Текст книги "Воздушная тревога"

Автор книги: Иннес Хеммонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Я набрался смелости, поняв, что положение не совсем против меня. Более того, чудилось, что оно предлагает последнее окончательное доказательство, ибо меня по-прежнему глодал червь сомнения. Если Вейл будет добиваться моего ареста, это сомнение еще больше усилится. Если же он этого не сделает, тогда я буду знать наверняка, что он не смеет рисковать.

Я поднял на него глаза. Он по-прежнему смотрел на меня, опершись локтем о каминную доску.

– Ну? – сказал я.

– Что ну? – отпарировал он и прибавил: – Может быть, вы объясните, что все это значит? – Легким движением глаз он указал на разбросанные на полу книги и бумаги.

– Я полагаю, объяснение вам известно, – ответил я.

Он заколебался, затем неторопливо кивнул.

– Да, пожалуй. Я слышал о телеграмме, которую вы пытались отправить в свою газету. Я сам хотел поговорить с вами об этом – сразу же. Но командир авиакрыла Уинтон и слышать об этом не пожелал. Он заявил, что дело надо оставить на рассмотрение вашего офицера. Я вижу, мне следовало настоять на своем. Тогда не произошло бы этого… – он помолчал, подбирая слово, – … этого разгрома в моих комнатах.

– А вы, случайно, не просили, чтобы меня немедленно перевели в другую часть? – предположил я.

– Нет, – ответил он вроде бы искренне. Он указал на одно из больших кресел у камина. – Присядьте, потолкуем. – Голос у него был тихий, однако в нем слышалась твердость. Это был голос, которому повинуются.

Но я не сдвинулся с места.

– Я предпочитаю стоять.

Я отчаянно пытался мобилизовать всю свою уверенность, зная, каким жалким буду себя чувствовать, если сяду, а он будет стоять и говорить со мной как бы свысока.

Он пожал плечами.

– Как знаете, – сказал он. – Прежде всего, мне следовало бы упомянуть, что в моей власти добиться вашего ареста с весьма неприятными для вас последствиями.

– Не думаю, что вы пойдете на это, – возразил я. – Уж слишком много у вас поставлено на карту, чтобы так рисковать.

– О-о?! – Его густые брови подскочили. На секунду я почувствовал, что припер его к стенке. Он был в чем-то не уверен.

– Это и подводит нас к тому, о чем я хотел бы с вами потолковать. Может быть, вы все же объясните, почему подозреваете во мне нацистского агента?

– Откуда вы узнали, что я подозреваю в вас нацистского агента? – Вопрос слетел у меня с языка прежде, чем я понял, что говорю. – В телеграмме я только запрашивал о вас информацию.

– Мой дорогой мальчик, командир рассказал мне все об этом прискорбном деле. – Его голос звучал терпеливо.

– Тогда вам известно, почему я подозреваю вас.

– Я знаю, что вы заявили командиру авиакрыла Уинтону. Расскажите мне все, чтобы мы могли выяснить спорные моменты. Поскольку я с вами встретился, – продолжал он, – и кое-что о вас знаю, я не такой безумец, чтобы сомневаться в бескорыстности ваших действий. Если бы вас арестовали, это не доставило бы мне абсолютно никакого удовольствия – ведь я знаю, почему вы вломились в мой дом. – Он опустился в кресло и указал мне на другое, по ту сторону очага. – Итак, – сказал он, когда я сел, – в чем, собственно, дело?

Я заколебался. Не мог же я заявить: «Я вам не скажу». Это было бы по-детски. Кроме того, этот человек имел право знать, почему я его подозреваю, и я решил, что это ему не повредит. Поэтому я рассказал ему о том, как при виде него замолк немецкий пилот, о плане вывести из строя аэродромы истребителей, о котором он говорил мне.

– Если и есть какой-то такой план, – продолжал я, – а я думаю, что парень не соврал, – то его можно было бы осуществить с помощью пособников на самом аэродроме. Эти агенты могли внедриться сюда некоторое время назад и достичь достаточно сильных позиций для того, чтобы сыграть главную роль.

Я замолчал. Я сказал все, что хотел.

– И вы полагаете, что именно с этой целью я на Торби? – спросил он.

Я кивнул, мне стало неловко под его настойчивым взглядом.

– Должен сказать, вы подозреваете меня на самых что ни на есть тривиальных основаниях. Не буду, впрочем, настаивать, поскольку вы, я полагаю, считаете эти основания достаточными. Несомненно, ваши подозрения подкрепляются тем фактом – думаю, вам известным, – что я провел много лет в Германии, читая лекции в Берлинском университете, и вернулся на родину в 1934 году.

Он помолчал и, поскольку, видимо, ждал от меня подтверждения, я кивнул.

– Пожалуй, лучше всего для меня – это рассказать нам кратко о своей жизни, а там думайте, что хотите. Наверное, вы сейчас мне не поверите, но цель у нас одна. Я с моими знаниями тактики хочу помочь здешнему штабу исполнять свои обязанности по защите нашей страны, делая в то же время все, что в моих силах, чтобы помочь нашим солдатам в учебе. А поскольку и я, и вы, когда стоите у своей зенитки, оба работаем ради общей цели, я бы предпочел уладить это дело по-дружески. Поймите, – добавил он, – я очень дорожу своей работой здесь, она у меня частично исследовательская, и я не позволю, чтобы она была сведена на нет из-за предрассудков против любого, у кого были какие-то связи с Германией. Если вас сейчас арестуют, вы ведь будете настаивать на своих обвинениях. С вами наверняка обойдутся сурово, но в то же время власти могут посчитать нежелательным мое дальнейшее пребывание на Торби. А я слишком заинтересован в проводимой работе и готов положить все силы на то, чтобы предотвратить любой риск подобного поворота дел.

Его взгляд был прикован ко мне. В тишине комнаты я услышал, как слабо завыли сирены. Он не обратил на них никакого внимания.

– Поскольку вы газетчик, я полагаю, вы умный человек, – продолжал он. – Надеюсь, вам понятна моя позиция. Теперь о моем происхождении. Я родился в этой стране. Мой отец был натурализованный немец, а мать – наполовину ирландка, наполовину немка. Образование я получил в Рептоне[24]24
  Рептон – мужская привилегированная частная средняя школа близ г. Дерби. Основана в 1557 г.; около 500 учащихся.


[Закрыть] и Кэмбридже, а когда окончил университет, мой отец, бизнесмен, импортировавший фрукты, послал меня за границу, чтобы я изучил дело в различных отделениях фирмы. Да, я забыл сказать, что в последнюю войну он продолжал заниматься торговлей. Я тогда еще учился в школе и не успел на эту войну, хотя и пытался пойти добровольцем. В 1927 году я обосновался в Германии. Обнаружив, что бизнес, как таковой, меня не привлекает, я согласился на предложенную мне работу в Берлинском университете. Я оставался там в трудный период кризиса и наступления нацизма. Какое-то время можно было терпеть, но когда начались погромы, я решил, что пора оттуда убираться, – он заерзал в кресле и закурил сигарету. Будто в добавление к своим словам, произнес: – Мой отец был еврей. Его настоящая фамилия Вейлштейн, но, натурализовавшись, он сменил ее на Вейл, – он выпустил дым под потолок. – Хотите что-нибудь у меня спросить? Думаю, когда у вас появится возможность, вам не составит особого труда проверить то, что я рассказал.

– Есть один момент, – сказал я. – Вы знали, находясь в Берлине, одну девушку по имени Элейн?

Мой вопрос его слегка удивил. Потом вдруг лоб его разгладился.

– А, вы имеете в виду Элейн Стюарт? Она служит в ЖВС. – Я заметил, как он быстро посмотрел на лежавший на каминной доске бумажник. – Несомненно, вы видели нашу совместную фотографию вон в том бумажнике. В 1934 она была студенткой в Берлине. Славная девушка, она мне очень нравилась. Сейчас она здесь, и нам удается иногда встречаться. Это одно из тех совпадений… – Он развел руки жестом, который совершенно чужд англичанам.

На его лице вдруг появилась озабоченность.

– Уж не взяли ли вы, чего доброго, фотографию?

Я почувствовал, как краска вины заливает мне щеки. Я хотел сказать «нет». Я собирался сохранить фотографию у себя – просто на всякий случай.

– Боюсь, что да. Я считал, что она может предоставить ценность. Весьма сожалею, – сказал я, возвращая фото.

– Большое вам спасибо. – Его вежливость казалась излишней, ведь это была его собственность. – Хотите узнать еще что-нибудь? – спросил он, но я больше ничего не мог придумать.

Он встал.

– Тогда, я надеюсь, вы все хорошенько обдумаете, прежде чем предпринять что-либо еще. Если у вас возникнут какие-то неясности, заходите, пожалуйста, и мы их обсудим во избежание поспешных выводов с вашей стороны, особенно если они снова будут связаны с обыском моих комнат в надежде найти что-нибудь меня компрометирующее. – Он как-то печально улыбнулся и на мгновение даже показался мне очень человечным. – Я собирался немного поработать перед сном, но вот теперь придется убирать за вами.

Я тоже встал, и он проводил меня до двери.

– Я думаю, так вам будет легче выйти, – сказал он и, улыбнувшись, протянул руку.

Я пожал ее и пошел вниз по лестнице, ведущей в комнаты отдыха. Я забрал свои купальные принадлежности со стула и вышел. Стало совсем темно, хотя огни прожекторов освещали небо на юго-востоке.

Взглянув на светящийся циферблат своих часов, я удивился, обнаружив, что всего лишь десять. В этот час, казалось, вместилось так много. Я пустился бегом. В десять наш расчет должен был заступать, и я добрался до окопа как раз вовремя. Я ожидал, что меня будут расспрашивать, почему я так долго мылся, но никто даже не заметил, что я отсутствовал дольше обычного. Все были заняты обсуждением приказа о том, что нам официально разрешается стрелять на высоту до 20 тысяч футов – чем мы постоянно занимались с тех пор, как начался «блиц».

Глава VI
Воздушный налет

Спали мы в ту ночь мало. Самолетам, казалось, нет числа. Иногда мы видели их в лучах прожекторов, но не могли стрелять. С Торби не поднимался ни один самолет. Было холодно, из долины накатывал промозглый туман. С часу до четырех, когда на посту стоял другой расчет, нам удалось немного подремать. Но когда мы снова заступили в четыре, случайные машины по-прежнему возвращались домой, и отбой воздушной тревоги прозвучал лишь перед самой сменой.

Мне было чем занять свой ум во время этих долгих часов. Позицию Вэйла неразумной назвать было нельзя, и я только укрепился в убеждении, что мои подозрения, казавшиеся одно время такими определенными, основывались не более чем на домыслах. А самое большое впечатление на меня произвела та легкость и непринужденность, с которой он объяснил наличие фотографии. В конце концов, человек в самом деле может встретить своих старых знакомых в самых неожиданных местах. Совпадения такого рода – не редкость, и подтверждение тому – мои встречи с Марион Шелдон и Джоном Найтингейлом. Но я упорно отказывался верить, что стою на ложном пути. Вейл был умным человеком, гипнотической личностью. Да и моего ареста он добиваться не стал. Моя собственная версия была ничуть не хуже его объяснения, не менее резонного.

Хорошо, что мне было о чем думать, так как во время нашего позднего дежурства я очутился в одиночестве на краю окопа, а остальные собрались вокруг капрала Худа и о чем-то тихо переговаривались. Сперва я этого даже не заметил, а заметив, направился к ним, полагая, что они обсуждают какой-то интересный вопрос. Приблизившись к ним, я услышал, как Худ сказал:

– Вот и все, что рассказал мне Лэнгдон.

– Хотел бы я знать… – начал Четвуд, но замолчал, увидев меня.

Наступила неловкая пауза. Группа постепенно распалась. Я догадывался, что причиной этому был я.

Закурив, я вышел из окопа и взял себе шезлонг. Помню, как мне однажды устроили бойкот в приготовительной школе[25]25
  Приготовительная школа – частная, обыкновенно школа-интернат для мальчиков от 8 до 13 лет; готовит учащихся для поступления в привилегированную частную среднюю школу.


[Закрыть]. Ощущение было почти такое же. Но когда я устроился в шезлонге и приоткрыл глаза, этот бойкот показался мне не стоящим внимания.

Снова и снова вспомнил я свою встречу с Вейлом и все бумаги, которые просмотрел у него в комнатах.

Казалось, я топчусь на месте, хотя чутье подсказывало мне, что это впечатление обманчиво. Время от времени я замечал вновь собравшуюся группку у телефона. Я понимал, что разговор идет обо мне, так как они иногда бросали взгляды в мою сторону.

Я пожалел, что старшим у нас не Лэнгдон. Он бы не допустил такого, а капрал Худ и Четвуд только подливали масла в огонь. Мною постепенно завладевало ощущение отверженности. Я почувствовал себя неловко, хотя здравый смысл подсказывал мне, что все это чепуха. Такое распределение ролей стало действовать мне на нервы. Скоро я обнаружил, что все чаще и чаще поглядываю в их сторону. И каждый раз ощущал, что один из них украдкой, чуть ли – не воровато, наблюдает за мной. Я неожиданно почувствовал себя в ловушке – как заключенный в камере. Мало того, что против меня начальство, так теперь я отрезан и от своих товарищей. Даже Кэн, с которым я ладил, был теперь с ними и исподтишка поглядывал на меня, думая, что я ничего не замечаю.

Мне стало невыносимо терпеть это дольше, я встат и направился к ним. Они молча наблюдали за моим приближением. Худ, Четвуд и Кэн стояли чуть в стороне от остальных вместе с Мики и невысоким солдатом по кличке Блах[26]26
  Blah – болтун (англ.).


[Закрыть], нос и курчавые темные волосы которого выдавали его национальность. Он сменил Фуллера, который был дневальным. Враждебность их была почти вызывающей. Но то была неприязнь людей с нечистой совестью. Мне стало легче, когда я заметил, что они боятся, как бы я не перехватил инициативу. Это заметно придало мне уверенности.

– Вам не кажется, что вы слишком долго обсуждаете меня за глаза? – Я старался говорить с безразличием, но дрожь в голосе выдавала мое волнение.

– Я тебя не понимаю, – это сказал капрал Худ. В его тоне сквозила неприязнь.

– А проще я выразиться не могу, – я повернулся к Кэну. – Может, ты объяснишь, в чем, собственно, дело.

Он бросил на Худа смущенный взгляд.

– А, собственно, ни в чем, дорогой мальчик. Я хочу сказать, неважно в чем.

– Вот именно. Совершенно неважно, – вставил Четвуд.

Вдруг в разговор врезался Мики.

– Неважно! Боже, покарай меня. От вас, ребята, меня тошнит. Перемываете человеку косточки, каркаете, как старухи, а в глаза слова сказать не смеете.

– Благодарствую, Мики, – сказал я и повернулся к другим. Я вдруг обозлился на них. – Давайте все выясним. Так что тебе сказал Лэнгдон, капрал Худ? – спросил я.

Он поколебался, потом, пожав плечами, заговорил:

– Если хочешь знать, сержанту Лэнгдону сказали в столовой, будто пилот, которого мы сбили, упоминал на допросе о каком-то плане захвата британских аэродромов. Вот мы и гадаем, о чем тебе с этим немцем нашлось поговорить.

– Мы обратили внимание на то, что ты сразу заткнулся, как только подошли Уинтон с Вейлом, – вставил Четвуд.

– Хорошо, – ответил я. – Вот весь наш разговор, насколько я его помню. – Передав им все, что сказал немец, я добавил: – В следующий раз, когда вам захочется обвинить кого-то в том, что он нацист, имейте смелость обсуждать это в его присутствии.

Отвернувшись, я почувствовал, что эта тирада с таким же успехом относилась и ко мне с моими подозрениями насчет Вейла. Снова взглянув на них, я увидел, что Худ стоит один. У меня появилась уверенность, что я нажил себе врага. Это был не тот человек, которого можно безнаказанно, за здорово живешь поставить в унизительное положение. Слишком уж он дорожил своим достоинством. Но мне было как-то все равно. Не волноваться же по таким пустякам?

Потом кто-то, по-моему, это был Кэн, вспомнил, что уже пятница. На какое-то время обо мне позабыли в оживленной дискуссии, чего вообще следует ожидать. В настроении людей в окопе произошло странное изменение. Мики стал бормотать что-то себе под нос, как-то вдруг сделался старым и жалким. Казалось, от любого напряжения кожа на его черепе начинает обвисать. Наверное, жизнь у него была нелегкая. Я оглядел окоп. Начинала пробиваться заря, и в ее слабом свете все казалось невероятно, до болезненности бледным. Боже, как мы все устали!

Мы снова легли в полседьмого – все, кроме воздушного дозорного. Ради этого добавочного сна стоило пропустить завтрак. Когда я проснулся снова, было уже полдесятого, и ревел «танной»: «Эта акция Муссолини, приурочившего объявление войны именно к этому времени, была ударом в спину истекающей кровью Франции. Диктатор превосходно сыграл роль шакала для своего…» Так проверяли «танной», зачитывая отрывки из вчерашних газет.

Одеваясь, я съел немного шоколада, потом направился к душевым помыться. Я как раз пересекал плац, когда «танной» завопил:

– Внимание! Внимание! Эскадрилья «Тигр» – немедленная готовность!

Хотя я был один, я не смог удержаться от смеха. Диктор заметно шепелявил, и все его «л» и «р» звучали как «в». По всему летному полю взревели моторы. Почти тут же «танной» скомандовал:

– Эскадрилья «Тигр» – взлет! Эскадрилья «Тигр» – немедленный взлет! Взлет! – шепелявость была особенно заметна в слове «взлет», которое он произносил как «взвет». Затем: – Эскадрилья «Ласточкин хвост» – готовность.

Я заколебался. Будет ли у меня время побриться? Я находился посреди плаца, в пятидесяти ярдах от душевых. Может, я как раз успел бы. Но мне жутко не хотелось встречать тревогу с намыленным лицом. Все же я решил рискнуть. Но не дошел я еще до края плаца, как «танной» призвал эскадрилью «Ласточкин хвост» – она была у нас новая – к немедленной боевой готовности. Тут я не раздумывая повернул обратно – когда взлетают обе эскадрильи, значит, последует воздушная тревога. Когда я вновь пересекал площадь, эскадрилья «Тигр» уже ревела над головой четырьмя звеньями по три.

– Доброе утро.

Голос был девичий. Я обернулся и увидел Марион Шелдон, очень стройную, похожую на мальчишку.

– Мы что, больше не знаемся? – сказала она, улыбаясь.

– Что вы хотите этим сказать? – уклончиво ответил я.

Дело в том, что я пытался угадать, что нам сулит вся эта суматоха, и без особого успеха старался унять внутреннюю дрожь.

– Господи, да вы прошли мимо и даже не заметили меня, – она засмеялась. – О чем же вы так напряженно думали?

– Так, ни о чем, – ответил я. – Как дела? Наряды вне очереди уже иссякли?

– Не совсем. Еще два дня. – Она подошла и оказалась совсем рядом со мной. Я, помню, еще подумал, какие красивые и ясные у нее глаза и каким нелепо вздернутым и задористым выглядит нос. – Как вчерашний вечер? – спросила она. – Я так тревожилась за вас.

Я кратко рассказал ей. Когда я закончил, она сказала:

– Я рада, что не совсем все напрасно. Вы, случайно, не узнали его имя?

Я подумал немного, пытаясь вспомнить его по письмам, которые бегло просматривал.

– По-моему, Джошуа, – сказал я. – Да, Джошуа.

– Все сходится, – сказала она. – Прошлой ночью Элейн разговаривала во сне. Наши койки стоят рядом. Я проснулась и услышала: «Я не останусь, Джошуа, не останусь. Ты должен забрать меня отсюда». После этого я не разобрала – была какая-то тарабарщина. Потом: «Ты должен вывезти меня, Джошуа. Должен. Они попадут в ангары». Это вам о чем-нибудь говорит? А сегодня утром она встала вконец разбитая и страшно нервничала.

Холодок пробежал у меня по коже: я догадывался, о чем это говорит. Но не видел смысла без нужды пугать Марион.

– Что-нибудь еще она говорила?

– Да, но это был сплошной набор слов. Что-то о своем дне рожденья и о «Коулд Харбор Фарм» – это ведь название какой-то книги, да?

– Нет, «Коулд Камфорт Фарм», – сказал я, и мы засмеялись.

– Ну конечно, – сказала она. – Но больше ничего интересного не было, только то, что я вам сказала.

В этот миг завыли сирены. Я оглядел плац. Солдат на велосипеде, в каске и с противогазом наготове, крутил педали по дороге от нашей канцелярии.

– Ну вот! – сказал я. – К орудию! Я так и знал, что ждать придется недолго. – На велике сидел Мейсон. Я помахал ему, показывая, что все понял. – Вы сегодня не на дежурстве? – спросил я Марион.

– Нет, я только что сменилась. А что?

– Слава богу! – воскликнул я. – Обязательно идите в убежище, когда объявят воздушную тревогу. Мне пора. Счастливо!

Я помахал ей и пустился бегом, а по «танною» объявили предварительное предупреждение о воздушной тревоге.

– Всему персоналу, не занятому обслуживанием самолетов или на оборонительных сооружениях, укрыться в убежище.

Теперь уже бежали все – часовые на свои посты, остальные – в убежища.

У края летного поля со мной поравнялся Мики, кативший на велосипеде Лэнгдона.

– Началось, браток, а? – спросил он.

Но бодрость его была вымученная, глаза дико горели на побледневшем лице. Когда он покатил дальше, я подумал, что есть люди, которым суждено погибнуть от бомбы, так же как есть такие, кому на роду написано быть заколотым или отравленным, а человек, которому грозит смерть от бомбы, это, должно быть, Мики.

Когда я добрался до окопа, большая часть подразделения была уже там.

– Побережье пересекает большая группа самолетов, – услышал я чей-то голос.

Я надел каску и подготовил противогаз.

– Ты лучше сиди на телефоне, – сказал мне Лэнгдон.

Вату рвали как обычно друг у друга из рук. Это было еще до того, как всем выдали настоящие затычки для ушей. На трехдюймовке уши должны быть обязательно заткнуты. Беда в том, что это старое морское орудие, переделанное для зенитной стрельбы, и чтобы получить соответствующий угол подъема, откат пришлось уменьшить с двух футов до одиннадцати дюймов, поэтому выстрел стал еще громче.

– Внимание! Внимание! Эскадрилья «Ласточкин хвост» – взлет! Взлет!

Мимо пронеслась машина, везущая офицеров-летчиков из столовой к капонирам. Еще несколько офицеров бежали по дороге. Все были в полном обмундировании. Среди них я узнал Джона Найтингейла. Он бежал своей легкой, хотя и неуклюжей трусцой. Пробегая мимо нашего окопа, он помахал мне рукой. Я ответил на его приветствие.

– Это Найтингейл, да? – спросил Кэн.

_ Да, – ответил я. – Мы вместе учились в школе.

Не сказать этого я просто не мог. Не в силах удержаться, я посмотрел сначала на Худа, потом на Четвуда. Именно из-за их недавней неприязни ко мне я счел своим долгом подчеркнуть, что лично знаком с асом-лидером новой эскадрильи, а это была почти претензия на респектабельность.

Найтингейл исчез на капонире как раз за нашим окопом. Оглушительно взревели моторы. Мгновение спустя его самолет вырулил оттуда, «фонарь» его кабины был откинут назад, и я увидел, как он помахал своей обслуге. Номер его самолета был TZ05. Он надвинул «фонарь», и самолет на сумасшедшей скорости понесся к старту взлетно-посадочной полосы, где уже собирались самолеты с других капониров.

Когда эскадрилья начала взлетать, зазвонил телефон. Я снял трубку.

– Четыре, – сказал я, когда назвали наш номер.

– Одну минуточку, – сказал голос в трубке. – Передаю засечку. Строй около 200 самолетов в 25 милях к юго-востоку, летят на северо-запад. Высота – 20 тысяч футов.

Я передал информацию Лэнгдону. Люди на позиции выслушали новость молча. Мы уже привыкли к большим скоплениям самолетов. Но я знал, о чем думают все. Я и сам думал о том же: неужели их цель – Торби?

– Внимание! Внимание! – опять «танной». – Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всему персоналу немедленно в убежище! Немедленно в убежище! Воздушная тревога! Всё.

Мы напряженно ждали, наблюдая за небом. Оно было очень синее, высоко плыли небольшие облачка. Эскадрилья «Ласточкин хвост» скрылась из виду, превратившись в крошечные пятнышки, взбирающиеся вверх на юго-восток. У Лэнгдона был бинокль. Он то и дело вглядывался в небо на юге и востоке. Хотя пошел только одиннадцатый час, в окопе уже было жарко. Солнце палило нещадно, так что глазам было больно, и они уставали, силясь разглядеть крапинки самолетов, которые показывались лишь тогда, когда высоко под лазурной чашей небосвода на них светило солнце.

– Они летят прямо со стороны солнца, – сказал Хенсон.

– Да, это им как раз и надо, – добавил Блах. – Чтобы мы ничего не разглядели.

– Если они приземлятся, они сразу же отдадут тебя на заклание, – сказал Мики. – Ты бы хоть выкинул свой личный номер, если там записана твоя иудейская религия.

Мы засмеялись. Посмеяться над чем угодно сейчас было громадным облегчением. Блах тоже заулыбался.

– Я его уже выкинул, – сказал он. – Беда в том, что я не могу выкинуть свой нос.

– Ты бы мог его отрезать, – предложил кто-то.

– Изуродовать себе лицо? Нет уж, спасибо. Тогда Кэн не даст мне роли после войны.

– Слышите? – сказал капрал Худ.

До нас донесся едва различимый гул моторов высоко летящих машин.

– Это они, – сказал Четвуд.

– Иисусе! И ни одного нашего истребителя не видно, – проговорил Кэн.

Гул моторов стал громче.

– Тот джерри действительно сказал, что сегодня нас будут бомбить? – спросил меня Мики.

Я кивнул.

Наступило молчание.

– Боже, как бы я хотел добраться до них со штыком!

– Спускайтесь сюда, ублюдки! Спускайтесь! – лицо у Мики, когда он бормотал свой вызов небу, напряглось. Он повернулся к Лэнгдону. – Что ты думаешь, Джон? Сегодня наша очередь?

– А, заткнись ты, – сказал капрал Худ.

– Смотрите! Вон! – Четвуд указывал высоко на северо-запад. – Он на секунду сверкнул на солнце.

Мы напрягали зрение, но никто ничего не разглядел, хотя стук моторов слышался уже отчетливо. Этот звук доносился с той стороны, куда указывал Четвуд.

– Вон он опять, – сказал Четвуд. – И другие. Сейчас я вижу их все, – он принялся считать. – По-моему, двадцать один.

– Да, я тоже вижу, – подтвердил Фуллер.

Лэнгдон выискивал самолеты в бинокль. Я всматривался в небо, но ничего не видел. Если не сфокусируешь глаза на правильное расстояние, самолет разглядеть невозможно.

– На, взгляни, – сказал Лэнгдон, протягивая бинокль Четвуду. – Если их 21, тогда я не думаю, что это джерри. Впрочем, какая-нибудь эскадрилья могла пройти над Лондоном незамеченной.

Четвуд взял бинокль и вскоре сказал:

– Все в порядке. Это «харрикейны».

Зазвонил телефон.

Услышав сообщение оператора, я похолодел от ужаса. Положив трубку, я повернулся к Лэнгдону.

– Первую группу отогнали, – сказал я. – Но другая группа самолетов как раз сейчас пересекает побережье. В ней 50 бомбардировщиков в сопровождении двух очень больших групп истребителей. Бомбардировщики на высоте 20 тысяч футов, истребители на высоте 25 и 30 тысяч.

Все промолчали. И тут же снова начали вглядываться в небо. Мики что-то бубнил себе под нос. Я поглядел на лица ребят. Вид у всех был неряшливый. Побриться в то утро никто не успел. И хотя от солнца мы все стали коричневыми, лица казались бледными и усталыми.

Над аэродромом кружили две эскадрильи «харрикейнов». Время от времени «хвостовой чарли» каждой эскадрильи, то есть самолет, который мотается из стороны в сторону сквозь строй, чтобы охранять его с тыла, сверкал на солнце, будто серебряная обертка.

Не знаю, сколько мы так вот ждали, наблюдая за небом. Казалось, целую вечность. Но ничего не менялось, только эти две (впервые две!) эскадрильи кружили над нашей базой. Время шло, но для нас оно остановилось. Разговоры стихли. Молчал даже Мики, из которого обычно так и сыпались остроты.

Все напряженно ожидали развязки.

Вдруг снова заблеял «тайной»:

– Внимание! Через несколько минут самолеты начнут садиться на заправку и пополнение боеприпасов. Всем наземным командам быть наготове. Самолеты надо поднять в воздух как можно скорее. Всем командам быть наготове. Всё.

– Должно быть, где-то идет бой, – заметил Четвуд.

– Как жаль, что они бьются далеко от нас, – сказал Мики. – Так хочется посмотреть, как фашисты падают на землю, а наша старая пушка бабахает – бах, бах, бах! Вот бы мы нагнали на них страху, скажу я вам. Правда, Джон?

– Ты еще можешь пожалеть о своем желании, Мики, – ответил Лэнгдон.

Я бросил взгляд на часы. Была половина двенадцатого. Этот налет, должно быть, тоже разогнали. Услышав звук моторов быстро приближающегося самолета, я поднял глаза. Машина на малой высоте быстро шла с востока.

– Что это? – спросил кто-то.

– «Харрикейн», – ответил Лэнгдон.

Самолет был из эскадрильи «Тигр». Он сделал только один круг над аэродромом и приземлился, сильно подпрыгивая. Наземная команда и бензовоз были уже наготове. По одному начали слетаться другие самолеты – один с сильно потрепанным от снаряда хвостом, другой – с погнутым крылом. Большей частью они спешили сесть, некоторые даже не делали круга, а садились прямо на траву, несмотря на легкий ветер.

Наземные команды работали, как заведенные, заправляя бензобаки и пополняя боезапас. Не проходило и десяти минут, как истребители снова оказывались в воздухе. Появились еще самолеты, несколько из эскадрильи «Ласточкин хвост», среди них – Найтингейл, и один или два «спитфайера» с чужого аэродрома. Я видел, как Найтингейл снова улетел.

Без четверти двенадцать. Напряжение спало, теперь нам было как-то легче. Казалось, будто налет выдохся, хотя воздушный бой, наверное, еще продолжался. Дважды мы звонили в штаб ПВО, но там знали не больше нашего.

Потом кто-то вдруг сказал:

– Слушайте!

Донесся слабый и низкий непрерывный гул. Он был очень далеко. А две наши эскадрильи по-прежнему кружили у нас над головами. И тут снова заговорил «танной»:

– Внимание! Внимание! Массированный воздушный налет! Массированный воздушный налет! Всем самолетам, которые в состоянии подняться, немедленно взлетать! Всем самолетам взлет!

Душа у меня ушла в пятки, и я никак не мог с собой справиться. Массированный воздушный налет был объявлен у нас впервые.

Звук становился все громче. Стука не было, только глухой глубокий гул. На аэродроме ревели моторы, и около каждого капонира, копошились люди. Потом аэродром вдруг опустел. Разлетевшись в разные стороны, самолеты превратились в черные точки на небе – некоторые незаправленные, другие без боеприпасов или почти в аварийном состоянии, а один или два – тренировочные. На летном поле не было видно ни души, стояло только несколько самолетов, которые так и не смогли взлететь. Лишь волны жара плясали над гудроном.

– Вон они! Смотрите!

Я повернулся и, приложив ладонь козырьком к глазам, вгляделся в том направлении, куда указывал капрал Худ. Он принялся было считать, но бросил.

– Боже! А выше над ними еще. Видите их?

Какое-то мгновение я ничего не видел. Солнце выжгло все облака. Я так старательно всматривался, что у меня в глазах зарябило. Я закрыл глаза и потряс головой. Шум моторов тем временем нарастал. Лэнгдон точно прирос к своему биноклю. Я видел наши истребители, как раз наблюдал за ними, когда они вдруг перестали кружить и унеслись в сторону солнца, навстречу приближающимся самолетам. Казалось невероятным, что я не разглядел их раньше.

Немцы шли непрерывным строем на высоте около 20 тысяч футов – темные точки на голубом небе. А над ними – серебряные блестки истребителей, сверкавшие на солнце. Наводчики следили за их приближением, ствол зенитки медленно двинулся вверх. Лэнгдон по-прежнему наблюдал за ними в бинокль. Наконец он отпустил его.

– Кажется, идут на нас, – спокойно сказал он. – Взрыватель 25, заряжай!

Худ поставил взрыватель снаряда, который он держал наготове на бруствере, на нужную отметку и протянул Фуллеру; тот бегом оттащил его к орудию. Мики вогнал его в ствол рукой в перчатке, и затвор с лязгом поднялся. Наводчики доложили, что цель поймана.