Текст книги "33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

С перекошенным ртом, рвя на себе волосы, из-за колонны выступила девушка, уставилась на могучее тело мертвеца, зашаталась и осела у его ног. Она была не в силах ни плакать, ни дышать, как маленький ребенок, который не в состоянии закричать, синеет и задыхается. Руками она хлопала по полу. Мне следовало бы ее убить, чтобы прекратить непристойную сцену. Однако когда-то убийству нужно было положить конец.

Но тут шальная пуля попала в полу моего пиджака. Слегка задело, подумал я. Черт возьми, нужно смотреть в оба, иначе другие будут решать, как мне умирать! В одном я мог быть совершенно уверен: живым мне отсюда не выбраться.

«Угугугугу», – взвыла наконец возлюбленная чудовища, и лицо ее перекосилось еще страшнее, чем прежде. Но это ровным счетом ничего не значило, потому что когда я прицелился в нее, она проворно вскочила и бросилась назад за колонну.

Я перекатился по полу в сторону бара – единственное, что мне оставалось. Митин «Макаров» был мощным оружием. Каждый выстрел давал мне пару секунд передышки.

Когда я толкнул боковую дверь стойки, обе вьетнамки посмотрели на меня совершенно безучастно и не двинулись с места, сидя на корточках, словно справляли нужду.

В ту же секунду мы все трое уже лежали на грязном паркете, прикрыв головы руками. «Узи» очищал полку над нами. Я ловил момент, когда смолкнет очередь, и не чувствовал дождя из напитков, обломков и осколков. Над нами стоял свет, как негаснущая сигнальная ракета. Несколько выстрелов попало в холодильник, перед которым я вжимал голову в пол, прямо в пивную лужу. Был ли у меня шанс? Зачем они загнали меня в угол? Чтобы убить без спешки? Я знал, что они убивают не суетясь и предпочитают при этом изучать тактические варианты.

Автоматически я поднял «Макарова» над стойкой и дважды нажал на курок прежде, чем успел смолкнуть адский «узи». Последовали два вопля, жутких, смертельных вопля. Я попал. Это произвело впечатление. Тишина. Ну наконец-то! Из осколков стекла и кусочков льда составлялись невероятнейшие коктейли с кровью.

Вьетнамки скулили. На их белых блузках расцвели красные цветы. Я снял пиджак и велел вытереть им пол. Они должны были чем-то заниматься, чтобы мне не приходилось тратить на них силы и внимание. Я осторожно отодвинул холодильник в сторону, а сам продвинулся вперед. Два отверстия от пуль были удачно расположены.

Через правое я мог в случае необходимости перекрыть галерею. Через левое, большее, мне виден был конец лестницы и двое толстяков, которые лежали здесь без движения в луже крови. Из браунинга Ады я бесшумно выстрелил по ним. Рисковать я не мог.

Тут снова прорвало «узи». Пробоины ложились очень высоко. Парни стали осторожнее. Вьетнамки снова принялись за свою работу.

Единственное, чего я добивался, – чтобы за нас заплатили как можно дороже.

Тиканье часов на руке напомнило о том мире, в котором мне. не надо было лежать под стойкой с «Макаровым», браунингом и хеклер-кохом, пересчитывая пули в обойме. Но я уже нюхнул крови. Только дайте мне патронов, побольше патронов, а еще лучше «Калашникова» – и тогда посмотрим, чья возьмет. Я почувствовал вдруг даже некоторое уважение к моим врагам. Ведь это они заставили меня действовать.

Вьетнамки автоматически терли пол, не обращая внимания на влажные пряди волос, прилипавшие к губам.

Мой план был прост и не особенно оригинален, но позволял так или иначе выйти из положения. Проблема была в патронах – в «Макарове» оставалось три, в хеклере-кохе – шесть, в браунинге – одиннадцать. Новый залп обрушился на нас. На сей раз короткий. Затем последовал смех. В нем слышалась радость освобождения, будто возвращалась прежняя жизнь. Они были в себе уже вполне уверены. Я и сам первый готов был признать, что шансов больше нет, если только другие не совершат ошибки.

«Вы знаете карлика? – бросил я девушкам, не оборачиваясь. – Карлика знаете?» – повторил я еще резче и направил на них Митина «Макарова».

«Она его…» – сказала та, что с широким лицом.

Мы обменялись взглядом.

«Сними это! – велел я другой. – Ну, быстро!»

Жалкое зрелище, как это несчастное существо медленно расстегивало пуговицы и стаскивало свою блузку сперва с одного, а потом с другого плеча. Какая худышка, совсем еще ребенок. Она комкала блузку на животе, сдвигая комок все ниже.

«Привяжи ее сюда!» – Швабра в левом углу, оставшаяся невредимой в пальбе, стала моим главным реквизитом.

«Давай, давай!» – понукал я, хотя мне было жаль девушку. Но выхода не было. Когда-нибудь она, возможно, поймет. Каждый миг, когда нас не обстреливали, давал мне шанс. Я позволил себе еще три мгновения передышки, в течение которых с благодарностью вспомнил о людях и вещах, что-либо значивших в моей жизни. Без всяких усилий с моей стороны возникли лица моей матери и моего отца, моих бабки и деда. Так же легко всплыли в памяти учительницы и учителя, мой тренер. Я вспомнил подруг и друзей и, конечно, моего лучшего друга Карла. Я увидел свою жену с нашим рано умершим сыном, потеря которого разрушила наш брак. Так в одно лишь мгновение передышки мимо меня прошли все мои любимые, некоторые из них соберутся у моего цинкового гроба и будут спрашивать себя, неужели это я лежу в нем, а если да, то какие увечья претерпело мое тело.

Вторая передышка предназначалась тем поэтам, художникам и музыкантам, к которым я относился как к своей второй семье, которых я, когда слышал их имена, считал своими друзьями и близкими, пусть даже я их самих лично никогда не знал. Какой же нелепой была вся наша мелочная ревность и жажда славы, когда дело всего лишь в том, чтобы чем-нибудь одарить мир. Следовало радоваться и быть благодарным за все прекрасное на земле и почитать за счастье, если кому-то самому выпало на долю приумножить добро, принадлежащее всему человечеству. Зачем же тогда весь этот сыр-бор, вся эта ненужная боль, причиняемая друг другу? Какая бессмыслица! А с другой стороны, какая ответственность лежит на каждом! Так же как все доброе как-то сохраняется в мире, ведь энергия не исчезает, так и все дурное, подлое и безобразное никуда не уйдет с нашей планеты. Да, я был к смерти готов, и все же меня утешало, что я не исчезну с этой земли, а останусь травой, цветком, может быть, деревом.

Третье мгновение предназначалось полностью реальности. Я прощал моих противников по ту сторону стойки. Волею несчастного случая все мы оказались втянуты в эту историю. У многих из них были семьи, и они охотнее сидели бы теперь дома у телевизора. Нескольких слов было бы достаточно, чтобы воспрепятствовать всему этому. Снова пролилась невинная кровь.

«Бери белый флаг и иди! – сказал я наконец вьетнамке. – Иди и позови своего карлика. Но только до лестницы, дальше не ходи, ты знаешь…»

А она только покачала головой – углы ее рта при этом некрасиво скривились – и разрыдалась. Она была такая худенькая. Я вынужден был приставить к ее правому соску ствол пистолета. Это помогло. Но я никогда не забуду, как это невинное, изможденное создание, явно не так уж много хорошего видавшее в жизни, отправилось, дрожа от страха, но с твердым намерением выполнить возложенное на нее поручение. Вторая сидела на корточках у меня за спиной. Смотрела на меня своими темными глазами, будто хотела сказать: «Не беспокойся обо мне. Главное, ты должен выстоять!»

В зале стало тихо. Из правого пулевого отверстия я осторожно вынул щепку и прикинул, сколько примерно шагов надо сделать моей парламентерше, чтобы дойти до лестницы. Я кашлянул, когда она достигла площадки. Но она уже завопила: «Джим, Джим» – каким-то горловым голосом. «Джим, Джим, Джим». Ее голос пронизывал меня насквозь. Стоит там эта малышка со шваброй наперевес, как с винтовкой, и не знает, что ей делать дальше, кроме как орать: «Джим, Джим».

И вот наконец, будто на сцене поднялся занавес, передо мной возникли все те невидимые образы, с которыми я боролся. Бесшумно они поднимались наверх со ступени на ступень, выходили как фантомы из-за колонн галереи или тянули шеи оттуда, где лежали. Я думал только о том, как бы мне сберечь пулю для себя, чтобы избежать пыток или предупредить выстрел в живот, в легкие или в мочевой пузырь. Вот тут-то и настал момент, когда я выбросил Митина «Макарова» из-за стойки прямо в зал. Это должно было их убедить!

Припадая то к одной, то к другой пробоине, я фиксировал расположение повылезавших отовсюду мафиози. В моем прицеле со стороны лестницы появились сразу три головы: впереди карлик со своим «узи», за ним двое коротко стриженных с пистолетами. Все они так напряженно сантиметр за сантиметром обшаривали глазами пространство вокруг себя, что я опасался: они заметят мои глаза. Только карлик не сводил глаз со своей невесты, которая, не переставая, пела ему свое «Джим, Джим», – но только все тише и тише.

Идин хеклер-кох с глушителем я держал в левой руке, Адин браунинг – в правой. В том же ритме, в каком приближались те трое, шаг за шагом отступала моя парламентерша. Из-за колонн галереи выступили двое молодцев и стали приближаться, пригнувшись.

Страха у меня не было, скорей напротив. Перед восходом солнца ночь особенно темна. Я жить хотел! Мое желание от его осуществления отделяла толика удачи и щепотка ужаса. Теперь только не ошибиться!

Карлик добрался до верхней ступеньки. Казалось, их взгляды все больше сосредоточивались на моих смотровых отверстиях. «Стоп!» – крикнул карлик высоким, но спокойным голосом.

Возгласы «Джим-Джим» смолкли.

«Выходи! – прогундосил красавчик из второго ряда. – Выходи!»

Я ждал, пока тишина достигнет своего предела, прицелился, нащупал спуск, медленно, очень медленно нажал, не отрывая оружия от отверстия, вобрал в себя тишину и неподвижность – и тотчас отшвырнул их от себя. Первый выстрел разворотил карлику грудь, второй попал в живот усатому, третий – в нос красавчику. Я уже вскочил на стойку, укрылся за спиной девушки, выстрелил в галерею, ринулся вперед, дал очередь вниз по лестнице, пока не кончились патроны в Идином магазине, схватил «узи» карлика и бросился в укрытие за первую же колонну справа. Какой-то идиот выстрелил в девушку. Без единого звука она упала на своего мертвого Джима.

Теперь я был хозяином положения. Первый залп накрыл галерею. На мой свист ко мне подскочила вторая вьетнамка. Я притянул ее к себе, подтолкнул вперед, сам – за ней и, давая короткие очереди, ринулся вниз по лестнице, как ангел мести, держа впереди себя вьетнамку. Но и ее от меня оторвали. Этому умельцу я пришил застежку с красными пуговицами прямо к его сильному телу, после чего магазин опустел. Я стоял посреди лестницы…

Во мне гремела «Энхен из Тарау». Я ждал, пока моя жизнь снова прокрутится передо мной, и закрыл глаза. Потому-то я и не заметил, как внезапно из каждой двери выступили парни Чермукина и открыли огонь. Я упал. Все вокруг было сметено. Это был ад.

«Лучше поздно, чем никогда. Поздравляю! – Чермукин поднялся на несколько ступенек и пожал мне руку. На его лице было написано облегчение. Потом он заглянул мне в глаза. – Худо было?»

Я разревелся, настолько я выложился. Меня трясло от отвращения. Чермукин раскрыл мне свои объятия.

«Успокойтесь, Гофман, успокойтесь, – сказал он. – Все кончилось».

Потом он вывел меня на воздух в теплую ночь, и я прочел наконец световую рекламу над входом.

«Вы были великолепны, просто великолепны», – завопила девица с сине-желто-зелеными синяками на ногах и бросилась мне на шею.

«Откуда вы взялись?» – недоумевал я.

Она многозначительно поглядела на меня и выдохнула: «Ну просто великолепны».

Теперь и я улыбнулся в объективы. В конце концов на сей раз мы всех накрыли.

«МАМА, ПАПА, ПРИВЕТ, это я, Павел. Мамаша, папа, меня долго не было. Ну что тут объяснишь – время летит быстро, не успеешь оглянуться, уж года как не бывало, а потом и другого, – как ты говорила, разок хлопнешь в ладоши, а жизнь уже тю-тю».

Он оглянулся. Молодая женщина опять поотстала. Большие, голые деревья все-таки защищали от морского ветра, яростно набросившегося на них, как только они вышли из метро на станции «Приморская». Минут через десять ходьбы они уже были на кладбище, вошли через открытые ворота и мимо осевших заброшенных могил, напоминающих украшенные раковинами песчаные крепости, направились по тропинке в сторону главного входа. Лишь по настоянию спутницы они пошли по той же асфальтовой дорожке, по которой, теснясь друг к другу, прогуливались женщины, похожие не то на семью, не то на группу туристок, не то на делегацию. Неподалеку от часовни, где были новые могилы, он заблудился, но потом вспомнил про металлический крест, своеобразно гнутый – словно бы парящий. Сейчас он стоял в нескольких метрах от него. Хотя было всего четыре часа, серое небо уже заволакивало темнотой. Над деревьями носились чайки, высекая из сумрака розовый свет, который, казалось, вспыхивал только от движений их крыльев.

«Иди сюда!» – подозвал он свою спутницу. Сделав пару шагов, она остановилась, потупясь в землю, и скрестила руки, в которых держала сумочку. Поглядев на нее, он снова обернулся к могиле.

«Мамаша, я раскаиваюсь. Если б я знал, что ты скоро умрешь… я б делал все, как ты хочешь, правда, не сразу, сразу было никак нельзя. Я огорчал тебя. Это не дает мне покоя, особенно теперь, когда случилось столько нового, когда всюду такие перемены – они вас порадуют. Я стал техническим директором в институте. Надежность все-таки ценится. Все должно быть на своем месте и в нужном количестве – иначе работа за много лет псу под хвост, полетят миллионные проекты. Я приватизировал нашу квартиру, она теперь моя, три комнаты на Московском проспекте с холодильником, с видиком – такая классная штука. Экономить больше не надо. Что захочу поесть, то и покупаю, что понравится, могу приобрести. Ползарплаты в долларах. В июле был в Турции. Машина есть».

Из-за пазухи он осторожно вынул сверток, развернул альпийские фиалки и положил у камня с эмалевой фотографией Людмилы Константиновны Самухиной – 4.1.1935-28.6.1986. Он отколупнул от камня сухие коричневые листочки. Над плакеткой на памятнике отца – 1935–1969 – появилась сеточка тончайших черных трещинок. Его руки беспокойно двигались – то правая обхватывала левый кулак, то, наоборот, левая смыкалась вокруг правого кулака. Женщина засунула руки в карманы пальто, поводила плечами. Ноги ее тоже были в движении, она будто переступала с ноги на ногу, не отрывая, однако, подошв от земли.

«Но главное – это Катя. Она тоже пришла. Ты ведь говорила, что у женщины, которая меня заполучит, не будет со мной никаких хлопот. Катя не только красивая, она добрая и умная, стоит только заглянуть ей в глаза. Не сладко ей пришлось. Теперь у нее надежный тыл, она может делать, что захочет, ей не надо больше надрываться. Может даже учиться. А когда-нибудь мы заведем двоих детей, ведь двое-то лучше, чем один. Настало славное времечко, мама. Правда, не для всех, а для тех, у кого есть идеи и кто умеет работать. Я очень рад, что Катя переезжает ко мне. Места много, а вдвоем нам будет хорошо. Мы будем вместе завтракать и ужинать, а на субботу и воскресенье куда-нибудь уезжать. Это получше будет, чем каждое воскресенье таскаться сюда к отцу и отчитываться за прошедшую неделю – лгать ему было бесполезно, он как капитан подводной лодки знал все. Я всегда считал до шестидесяти, пока ты с ним разговаривала, будто в прятки играл, а потом еще и еще раз, двадцать, тридцать раз. После каждых шестидесяти я сверялся с часами, как тренер. У меня был талант, мама, в одиннадцать лет я достиг совершенства. Я мог бы тебе точно сказать, когда проходило четыре минуты тридцать секунд, но ты все равно всегда использовала таймер. Я и в школу ходил вслепую, но не как другие дети, которые считают шаги. Я считал секунды – 192 до светофора, 408 – до школьных ворот. Я тебе не говорил – ни к чему тебе было знать об этих моих сверхспособностях, раз тебя не интересовало главное. Лучше уж было считать секунды, которые уходили на дорогу от метро до могилы, чем думать, что сказать отцу. Ты хотела с ним разговаривать, потому что боялась понедельника. А с Катей мне не страшно. Поэтому мне теперь и креститься не надо, не то что раньше, когда не было Кати. Теперь все так хорошо, что мне и в голову не приходит перекреститься, хотя, признаться, крестясь, чувствуешь себя лучше – уверенней, да и успокаивает. И все же креститься как-то рука не поднимается – будто собираешься верить в Него и молиться каждый день. У женщин это само собой. У мужчин по-другому – выглядишь дурак дураком. Когда ты тайком ходила в церковь, я думал – о чем ты там молишься, могла бы и мне сказать. Ты ведь меня учила: никаких тайн от близких и любящих людей. Ну так знай, мне нравится немецкое приветствие – оно освобождает, окрыляет. Ну ясно, ты и слышать об этом не хочешь. Я не фашист, но сам взмах руки, прекрасный, возвышенный, любому к лицу. Ты ведь ни разу не пробовала! Это то же самое, что креститься от страха перед понедельником и становиться на колени, а это все делают. Всего говорить нельзя, а то все пропало, ведь всюду один эгоизм, или инстинкт, или вовсе ничего, потому что нет больше никакой самоотверженности, не осталось ни одного уголка, где желаешь добра другому, ничего не желая себе. В это верят лишь те, кто хочет попасть в рай. Существует только потребность и необходимость. Если жертвуешь собой ради кого-то, значит, ждешь чего-нибудь взамен, сознаешь ты это или нет – неважно. Даже у Господа Бога были причины делать свое дело, раз уж он его сделал. За этим скрывается реальная потребность, понимаешь, желание, то есть просто эгоизм, пусть даже трудился он только от нечего делать, пусть даже сам не знал, что делают его руки, – и то же самое с Кировым, с Иисусом и с другими историческими героями, которые погибли из-за своей спеси, от честолюбия и мании бессмертия. Никакого от этого проку! Лучше бы уж свою жизнь наладили! Для всех было бы лучше, для всех! Поверь мне! А самое плохое в этом…»

Тут он перешел на бормотание, вскоре и вовсе замолк, обернулся, хотел поцеловать ее, но она отвернулась, и он, чмокнув волосы, двинулся к асфальтовой дорожке. Она побежала вслед и догнала его, лишь когда он остановился. Первый снег в этом году был на удивление густым.

«Ну вот», – сказала она и перекрестилась. Он глянул в темное сумеречное небо. Затем направился в сторону выхода. Через каждые пару шагов он топал ногами, стряхивая снег с ботинок. Она семенила и едва поспевала за ним, боясь поскользнуться.

У выхода он отсчитал ей в руку двадцать однодолларовых бумажек и четыре пятидолларовых.

«Ну, полегчало? – спросила она, закрыла сумочку и протянула ему свою визитку. – Возьмите!» Она рассмеялась, заметив, как он дважды потер один о другой указательный и большой пальцы.

«Закурить есть? – спросил он и вытянул визитку, зажатую у нее между пальчиками. Он наблюдал, как она рылась в сумочке. Прикрывая левой ладонью маленькое пламя зажигалки, которую она протянула ему сквозь снегопад, правой он гладил ее руку. – Спасибо», – сказал он.

Она кивнула. «Ну, тогда…»

«Порядок», – произнес он и проводил ее глазами вплоть до кладбищенских ворот, пока она не подхватила под руку поджидавшую ее там женщину. Шагая рядом, они поддерживали друг друга, а когда завернули за угол, казалось, теснее прижались друг к другу.

Отшвырнув сигарету в уличную грязь, он засунул руки в карманы пальто, нащупал в каждом по ее визитной карточке и пошел вслед за женщинами. Посмотрев на него можно было подумать, что он спит на ходу.

ЩИПЧИКИ ДЛЯ НОГТЕЙ, зажигалка, носовой платок, ключ, рубль, доллар, часы, еще один ключ. Вот он где. Мюллер-Фрич собрал все в кучу, сунул часы и зажигалку в пиджак, деньги в брюки, остальное рассовал по карманам пальто, кроме ключа, который остался лежать на книге регистрации. Мюллер-Фрич нащупал голубую авторучку в боковом кармане и при сигнале зуммера толкнул входную дверь. Он повернул направо, повозился с шапкой, пока не натянул ее на уши, – и пошел, вытянув голову вперед, навстречу мокрому снегу. За шиворотом сразу стало сыро. У меня явное перевозбуждение, я переработался, удивительно, что еще не начались галлюцинации.

Ночью в половине первого даже Невский вымирает, Гостиный двор зияет черными аркадами, погружен во тьму «Садко». Остается лишь киоск «Мальборо» да «Чайка» на Грибоедова. Если бы можно было кому-нибудь рассказать, если б кто-нибудь знал, сколько я работаю. Подумать только, тсс, тсс, тсс, семнадцать часов работы, ни минуты отдыха, никакого просвета, семнадцать часов, некогда опомниться, не то что подумать о прошлом или будущем, даже о городе забываешь. Нет времени даже ногти подстричь, не до того, а ведь в ногти все и упирается, упрется и оттолкнет, отдаваясь в голове, так-так, и клавиши сами по себе становятся грязными, мойся не мойся, стучат, как туфли на шпильках, семнадцать часов в вонючем доме, кривой пол, от отопления сырость, окна замазаны, все в саже, везде одно и то же, каждые тридцать секунд – защита экрана, аквариум или летающий тостер, в обед бифштекс разваливается прямо на вилке, рис разварен, как картошка, сладкий чай, снег, для этого нужно родиться сразу уже готовым к страданию, неприхотливым, исторически зрелым, будто никогда и не был другим, тс, тс, что русскому здорово, так, кажется, в пословице, то немцу – смерть. Да знаете, этого конкретно никто себе не представляет. Что это значит – изо дня в день. Даже букв не знаешь! Стараюсь ради имиджа немцев. Мой скромный вклад в целое, работа и снова работа, а работа высасывает все силы, давно уже не хожу в магазин: когда? В итоге кофе без молока, бульонные кубики, салями, хлеб и чай с сахаром от изжоги. Я даже сосискам был бы рад и чаю с лимоном или молоком. Мне и во сне не снилось, что я здесь осяду и даже не заместителем, а почти как русский, нужно быть идеалистом, скажу я вам, изо дня в день. Вы знаете, что такое «Чайка»? Mowe – тссс-с – через «w», все время напоминает мне огромных тварей с Брайтон-бич, с Кони-Айленда. Это была первая в жизни массированная высадка русских летом 91-го, я их сразу невзлюбил, пельмени и борщ на променаде, водка со льда, «Столичная», золотая медаль ярмарки 1963 года, Лейпциг, ГДР, но они не знают, что такое Bloody Магу, повтори – Мэн-хэт-тэн: Менхеттен, no way, просто не люблю их, заносчивые плебеи, интервенты, «хочу заграницу», гниды, без четверти шесть конкорд под белой полной луной, завис в воздухе, в западном направлении желтый, коричневый туман. Что им там надо? Knishes Хирша, Kascha, серое, неспокойное море, кафе Volna, кафе Tatjana, French Fries, бургеры Френка. Это когда хозяева бедные. Может ли настоящий еврей верить в Иисуса? Конечно, нет! А почему? Позвони по номеру 718-692-0079. У меня память на числа, завтрак, ленч, обед. Спят и то в темных очках. И все эти раскормленные в зеленых спортивных костюмах в облипочку, пенис справа, прижат к бедру, почему-то всегда замечаешь, и это нытье постоянно. Чизбургер с азиатским гортанным выговором, превращается в сырный пирог. Ладно, Бог с ними.

У гардероба Мюллер-Фрич сунул и маникюрные щипчики в карман брюк, снял очки, выпятил живот и потер о рубашку запотевшие стекла – одно, потом другое. Затем стряхнул пальто с плеч и протянул перед собой. Пока тут заметят посетителя, наступит новый год, проболоболят все дотла, а когда поймут, уже новенький готов – обанкротился. Мне бы книги писать! Считайте, это просто так, наблюдение. Слава Богу, Соня! Столик в углу, morituri salutant, с семи утра, еще ни один русский и думать не думает о работе, а уж эти-то здесь и подавно, тсс-с, глядите-ка, при бизнесе состоят, скучают без нашего брата, местечки-то у них теплые, ни шагу без своей машины, скорее сдохнут. Зарплату получают дважды, а у них и одна больше, чем две моих. Будьте уверены, мне даже русский не позавидует, по крайней мере, я этого не замечал. Эти ногти, будь они неладны, вот уж три дня, да что там, больше, только на правой руке, без большого пальца, но на указательном, тот растет быстрее других. Кухня заканчивает в двенадцать ночи, Соня, хорошая моя, столик там в углу, видите, всегда красивая, такая цветущая женщинка, а эти грудки, будто влитые, да и вообще элегантная, а прическа! Я тогда сразу заметил, что рядом со мной такая штучка, в самолете, уже полгода прошло, тсс-с, дети, дети, обратно со слезами на глазах, снует туда-сюда, пока ее хлыщи позволяют себе все, что могут и хотят. Едва ее узнал, с хвостом, в джинсах, и этот свитерок беленький, а под ним соски темнеют, это заметно, о-о! вкусно, вкусно, суп-гуляш, ах, Сонюшка, петрушечку сверху, Сонюшка, Сонюшка, и обслуживание с левой руки: sausages четыре штуки и горсть пакетиков горчицы рядом с тарелкой, принимайтесь за еду, держитесь сосисок и меня, вашего проводника по русскому аду, прозит! А вот и Лизавета, около двадцати, плечи острые, в руке тетрадочка со словами скручена в трубочку, даже смотреть не надо, я ее и так сейчас же узнаю по тому, как она подходит, узнаю еще по тени, прежде чем она сама является.

Штаны сзади болтаются, птичья головка, перхоть, щурится, только бы очки не носить. Схватывает все быстро, как дьяволенок, лучше всего за пивом. Практики у нее не хватает, дуется, если никто не исправляет. Ей больше подходит Московский вокзал, сходите-ка туда, здесь-то она никому не конкурентка, тсс-с, ее никто не заказывает, а может, вы хотите, тсс-с. Вижу, вы уже сообразили. Хотел бы только знать, о чем они там болтают, женщины между собой, вечная тайна, а когда они с нами, то это уже не женщины между собой, ясное дело, реклама требует движения, на это стоит посмотреть: какие ноги, а как юбка-то ползет вверх, когда нога на ногу, только скажите, ну, конечно, вы правы, за этим столиком шлюхи. Заказывайте у Сони, срабатывает сразу же, сначала они исчезнут в туалете, вернутся, словно сговорились заранее, появятся быстрее, чем сосиски. Вон снова требуют к столику, осторожно, уминают тоннами, ребрышки с пивом, сосиски, Лизавета, я буду есть. Операционная зала, операционное зало, операционный зал? Глава 22, «В больнице», перелом руки у вашей сестры. Амбулатория, – ий? – она? он? Амбулатория – она. Некоторым нравится, когда потаскухи здороваются и приходят без приглашения, как подруги, подруга дочери. Перелом руки у нашей сестры. Операционный зал, амбулатория. Тело наполняет блузку, красного цвета, блестки на висках, красная юбка, интересно, как она бегает, ой-ё-ёй! И как попку подтирает, просто как ей это удается раздвинуть задницу. Остальные вообще цыплята, пресные еще и малолетки. Дача – это понимают все, скажи только: «Дача, Лизочка», щеки дрожат, чавкает резинкой, язык покажет, сапоги, мужчина – о! – мужчина. Плачу как за хобби, любительскую цену, первое и основное условие. Хотя и не для японцев. Те не осмеливаются, сидят, уставясь в рюмку, молчат, покручиваю, мол, себе рюмочку, помалкиваю в тряпочку. Сами себе не дают. От одного к другому, а слух-то какой – проталкивают сквозь трубочку ладоней, никогда больше ее не увидят, это стоит дороже, фунтов этак на пятнадцать, болтается там на шелковой нитке пуговицы, эх ты, япошка, только свистит мимо ушей, йены, йены, не котируются, уличные кидалы почти ничего за них не дают, а их, скажу я вам, из всех русских я люблю больше всех. У них идут только доллары или дойчмарки, да еще финские. Каллиграфические надписи на картонке, произведения искусства на планке рубашки или медальон в руке. Доллар – вершина пирамиды, только спрашивается, надолго ли. Те знают, где стоять, ну прямо глаз радуется смотреть на этих парней! Ни ожиданий, ни проволочек. Знают свое дело и делают хорошо. Аккуратно. Лизавета надувает щеки как-то дерзко, я ем, я тут ни при чем. Дорога – она, следовательно, сельская дорога – тоже она, а не оно, вираж – он, поворот – тоже он, подъем, разворот, дорожные знаки – они. Трудно не надуть Лоренцена. Великолепная игра, вам понравится, определяем курс, никто не отклоняется, иначе сумма растет, курс постоянный. От пятисот уже почти фантастика, карманный калькулятор умножает на тысячи. Этакие становятся кельнерами, один раз обсчитал, и пошло, никакого сравнения с остальной идиотской экономией. Обслуживать – это их судьба, их страсть. Эти картонную табличку вообще уберут, тогда как другие перевернут ее на стеклянной двери: закрыто, работает только для нас. Уголком долларовой купюры вычистить под ногтями, ничего, возьму новую. You are welcome! Студенческий разговор, особая атмосфера, споры, туризм, все зависит от позиции, колонизация другими средствами, ищет, убивает благодаря тому, что находит. Кто их только впустил, идиот какой-то, мест нет, вы тоже думали, такого больше не бывает: брюки-клеш? Глядите-ка, уголки рта дергаются, как он обвивает ногами ножки стула, колени вниз, русский с девкой, понимают друг друга без слов, нервная, красивая, спина, платье облегает, черное, наверх поднимает волосы с затылка, язычок «молнии» смотрит вверх, красные царапины, серебряная цепочка, замочек, волоски на затылке, так и хочется потрогать, заглаживает наверх, острые локти подняты, ни дать ни взять, мадемуазель из Авиньона, если руками пройтись, может показаться. Без видео япошки проворонят абсолютно все. Ах так, эти парни, здесь что-то случилось, плевать они хотели, не в ловкости пальцев дело, появляются кошельки, набитые пачками рублей, стянуты черной широкой резинкой, give me a second и давай считать, внимание сосредоточено, даже глаза прикрыты, издали поплевав на большой и указательный, антистатика, новые деньги, это вам не загнанные рожи гангстеров, бандитов. Да я бы тут под столом… Быть своим единственным свидетелем – это успокаивает. Некоторые никогда не стригут, всегда подпиливают, каждый день, вместо того чтобы выровнять, может быть, дважды, да я, собственно, здесь хотел, под столом, но если такой ноготок Лизе на колени, чикнуть – пусть летит куда попало, не найдешь, только босой ногой можно нащупать, однажды почти весь ноготь своротил, соскользнули щипцы при стрижке на указательном, просто кошмар. От одной мысли ноготь совсем оторвать, просто сорвать дурно делается, правда, только от этой. Сперва слева, потом справа и серединку под конец, как скрепку, да и воняет под ногтями, Desperados, сперва как-то подсунуть, принцип лома, тогда и уголки будут аккуратными, никакого воспаления, гениальный принцип, Trim Bassett, U. S. A., 81, настоящий прогресс, лучше всего после ванны. Короткие ногти выпирают по-идиотски, словно лоб слишком низкий. А я думаю: зачем дома время попусту тратить? Щипцами щелкать можно и в перерывах, только я, даже если и сижу один, один никогда не бываю, как и сейчас, когда подстриг, вот, видите, на одной руке острижены и на большом пальце правой – надо, чтобы они снова выровнялись. Старается, трогательно, правда? По четыре кружки в руке, плечи назад, когда ставит, грудки просвечивают, славяночка, как обычно, две марки, для русских вполне довольно, амбулатория, операционная, красная блузка, ни морщиночки. Как раз этим и наслаждаются, заставляют пересчитать, бесконечное терпение, глядят в сторону и мягко улыбаются даже и при втором подходе, знают свое дело, честные, полное доверие и всегда правы. Что им нужно, так это проверить пальцы, уши, наконец, глаза, как раз без задней мысли, и оставить имя – бесплатно и снова выставить табличку. Adios, amigos! Начиная с тысячи работа только в бюро, вдвоем, втроем, с пакетами и телефоном, прямая связь у двери, эта дрожь в животе, стена из дензнаков на столе, пачка за пачкой, рифмы счета, каждая конечная рифма выпускает сотенку, тс, тс, тс, эта дрожь в животе. Когда больше сил нет, я петь люблю. Липкий страх, сигареты, визитные карточки, улыбки, ничто не успокаивает, что бы там ни услышал, зонт тебе в задницу и через рот обратно, менеджер одноухий, а затем хлоп ладонью, oh, boy, уматываем с пустыми кошельками, тс, тс, золотой песок в рубашке, друзья навеки.