидел, что он пуст. Дежурный расчет был уже в окопе, остальные ушли в ВТС. На мгновение у меня возникло чувство потерянности, но оно длилось недолго, так как дел было невпроворот.

Я заправил постель и собрал свои купальные принадлежности. Лэнгдон в этот вечер был на посту – он поменялся с капралом Худом, так как на следующий вечер в сержантской столовой намечалась вечеринка. Когда я сказал, что хочу сходить помыться, он возражать не стал. Уйти с позиции я мог только под этим предлогом. Душевые находились в больших капитальных зданиях к западу от ангаров.

Я направился прямо к учебному центру. Луны еще не было, и уже начинало по-настоящему темнеть: с запада шли облака, сулившие дождь.

Беда в том, что я не изучил территорию заранее, хотя и разузнал в общих чертах, как добраться до жилища Вейла. Я понимал, что если его нет, то дверь заперта на ключ. Надо было найти какой-то другой способ проникнуть внутрь. В моем распоряжении было самое большее минут сорок – за это время я должен был сделать все. Купание вряд ли заняло бы больше, а расстраивать Лэнгдона мне не хотелось. Я решил рискнуть и влезть на крышу.

Но сначала мне надо было удостовериться, что Вейл не изменил своих планов. Я вошел прямо в учебный центр и поднялся по лестнице. На первом этаже были две больших лекционных аудитории, в одной стояли столы, в другой лежали инструменты оркестра и спортивное снаряжение. Наверху были две больших комнаты для отдыха с бильярдным столом и столом для пинг-понга. Эти комнаты, как и две внизу, разделялись раздвижными перегородками. В дальнем конце находилась библиотека с очень хорошим выбором технической литературы. Именно над библиотекой и располагались комнаты Вейла.

Я швырнул свои купальные принадлежности на стул в дальней комнате отдыха и, удостоверившись, что все игроки поглощены партией в снукер[23]23
  Снукер – вид бильярда с 15 красными, 6 разноцветными шарами.


[Закрыть], пересек коридор и поднялся по короткому лестничному пролету, который вел к двери Вейла.

Я нажал кнопку звонка. Он слабо зазвонил где-то в глубине квартиры. Тогда я повернул ручку двери. Как я и ожидал, дверь оказалась запертой. Более того, замок в ней был автоматический, «американский». В моей коллекции было всего два ключа от таких замков. Я попробовал их, но они даже не влезали в замочную скважину. О том, чтобы взломать дверь, не могло быть и речи. Дверь казалась прочной, и на любой шум прибежали бы игроки в снукер. Проникнуть внутрь можно было только через крышу.

Я спустился по лестнице и вышел в быстро сгущающуюся темноту. Одного взгляда на фасад здания было достаточно, чтобы понять, что тут мне не взобраться. Во всяком случае, меня бы увидели. Я пошел в обход, между учебным корпусом и зданием штаба авиабазы. Здесь было спокойнее, а увядшие кусты лавра обеспечивали какое-никакое, но все же прикрытие.

Я осмотрел торец здания. Там была водосточная труба, но своих способностей взбираться по водосточным трубам я не преувеличивал. По сравнению с окружавшими его жилыми домами и штабом авиабазы здание учебного центра было невысокое. Более того, крыша у него была покатая и с фронтонами. Наверное, когда-то это был жилой дом, аэродром просто вырос вокруг него, и по мере того, как потребности в образовании и отдыхе возрастали, к нему добавили пристройки. Комнаты Вейла находились в более старой, фронтонной части дома.

Я рассчитывал найти слуховое окно, но его, видимо, не было. Я осмотрел окна квартиры. Они были створчатые, и одно слегка приоткрыто. Поменьше остальных и с матовыми стеклами, оно было похоже на окно ванной. Под ним проходили трубы, а под трубами и чуть правее находилась бывшая кухня, перестроенная в раздевалку.

Казалось, это мой единственный шанс. На мне были парусиновые туфли. Я скользнул под арку изгороди из лавра и взобрался на карниз здания, подтянулся на кровельном желобе, который, к счастью, выдержал, и оказался на крыше. Теперь я находился выше зеленой изгороди и рисковал тем, что меня могут увидеть. Я устремился вперед как можно быстрее.

Крыша была крутая, но все-таки я взобрался по ней. Когда я выпрямился у стены главного здания, трубы ванной оказались на уровне моего подбородка, до подоконника же, к которому я стремился, я чуть-чуть не доставал.

Я огляделся. Теперь мне было видно полоску травы за лавровой изгородью до самых бараков. Открылась какая-то дверь, появились две фигуры. Я подождал, пока они скрылись за углом штаба авиабазы. В поле моего зрения уже никого не было. Я снова повернулся к стене и измерил расстояние до подоконника над головой. В напряженных мышцах чувствовалась слабость. Если я не достану до подоконника или у меня не хватит сил подтянуться, я упаду на острый край крыши.

Я никак не мог решиться. Дважды я готовился к прыжку и дважды в самый последний момент нервы подводили меня. Потом я вдруг прыгнул и ухватился правой рукой за водосточную трубу. Мои пальцы коснулись края подоконника и судорожно ухватились за него. Перемещая вес тела на левую руку, я повисел секунду, мышцы мои расслабились. Затем я изогнулся и, напрягая мышцы рук до предела, карабкаясь ногами по кирпичной кладке, заставил себя влезть в окно.

Я думал, ни за что не залезу туда. Но одно последнее усилие – и мое колено оказалось на сливной трубе рядом с правой рукой. Я положил обе руки на подоконник и подтянулся, став обеими ногами на эту трубу. Растворив окно пошире, я, извиваясь, пролез внутрь. Из окна я еще раз оглядел территорию. Никого не было. Пока все шло хорошто. Я закрыл окно и зажег спичку, прикрыв пламя рукой, это была ванная, совмещенная с туалетом. Я открыл дверь и оказался в узком коридоре. Прежде чем спичка догорела, я увидел в дальнем его конце входную дверь – только на этот раз я смотрел на нее изнутри. На цыпочках прошел по коридору. Направо отходили две двери. Я приоткрыл первую. Не раздалось ни звука, в комнате было очень темно, так как светомаскировочные шторы были опущены. Я включил свет. Это была спальня, пустая, холодная комната с окрашенными в кремовый цвет стенами и сверхмодным газовым камином. Другая комната оказалась более обжитой. Огонь в камине едва горел – явное свидетельство того, что хозяин ушел на весь вечер. Стены были оклеены приятными охряными обоями, создававшими иллюзию солнечного света. Шторы были темно-зеленые, на стенах висели три исполненных со вкусом акварели. Справа от камина стоял книжный шкаф, слева – радиола. Но больше всего меня заинтересовало старинное большое шведское бюро под окном.

С него я и решил начать, как с наиболее вероятного вместилища той отгадки, которую я искал. Удача, на первый взгляд, сопутствовала мне – шведское бюро было открыто. Я откатил передвижную крышку, и моему взору предстали разбросанные бумаги, книги, тетради и заношенные в карманах письма. Я взглянул на часы – было без двадцати десять. В моем распоряжении оставалось тридцать пять минут. За это время я должен был закончить свои поиски и вернуться на позицию. Это не так уж и много, особенно если учесть, что я даже не имел представления, что именно ищу. Я принялся перебирать разбросанные бумаги, и вскоре ради быстроты мне пришлось поступиться осторожностью. Какое это имеет значение, если он узнает, что кто-то рылся у него в комнате? Если на то пошло, так даже лучше: он может испугаться и выдать себя. Хотя было совершенно ясно, что он решил так или иначе убрать меня из лагеря.

На осмотр этого письменного стола со всеми его выдвижными ящиками и отделениями для бумаг у меня ушла добрая четверть часа.

В конце концов я дошел до того, что начал просто бросать на пол просмотренные бумаги. Здесь были книги по тактике, военной истории, по динамике, баллистике и высшей математике вперемешку с блокнотами в красных бумажных обложках, заполненными четким, красивым почерком. Были там и счета – целые кипы счетов, простые векселя, оплачиваемые по предъявлению, письма от друзей. Этим последним я уделил особое внимание, но они оказались вполне безобидными. По сути дела, когда я просмотрел содержимое стола и вытряхнул последний выдвижной ящик на ковер, я знал о деятельности Вейла не больше, чем прежде, кроме разве того, что он неохотно оплачивал счета, был первоклассным математиком, чем-то вроде эксперта по военной истории и тактике и человеком с большим кругом друзей.

Я с досадой отвернулся от стола и в надежде оглядел комнату, мягко освещенную торшером, стоявшим в углу рядом с радиолой. Я нервничал – время уходило. В маленькой комнате раздавалось неумолимое тиканье часов на каминной доске. Я должен был хоть что-нибудь найти, должен. Я почувствовал отчаянье, от пота зачесалась кожа. Если я ничего не найду, мне ни за что не убедить начальство в опасности положения. А если я не смогу этого сделать, тогда…

Я оглядел комнату и остановил взор на узком высоком комоде, стоявшем за дверью. И снова выдвижные ящики. Я кинулся их обшаривать. Опять бумаги, книги с пометами на полях, квитанции, несколько страниц рукописи, книги по военной тактике с бесчисленными иллюстрациями воображаемых битв в подтверждение приводимых рассуждений, куча сигарет, карт, старых трубок и всяческих других разных разностей, которыми неизменно набиты выдвижные ящики в комнатах старого холостяка.

Наконец я встал. Пол вокруг меня был завален бумагами и книгами, брошенными туда в спешке, – мне хотелось достичь невозможного и осмотреть все за несколько минут. Я озирался вокруг, разгоряченный и отчаявшийся. Где еще я мог найти что-нибудь? Книжный шкаф! Одну за другой я вытаскивал книги и, подержав за корешки, чтобы вывалилось все, вложенное между страницами, швырял их на пол. Подобным способом я отыскал несколько писем и всевозможных листков бумаги с заметками или решениями математических задач.

Когда книжный шкаф опустел, я разогнул ноющую спину. Ничего! Может, в спальне? Может, костюмы в шкафу откроют какую-нибудь тайну? Тщетная надежда. Я направился через комнату, когда вдруг увидел бумажник. Он лежал на каминной доске, совершенно открыто. Казалось невероятным, что я провел в комнате двадцать минут и не заметил его. Я бросился к нему. Две однофунтовых банкноты, марки, несколько визитных карточек и фотография. Я рассеянно взглянул на нее. Она выцвела и обтрепалась по краям из-за постоянного трения о кожу бумажника. На ней был изображен невысокий, хорошо сложенный мужчина с продолговатой головой, пухлыми губами и несколько длинноватым носом. Лицо интеллигентное, выдвинутая челюсть и внимательные глаза, наводящие на мысль о сильной личности. Это было лицо, которое трудно забыть, лицо Вейла. Я ощутил легкий трепет.

У Вейла на руке висела темноволосая, веселая с виду девушка; в фигуре угадывалась склонность к полноте. Она показалась мне смутно знакомой. Я перевернул снимок. На выцветшем штемпеле были видны немецкие буквы. Я разобрал слово «Берлин».

Я уже собирался вложить фотографию обратно в бумажник, когда у меня в мозгу будто что-то вдруг щелкнуло. Я быстро перевернул карточку и еще раз посмотрел на нее. И тут же понял: девушка эта – Элейн. Сейчас она чуточку стройнее и не такая круглолицая. На снимке она была моложе и бесшабашнее… Может быть, девушка с фотографии просто похожа на нее. Я снова перевернул снимок и присмотрелся к штемпелю. Над словом «Берлин» были едва различимы цифры «1934». В 1934 году Вейл был в Берлине вместе с Элейн. Это было важное звено.

И в этот миг я услыхал, как в замке повернулся ключ.

Я в страхе огляделся. Спрятаться было негде. Открылась и закрылась дверь, в коридоре раздались шаги, а я стоял, будто к месту прирос. Затем с лихорадочной поспешностью я сунул фотографию в карман брюк. В следующее мгновение дверь распахнулась, в проеме появился Вейл. Он уставился на меня и на погром, устроенный в его гостиной.

Я думаю, у меня был дурацкий вид, когда я стоял там с открытым ртом. Его лицо омрачилось гневом, щеки залила краска. Но его глаза, серые, под цвет серо-стальных волос, оставались отрешенными и настороженными. Гнев быстро миновал. Вейл прошел в комнату.

– У меня, кажется, гости, – сказал он. – Может быть, представитесь?

Он подошел к каминной доске и взял сигарету из стеклянного портсигара. Прикурил от зажигалки.

Мое смущение прошло, зато возрос мой страх. Манеры у него были такие непринужденные и такие приятные, а глаза, все время следившие за мной, такие жесткие. Я знал, что я ему не ровня.

– Я полагаю, вы обо мне слышали, – сказал я. – Моя фамилия Хэнсон.

Я отчаянно пытался состязаться с ним в непринужденности, но мой голос предательски задрожал.

– Ах, да, – сказал он. – Припоминаю. Зенитчик.

Никаких интереса или радости узнавания не отразилось в его глазах. Они оставались неизменными – холодными и наблюдательными. Интуитивно я чувствовал, что он понял, кто я, как только распахнул дверь. Он неторопливо затянулся сигаретой. Ничего не говоря, он внимательно меня разглядывал. Я ничего не мог поделать – под этим взглядом я опустил глаза. И как только я это сделал, мне стало ужасно неловко: я не знал, куда девать руки, куда смотреть. Я чувствовал себя воришкой, пойманным на месте преступления. К тому же я был встревожен тем, что он может со мной сделать. Вот она, возможность убрать меня с аэродрома. Я возлагал надежды только на то, что он сочтет это слишком большим риском. Если он добьется моего ареста, меня отдадут под трибунал, а на суде я уже буду в состоянии обосновать причины, по которым залез в его квартиру. У судей не будет основания не верить, потому что я могу доказать, что не нуждаюсь в деньгах. Это подтвердил бы мой редактор. А ведь было еще дело с подлогом чертежа и организацией моего обыска. Это тоже можно было бы использовать. Жаль, что я сжег этот чертеж. Вейл, впрочем, этого не знал.