Текст книги "Воздушная тревога"

Автор книги: Иннес Хеммонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Я бы с удовольствием, да вряд ли что из этого получится. Сегодня утром несколько девушек пытались позвонить в Лондон, но принимают только экстренные заказы. По-моему, после вчерашнего налета на Митчет повреждена линия.

Это был удар под дых. Я мог, разумеется, написать. Но это означало бы задержку.

– А телеграмма? – спросил я.

– По-моему, телеграммы принимают, – ответила она.

Я заколебался. Телеграмму не скроешь – это не телефонный разговор или письмо, но другого выхода не было.

– Тогда отправите телеграмму?

– Конечно. Мне заступать на дежурство только вечером.

Я нацарапал текст на обороте конверта: «Пожалуйста добудь все подробности Вейле библиотекаре Торби с тридцать шестого тчк Могут оказаться жизненно важными тчк Результатах позвони рано пятницу». Особого восторга этот текст у меня не вызывал – уж лучше поговорить с Биллом. Оставалось только надеяться, что он прочитает между строк и поймет, что это исключительно важно. Я протянул телеграмму Марион.

– Надеюсь, вы сможете разобрать мой почерк, – сказал я.

Она пробежала текст глазами, и я увидел, как у нее слегка поднялись брови. Но это был единственный знак, которым она дала понять, что текст необычен: вопросов она никаких не задавала, а объяснять сиnуацию я был не расположен. Теперь, когда пришло время поверить себя бумаге, я почувствовал слишком большую неуверенность и не мог пуститься в рассуждения о своих подозрениях. Она сунула конверт в карман.

– Отправлю сразу же после ленча, – пообещала она.

– Вспомнил, – сказал я. – Мне, пожалуй, тоже надо поесть. В час опять на пост.

– Тогда у вас мало времени – уже без двадцати.

Я встал.

– Посидим сегодня вечером за пивом?

– С удовольствием. Только в восемь мне на смену.

– Отлично. Я сменяюсь в семь. Буду ждать вас здесь сразу же после семи. Если, конечно, Гитлер позволит.

– Надеюсь, что позволит. – Марион улыбнулась.

Она вдруг придала мне уверенности, эта улыбка. Мне захотелось остаться и обсудить все с Марион, но надо было идти на ленч, и я оставил девушку за столом – она потягивала пиво.

День тянулся медленно. Воздушных тревог не было, и времени для размышлений хватало с избытком. Сменившись в три, мы попытались подремать. Эта пополуденная сиеста стала теперь у нас ежедневным ритуалом. Без нее, я уверен, мы были бы не в состоянии двигаться. Было сразу видно, кто горожанин, а кто привык работать на открытом воздухе. Мики с Фуллером завалились на свои койки в бараке, сняв лишь куртки и накрывшись покрывалами. Остальные разделись и легли на солнце.

Хотя мыслей у меня хватало, уснул я легко. Разбудили нас без четверти пять. После этого короткого сна я, как обычно, чувствовал себя хуже. Вероятно, благоразумней было бы отдыхать под крышей, но уж слишком привлекало меня солнце. Чувство праздности казалось беспредельным. При одной мысли о жарких, пыльных улицах Лондона Торби на какое-то время превращался в лагерь отдыха.

На чай я не пошел – к чему утруждать себя? – хотя это была последняя приличная трапеза дня. На солнце я весь как-то размяк, и сама мысль о том, что надо натягивать обмундирование и тащиться на плац, была мне отвратительна. Некоторые из нас готовили чай прямо на позиции, что было гораздо лучше в любом смысле, так как столовский чай к употреблению совершенно не годился. А уже вечером мы получали еду в ВТС.

В семь мы снова сменились, и я сразу же направился к палатке столовой. Она уже была переполнена. Там оказалось несколько человек с другой позиции. Я огляделся, но Марион Шелдон не увидел. В конце концов я взял себе выпивку и присоединился к другим.

Я не отрывал глаз от входной двери, но Марион все не шла. Сперва я думал, что она, наверное, опаздывает, но к половине восьмого я уже стал гадать, а не забыла ли она обо мне вообще. Мне стало немного тоскливо. К нам присоединился Треворе, тут уже собрался весь наш расчет. Количество бутылок на столе быстро росло. В помещении стало невыносимо жарко и шумно. Мне было как-то не по себе, я страшно устал.

Вскоре после восьми пришла Элейн и присоединилась к нам. Я не знал, насколько она близка с Марион, но подумал, что, возможно, скажет мне, что с той случилось. Элейн сидела в конце зала с Треворсом и двумя сержантами, и мне было как-то неудобно. Я ждал, набираясь смелости. Правда, я опасался насмешек, которые, безусловно, вызвала бы моя озабоченность судьбой какой-то особы из ЖВС. Потом кто-то заговорил о том, что надо бы сходить в столовую за едой, и, когда они встали, я присоединился к ним. Проходя мимо Элейн, я спросил:

– А что случилось с Марион?

Элейн глянула на меня через плечо.

– А, влипла в какую-то историю. Четыре дня нарядов вне очереди. Передать ей ваш привет? – В глазах Элейн сверкнул дьявольский огонек.

У меня вдруг засосало под ложечкой.

– Из-за чего она влипла? – спросил я.

– Об этом, мой дорогой, она не распространялась. – И снова я уловил этот огонек в ее глазах. Мне стало неловко. – Уж не вы ли, случаем, всему причиной, а? Вы, похоже, времени вчера вечером даром не теряли.

Я не знал, что и сказать. У меня возникло нехорошее предчувствие, а поскольку я опасался, что Элейн права, я начисто лишился дара речи и вдруг осознал, что все за столом притихли и прислушиваются к нашему разговору.

Элейн дружеским жестом сжала мне руку.

– Не расстраивайтесь. Я передам ей ваш привет.

И одарила меня сладкой как сахар улыбкой.

Я ответил ей ухмылкой, наверное, ужасно глупой, и вышел с парнями из палатки. Когда мы пересекали плац, направляясь к большому корпусу ВТС, за которым находилась вечерняя столовая, Кэн сказал:

– Сучка она, правда?

– А, не знаю, – ответил я. – Я ведь был как в воду опущенный, разве нет? Я договорился встретиться там с Марион, а она не пришла.

Кэн засмеялся.

– И все равно она сучка. Ты не знаешь Элейн. Она умеет быть по-настоящему милой, хотя эти ее «мой дорогой» несколько отдают дешевой стороной Пикадилли. А иногда прямо кошка, и всё. Тайни считает ее образцом всех добродетелей. Он очень прост. А она неразборчива в своих связях, насколько это возможно в лагере. Она в самом прямом смысле хочет каждого мужчину, какого только видит.

Я промолчал. Да и что тут скажешь? На Элейн мне было наплевать. Я гадал, из-за чего влипла Марион.

– Ты что-то совсем нос повесил, старина, – сказал Кэн. – Неужто в самом деле тревожишься за свою подружку? Несколько нарядов вне очереди ничего в жизни человека не значат.

– Просто я вымотался, вот и всё, – ответил я.

В столовой уже было много народу. Мы заняли единственный свободный стол у стены рядом с кухней. Духота была почти невыносима. Мы все заказали бифштекс с луком, а пока ждали, выпили еще пива.

– Ну, за наши ночные трофеи, – сказал Четвуд, поднося стакан к губам.

– Что ты хочешь этим сказать – за ваши ночные трофеи? – спросил Бисли, молоденький паренек с другого орудия.

Началось все совершенно безобидно, но вскоре разгорелся настоящий спор.

– Ну, а какой трубкой вы стреляли? Двенадцатой? Ну, так слушай, голубчик, тот самолет упал на краю аэродрома. Он не мог быть выше трех-четырех тысяч футов, когда вы открыли огонь. Двенадцатка была бы далеко за пределами цели.

– Дружище, я своими глазами видел, как наш снаряд взорвался у самого носа самолета.

– Ну, а Джон смотрел в бинокль, и он говорит, что наш взорвался рядом с крылом. А отвалилось-то крыло. Во всяком случае, ты ведь был наводчиком? Как же, черт побери, ты мог видеть? Я тоже наводил, и я ничего не видел – меня ослепляла вспышка.

Спору этому не было конца, и он казался бессмысленным. Главное в том, что наше подразделение сбило самолет. Наконец нам подали еду. Только я начал есть, как увидал вошедшего Эндрю Мейсона. Он остановился в дверях, оглядел зал и направился прямо к нашему столу. Он казался возбужденным.

– Тебе надо немедленно явиться в канцелярию, Хенсон. Тебя хочет видеть мистер Огилви.

Судя по тону его голоса, дело было срочное. Моя вилка застыла в воздухе.

– О, черт! – сказал я. – Зачем это я понадобился?

Но я уже понял, зачем. И почувствовал себя, как репортер-новичок перед первой беседой с редактором.

– Не знаю, – ответил Мейсон. – Но у него сидит командир авиакрыла Уинтон. Я искал тебя повсюду.

Я встал.

– Не будь дураком, – сказал Кэн, – сначала поужинай.

Я заколебался.

– Мне кажется, лучше пойти сразу, – сказал Мейсон. – Дело, по-моему, срочное, а я уже тебя порядочно разыскиваю.

– Ну что ж, – сказал я.

Надев кепи, я последовал за ним из столовой. Я нервничал. Что-то, наверное, вышло не так с телеграммой. Тогда – не миновать беды. Маловероятно, чтобы Огилви понял мое объяснение. Слава богу еще, что Вейл не королевский офицер, а гражданский человек – это большая разница.

Мейсон сразу же провел меня в кабинет. Командир авиакрыла Уинтон сидел на стуле рядом со столом Огилви. Когда я вошел, оба взглянули на меня. Я козырнул.

– Вы желали видеть меня, сэр? – Я застыл по стойке смирно.

– Вы поручили члену ЖВС по фамилии Шелдон отправить сегодня вашу телеграмму?

Стало быть, я оказался прав. Я кивнул.

– Да, сэр.

– Это ваша телеграмма?

Он протянул мне телеграфный бланк. Послание, нацарапанное мною утром в ВТС на обратной стороне конверта, было написано на нем четким женским почерком.

– Да, сэр, моя.

– Невероятно, зенитчик Хэнсон, совершенно невероятно. Вы отдаете себе отчет в том, что косвенно обвиняете мистера Вейла в чем-то таком, о чем вы не смеете заявить вслух? В чем вы его обвиняете?

– Я не думал, что в чем-то его обвиняю, – ответил я.

– Тогда почему же вы испрашиваете у своего друга все подробности о Вейле? У вас для этого наверняка должна была быть какая-то причина.

– Это было чисто личное послание сотруднику по газете, сэр.

– Раз вы в армии, ничего личного нет. Вам еще повезло, что на нашей базе цензуры как таковой нет. Но ваша телеграмма была до того пугающая, что начальница почтового отделения в Торби сочла благоразумным позвонить в штаб авиабазы, чтобы узнать, имеет ли право эта из ЖВС отправлять ее. – Он замолчал и посмотрел на командира авиакрыла. – Возможно, вы хотели бы задать солдату несколько вопросов, сэр?

Начальник авиабазы Торби, мужчина с тяжелым под бородком и проницательным взглядом, сразу перешел к делу.

– По словам мистера Огилви, в этой вашей телеграмме мистер Вейл косвенно обвиняется в чем-то таком, чего вы не желаете выразить открыто. Вы просите своего друга сообщить вам подробности жизни Вейла до 1936 года. Вы утверждаете, что это может оказаться жизненно важным. Возможно, вы дадите нам объяснения.

Я заколебался. С Уинтоном говорить было легче, чем с Огилви, вероятно, потому, что у него был большой опыт работы с людьми. Но я не был уверен, какую линию мне повести. В конце концов я решился на откровенность.

– Я послал эту телеграмму, сэр, потому что у меня возникли подозрения, – сказал я.

Затем я объяснил, как немецкий пилот резко заткнулся при виде Вейла, как я узнал, что Вейл беседовал с пилотом до офицера разведки, и как я засомневался, взял бы пилот эту линию без подсказки со стороны.

– О том, чем занимался Вейл до 1936 года, сэр, мне ничего узнать не удалось, – закончил я. – Вот я и решил послать телеграмму коллеге в надежде, что он раскопает что-нибудь о происхождении мистера Вейла. Я знаю, что план оборонительных сооружений аэродрома уже попал в руки врага.

– Понимаю. Иными словами, вы подозреваете, что мистер Вейл – нацистский агент?

Командир насупил густые брови и говорил очень тихо. В его словах я почуял угрозу, но отвести ее был не в силах.

– Да, сэр, – признал я.

– А вы понимаете, что правильным курсом поведения было бы объяснить свои подозрения вашему командиру или же попросить его договориться о встрече со мной? Сделай вы так, я бы рассказал вам, что мистер Вейл прибыл на нашу базу из одной хорошо известной частной школы и что мы ему полностью доверяем. Вместо этого вы затеваете небольшое частное расследование, не имея на него никакого права. – Он вдруг очень внимательно взглянул на меня. – Кем вы были до армии?

– Журналистом, сэр.

Он посмотрел на адрес на телеграмме.

– «Глоб»?

– Так точно, сэр.

– А этот Трент – каково его положение в газете?

– Репортер по уголовным делам, сэр.

– Ясно. Ищущая сенсаций газета и падкий до сенсаций солдат. – Я ощутил неприятное чувство одиночества. – Я отношусь к этому делу весьма серьезно. – Голос его звучал холодно, отчужденно. – Ваши подозрения кажутся мне совершенно безосновательными. Кроме всего прочего, эта ваша связь с дружком-газетчиком могла бы иметь весьма нежелательные последствия. Мистер Вейл, хотя и урожденный британец, в течение ряда лет был лектором Берлинского университета. Поскольку он еврей, в 1934 году его вынудили уехать из Германии. Как я уже сказал, здесь на базе мы очень высокого мнения о нем. Если бы ваша телеграмма не была перехвачена, я легко могу себе представить, какую броскую статейку состряпал бы ваш друг. – Он резко встал. – Оставляю этого солдата на ваше усмотрение, мистер Огилви. Мои пожелания вам известны. Я не хочу, чтобы у меня на базе повторялось подобное.

Огилви тоже встал.

– Я позабочусь о том, чтобы этого больше не было, сер.

Я был в нерешительности. Но, когда командир направился к выходу, я сказал:

– Простите, сэр.

Он остановился, взявшись за ручку двери.

– Что там еще? – сказал он неприветливо.

– Во-первых, – заговорил я, – Трент никогда бы не воспользовался никакой полученной информацией без моего разрешения. Во-вторых, вступив в армию, я не лишился своего права гражданина предпринять любые шаги, которые считаю необходимыми, в интересах моей страны. Мои подозрения были безосновательными. Я это знал. О том, чтобы поднять этот вопрос на данной стадии у начальства, не могло быть и речи. Я пошел по единственно открытому мне пути, чтобы либо развеять эти подозрения, либо найти им подтверждение.

– Вы сослужили бы гораздо большую службу интересам своей страны, обратившись со своими подозрениями ко мне, а не в какую-то там газету. – Говорил он по-прежнему тихо, но голос у него дрожал от гнева.

Вероятно, продолжать с моей стороны было бы глупо, но я не удержался и сказал:

– А сделай я это, не убедившись прежде, что для моих подозрений есть основания, я вряд ли мог ожидать, что к этому делу отнесутся более серьезно, чем к моим взглядам относительно информации, которую выдал мне немецкий пилот, о плане вывести из строя наши аэродромы истребителей.

– О важности информации штаб базы способен судить гораздо лучше вас. Я думаю, было бы благоразумней, если бы вы забыли о том, что были когда-то журналистом, а помнили бы только, что вы зенитчик Британской армии. – Он повернулся к Огилви: – Какое бы решение вы ни приняли, я надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы подобное впредь не повторялось.

– Хорошо, сэр. – Огилви распахнул для него дверь.

Когда он ушел, Огилви вернулся к своему столу и закурил трубку.

– Взяв такую линию, Хэнсон, вы нисколько не облегчили мою задачу, – заговорил он. Командир авиакрыла выразил желание, чтобы я перевел вас в другое подразделение или даже на другую батарею, с тем чтобы вы не задерживались в этом лагере больше, чем необходимо. Я, однако, не готов пойти столь далеко. – Он вытащил трубку изо рта. – Вы будете прикованы к своей позиции четыре недели и будете оставлять ее, только чтобы поесть и помыться. Все письма и другие послания в течение этого периода будут доставляться мне для цензуры. Я дам соответствующие указания Лэнгдону. Вот так. Идите!

Глава IV
Шпионская сеть

Выйдя из канцелярии, я чуть ли не плакал, чувство разочарования и безысходности переполняло меня. Я был отрезан от внешнего мира, одинок и подавлен. Так, наверное, чувствует себя обвиняемый, которому хочется заявить миру, что он ни в чем не виноват, да сделать это он не в состоянии. Торби стал тюрьмой, и решетка из колючей проволоки закрылась.

На скамейке у канцелярии сидели Фуллер и Мейсон. Когда я вышел, они замолчали. Заговаривать с ними я не стал. Они сидели, наслаждаясь приятной теплотой сгущающихся сумерек, а я чувствовал, что так далек от них, что даже не могу придумать, что бы такое сказать. Я медленно потащился по дороге и пересек асфальт перед ангарами. Над Торби повисла тишина. Рева моторов – этого символа войны на аэродроме – было не слышно. Все было тихо. Из офицерской столовой доносились звуки вальса.

Было тихо. Слишком тихо. Это показалось мне затишьем перед бурей. Завтра четверг, а пятница обозначена роковым днем. Если целью предполагаемого налета была подготовка аэродрома для посадки на нем вражеских самолетов, значит, боевые действия могут начаться в любое время после пятницы. Я оказался в ужасном положении. Технически я сделал всё, что было в моих силах, однако разве я мог бросить это дело в таком состоянии? Вейл был лектором в Берлинском университете. Уинтон его знает, а мои подозрения, возможно, совершенно беспочвенны. Однако сам факт, что он находился в Берлине, когда к власти пришли нацисты, только еще больше усилил их. Может, он и британец, но есть же британцы, верящие в национальный социализм. И в нем, безусловно, нет ничего от еврея.

Когда я подходил к нашей позиции, я уже понимал, что каким-то образом должен довести дело до конца. Но как? Мне надо было узнать, прав я или нет. Решение-то принять легко, но что я мог сделать, если я был ограничен в передвижении, а все мои связи с внешним миром находились под надзором? Да и вообще, разве не более вероятно, что прав Уинтон? Штаб, как выразился он, сам в состоянии разобраться, насколько надежна информация немецкого пилота. Что же касается Вейла, то Уинтон близко знаком с ним уже несколько лет, а я же знаю об этом человеке лишь со слов других. Продолжать расследование, когда и оттолкнуться-то не от чего, казалось нелепостью.

Войдя в барак, я обнаружил, что большинство ребят из нашего расчета уже вернулось и заправляет постели. Было почти девять. Я нервничал. Я полагал, что всем уже известно о случившемся и что они станут наблюдать за мной, чтобы посмотреть, как я буду себя вести. Я прошел прямо к своей койке и принялся ее заправлять. Кэн глянул на меня через всю комнату.

– Ну, что надо было Малышу? – спросил он.

– А, ничего, – ответил я.

Настаивать он не стал. В девять мы вышли на позицию. Фуллер все еще не появлялся. Там были только Кэн, Четвуд, Мики и я.

– Где Лэнгдон? – спросил я.

Это было непохоже на него – опаздывать на смену.

– Его вызвали в канцелярию, – ответил Кэн.

Я помолчал, глядя через летное поле. Небо на западе было очень красивое… и чистое. Вскоре начнется еженощная процессия.

– Кто даст мне сигаретку? – спросил Мики, обращаясь сразу ко всем.

Раздался взрыв смеха.

– Опять? – в сердцах воскликнул Четвуд. – Почему ты не покупаешь их хотя бы иногда?

– Хотя бы иногда! Ничего себе! Не далее как утром я купил целых десять штук.

– Значит, ты слишком много куришь.

– Тут ты прав, браток. Ты знаешь, сколько я выкуриваю за день? Двадцать штук!

– Боже милостивый! – отозвался Кэн. – Значит, в неделю мы поставляем тебе семьдесят сигарет. Почему же, в таком случае, ты не покупаешь себе сразу двадцать вместо десяти?

– Я их слишком быстро курю, вот в чем дело.

– Ты хочешь сказать, что недостаточно выкуриваешь наших?

– Ну, раз уж вы такие простофили. – Он улыбнулся – его вдруг потянуло на откровенность. – Говорю вам, пока в мире есть хоть один простофиля, голодать мне не придется.

– Ну-ну, мы значит, простофили. Так? Мы этого не забудем, Мики!

– Ну, все равно, дайте мне сигаретку. У меня нет ни одной – честно, нет, а я прямо умираю, так курить хочется.

Его просьбу встретили молчанием.

– Не очень хороший прием, а, Мики? – засмеялся Четвуд.

– Ну что ж, браток. – Он вытащил старый «бычок». – Дайте-ка огоньку кто-нибудь.

– О боже мой, и спичек нет?

– Может быть, и покурить вместо тебя? – Это сказал Фуллер, который только что пришел в окоп. Он бросил Мики коробок спичек.

И тут завыли сирены. Мики, уже готовый закурить, бросил взгляд на небо.

– Ублюдки! – проговорил он.

– Осторожней с огнем! – Это сказал Джон Лэнгдон, который только что подкатил на своем велосипеде.

– Но, Джон, будь благоразумным, еще же светло.

– Валяй, Мики, я пошутил.

Он поставил велосипед у бруствера и прыгнул в окоп. Из-под тужурки он вытащил две бутылки пива и бросил одну Мики, другую – Четвуду.

– Я думал, ты поехал в канцелярию, – сказал Кэн.

– Да, – ответил Лэнгдон. – Но на обратном пути заскочил в ВТС.

Я почувствовал, что, говоря это, он бросил взгляд в мою сторону. Он прошел к орудию и осмотрел предохранительный рычаг. Остальные четверо устроились на скамейке и стали пить из бутылок. Первый самолет прошел высоко, стук его моторов едва доносился до нас. Прожектора неуверенно колебались. Лэнгдон подошел к тому месту, где, опершись на мешки с песком, стоял я.

– Ты, похоже, попал в переплет, Барри. – Говорил он тихо, чтобы не слышали другие. – Тебе известно, что на следующие четыре недели твои действия ограничиваются вот этим окопом и что все письма и другие сообщения должны вручаться мне с тем, чтобы я мог их передать для цензуры мистеру Огилви?

Я кивнул.

– Я не хочу лезть в твои дела, – добавил он, – но если ты сочтешь нужным поделиться со мной, я посмотрю, что можно сделать, чтобы как-то смягчить приговор. Огилви не дурак. Он знает, в каком напряжении мы живем.

Я колебался.

– Очень мило с твоей стороны, – сказал я. – Может, как-нибудь попозже у меня и появится желание поговорить с тобой на эту тему, но в данный момент… ну… – я замолчал, не зная, как бы ему получше объяснить.

– Ну что ж, – он похлопал меня по руке. – В любое время. Я понимаю, как ты себя чувствуешь.

Не знаю даже, известно ли ему было, что мне вменялось в вину.

Тут я заметил, что четверо на скамейке украдкой на меня поглядывают. Они подались вперед, слушая Фуллера, который им что-то рассказывал. Я уловил слово «пятница» и сразу сообразил, о чем они шушукаются. Я вспомнил, что Фуллер разговаривал с Мейсоном, когда я вышел из канцелярии. Мики поднял глаза и встретился со мной взглядом.

– Это правда, браток? – спросил он.

– Что правда, Мики?

– Билл тут толкует, будто этот фриц сказал тебе, что в пятницу наш аэродром сотрут с лица земли.

– Я не говорил «сотрут с лица земли», – вставил Фуллер.

– Ты сказал «налет», нет? Какая разница? – Мики снова повернулся ко мне. – Ты же не станешь отрицать, что говорил с этим парнем. Я видел это собственными глазами. Чешут себе по-немецки, будто парочка закадычных дружков. Он вправду сказал, что в пятницу нам хана?

Притворяться, что немец мне этого не говорил, смысла не было.

– Да, он мне так сказал, – подтвердил я.

– Он сказал – в пятницу?

Я кивнул.

– Боже милостивый, браток, ведь это же, считай, завтра, а я собирался в субботу подстричься.

– Ты думаешь, он действительно что-то знал? – спросил Кэн.

– Не знаю, – ответил я. – Может, это была лишь бравада. Он хотел запугать нас.

– Ну, тут он своего не добился, – вставил Мики. – Но, господи, завтра! Тут поневоле задумаешься, правда? А мы должны сидеть и ждать. Жаль, что я не пошел в эту чертову пехоту. – Он вдруг нахмурил брови. – А за что тебя посадили под домашний арест? – спросил он.

Прямота вопроса несколько смутила меня. В этом был весь Мики. Человек постоянно сталкивается с проблемой, как отвечать на замечания, которых другие никогда бы и не сделали. Я не ответил ничего. Наступило неловкое молчание. Его нарушил Лэнгдон, спросив о моем разговоре с пилотом. Я передал им то, что он сказал. Лэнгдон на это никак не отреагировал. Другие тоже молчали.

– Откуда ты знаешь немецкий? – спросил вдруг Мики.

– Я одно время работал в берлинском бюро нашей газеты, – объяснил я.

Он переварил эту информацию в голове, затем пробормотал:

– И ты подзалетел. Уж не из-за того ли, что ты сказал этому фрицу, а?

– Нет, – ответил я.

Вероятно, я поспешил с отрицательным ответом, так как вдруг ощутил атмосферу подозрительности. Я отдавал себе отчет в том, что я не единственный, кто задумался над попыткой передать подробности об оборонительных сооружениях аэродрома врагу. Я почуял враждебность. Истрепанные нервы вовсе не способствуют ясности мысли, а новичок не так легко приживается среди людей, которые долгое время работали вместе. Я остро ощутил свое одиночество. Если я не проявлю осторожности, у меня будут неприятности не только с начальством, но и с ребятами из моего подразделения.

– Ты когда-нибудь раньше встречался с этим парнем? – Вопрос задал Четвуд.

Возможно, я увидел подозрение там, где его не было и в помине, но как только я сказал:

– С каким парнем? – я сразу понял, что пытаюсь разыгрывать беспечность.

– С этим фрицем-пилотом, разумеется.

– Нет, – сказал я.

– Почему же тогда он говорил с тобой так свободно? – спросил Четвуд.

А Фуллер добавил:

– Ты уверен, что больше он тебе ничего не сказал?

Я заколебался. Я чувствовал себя загнанным в угол. Кэн, в присущей ему манере, отделался бы от этих вопросов шуткой. Я же больше привык писать, чем говорить, поэтому реакция в разговоре у меня была замедленная. А тут еще Мики последовал за другими, подкинув:

– Так ты точно больше ничего ему не сказал?

Я был совершенно сбит с толку. Но тут вдруг Кэн сменил тему разговора.

– Сранно, – сказал он, – что именно на пятницу Уэстли попросил отпуск.

– Для чего? – спросил Мики.

– А, похороны дяди или что-то в этом роде.

– Похороны дяди! – фыркнул Мики. – Только потому, что его отец олдермен в Сити, ему дают отпуск. Умри моя мать, мне бы отпуска не дали. Говорю вам, в настоящей армии такого бы не случилось.

– Ну, и дали ему этот отпуск? – спросил Четвуд.

– Да, он получил увольнительную на двенадцать часов.

– В этот роковой день она убережет его от опасности. Ловко, правда?

– Готов спорить, что это он и выдал информацию врагу.

– Подобные заявления, Мики, если только ты не уверен, что они истинны, делать не следует, – врезался в разговор Лэнгдон. Тон у него был терпеливый, но не допускающий возражения.

– Но, согласись, совпадение довольно странное, – сказал Четвуд.

– И тем не менее, совпадения бывают, – сказал Лэнгдон. – Хочешь обсуждать его поведение, делай это в его присутствии, чтобы он мог ответить на твои обвинения.

– Да не предъявлял я никакого обвинения, – пробормотал Мики и вдруг с вызовом добавил: – Впрочем, человек ведь имеет право на подозрение, разве нет?

Я подумал, а где же будет в пятницу Вейл. Пока моя голова была занята этим, разговор перешел на другое событие – прибытие новой эскадрильи. Они прибыли пополудни на смену эскадрильи 62А, которая отправилась на отдых. Всем было жаль расставаться с 62А. Ребята здорово себя показали. Они пробыли в Торби месяц, а месяц на аэродроме для истребителей на передовой был в то время долгий срок. За этот месяц они сбили более 70 вражеских самолетов. Им приходилось тяжело, и уж если кто и заслужил отдых, так это они. Эскадрилья 85Б, сменившая их, тоже была оснащена «харрикейнами». О ней мы ничего не знали, однако Лэнгдон, побывавший вечером в сержантской столовой, сказал, что у этих парней большой опыт боев во Франции и что они заслуженно отдохнули в Шотландии.

– Командир эскадрильи, по-моему, один из лучших наших летчиков-истребителей, – сказал Лэнгдон. – Орден «За боевые заслуги» с пряжкой и 19 самолетов на его счету. Бесшабашный дъявол, и всегда напевает, когда идет в бой. Странно, что у него и фамилия Найтингейл[21]21
  Nightingale (англ.) – соловей.


[Закрыть].

Фамилия была редкая, и, услышав ее, я будто вернулся в школьные годы.

– А ты не знаешь, как его имя? – спросил я.

– Нет. А что? Ты его знаешь?

– Не уверен, что это он. У нас в школе был один Джон Найтингейл. Отчаянный парень. На его последней базе в Тидуорт Пеннингс он отмочил такую хохму: поставил на крышу палатки ВТС две каких-то штуковины. По-моему, их называли предметами фаянсового сервиза. Вот я и подумал, не тот ли это парень. Фамилия, что ни говори, необычная, а он после окончания школы прошел один из этих краткосрочных курсов по подготовке офицеров ВВС.

– А как эта эскадрилья показала себя во Франции, ты не знаешь? – спросил Кэн у Лэнгдона.

– Насколько я понимаю, довольно неплохо, – ответил тот. – Во всяком случае, они о себе высокого мнения.

– Ну, надеюсь, они себя не переоценивают, как ради себя, так и ради нас, – сказал Четвуд. – Я слышал об одной эскадрилье в Митчете, летчики которой думали, что они асы. Они тоже прилетели из Шотландии. Но у них совершенно не было опыта пробиваться сквозь большие скопления самолетов. В первый свой вечер они здорово кутнули в столовой. А наутро поднялись в воздух над Фолкстоном и нарвались на пятнадцать «мессершмиттов». Они потеряли чуть не половину эскадрильи, не сбив ни одного джерри. Не думаю, что после этого они особенно кичились. Но, послушав их в первый вечер в столовой, можно было подумать, что лучше них никого нету.

Мики протянул мне бутылку с пивом. Не думаю, чтобы он специально старался казаться дружелюбным, просто период подозрения у него уже прошел. До конца дежурства ничего существенного больше не произошло. Самолетов прилетало мало. В 10 нас сменили, и мы сразу же завалились спать. Небо заволакивали облака.

Без пяти час меня разбудили и сообщили, что четверть часа назад дали отбой воздушной тревоги. В бараке слышалось ровное дыхание спящих. Я первым из нашего расчета должен был нести сторожевую вахту у орудия. Натянув обмундирование, я вышел к окопу. Было по-прежнему облачно, но взошла луна, и ночь была полна опалового света.

– Было что-нибудь интересное? – спросил я Хэлсона, оставленного на страже другим расчетом.

– Ничего, пока была тревога, – ответил он. – Они тянулись бесконечным потоком и сбросили несколько осветительных бомб дальше к северу. Ума не приложу, почему они вдруг иссякли. Зато Харрисон рассказал мне увлекательную историю. Он только что пришел из оперативного отдела. Командир эскадрильи 85Б поднялся на «харрикейне» на перехват. Очевидно, ему надоело слушать, как они летят и летят без остановки, и он испросил разрешения у командира базы поднять самолет в воздух. Только командир ни за что не хотел, чтобы для него зажигали огни ВПП. Это не беда, сказал Найтингейл, для приземления ему нужен только один огонек в конце полосы. Но даже и этого не разрешили, тогда он заявил, что со светом или без света, а он взлетит. Он выехал вон из того капонира. Мы видели, как он взлетел, и гадали, что он задумал. Безрассудство, конечно. Темно было, хоть глаз выколи, но взлетел он нормально.

– А его самого ты видел? – спросил я.

– Нет, говорю тебе, было темно, хоть глаз выколи. Над летным полем стлалась дымка тумана. Ну, вот и все новости. Приятной вахты.

Он протянул мне винтовку и фонарь и оставил меня с моими думами. Они были довольно хаотичны, так как я еще не отошел от сна. Время тянулось медленно, как бывает всегда, когда хочется спать, но заснуть нельзя. Стояла неестественная тишина. Иногда я слышал, как ходит один из охранников, патрулирующих у колючей проволоки на склоне за нашим бараком, больше не раздавалось ни звука.