Текст книги "Воздушная тревога"

Автор книги: Иннес Хеммонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Было без двадцати два – я как раз взглянул на часы, – когда я услышал гул мотора самолета, нараставший с каждой секундой. Самолет шел очень низко и быстро. Зазвонил телефон. Я снял трубку. Душа у меня ушла в пятки. Я ожидал услышать засечку цели и знал, что самолет окажется над нами прежде, чем успею поднять весь наш расчет. Оператор лениво перечислял объекты. Затем голос на другом конце провода сказал:

– Один «харрикейн» на посадку.

И тут же вспыхнули огни – ослепительный прокос света вдоль ВПП, уходящий навстречу ветру.

Вслед за тем из облака вынырнул самолет с включенными аэронавигационными огнями. Он пикировал на высокой скорости прямо на нашу зенитку, а на высоте не более двухсот футов вышел из пике в горизонтальный полет. Слегка накренившись в сторону ВПП, он прошел над самой моей головой, звук его мотора слился в сплошной визг, по обеим сторонам от его носа я увидел пламя выхлопа. И тут его осветили огни ВПП, и он стал делать бочку. Он казался неторопливым и легким. Почти не теряя высоты, самолет перевернулся в отменном двойном перевороте. Это была сумасшедшая и славная фигура высшего пилотажа. Переворачиваясь, самолет на мгновение сверкнул серебром, после чего исчез в ночи за освещенной полосой.

Я чуть не закричал в порыве радости при этом превосходно исполненном знаке победы. У меня даже на душе легче стало, и я воспринял это как доброе предзнаменование. Это был первый случай, когда наш самолет сбил немца ночью. Я снова увидел самолет – он лениво описывал круг к югу от аэродрома. Он прошел позади меня и вошел за освещенной дорожкой двумя точками света, красной и зеленой. И вот он уже скользит по освещенной полосе, заскрипели его тормоза – замедлил ход. В конце дорожки он свернул и покатил назад через летное поле к капониру в ста ярдах к северу от нашей позиции.

Несколько минут спустя я увидел, как пилот неторопливо идет по дороге. Я вытащил бинокль и посмотрел на него. Он все еще был в летном комбинезоне, а лица не было видно, но эту походку вразвалку я бы узнал где угодно. Это был Джон Найтингейл, вне всякого сомнения. Он шел по той стороне дороги, на которой находился наш окоп, и должен был пройти в нескольких ярдах от меня. Было странно видеть его одного после того, как он совершил подвиг. Самое меньшее, считал я, что мог бы сделать командир авиабазы, это выехать ему навстречу в своем автомобиле.

Когда он поравнялся со мной, я сказал:

– Командир эскадрильи Найтингейл?

– Да, – он остановился.

Я отдал честь.

– Вы ведь Джон Найтингейл, верно? – спросил я.

– Верно! А вы кто?

– Барри Хэнсон.

– Барри Хэнсон?! – переспросил он. – Господи боже! Барри Хэнсон – ну, конечно! – подошел к брустверу и протянул мне руку. – В каких только местах теперь не встречаешь своих! – он улыбнулся.

В рассеянном свете луны мне стало видно его лицо. До чего он изменился! Когда я видел его в последний раз, он был яснолицым восемнадцатилетним пареньком. Сейчас его лицо было загорелым и грубым, в уголках глаз появились морщинки, он носил усики, через весь подбородок тянулся шрам, а левая щека была обезображена ожогом. Однако улыбка у него осталась прежняя – улыбался он не только губами, но и глазами – и в ней проскальзывал огонек былой веселости и бесшабашности.

Он вспрыгнул на бруствер.

– Так ты теперь зенитчик? А что делал до войны?

Я рассказал ему.

– Ну-ну, значит, страховое дело тебе не понравилось. Ведь ты же туда пошел после школы, не так ли?

– Да, – ответил я, – но оно оказалось не для меня.

И я рассказал ему, как нашел свое призвание, затем попросил его рассказать о себе. Он оттрубил в армии свои пять лет, потом остался на бессрочную. Вскоре после начала войны его назначили командиром эскадрильи, и он воевал во Франции.

– Как твоя эскапада сегодня ночью? – спросил я. – Эта сумасшедшая бочка, которую ты сделал перед посадкой, означала, что ты сбил фашиста.

– Да, – засмеявшись, небрежно ответил он. – Мне повезло. На высоте две тысячи футов всего лишь тонкий слой облаков, а над ним – яркий лунный свет. Я поднялся на двадцать тысяч – на этой высоте они обычно идут к нам. Раз они пользуются определенной трассой, решил я, то, если я зависну как раз над аэродромом, я рано или поздно наверняка увижу один из них. Не провел я в воздухе и пятнадцати минут, как на меня налетел «хейнкель». В лунном свете он был похож на большую серебряную птицу. Я пристроился ему в хвост, промахнуться было просто невозможно. Сбив его, я повисел еще с полчаса в надежде подхватить еще одного, но на этот раз мне не повезло, и в конце концов пришлось спуститься. Наверное, они прервали полеты.

Затем он принялся рассказывать о старых школьных друзьях, которых встречал. Из него так и сыпались новости о тех, кто вступил в армию, и, пока мы с ним беседовали, я все думал, можно ли ему довериться и рассказать о Вейле и о своих подозрениях. Казалось, будто само небо послало мне эту возможность. Офицерам ВВС была предоставлена большая свобода действия. У него, вероятно, есть машина. У него может оказаться много возможностей позвонить по телефону с какого-нибудь пункта подальше от нашего аэродрома и передать мое сообщение. А может, он поедет в город на другой день, и в этом случае мог бы прямо позвонить Биллу Тренту. И все же я опасался, что снова влипну. И не то чтобы он был парнем, который выдал бы меня, если б я ему доверился, нет: просто я не знал, насколько он будет осмотрителен.

– Ну, – сказал он наконец мне, – пожалуй, пора идти, а то еще пошлют поисковую партию.

Я взглянул на часы, было почти два.

– Благодаря тебе моя вахта прошла быстро и приятно, – сказал я.

– Ну что ж. – Он соскочил с парапета. – Слушай, приходи как-нибудь, пообедаем вместе и по-настоящему вспомним прошлое.

Я засмеялся.

– С удовольствием бы, – с сожалением сказал я. – Но, боюсь, это невозможно. Нам не разрешается выходить за пределы лагеря, а в данный момент я нахожусь под домашним арестом.

– Ах, вон как! Значит, ты влип в какую-то передрягу?

Я заколебался, потом поведал ему все – вернее, не совсем: о плане вывести из строя аэродромы я не упомянул. Мне не хотелось снова прослыть слишком легковерным. Но я рассказал ему о предполагавшемся, по словам немецкого пилота, налете на наш аэродром в пятницу и о том, как этот человек испуганно замолчал, увидев Вейла. Я рассказал ему, что я узнал о библиотекаре, и о позиции, занятой Уинтоном, когда обнаружилось, что я пытался послать телеграмму сотруднику, прося у него информации о Вейле. Я объяснил также, что у одного нацистского агента нашли план оборонительных сооружений аэродрома.

– Да, я об этом слышал, – сказал он. – Довольно необычная штука, поскольку это был не просто план. В нем еще и указывалось приблизительное количество снарядов на каждой зенитной позиции и приводилась полная схема проводки оперотдела и освещения ВПП. План был составлен человеком, имевшим доступ к различной информации, которая обычно под замком.

– А это говорит о том, что тут замешан кто-то из начальства, – сказал я. – Такие подробности мог получить Вейл. Но у меня против Вейла ничего нет – абсолютно ничего определенного. Просто я его подозреваю, и я не удовлетворюсь, пока не узнаю наверняка, обоснованы мои подозрения или нет.

– Это невысокий парень с довольно красивой головой и волосами стального цвета?

– Да, – сказал я. – Удлиненные, чуть ли не сардонические черты лица.

– Вот-вот. Прошлым вечером я видел его во «Вращающемся колесе». Это нечто вроде фермы, превращенной в ночной клуб, на другой стороне долины. Он был там с одной из ЖВС.

– Он с кем-нибудь разговаривал?

– Ну, поздоровался с несколькими пилотами. Это заведение практически живет на летных офицерах. Да, вспоминаю, он поболтал с двумя парнями с Митчета. Но большую часть вечера провел с этой своей девушкой Элейн.

– Элейн? – Я заинтересовался. Я вспомнил, что сказал Кэн. Неразборчивость в отношениях с мужчинами может оказаться весьма полезной для агента. – Послушай, – сказал я. – Ты можешь передать одно послание Биллу Тренту из «Глоба»?

– Ну, ты знаешь, с телефонами очень трудно, а телеграммы, по-моему, страшно запаздывают. – Он помолчал. – Но, возможно, завтра вечером я проскочу в город. Тогда бы я мог ему позвонить, если тебя это устраивает. Имей в виду, обещать я не могу. Но я должен быть свободен. Во всяком случае, сделаю, что в моих силах. Что ему сказать?

– Просто попроси его собрать всю информацию, какую он может, о Вейле. Скажи ему, что она может оказаться жизненно важной. Можешь не беспокоиться, он парень осторожный.

– Ладно. Если смогу, сделаю. Какой у него телефон? – Я сказал ему. – Ну что ж. Пока. – Он поднял руку в приветственном салюте и зашагал в сторону офицерской столовой.

Я прошел к бараку и позвал Четвуда, который должен был сменить меня. Было два пятнадцать. Через несколько минут он заступил на пост. Я был так озабочен шагами, которые предпринял, чтобы вступить в контакт с Биллом Трентом, что позабыл рассказать Четвуду о подвиге Джона Найтингейла. После свежего ночного воздух в бараке казался застоявшимся, но мне слишком хотелось спать, чтобы я еще тревожился из-за таких пустяков.

Меня разбудили рабочие, которые появились в бараке в половине восьмого. Их было двое. Они пришли вставлять стекла, которые не вставили еще при постройке барака. Неисповедимы пути государственных рабочих. Барак был поставлен месяц назад. Как только появилась крыша, рабочие куда-то исчезли, хотя стекол в окнах не было, внутренние стены не обшиты, а обещанный электрический свет так и не был проведен. Но поскольку палатки, хотя и замаскированные, считались слишком заметными с воздуха, их свернули, а всей орудийной прислуге пришлось поселиться в этой голой, недостроенной хижине.

И вот теперь, как гром среди ясного неба, ввалились эти рабочие, совершенно не думая, что, может, обитатели хотят спать. Оскорбления так и посыпались на них, однако на старшего, мужчину с кувшинным рылом и задубелой кожей, это совершенно не подействовало. Его напарник, совсем еще мальчишка, тактично сказал:

– Простите, что побеспокоили вас, ребята.

Сознание медленно возвращалось ко мне, и до меня вдруг дошло, что сегодня уже четверг. Этот четверг я буду помнить всю жизнь. До него, пожалуй, я не отдавал себе отчета в том, против чего я стою. Подсознательно я как бы вел какую-то игру, желая отвлечься от постоянных воздушных налетов. Но в тот четверг я обнаружил, насколько я далек от Давида, ищущего Голиафа, а к вечеру того дня меня чуть ли не тошнило от страха, который навалился со всех сторон.

День начался гораздо лучше, чем большинство других дней, с тех пор, как я находился на этой позиции. Завтрак прошел нормально, без тревоги. Собственно говоря, до одиннадцати вообще никакой тревоги не было, да и тогда-то прилетело всего с полдюжины вражеских самолетов, длилась она недолго. Хоть раз нам удалось побриться и помыться спокойно. Но покоя нам это затишье не принесло, так как любое затишье стало необычным, а измотанные нервы реагируют на необычное с подозрением. Людям почему-то не хотелось наслаждаться отдыхом, предвещающим, по всеобщему мнению, значительно худшие времена. Ложного оптимизма не было. Каждый вечер мы с радостью слушали сообщения о том, что немецких самолетов сбито все больше и больше. И, хотя соотношение британских и немецких потерь превосходило все ожидания, мы слишком хорошо знали, чего это нам стоит – столько измотано пилотов, столько выбыло из строя машин!

Кто-то вспомнил о моем разговоре с немецким пилотом, и сразу же все усмотрели в этом затишье подготовку к налету на Торби. Это, разумеется, было нелепо. Ради того только, чтобы подготовиться к налету на какой-то там один-единственный аэродром, немцы не прекратили бы своих полетов, но сам факт, что они все-таки не прилетают, казался зловещим. За массированным налетом на ряд аэродромов истребителей мог последовать десант. Казалось резонным, что они нанесут удар, пока на аэродроме будет царить беспорядок. Я моментально оказался в центре горячих споров. Меня забрасывали вопросами справа и слева, и я снова ощутил эту скрытую подозрительность. Я был тем самым солдатом-новобранцем, который знал больше остальных. Уже одно это вызывало у большинства неосознанную враждебность. В то же время, лишенные какой-либо уверенности относительно грядущего дня, они полагали, что я наверняка что-то не договариваю.

– А ты сказал мистеру Огилви? – спросил капрал Худ.

– Да, ему об этом известно, – ответил я.

– А что он собирается делать? – Лицо у Мики было белое, напряженное. Ожидание переносится гораздо труд нее, чем реальность.

– Не будь дураком, Мики, ну что и может?

– Ну, можно было бы поднять вверх истребители и устроить воздушное прикрытие. – Это сказал Четвуд.

– Да, одна эскадрилья, вот и все, что нам выделили бы, браток. А какой, к чертям, прок от эскадрильи? Вы не видели их, когда они были над Митчетом. Их там было буквально тысячи, правда же, Кэн? Буквально тысячи!

– Ну, на днях мы-таки видели сразу тридцать с лишним наших истребителей в воздухе.

– Меня заверили, – сказал я, – что принимаются все возможные меры предосторожности.

– Ах, значит, тебя заверили, браток? Ну и наглец же ты, право слово. Кто все это затеял – ты только скажи мне? И, говоришь, тебя заверили, что все в порядке? Ну а мне страшно, браток, и мне не стыдно сказать тебе это. Дайте мне штык. Холодное оружие – это по мне. Но ждать, когда тебя начнут бомбить! Это не война, ей-богу нет! Надо было мне податься в пехоту. И я подался бы, да только…

– Да только Королевский восточнокентский полк «Баффс» был укомплектован, – сказал Четвуд. – Не нравится тебе зенитная артиллерия – подавай заявление о переводе или заткнись.

– Не смей так со мной разговаривать, браток, – проворчал Мики себе под нос, но ничего не сделал.

– Ну, слава тебе, господи, у нас тут кое-какая защита имеется, – сказал Хэнсон, – даже если это всего-навсего вот эта жалкая трехдюймовка. А вот в Митчете, где ничего, кроме пулеметов «льюис», нет, я бы не пожелал оказаться.

Разговор снова стал общим, но время от времени мне подбрасывали вопросики. И всегда это оказывался один и тот же вопрос, только по-иному выраженный, – а не сказал ли мне пилот чего-нибудь еще? Я чувствовал себя беспомощным. Сказать им точно, что можно ожидать на следующий день, я не мог. Знает бог, я и сам из-за этого страшно тревожился, но это не казалось столь уж важным. Вероятно, потому, что я чувствовал: было что-то гораздо значительней, чем какой-то там налет на аэродром.

От дальнейших вопросов меня спас, наконец, постовой, следивший за воздухом. Он открыл дверь и сказал, что меня хочет видеть одна девушка из ЖВС. Выйдя, я увидел, что у окопа стоит Марион. Когда я подошел к ней и заметил, что она улыбается, мне сразу стало легче.

– Простите меня, – сказала она. – Я слышала, из-за этой телеграммы у вас большие неприятности. – Наши взгляды встретились, и ее серые глаза показались мне полными сочувствия.

– Уж если кто-то и должен просить прощения, так это я. Боюсь, это у вас из-за меня неприятности. Жаль, что все оказалось напрасным.

– Да нет, не напрасным. Видите ли, когда начальница почтового отделения прочла телеграмму, она окинула меня испытующим взглядом и спросила о ранге отправителя. Тут мне пришлось изворачиваться. Я знала, что она почует недоброе, и, хотя она и пообещала, что отправит ее, я засомневалась. Потом, уже на улице, я встретила одного знакомого летчика-офицера. Он подвез меня до аэродрома. Он как раз направлялся в город, и я попросила его передать это послание вашему другу по телефону. Думаю, он меня не подведет.

– Это же здорово, – сказал я.

О том, что я попросил Джона Найтингейла сделать то же самое, я решил ей не говорить. Так даже лучше. Если Билл получит оба послания, он поймет, что дело не терпит отлагательства.

– Вы разузнали что-нибудь еще? – спросила Марион.

Я сказал «нет», но тут же заколебался – а вдруг в этом что-нибудь есть?

– Элейн вам близкая подруга? – спросил я.

– Я здесь не так давно, чтобы у меня успели появиться близкие подруги. Я не так легко схожусь с людьми, – она улыбнулась. – Она веселая, и у нас много общего. А что?

– Вчера вечером она обедала с Вейлом во «Вращающемся колесе» – это нечто вроде загородного клуба.

Марион кивнула:

– Я знаю это заведение.

– Я подумал, если она близкая подружка Вейла, то, возможно, вы могли бы узнать кое-что от нее.

– Да, но что именно?

Я пожал плечами, я и сам этого толком не знал.

– Не знаю. Все, что сможете и что может оказаться полезным. Хотя бы, собирается ли Вейл быть здесь завтра или нет.

– Я сделаю все, что смогу. – Она взглянула на часы. – Пора бежать. Надо работать.

– Наряды вне очереди? – спросил я.

– Да. Но не так уж трудно – всего-навсего глажение.

– Сочувствую вам. Так подзалететь, и все из-за того, что сделали доброе дело для другого человека.

– Не говорите глупостей, – она накрыла мою руку своей._Это было даже интересно. Во всяком случае, мне следовало быть поосторожнее, – она замолчала, наступила неловкая пауза. Я думал, она уходит, но она вдруг сказала: – Вы знаете, если в вашей идее что-то есть, тогда я не думаю, что ваш друг сможет много для вас разузнать. У важного агента заметены все следы.

– Да. А вы можете предложить что-нибудь еще?

– Вряд ли вы многое узнаете за пределами этого аэродрома. Если что и есть, так здесь.

Я призадумался над ее словами, инстинктивно понимая, что она права. Если наш аэродром – один из тех, которые должны подвергнуться нападению, тогда весь план должен разворачиваться на месте. У меня вдруг возникла идея. Не очень удачная, она тем не менее подразумевала действие, а мне надо было действовать.

– Вы не можете узнать, будет ли Вейл сегодня вечером дома? – спросил я. И вдруг замолчал. – Нет. Я прошу слишком многого. Вы и так уже достаточно втянуты в это дело.

– Вздор, – сказала она. – Я заинтересована не меньше вашего. Но что бы вы хотели сделать?

– Насколько я понимаю, Вейл живет над учебным центром?

Когда она кивнула, я продолжал: – Я мог бы осмотреть его жилище. Я хочу сказать, похоже, это единственное, что можно сделать. Возможно, я там ничего не найду, но… – я замолчал. Дело казалось безнадежным.

– Это ведь опасно, правда?

Мне было приятно, что она беспокоится за меня.

– А вы можете предложить что-нибудь еще? – спросил я. – Мне определенно надо что-то предпринять. Не могу же я просто сидеть и ждать, пока что-нибудь подвернется. Это всего лишь шанс, но ничего лучшего я придумать не могу.

– Он наверняка не оставляет ничего инкриминирующего.

– Да, но вдруг там окажется что-нибудь такое, что мне поможет?

– Меня аж дрожь берет, как подумаю о том, что произойдет, если вас поймают. Вас обвинят в воровстве.

Я пожал плечами.

– Какое это имеет значение? – сказал я. – Завтра на этот окоп может упасть бомба, и от меня даже мокрого места не останется, – я отметил про себя, что она не отмела мое предложение как бесполезное. – Если бы вы смогли узнать, где он будет находиться сегодня вечером, я, пожалуй, мог бы и попробовать.

Она, казалось, готова была возразить, но лишь сказала:

– Я сделаю все, что смогу. В восемь мне заступать на дежурство. Если я узнаю, что его вечером не будет, я, прежде чем зайти в оперотдел, прогуляюсь до вашего окопа. Если же я ничего не обнаружу или узнаю, что он останется дома, я вообще не приду. А то еще, если увидят, что мы встречаемся по два раза на день, посчитают это странным.

– Хорошая идея, – сказал я. – Я буду поджидать вас. Очень мило, что вы согласились.

Она улыбнулась.

– Желаю удачи! – сказала она. – И не забудьте мне сообщить потом, что произойдет.

Я постоял, глядя на ее стройную фигуру, удалявшуюся по дороге. Она так и не оглянулась, и я вернулся в барак, понимая, что мосты сожжены. Я обнаружил, что даже надеюсь, что Марион не удастся узнать, будет ли Вейл вечером дома. В противном случае меня ждало приключение, которое могло серьезно повлиять на мою жизнь в течение последующих нескольких месяцев.

В бараке кипел спор о еде. Джон Лэнгдон вернулся из канцелярии с вестью, что, начиная с ленча сегодняшнего дня, расчеты при трехдюймовках будут питаться на местах, а еду им будут привозить в бидонах на военном грузовике. Большинство было настроено против этого нового распорядка. Причиной тому отчасти был обыкновенный консерватизм. К тому же, пугала перспектива оказаться привязанным к позиции еще больше, чем прежде. Я возражал именно по этой причине. Но я – это особая статья. Для меня новый распорядок означал, что я смогу уйти с позиции, только чтобы помыться. В обычных же условиях я бы даже приветствовал его, так как мне было противно становиться в очередь за едой и потом торопливо глотать пищу в переполненной столовой.

– Скоро нам вообще нельзя будет отлучаться с позиции, как вон Хэнсону, – сказал Четвуд.

– А добрая старушка будет приезжать дважды в неделю, чтоб мы не скучали, и раздавать чай.

– Ты, что, Джон, хочешь сказать, что мы просто обязаны тут ошиваться, пока не приедет фургон с едой? – спросил Кэн. – Это невероятно. В столовой и то паршиво. Но когда мы станем получать холодную жратву, это уже будет предел. Так вот. Я просто пойду в столовку, как прежде, и все. Я хочу сказать, торчать здесь и ждать еще и еду – это ужасно.

– Нет, ты этого не сделаешь, – ответил Джон. – Идея и впрямь хорошая. Она означает, что теперь мы можем получать еду, не оставляя орудие укомплектованным только наполовину.

Итак, спор ходил по кругу. По сравнению с моими собственными мыслями он был до того восхитительно светским, что я им просто упивался. А когда ленч-таки прибыл, все нашли его гораздо лучше, чем ожидали. Вместе с ним привезли стол, скамейки и тарелки. Более того, еда оказалась горячая.

С приятно полным желудком я прилег на койку выкурить сигарету. На мгновение я почувствовал, что в ладу со всем миром, устал и расслабился. Боже, как быстро было сокрушено это мимолетное настроение.

Едва я докурил сигарету, как вошел Мейсон. В руках у него были какие-то бумаги.

– Новые пропуска на аэродром взамен старых, – сказал он.

Эти новые пропуска выдавались, чтобы затруднить проникновение на аэродром случайным лицам. Наши старые пропуска подлежали возврату. Я вытащил из форменки, лежавшей на моем чемодане рядом с койкой, свою армейскую расчетную книжку и из ее кармашка извлек свой старый пропуск. При этом на пол упал сложенный вчетверо листок бумаги. Я наклонился с кровати и поднял его. Желая узнать, что это за бумага – я совершенно не помнил, чтобы клал ее туда, – я развернул листок.

Когда я увидел, что это такое, я весь похолодел от ужаса. Будь это мой смертный приговор, вряд ли я испугался бы сильнее. Ошеломленный, я уставился на этот листок…