355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Инна Живетьева » Клуб любителей фантастики, 2004 » Текст книги (страница 14)
Клуб любителей фантастики, 2004
  • Текст добавлен: 6 сентября 2016, 23:36

Текст книги "Клуб любителей фантастики, 2004"


Автор книги: Инна Живетьева


Соавторы: Виктор Исьемини,Сергей Чекмаев,Алла Гореликова,Олег Кулагин,Андрей Щербак-Жуков,Олег Овчинников,Максим Шапиро,Лора Андронова,Александр Маслов,Андрей Матвеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ 10 2004

Александр Рубан
ВСЕ ИМЕНА БОГИНИ

Виктору Дмитриевичу Колупаеву


Она развязала поясок, и вжикнула «молнией», и расстегнула последний крючок, и ярко-синее, в аляповатых цветочках и бабочках, платье воздушно упало к ее ногам, а она легко переступила через эту воздушную аляповатость белыми – почти гипсово-белыми – ступнями антично-правильной формы. Когда Алексей смог наконец оторвать взгляд от ярко-синего с радужной пеной пятна у нее в ногах и медленно поднял глаза, как подросток поднимает пудовую гирю (стараясь показать, что ему это легко и ничего не стоит, а на самом деле напрягаясь изо всех своих мальчишеских сил), и когда их взгляды встретились, Алексей застонал (мысленно) и схватился руками за голову (тоже мысленно), и гибкий импортный карандаш отчетливо хрустнул в его побелевших пальцах, переломившись надвое. Всё что угодно ожидал он увидеть, только не это.

Под платьем он не видел ничего. НИЧЕГО.

– Прости, – сказал он сдавленным голосом. – Я не смогу… не сумею. Я был слишком самонадеян. Прости…

Он опять не помнил, как ее зовут, и лихорадочно перебирал, беззвучно пробуя языком и губами, все женские имена на «л»: Люба… Лада… Лариса… Лена… Леонсия (или такого нет?)… Лора… Это были ускользающие, рассыпающиеся звуки, существующие сами в себе и сами для себя, не имеющие ни смысла, ни значения. Алексей подозревал, что если даже он сумеет вспомнить ее имя и будет абсолютно уверен, что вспомнил правильно, всё равно за этим именем не будет НИЧЕГО – ни серых внимательных глаз, ни черных локонов, небрежно схваченных широкой голубой лентой, ни матово-белых ступней античной формы, только что переступивших через яркосинее невесомое платье.

Когда Юпитер в образе золоторогого быка похитил Европу, он знал, почему и зачем это делает, и не скрывал своих намерений. Рассекая ярко-синие волны Океана, он то и дело оглядывался назад, на свою вожделенную ношу. Он откровенно косился влажным выпуклым глазом на ее полноватые ноги под сбившимся мокрым подолом и предвкушал, как раздвинет эти круглые колени, как горячи и шелковисты будут изнутри ее бедра, и как она закричит страстно и благодарно, когда тело бога войдет в ее тело и горячее семя бога зачнет в ней новую жизнь…

Наверное, всё дело было в том, что Алексей, в отличие от похотливого самовлюбленного олимпийца, лгал. И даже не Лизе-Лауре лгал, а самому себе, своему естеству, легко поддавшемуся на обман. Лгал, когда, танцуя, прижимался своим животом к ее животу – и его обманутая плоть реагировала на это так, как может реагировать мужская плоть. Лгал за столом, целуя ее взасос на глазах у шефа и проворно шаря ладонью в ее декольте. И в тесном салоне микроавтобуса, продолжая лгать, нагло и очень правдоподобно залез к ней под юбку.

И лишь говоря ей, что хочет нарисовать ее обнаженную, Алексей говорил правду – но всё равно лгал. Ложью было то, что фраза прозвучала как предлог подняться к ней в комнату. А правдой, да и то лишь частью правды, было то, что ему хотелось нарисовать ее обнаженную.

Ему хотелось рисовать. Он давно, старательно и безуспешно прятал от себя это желание.

«Зачем живет человек? Неужели только для того, чтобы зарабатывать на жизнь?»

Каждую пятницу Алексей задавал себе этот вопрос и уходил от ответа.

Пятница была днем получки в фирме «Окно из Европы». Хочешь не хочешь, а надо торчать на рабочем месте и делать задумчивый вид, ибо никто не знает заранее, в котором часу придет шеф и принесет заветные конвертики. Специалисту по рекламе Алексею Чепраку его конвертика хватало как раз до следующей пятницы.

Художником он себя уже не называл. Имел мужество не называть. Художник – это тот, кто может рисовать. Причем, во всех смыслах «может». Желания, умения и даже таланта для этого недостаточно. Нужны еще время и место. Студия. Большой светлый дом, а в доме – просторный высокий зал с окнами во всю северную стену. Или застекленная мансарда на крыше пятиэтажки, в которой живешь. Или, на худой конец, одна из комнат в собственной двухкомнатной квартире – и плевать, что окно выходит на юго-восток: можно зашторить или работать только во второй половине дня. Главное – чтобы никто не смел к тебе войти, когда ты работаешь. Чтобы никаких ковров на стенах и тем более на полу. Никаких платяных шкафов и комодов. Никаких телевизоров и гладильных досок. Только ты и твои холсты, и кофеварка на табурете в углу, где розетка.

И еще нужна свобода, которая несовместима с осознанной необходимостью еженедельно приносить домой конвертик…

Еще в марте у Алексея была студия – подвал заводского Дома культуры. С потолками высотой всего два метра с четвертью и совсем без окон, зато – весь. Безраздельно. А потом завод продал здание своего ДК какому-то ЗАО. В итоге Алексей потерял место оформителя, и ему еще повезло, что он почти сразу устроился в «Окно из Европы». Но офис фирмы был открыт только днем, а много ли наработаешь ночью на кухне, на листочках ватмана формата «A-четыре»? Для «A-третьего» кухонный стол был уже слишком тесен…

Алексей торчал на рабочем месте и делал задумчивый вид, глядя поверх монитора в бесконечность. Думать было не о чем: компьютер прокачивал большую картинку с порносайта и сообщал, что намерен заниматься этим еще минут двадцать. Экран был на три четверти черен, а верхнюю четверть занимало изображение мосластой волосатой лапы, экстатически вцепившейся в румяную, как французская булочка, ягодицу. Голая правда, слишком примитивная даже для рекламы.

Всё генитальное просто…

Бесконечность, куда он смотрел, тоже была не видна: ее заслоняла светло-зеленая араукария в кадке, простершая длинные мягкие иглы над Люсиным (Лидиным?) журнальным столиком. Каковая Лида (или все-таки Лена?) старательно листала орфографический словарь, время от времени откидывая со лба черные кудряшки и оглядывая офис внимательными серыми глазами.

Под офис фирма «Окно из Европы» арендовала малый читальный зал в старом библиотечном корпусе Усть-Ушайского архитектурного института. Стены были толстенные, в четыре кирпича, а высокая утепленная дверь закрывалась плотно, но при известном навыке шаги начальства можно было услышать издалека. И Алексей их услышал. Судя по шагам, начальство пребывало в благодушии. Значит, немотивированных втыков не предвидится, а предвидится, наоборот, неслабо мотивированная пьянка.

Алексей перемигнулся с Жекой и Георгичем и снова сделал задумчивое лицо, потому что его стол стоял как раз напротив двери, по левую руку от стола Ильи Сергеевича. Жекин то ли стол, то ли верстак, заваленный разнообразной электроникой, пропахший канифолью и во многих местах прожженный паяльником, был отгорожен от двери буфетом с чайными причиндалами. А всю глухую короткую стену напротив двухтумбового стола шефа занимало хозяйство Георгича – стеллажи и шкафы с образцами продукции, рулонами чертежей и лохматыми кипами спецификаций. Маленький столик и внушительный сейф Таисии Павловны располагались по правую руку от начальства.

Шаги приближались. Лена-Люся-Лаура тоже озабоченно прислушалась и, заложив страницу словаря линейкой, серой мышкой скользнула к буфету – готовить чай.

Надо бы все-таки запомнить, как ее зовут, подумал Алексей. Нашу серую мышку с черными кудряшками… Хотя зачем, собственно? Разве нужны имена почти незаметным, пусть даже и очень полезным предметам меблировки?

Леда-Лиля была именно такой – незаметной и незаменимой. Молчаливая, в светло-сером, всегда отутюженном, но всё равно мешковатом платьице до колен и в сереньких же колготочках, с обращенной внутрь себя улыбкой из-под черных и на вид очень жестких, едва ли не проволочных кудряшек, которые она терпеливо откидывала со лба, столь же терпеливо шелестя словарями и распечатками в своем уголке у входа, возле светло-серой пластмассовой кадки с араукарией, время от времени обстреливая офис внимательными серыми глазами в ожидании прямых распоряжений и невысказанных пожеланий, то и дело срываясь и промелькивая между столами бесшумной и почти бесплотной тенью – заварить и принести чай, встретить или проводить клиента, вытряхнуть пепельницу или корзину с бумагами, открыть или закрыть форточку, включить или выключить кондиционер, размножить на ксероксе очередной административно-финансовый или рекламный шедевр, вычитанный и выправленный… Секретарь-референт, по совместительству уборщица, по необходимости корректор, при нужде курьер, и еще что-то – не то четыре, не то пять пол-ставок, которые она усердно отрабатывала, никому при этом не мешая.

Одно время поговаривали, что шеф с нею спит, но вряд ли это соответствовало действительности. Илья Сергеевич был крупный сейфоподобный мужчина в перезрелых летах, твердогубый и твердовзглядый, с короткой седеющей стрижкой на кубическом черепе – и, в противоположность своей внешности, любил всё мягкое. Мягкие булочки, мягкие кресла, мягкий (по форме) разговор с клиентом… А в Любе-Ларисе, при всей ее почти бесплотности, ощущалась некоторая жестковатость.

Впрочем, Алексей мог ошибаться. Он часто ошибался в людях, потому что не любил судить о них по внешности. Да и не было у Лены-Луизы никакой внешности, а была одна загадочная внутренность. Алексей уже пятый месяц работал в «Окне из Европы», успел обшаржировать весь наличный состав фирмы, а монументальную фигуру шефа даже написал темперой. И лишь с нее не сделал ни единого наброска. Она ускользала.

Как можно нарисовать ветер? Или дождь? Или солнечный свет? Только опосредованно, через их воздействие на детали пейзажа. Рвущееся с веревки белье, наклоненные навстречу ветру фигуры прохожих, летящие шляпы. Провисшие на спицах купола зонтиков, частая рябь на лужах и брызги из-под колес. Блики на окнах домов и на мокром асфальте, планки лучей, пронзившие кроны деревьев.

И Леру-Лаванду он мог нарисовать только так. Замаслившиеся глазки Георгича, видящие (якобы) сквозь серенькую ткань ее платья. Минутная озабоченность на лице шефа, вспоминающего, кто она такая и зачем ему нужна. Губы Виталика, их осторожное и благоговейное прикосновение к чашке, которую только что держали Ее руки. Ладонь Тимофея на рычаге переключения скоростей, а Тимофею мечтается, что на ее коленке…

Они ее видели, хотя и каждый по-своему. Им это было вовсе ни к чему, но они ее видели. А Алексей нет. Он даже имени ее не мог запомнить, не то что нарисовать.

После этих бесплодных попыток Алексею стали сниться женщины. Все его женщины, бывшие и не бывшие. В особенности – не бывшие. От девчонок, за которыми он подглядывал в душевой пионерского лагеря, до тонконогой поэтессы, не далее как вчера вечером читавшей свои стихи возле памятника Клюеву.

Личико у поэтессы было востроносенькое, блеклое, вдохновенно-несчастливое. И стихи тоже были вдохновенно-несчастливые и нарочито невнятные, их переполняла взрывчатая смесь обиды и бравады, которая почему-то не взрывалась. Наверное, успела отсыреть от невидимых миру слез и только потом была расфасована по обоймам двустиший… А на строгой черной юбке поэтессы был совершенно неуместный разрез во всю длину подола. Хулиганистый осенний ветер то и дело высоко задирал этот соблазнительный подол, поспешно лапал под ним влажными ладонями и тут же разочарованно отступался. Алексей, возвращавшийся с работы и зачем-то задержавшийся в клюевском сквере, стоял в сторонке от толпы молодых самовосторженных поэтов, делал вид, что тоже слушает стихи, и сочувствовал ветру. За время его попыток Алексей успел основательно рассмотреть эти тонкие ножки с узловатыми коленками, твердыми комочками икр и тощенькими, выгнутыми наружу бедрами… Пусть лучше пишет стихи.

Ночью поэтесса приснилась ему в сереньком платье Лики-Луизы. Или, может быть, это была Лида-Люся с личиком поэтессы, но почему-то в широченном мягком кресле шефа. Во сне воображение не подкачало: ноги выше колен оказались не такими уж тонкими и даже, пожалуй, излишне рыхловатыми на ощупь, как у Марты… рядом с которой он, разумеется, и проснулся.


На работе он снова долго искоса приглядывался к Лоре-Лолите и снова безрезультатно. Ничего похожего на поэтессу он в ней не обнаружил. И ничего не похожего – тоже. Он снова не видел в ней НИЧЕГО. Ничего, кроме серого бесформенного балахона, черных жестких кудряшек, внимательных глаз. Снова разочаровался, вошел в Интернет и стал пополнять коллекцию ягодиц с порносайтов, и занимался этим вплоть до появления шефа с конвертиками. Без ягодиц шеф почему-то не мыслил рекламу своей продукции, хотя вслух утверждал прямо противоположное…

– Как тебя зовут? – спросил Алексей.

Она что-то ответила, он не расслышал. Он уже взял себя в руки, снова очинил карандаш и заставил себя работать. Наметил линии перспективы, небрежными штрихами обозначил интерьер ее комнаты (который всё равно превратится во что-либо совершенно на себя не похожее) и, набирая инерцию, стал набрасывать складки платья у ее ног. То, что он не расслышал ответ, было почти нормально: во время работы, беседуя с натурщицами, он не прислушивался к ответам. Он просто пытался помочь им забыть о том, что они позируют. Но ответ на ЭТОТ вопрос он хотел услышать, поэтому переспросил:

– Как?

– Кто как хочет, – повторила она.

– А как тебя называла мама?

Она опять ответила, и он опять не расслышал.

– Понятно, – солгал он. – А я буду называть тебя Леной. Согласна?

Она была согласна. Во всяком случае, возражать не стала.

– Ты замечательно позируешь, Лена, – сказал он, отметив, что она действительно стоит почти неподвижно, очень хорошо стоит, не напрягаясь и нисколько не стесняясь своей наготы. – Ты позируешь, как профессиональная натурщица… Ты работала натурщицей?

Лена ответила – не то «конечно», не то «немножко», – и он спросил, когда и у кого именно… Всё было в порядке. Алексей спрашивал, Лена вспоминала, он не слушал. Всё было в полном порядке. Алексей вдруг понял, что на этот раз у него всё получится. Он даже ощутил некоторое сожаление, что минут через сорок, самое большее через час не останется никакой загадки. Он наконец увидел платье у нее в ногах и понял, что никакое это не платье, а волна. Набежавшая на берег волна с живыми белыми бурунчиками. Морская пена. Яркое и жаркое тропическое солнце. Кипр. Лодыжки у Лены еще влажные и поблескивают, а от коленей и выше ноги уже сухие, на левом бедре – белое пятнышко соли. Он увидел весь ее мягкий расслабленный силуэт и быстро, чтобы не потерять, схватил его несколькими длинными штрихами…

– Гуляем, братки! – возгласил Илья Сергеевич, ударом плеча распахнув дверь офиса, и от его густого твердого баса слегка задребезжали импортные жалюзи на окнах с витражами. Твердо попирая ботинками древний лиственничный паркет, шеф прошел к своему столу, на ходу выуживая из внутреннего кармана портсигар, уронил на пол портфель, устало рухнул сам в широченное мягкое кресло и с кряхтеньем, помогая себе руками, водрузил ноги на столешницу – в аккурат между телефоном-комбайном партийно-советских времен и хрупкой клавиатурой своей персоналки.

– А повод? – строго вопросил Георгия, якобы отрываясь от якобы срочной спецификации на форточную фурнитуру.

– Такого повода у нас еще не было и не скоро предвидится, – успокоил его шеф. – Сто семьдесят квадратов до конца месяца!

– С предоплатой? – озаботилась Таисия Павловна.

– А то! – шеф снова полез за пазуху и выложил на край стола измятый тетрадный листок. Потом, кряхтя, нагнулся за портфелем и выгреб из него несколько обандероленных пачек. – Списочек я подкорректировал, – сообщил он. – Вы уж, Таисия Павловна, сами сообразите, как это оформить, чтобы людям побольше, а государству поменьше… Но это потом, а сначала, пока я не передумал, – по конвертикам, лады?

Победительно улыбаясь, он сильно продул «беломорину», сунул ее в уголок твердогубого рта и, всем корпусом повернувшись к двери (подошвы сорок шестого размера, сдвинувшись, едва не сокрушили клавиатуру), призывно махнул рукой.

В дверях стоял и символически шаркал ногами о коврик Тимофей Крепкодатый – личный шофер и телохранитель шефа, он же слесарь-ремонтник, он же сварщик, плотник, электрик, бетонщик и однажды даже печник – архинужный человек и на объекте, и в офисе, повидавший всё и умеющий многое. Время универсалов…

В настоящий момент Тимофей исполнял обязанности Санта-Клауса. Под правой мышкой он держал картонный ящик с торчащими из него горлышками бутылок, а в левой руке – объемистый полупрозрачный пакет с запаянными в пластик деликатесами.

– Изюмительно, Илья Сергеевич! – произнес Тимофей, весело и в то же время цепко оглядывая зал жутковатопрозрачными отчаянными глазами. – Я уж думал, тут столы сдвинуты и стаканы расставлены – а им водки не надо, работу давай! Ну шо, так и будем сидеть?

Алексей свернул срамную картинку на мониторе и занялся настройкой аудиосистемы и подбором музыкального сопровождения предстоящей оргии, ибо не пристало ему, ведущему специалисту по рекламе, сидевшему ошую шефа, таскать тяжести. Вот пожрать, наконец, не мешало бы, поэтому он с удовольствием поможет Люсе-Лолите соорудить бутерброды.

Самыми скучными и бестолковыми были вот эти минуты перед началом пьянки. Когда все стремятся к одной цели и мешают друг другу, потому что каждый занят своим. Жека озабочен выстроить три разновысоких стола по ранжиру – словно плясать на них собирается, а не пить за ними. Георгия перетирает до прозрачности наличную посуду и вычисляет оптимальные дозы – можно подумать, что его расчетами кто-то будет руководствоваться. Непьющий (потому что опять на колесах) Тимофей Крепкодатый обставляет себя тониками и мясом. Таисия Павловна, охая и вздыхая, разрывается между сервировкой и необходимостью переписать набело исчерканную ведомость, которая опять не соответствует списку, только что утвержденному шефом. А молодой Виталик вновь порывается сбегать в книгохранилище за девочками, тем самым оскорбляя чувства Таисии Павловны, чью необъятную талию он в конце концов и будет обнимать в медленном танго. Пригласить на танец Лизу-Лукрецию Алексей еще ни разу не решился – видимо, трепеща перед ее статусом секретаря-референта. И лишь сама Люся-Любаша никому не мешала – сновала тенью между буфетом, своим журнальным столиком и составным банкетным столом, разворачивала-резала-рас-кладывала, успела сунуть две тарелки в микроволновую печь, и на разных концах составного стола незаметно образовались две горы горячих бутербродов.

Шеф тоже никому не мешал, сидел с ногами на столе в своем широченном кресле, попыхивал, прикрыв глаза, своей «беломориной» и даже, кажется, задремывал. А потом вдруг уставился на Алексея (как раз когда он развернул картинку из порносайта, чтобы посмотреть, сколько прокачалось и стоит ли сохранять) и потребовал:

– А ну покажи!

Алексей молча повернул к нему свой монитор, изображая лицом брезгливость и скуку.

– Пакость, – прокомментировал увиденное шеф. – И вот это будет в моей рекламе?

– Вряд ли, – сказал Алексей. – Разве что общие контуры, да и то намеком.

Он поспешно повернул монитор обратно к себе экраном, но Тимофей успел заметить скабрезную картинку, и это многое определило в дальнейшем. Глаза Тимофея – острые, жутковато-прозрачные, цепкие – оживились не свойственным ему праздным любопытством, и он зачем-то оглянулся на Линду-Лауру.

– Неужели ты ничего не можешь придумать без голой задницы? – спрашивал между тем Илья Сергеевич.

– Могу, – отвечал Алексей. – Но вам не понравится.

– А ты пробовал?

– Четырежды, Илья Сергеевич. И все четыре варианта вы забраковали.

Шеф промолчал.

– Всё равно пакость, – сказал он наконец. – Что угодно, только не это.

– Стереть? – с показной готовностью спросил Алексей. – Или на всякий случай сохранить?

– Как хочешь. В наше время за хранение порнухи знаешь, что было?

– В ваше время ее не столько хранили, сколько подбрасывали при арестах. Порнуху, Библию и Солженицына… Так стереть или нет?

– Сам решай. Ты спец по рекламе, не я.

– Тогда я сохраню. – решил Алексей. – Наши богатенькие клиенты часто и охотно смотрят эти картинки, – объяснил он. – И тем охотнее, чем они пакостнее. В рекламе достаточно дать тончайший намек, одной – двумя случайными линиями. Якобы случайными. И клиенты будут пялиться в рекламу, сами не понимая, зачем.

– Фрейдист! – сыронизировал шеф.

– Да нет, – возразил Алексей. – Какой я фрейдист. Я спец по рекламе…

На этом практическая дискуссия с начальством была завершена. Алексей сохранил картинку в каталоге с ягодицами и прочими частями тела и уже собирался закрыть каталог, но неслышно подошедший со спины Тимофей Крепкодатый сказал ему в ухо – и даже не сказал, а выдохнул напряженно и хрипло:

– Подожди… Дай, я еще раз…

– Неужели ни разу не видел?

– Наоборот… – снова не сказал, а выдохнул Тимофей.

Алексей пожал плечами и вернул картинку на экран.

– Она – шо?.. – спустя две-три секунды продышал Тимофей. – Она сюда фотографируется?

Алексей удивленно оглянулся. Тимофей Крепкодатый остановившимся прозрачным взглядом смотрел поверх монитора на Серую Мышку.

– Собственно, почему ты так решил? – осторожно спросил Алексей. – Ведь здесь нет лица. И вообще ничего выше пояса.

– Шо мне лицо, если я жопу вижу.

– Ну и что? – удивился Алексей. – Две… гм… задницы могут быть очень похожи друг на друга. Ты не находишь?

– Не надо, – продышал Тимофей. Очень твердо продышал, хотя уже и не так уверенно. – Тут не только жопа. И ноги у всех по-разному растут… Ладно, спрячь. – И он бесшумно сгинул, чтобы спустя мгновение снова объявиться за столом, рядом с мясом и тониками…

Потом Алексей приходил к Любе домой почти ежедневно, как на работу, – не ту работу, за которую платят, а ту, для которой живут. Труднее всего было объяснить это Марте, но Алексей справился. Он почти не соврал, сказав ей, что нашел студию – далеко, ненадолго и не очень хорошую, зато даром, и нужно успеть сделать как можно больше, пока не вернулись хозяева. Марта поверила. Она всегда верила ему и верила в него, и считала его настоящим большим художником – в отличие от самого Алексея. Она жадно рассматривала все его эскизы, ища и находя в них признаки гениальности. Она была женщиной, и не просто женщиной, а любящей и любимой, и к тому же слабо разбиралась в живописи.

Эскизов было много, очень много, и с каждым днем их становилось всё больше, планшет Алексея распух от испорченной терпеливой бумаги, от бездарностей и банальностей. Он работал как проклятый, но ни одну из работ не мог довести до конца. Каждый раз ему казалось, что вот сейчас получится, еще чуть-чуть – и не останется никакой загадки. И всегда чего-то не хватало, что-нибудь мешало, что-то было не так. Слишком рано случался закат. Горланили за стенкой пьяные соседи. Пропадал куда-то самый нужный именно в этот момент карандаш. Саму Лизу вдруг вызывали на вахту общежития, к телефону, потому что звонил шеф с очередным своим безотлагательным «ЦУ». Перегорала лампочка…

Однажды, это было в середине ноября, он остался у Лилит на ночь, чтобы дождаться рассвета, каких-то особенных красок, неожиданных полутонов, которые наверняка подарит первый снег. Они спали, как Тристан и Изольда, плечом к плечу, и между ними, невидимый, лежал обнаженный меч. Алексей поднялся с первыми лучами солнца, мягко отразившимися от бело-розовых крыш, торопливо оделся, включил чайник. До начала работы (той, за которую платят) оставалось два с половиной часа, да почти час на маршрутке… Лена уже не спала, она откинула одеяло и осталась лежать спиной к нему и к свету, подперев голову и сонно глядя в книгу, которую прислонила к стене. Приподнятое плечо, теплое и мягкое, плавный изгиб позвоночника, удлиненные, чуть напряженные ягодицы. Покой. Свет. Еще не проснувшееся желание. Чистота… «Когда б вы знали, из какого сора…»

И еще один испорченный лист ватмана добавился в пухлый планшет – сорок седьмой после той памятной сентябрьской пьянки…

Почему-то шефу нравилась «Дуэль» – водка премерзопакостная и до безобразия дорогая. Это было непонятно и выпадало из образа. По всем прочим параметрам своего имиджа («Беломор», потертый портфель, черный обкомовский телефон-комбайн) Илья Сергеевич должен был любить «Ностальгию». Впрочем, взгромождать ноги на рабочий стол – тоже как-то не по-советски и не по-партийному. А значит, шеф. полюбивший «Дуэль», был по-своему гармоничен. Он делал, носил, пил и ел то, что хотелось…


После третьей рюмки Алексей нечувствительно оказался рядом с Ледой-Лилит и четвертую выпил с нею на брудершафт. Губы у нее были податливо-упругие и сладковато-кисловатые, как густое клюквенное желе.

Серая Мышка незаметно и волшебно преобразилась, продолжая преображаться по мере усиления внимания со стороны мужчин. Она даже успела переодеться. В какой-то момент Алексею стало казаться, что она успевает менять туалет (или, по крайней мере, части туалета) тут же, не выходя из-за стола, проделывая это ловко и незаметно. Только что на ней были ее обычные серенькие колготочки – и вдруг они стали черно-прозрачно-узорчатыми, и ладонь Алексея даже ощутила рифленый рисунок вместо прежней бархатистой мягкости. Потом он снова отвлекся рукой на рюмку «Дуэли», а когда опять, уже привычно, стал поглаживать ее бедро, под ладонью оказалось нечто плотное, прохладно-шелковистое, и, скосив глаза, Алексей увидел переливчатые алые разводы длиннющего муарового платья и прущие из декольте бело-розовые дыни, каковые ну никак не могли прятаться под ее всегдашней серенькой униформой. (И почти сразу он перехватил тоскливо-восхищенный взгляд Виталика…) Потом они, спотыкаясь, танцевали возле Жекиного верстака, и руки Алексея проворно обжимали податливо-мягкие ягодицы под коротенькой кожаной юбкой, то и дело щелкая эластичными подвязками ажурных чулочков, а проволочно-колкие локоны Лукреции лезли ему в нос и мешали добраться губами до мочки уха. Давешние розовые дыни совершенно не прощупывались под жестким старомодным бюстгальтером с ненормальным количеством пряжек и пуговиц. (Но замаслившиеся глазки Георгина без труда проникали и сквозь «лапшу» с «фонариками», и сквозь бюстгальтер…) Потом, уже в микроавтобусе, Алексей тщетно пытался замыть минералкой пятно от вишневого тоника на подоле ярко-синего, в аляповатых цветочках и бабочках, платья. Давным-давно, еще до свадьбы, точно такое же платье носила Марта, и оно точно так же обтягивало ее упругий животик, выделяя ямочку пупка… Минералка была холодной, Лиля вскрикивала и ежилась, и пришлось сунуть руку ей под подол, чтобы защитить горячее бедро от прикосновений влажной тоненькой ткани. Ни чулок, ни колготок на ней уже не было, и трусиков почему-то тоже…

Лифт в девятиэтажном общежитии не работал. Постепенно и мучительно трезвея, Алексей волок обмякшую Лену с этажа на этаж и отыскивал на грязно-зеленых панелях матерную фразу, которую Любаша, хихикая, то и дело громко шептала ему в ухо. Номер своего этажа Лиза не помнила. Принципиально. Ей было интереснее, чтобы Алексей узнал этаж по фразе на панели.

Фраза обнаружилась не то на седьмом, не то на восьмом этаже, напротив лифта, чуть правее застекленной двустворчатой двери с лестничной площадки в холл. Стекло в левой створке было выбито, сама она висела на одной верхней петле и не закрывалась. Правая створка, наоборот, не открывалась, поскольку была прибита к притолоке толстым гвоздем (кажется, «двухсоткой»). Сразу за нею обнаружилась обширная батарея пыльных бутылок. Из конца в конец длинного холла носился, часто пробуксовывая на грязном кафельном полу, малолетний велосипедист. К счастью, Люсина дверь была совсем рядом с площадкой, а то не миновать бы им дорожно-транспортного происшествия с легкими увечьями.

Потом Лика долго ковырялась в замке, то опираясь на косяк, то обвисая на плече Алексея, то хватаясь за его планшет, пока Алексей не отобрал у нее ключ и не открыл дверь сам. Он был непоправимо, неподобающе трезв, он мечтал поскорее сгрузить Лолиту на ее постель и сбежать отсюда. Войдя в комнату, он ошеломленно замер.

В этом светлом и очень просторном – не меньше восемнадцати квадратов – жилом помещении не было ничего, кроме картин на стенах. То есть в комнате, конечно же, была какая-то мебель – низкая полутораспальная кровать, полированный шкаф, шаткий исцарапанный столик, задвинутый в угол вместе с двумя табуретками… Но мебель тут была невзрачной, несущественной и отнюдь не главной. Неуважаемый шкаф. Настолько не уважаемый, что даже зеркала не было на его полированных створках, И не было ни скатерти, ни даже салфеток на шатком столике, ни штор на широком, в полстены, окне, ни коврика над кроватью, хотя бы символического… Женщины так не живут, подумал Алексей.

В комнате было пространство – ощутимое почти физически, до острого холодка между лопатками. Был ровный мягкий свет – окно выходило на север, прямо в небо, подсвеченное ранним сентябрьским закатом, поверх крыш последних пятиэтажек северо-восточного микрорайона Усть-Ушайска. И были картины… Не репродукции, вырезанные из журналов, не дилетантские поделки подруг и даже не детские рисунки, а оригиналы и эскизы, писанные мастерами. Алексей никогда не видел этих работ и даже не подозревал об их существовании, но, переходя от одной к другой, он каждый разузнавал руку.

Здесь были акварели Лунного, Задолгина и Быковцева. Были пижонские – цветным воском на коленкоре – рисунки Кержевича. Были офорты Власенко и титаническая линогравюра Фишмана. Был даже небольшой портретик маслом, писанный если не самим Грабским, то одним из самых старательных его учеников («подграбышей», как называл их Щегол). Всё это вряд ли тянуло на картинную галерею, но на частную коллекцию провинциального мецената – вполне. Здесь был разнобой стилей, вкусов и направлений, объединенных разве что… Черт знает чем он был объединен, этот разнобой!

Сказать, что все эти работы изображали обнаженную натуру – значит, не сказать ничего.

Еще можно было заключить, что каждый из авторов тяготеет к какой-нибудь мифологии. Власенко и Лунный – к античной и доантичным, Задолгин – к раннехристианской, Быковцев и Фишман – к скандинавским Рагнарёкам и Валгаллам, великий Грабский со подграбыши – ну разумеется, к славяно-сибирским корням, а пижон Кержевич – к модному коктейлю из даосизма, буддизма и прочей тибетщины, сдобренной родимым среднеобским шаманством… Но тяготение к мифологиям не столько объединяло, сколько рассыпало минигалерею – так неизбежно рассыплется украинская мазанка с бетонными перекрытиями и под высокой черепичной крышей.

Больше всего это собрание никому не известных работ известнейших в городе мастеров походило на истерзанную пулями мишень, чье «яблочко» задето два-три раза, а «молоко» лохматится от дырок. Никто из них – и менее других великий Грабский – не смог увидеть то, что попытался написать. Единственное, что по-настоящему объединяло эти работы – слепота авторов. И еще – восторг. Слепой восторг. Восторженная слепота.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю