Текст книги "33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Виктория Федоровна уже сидела за компьютером и глядела перед собой на обитую новой жестью и потому сверкающую крышу, когда заглянула Вера Михайловна. Она никогда не стучалась.

«Ты уже знаешь?» – Вера Михайловна была, несомненно, очень рада. Виктория Федоровна успела спросить: «А что?», тут свет погас, и ее компьютер выключился с тихим щелчком.

«Ой-ё-ёй», – завопила Вера Михайловна, прижала кулаки к щекам и убежала. Тотчас же коридор наполнился тенями. Только когда открывалась какая-нибудь дверь, можно было различить лица. Все спешили в столовую, пока не раскупили весь кофе и чай. Виктория Федоровна не очень любила Веру Михайловну, хотя ни с кем не разговаривала больше, чем с ней. Первого мая Вера Михайловна, которая на общественных началах распределяла талоны на продукты, вышла с флагом на плече из подземного перехода у «Парка Победы». Виктория Федоровна тогда испуганно отвернулась – без всякой причины, просто автоматически. – Она закрыла свою дверь.

Ей все равно, дадут свет или нет, потому что калькуляция на октябрь, новые цены, общие суммы и почасовые расчеты – все это уже закончено. Последние два дня месяца были пустым времяпрепровождением. Жаль только чая. Обычно в это время она приносила в кувшинчике воды, ставила на окне на перевернутую плитку и разворачивала посудное полотенце, в которое был завернут кипятильник, тут приходила Ольга Владимировна.

Виктория Федоровна посмотрела в окно, на Фонтанку, где укрепляли противоположный берег. Человек покоряет природу. На стальном помосте над водой стоял грузовик. Она любила наблюдать за рабочими, которые копром забивали в дно стальные сваи. Сегодня никто не показывался. В коридоре было тихо. Кто не стоял в очереди в столовой, бегал по магазинам. Она отодвинула клавиатуру, положила руки на стол, а голову – на тыльную сторону правой ладони.

В таких ситуациях она всегда вспоминала Петра Петровича, буденновца, впоследствии летчика, и спрашивала себя, как бы он оценил ситуацию и какими были бы его предложения по решению проблемы. Петр Петрович был страстно увлеченным человеком, к тому же честным и скромным. Он отличался осанкой жокея и длинными ногами, говорили, это протезы – его кровавая дань Великой отечественной войне. Он даже танцевать снова выучился. Он всегда что-то делал из своей жизни. Никто и ничто не могло его сдержать, когда он выступал против ошибочных мнений. Как часто он, даже не попросив слова, просто вскакивал, хватал стул за спинку, поднимал его сантиметров на десять и с грохотом снова ставил на паркет.

«Конец! – закричал Петр Петрович, и Виктория Федоровна сжалась. – Конец, – повторил он тихо и уж совсем обессиленно прошептал: – Конец». Лицо его содрогалось в крике. Усталыми глазами Петр Петрович обводил собрание. Тяжелый взгляд переходил от стены к стене. Тело его напряглось.

«Разве можно говорить такое. Разве можно быть такими слепыми!» – выкрикнул он. Его выброшенная вперед правая рука снова бессильно упала на спинку стула. Он печально покачал головой.

«Что вы за люди. Что же вы за люди, не могу не спросить. Но я не могу не спросить также и себя, что мы сделали неправильно. И это причиняет боль». Любому было ясно, что у Петра Петровича снова плохо с сердцем. Он массировал его своей сильной волосатой рукой. Другой же все еще опирался на спинку стула.

«Вы говорите и говорите, – начал он снова, не обращая внимания на отдельные всхлипы. – Вы говорите и говорите, критикуете и критикуете и не видите чуда, которое каждую секунду разворачивается перед вашими глазами. Вы слепы или только притворяетесь? – Петр Петрович сделал паузу и мрачно, разочарованно посмотрел на стул. Он вынужден был откашляться. – Не в моих привычках говорить длинные речи, я простой рабочий. Но если меня спрашивают, я высказываю свое мнение честно и открыто, пусть каждый видит, кто я такой». Петр Петрович снова откашлялся.

«Я хотел бы поставить перед вами вопрос, на который вы можете ответить, вероятно, лучше, чем я. Вот мой вопрос вам: сколько жителей в нашем городе?»

После некоторой паузы зал забросал Петра Петровича числами. Каждый чувствовал облегчение от того, что Петр Петрович задал такой простой вопрос.

«Хорошо, достаточно, уже довольно, большое спасибо, спасибо, большое спасибо. Из всех предложенных чисел я выбираю самое маленькое. Если я не ошибаюсь, это было число два и восемь десятых миллиона. У нас, правда, живет уже много больше людей, но пусть так, я не стану спорить. Представьте себе… – Взгляд Петра Петровича обежал всех по кругу. – Как можно организовать, чтобы два и восемь десятых миллиона человек жили вместе? Они хотят есть, пить, иметь квартиру, работу, одежду, им нужны средства сообщения и улицы, школы, стадионы, больницы, фабрики, газеты, музеи, библиотеки. Гигантская задача. Но наше общество берется за нее, не закрывая глаза перед трудностями. Более того, оно существует для каждого из вас. Пример: когда вы утром встаете, что вам нужно в первую очередь? Ну? Нет! Тоже нет, вам сначала нужна не вода и не паста, а также не туалет, подумайте: вы встаете с постели. Вы включаете ночную лампу, становится светло. Вы видите комнату, шкаф, дверь, занавески. Кто-нибудь когда-нибудь дал себе труд подумать о том, что это значит: ваш дом? Исходите из следующего: то, что вы в первую очередь хотели бы сделать, и является первым, в чем вы нуждаетесь. Но скольких вещей вы давно вообще не замечаете, несмотря на их большую ценность? Вы никогда не думали о том, что спать в постели или нажимать на кнопку, чтобы стало светло, вовсе не само собой разумеющиеся вещи? Вероятно, вы вообще не думаете о том, что в вашей квартире тепло. Иначе и не бывает, скажете вы. Вы когда-нибудь мерзли в доме? Нет, тепло приходит в дом, как воздух, необходимый для дыхания, и как вода, которая течет из крана в ванну, горячая и холодная, по вашему желанию, и столько, сколько вам угодно. Не прошло и пяти минут, как вы проснулись, и только-только поднялись с постели, как вы уже тысячу раз воспользовались достижениями общества, словно так и должно быть. И поскольку я не субъективный идеалист, я должен внести поправку: даже когда вы спите, вы пользуетесь достижениями общества. Это мое мнение, которое, однако, совпадает, и я это докажу, с объективной реальностью. Пример – тепло. Наружная температура минус десять градусов, но у вас тепло, на кухне, в ванной, в комнате. У вас есть отопление. Что это значит – у нас отопление? Это значит, что вы живете в доме, для которого была найдена и отмерена земля, определен строительный участок. Пришли строители котлована, за ними специалисты-крановщики. А откуда у них, архитекторов и строителей, их знания? Они ходят в школу, они читают книги. Откуда берутся книги? Откуда бумага? Откуда краны? Сталь для кранов и антикоррозийная краска? Откуда берется много-много кирпичей, откуда оконные рамы, откуда стекло? Догадываетесь ли вы, какое чудо дом? Вот то-то и оно. Но от всего этого еще не становится тепло. Отсутствуют провода. Итак, проводка сделана, трубы, трубы с изоляцией состыкованы под землей. Быстро построена тепловая станция. Как это происходит, что мне для этого нужно? Скажите мне. Откуда я возьму большие котлы и специальный бетон? А когда это сделано, где взять людей для обслуживания столь сложного производства? А? И уголь, который необходим для топки? На каком пароходе, каким поездом он будет доставлен? Вы понимаете, какого невероятного труда это требует, какие непомерные усилия и заботы с этим связаны? Только общество способно разрешить подобные проблемы. При этом я привел лишь один пример из тысяч. То же самое я мог бы говорить о хлебе или о брюках. У нас все так организовано, что продукция сельского хозяйства и промышленности попадает к людям, которым она и предназначена. У всех есть, что есть и пить. У нас не надо сбрасывать фрукты в море, не надо сжигать хлеб. Об этом вы подумали, а? Но тем не менее общество дает вам все. Между прочим, я не говорю ничего нового, и когда я пришел сюда, то даже не представлял себе, что нужно будет объяснять такие простые вещи. Я считал, что мы уже продвинулись дальше и в состоянии приступить к следующему этапу.

А теперь скажите, пожалуйста, сами. Стоит ли вообще перед лицом такого чуда толковать о том, что автобус опоздал, – ведь вполне вероятно, у него спустило колесо, – или свет потух, – может быть, молния попала в провода? Или вместо темно-коричневых туфель продаются только светло-коричневые – и к тому же разве они не красивее?»

Все молчали и глядели в пол. Петр Петрович скромно сел на свое место, руки на коленях. Наконец, несколько раз откашлявшись, слово взяла председательница собрания.

«Я думаю, что выражу общее мнение, если искренне поблагодарю вас, дорогой, уважаемый Петр Петрович, за ваши пояснения. Я выражу общее мнение, если скажу, что никто из нас теперь не понимает, как он мог не видеть, каково в действительности положение дел. Только вы, дорогой Петр Петрович, заставили нас прозреть. Нам очень стыдно. Поэтому я хотела бы высказать вам, Петр Петрович, нашу благодарность. Вы пристыдили нас. Спасибо вам, тысячу раз спасибо, дорогой Петр Петрович».

«О, не стоит говорить об этом, – приветливо сказал Петр Петрович, встал и направился к двери, словно отмеряя каждым своим шагом пол под ногами. Оттуда он весело помахал своей фуражкой. – До свидания, дети, до следующего раза, большое спасибо, до свидания, до свидания».

«Вам лучше, Виктория Федоровна?» – спросила Ольга Владимировна, стуча в открытую дверь.

«Ох…»

«Вам лучше, Виктория Федоровна?» – Ольга Владимировна снова указала пальцем на складочки между бровями, которые всегда напоминали Виктории Федоровне эмблему Олимпиады в Москве. Она кивнула.

«Значит, так, столовских отправляют домой. И мы тоже пойдем», – сообщила Ольга Владимировна, сняв резинку со скоросшивателя счетов, открыла его и прижала вытянутым средним пальцем пружинящую верхнюю крышку к столу.

«Хорошо бы», – прошептала Виктория Федоровна и старательно вывела свою закорючку – подпись под первым из вчерашних счетов формы М-Ill. Ольга Владимировна переворачивала страницы. Ей ничего не приходилось объяснять. Обычно в это время всегда уже булькала вода. Она закрыла скоросшиватель.

«Мне придется снова…»

«Мне тоже, – отозвалась Виктория Федоровна и, пытаясь перекричать внезапный шум в коридоре, вопли и топот, крикнула: – Как школьники…»

Они еще раз кивнули друг другу.

Она могла бы уже в двенадцать быть дома, укутать ноги одеялом, другое натянуть на плечи. А проснувшись, поела бы сметаны с вареньем и включила бы телевизор. Из сумки она достала книгу, обернутую в газетную бумагу. Две трети она уже прочла, но из-за головной боли вынуждена была прерваться в самой середине эпизода, который, правда, тянулся почти без всякого действия. Она стала перелистывать, нашла бледно-зеленый входной билет и стала читать: «Предприниматель, надолго уехавший за границу, каждый вечер пишет своему другу, очень больному человеку, по письму и посылает их факсом. Однако вскоре он описал все, что составляет его обыденную жизнь. Поэтому он начинает изобретать и сочинять. А поскольку это не «Тысяча и одна ночь» и ему нужна каждый день новая идея, он просит коллег и друзей помочь. А больной друг собирает факсы, что-то исправляет и подшивает листки. Когда тот умирает, кончаются и истории. Пишущий предприниматель, потрясенный этой вестью, лишь постепенно начинает понимать, что означает потеря друга. Оставшись вдруг в одиночестве, он мечется по квартире и может делать, что ему угодно. Раньше он никогда не чувствовал себя в городе одиноким – его всегда сопровождали предчувствие радости, ожидание друга. Они заставляли его наблюдать и сочинять и уберегали от пустоты отчаяния. Склонность к игре и приключениям вовлекла его впоследствии в различные хитросплетения жизни и погубила. Под конец в поезде Берлин-Петербург он встречает одну женщину. Но после бурной ночи он исчезает, и следы его теряются. От него осталась только та папка с собранными другом письмами».

Виктория Федоровна тихонько вздохнула, снова закрыла книгу, выдернула все штекеры, взяла пальто, шапку и сумку, закрыла дверь и ушла.

В «Диете», расположенной по пути к метро, она сначала заплатила, потом встала в очередь за молочными продуктами, которая начиналась как раз у кассы. Стоящие впереди охватили помещение справа широкой петлей, дугой отступили назад ко входу, затем выпятились острым углом, спохватившись, выровнялись, пойдя волнами, и успокоились параллельно прилавку, по другую сторону которого продавщица изучала чеки. Викторию Федоровну стояние в очереди все больше изматывало. Но она не принадлежала к тем женщинам, которые сидят на скамейке у окна и встают, только когда подходит их очередь. Ей не о чем было думать, поэтому она во всех подробностях наблюдала, как две продавщицы втаскивали на скамеечку серебристо-матовый бидон. Пока одна засовывала черенок швабры под выступающий край черной крышки, другая держала бидон, отвернув лицо. Сто раз Виктория Федоровна наблюдала, как рычагом приводится в движение и выскакивает черная резина, она слышала чмокающий звук уже заранее, прежде чем открывалось отверстие, как всасывающая воздух пасть. Она знала, что с пористой внутренней поверхности крышки будет капать сметана. Она подумала, что не было никакой нужды так долго стоять в очереди. Если бы очередь была в два раза короче, она пришла бы домой на пять поездов метро раньше и ничего бы не пропустила. Но она была убеждена в том, что все в жизни взаимно уравновешивается.

Жестяной ковш погрузился вниз, размешал осадок и стукнул изнутри по металлу бидона. Виктория Федоровна подвинула продавщице банку из-под конфитюра, та поставила ее на весы и дожидалась, пока остановится стрелка. Сощурилась, рассматривая показания весов, – плюс двести граммов.

Полный до краев ковш, вертикально вынутый из бидона, задержался, пока стекающая струйка не стала ниточкой, прервалась, снова протянулась эта белая ниточка, снова оборвалась. В то же мгновение, в том-то и состоял весь фокус, ковш должен был оказаться над банкой. Виктория Федоровна восхищалась этим искусным приемом: бесшумно выплыл вертолет, снизился, молниеносно подхватил дипломат и Анжелину и улетел. Невозможное стало возможным. По новенькой тоненькой ниточке ковш спустился к банке, стукнулся о край и тугим куполом перевесился над ним. Теперь они были в безопасности. Два удара черенком – знак к возвращению. Не уронив ни единой капли, он возвращается к бидону. Они повернули – и вдруг бросились в темноту, погрузились в сметану. Что случилось? Или они схватили не тот дипломат? Не ту Анжелину? Ей показалось, прошла вечность, пока они снова не поднялись. Ковш, достигнув края банки, теперь малыми глотками додавал остаток, недостающий до пробитой в кассе суммы. Показания стрелки удовлетворили Викторию Федоровну: то, что оказывалось лишним, невозвратимо оставалось в банке. Она лизнула винтовой край банки. Ее взгляд упал на бело-зеленую наклейку на кафельной стене за спиной у продавщиц – американская жевательная резинка. Продавщицы чистили наклейку кожаной тряпочкой, предназначенной для весов. Виктория Федоровна завернула крышку на банке. Как быстро меняются времена. Три года назад какой-то шутник наклеил здесь на стену дома географическую карту Северной Америки. Люди нацарапали на ней кириллицей названия городов и так часто, показывая, тыкали в них, что появились белесые пятна, какие образуются в точке местонахождения на ориентировочных картах города.

Виктория Федоровна рассчитывала на сидячее место в метро. Она устала, была без сил. Магазин ее вымотал, да и тяжелая сумка оттягивала руку. Вообще-то, обычно она любила изображать капитана и стояла всю дорогу, не держась. Вероятно, электричество вырубилось везде. Но метро функционирует всегда.

На подходе к станции у нее заболел затылок, это напомнило ей о дребезжании. Ей следовало беречь себя, не нервничать. Завтра пятница. По пятницам вечером Тимофей Алексеевич и Игорь Тимофеевич играли в шахматы. Если шел дождь или вообще была плохая погода, Виктория Федоровна расслаблялась. Игра отца с сыном создавала праздничную атмосферу, и она спешила закончить приготовления к ужину раньше, чем оба закончат игру. Она ждала за накрытым столом и изучала программу телепередач. Фильмы она уже видела. И все же в животе у нее возникало приятное щекотание по случаю трех предстоящих вечеров с конфетами. Когда игра кончалась, отец и сын протягивали друг другу руки, – она никогда не знала, кто победил. После ужина они придвигали кресла к телевизору. Виктория Федоровна сидела в середине, слева от нее – Игорь Тимофеевич, а справа – Тимофей Алексеевич. Игорь Тимофеевич ждал возле телевизора, пока отец и мать займут свои места, медлил еще секунду, нажимал на красную кнопку «вкл./выкл.» и бросался к своему креслу, чтобы вместе с родителями не пропустить первый кадр. Когда Тимофей Алексеевич клал руку на руку Виктории Федоровны и давал ей кусочек нуги прямо в рот, она была счастлива. А то, что пережито, уже никому не отнять. Однако в последнее время она часто сравнивала себя с простым числом, которое делится только само на себя, в то время как вокруг нее люди делили свою жизнь с другими.

Выходя из метро, Виктория Федоровна направилась к левой двери, укрепленной на мраморной плите пола, – через нее удобнее было пройти. В киоске она купила маленький белый хлебец и «24 часа», любимый еженедельник. Не забыть мыло. Прежде ей разрешалось положить новый кусок на раковину, лишь когда обмылок старого становился настолько тонок, что уже едва отделял ладони друг от друга и мог полностью слиться с новым. Скупости отца сын не унаследовал. И если она сама не использовала этого обмылка, прилепляя его к новому куску, он истончался еще больше, начинал крошиться.

А если она заталкивала его в слив, где он должен был раствориться на решетке, то вскоре снова находила его на краю умывальника и продолжала использовать. С тех пор как она осталась одна, она просто выкидывала его. В то время как Виктория Федоровна укладывала мыло в сумку вместе с другими вещами, продавщица вынула пальцы изо рта, чтобы дать сдачу. Стало холодно.

Виктория Федоровна прислушалась к боли в затылке – молоточек, который ударял каждую вторую секунду. Сначала она напустит воды в ванну, вытряхнет в унитаз спитой чай из заварочного чайника и ситечка, наберет в чайник воды и закроет его рукой вместо крышки, чтобы не разлить. Иначе не хватит для растений в прихожей. А там уже будет самое время съесть бутерброд с сыром, а на десерт – сметану с сахаром. Затем принять ванну, потом в комнате вытянуть ноги вверх, почитать, вечером посмотреть телевизор и не двигать головой. Завтра пятница. Она думала об Ольге Владимировне, о Тимофее Алексеевиче, об Игоре Тимофеевиче и Петре Петровиче. Больше всего она боялась сапог. Когда она наклонялась, чтобы до конца расстегнуть «молнию», ее затылок превращался в игольницу. А до того еще ступени. Открывание двери не требовало усилий. Она всегда вспоминала при этом слова Тимофея Алексеевича, когда они въезжали: сначала черный ключ, затем серебряный, а для внутренней двери золотой, и вот наконец наша квартира. Золотой ключ потемнел, а черный отполировали пальцы. Серебряный сохранил свой вид. Их можно было различить по форме.

Когда около часу дня вновь началось дребезжание, сапоги Виктории Федоровны лежали у кровати, плащ и шапка соскользнули со спинки кресла на пол. В коридоре стояла сумка с белым хлебом, мылом, сметаной и любимой газетой. Рядом лежала сумочка, а на ней связка ключей. От двери дребезжание отскочило к шкафу, к кровати и дальше к потолку и лампе. Там оно задержалось, но вскоре утратило силу, отступило через шкаф и кровать к двери и стеклам, иссякло. Визг остался. В моменты, предшествовавшие новому приступу и его исчезновению, можно было услышать щелканье, хотя и приглушенное одеялом, под которым спала Виктория Федоровна.

«НУ, И ЧТО дальше? – спросил Лоренцен.

«Да ничего, – ответил Грефе, – он ухмыльнулся и ушел».

«А деньги?»

«Взял, а все аплодировали».

«Вот как?» – Лоренцен перегнулся через письменный стол к переговорному устройству.

«Маша, скажите охране, что мы заканчиваем, понятно?»

«О’кей, – отозвалась Маша также через переговорное устройство, – понятно».

«Маша, передайте им смотреть во все глаза, черт возьми, понятно?»

«О’кей, – сказала Маша, – я скажу им».

Лоренцен, опершись одной рукой о стол, вернулся в кресло.

«Пройдем все снова пункт за пунктом, чтобы ничего непредвиденного. Я этого не люблю!»

«Ладно», – согласился Грефе и подтащил стул к столу, но не вплотную, а так, что еще осталось место скрестить ноги.

«Таких типов, как Жигулин, нужно суметь раскусить, иначе они обдерут нас, – сказал Лоренцен. – Как липку».

«Да, – отозвался Грефе, – как липку!»

«Их нужно только суметь раскусить».

«Да», – сказал Грефе.

«А вы уверены, что Жигулин был наш человек?» – спросил Лоренцен. Карандаш, зажатый между подушечками указательных пальцев, упал на стол. Грефе съежился.

«Что значит уверен?..»

«Потому я и спрашиваю! – воскликнул Лоренцен. – Чтобы никаких сюрпризов!»

«Да это понятно, – сказал Грефе. – Здесь никогда нельзя быть уверенным».

«Но надо, – сказал Лоренцен, – надо, друг мой».

Из среднего ящика он вытащил браунинг и положил его на твердую подстилку для письма рядом с карандашом. Затем вынул магазин и откинулся на спинку кресла.

«Да он просто деньги любит, вот и все», – сказал Грефе.

«И хорошо, дружище, – сказал Лоренцен. – Вам нужно знать одно. Им помогут теперь только деньги. Деньги и компетентность. Больше ничего. Поэтому-то мы и нужны здесь, понимаете?»

«Да, – сказал Грефе, – я знаю. Хотелось бы только, чтобы это было им так же ясно, как нам!»

«Верно, – сказал Лоренцен, – болтовня ничего не даст. – Лоренцен осмотрел свои ладони. Потом снова стал играть с магазином. – Сколько он потребовал?»

«Он сказал, – ответил Грефе, – что может порекомендовать кого-то, кто отремонтирует это за двадцать долларов».

«Обалдеть!»

«Да. И за двадцать же долларов я это вчера купил!»

«А сегодня вещь сломалась! – сказал Лоренцен и покачал головой. Вдруг он стремительно выпрямился. – Маша, что с машиной? – крикнул в дверь: – Маша?»

«Sorry, – услышали они Машу. – В мойке».

«Что там с машиной?»

«Они знают что!»

«Спасибо», – сказал Лоренцен.

«Да, цены у него были хорошие, – сказал Грефе. – Мы много купили, но всему приходит конец».

Лоренцен вставил магазин обратно и надавил на него кулаком.

«Как это его работа – только прикрытие? Что вы имели в виду?»

«Вы видели „москвич", тот, красный?» – спросил Грефе, рассматривая низкий лоб Лоренцена с кромкой густых волос. В нем было что-то от ежа или крота.

«Я спрашиваю себя: как ему удалось заполучить такую штуковину, даже если он снабжает финнов и янки, как и нас?» Грефе потер сухие руки.

«А дальше?»

«Теперь он носит на запястье золотую цепочку, как австрияки. – Грефе скрестил на груди руки. – Теперь он думает, что он что-то собой представляет».

«А потом вы проделали это с деньгами?»

«Да. Потом я проделал номер с деньгами».

«Сколько? – спросил Лоренцен. – Пятьдесят?»

«Да. Я прибавил еще десятку, шестьдесят».

«А потом вы заставили его петь?»

«Да. За шестьдесят марок, я ему сказал…»

«Ах, марок!» – перебил его Лоренцен.

Грефе улыбнулся. «Ну да».

«Народные песни?» – спросил Лоренцен.

«Да все подряд. Хиты, попсу…»

«И при этом Жигулин ремонтировал вещь?»

«Да, и пел».

«При всех?»

«Да. Маша тоже аплодировала».

«Он вас надул! – заявил Лоренцен и откинулся на спинку кресла. – И как надул!»

«Откуда мне было знать, что он… в клубе на острове ваньку валяет? – Грефе расставил ноги. – Он еще и танцует!»

«Так сказать, в придачу», – сказал Лоренцен; он глядел на Грефе снизу, опустив подбородок на грудь.

«Да».

Лоренцен наклонился к переговорному устройству. «Маша, пришла машина?»

«Все о’кей».

«Спасибо, – сказал Лоренцен, встал и открыл шкаф. – В следующий раз мы придумаем что-нибудь вместе».

Грефе застегнул пиджак и взял пальто.

«Имеет смысл поговорить с ним?» – спросил Лоренцен.

«Да. Я не знаю».

Лоренцен засунул браунинг в карман.

«Вы ведь тоже идете? – Он смотрел на Грефе, наморщив лоб. Линия волос при этом еще больше надвинулась на глаза. – Я заказал в „Чайке" столик в углу».

Грефе открыл ладони, будто ловил мяч, и затем сказал: «С удовольствием».

Лоренцен еще раз наклонился. «Маша, скажите им, что мы сейчас идем. Пусть они, черт возьми, глаза разуют, Маша, скажите им это! Слышите, Маша?»

«Снято», – сказала Маша.

Раздался щелчок, когда Лоренцен выключил переговорное устройство. Грефе вздрогнул.

«После вас», – сказал Лоренцен и пропустил Грефе вперед.

ГЕНРИ ДЖОНАТАН Ингрим около одиннадцати утра зашел перекусить в ресторан на Невском, чтобы упредить возникающее чувство голода. Лучше уж утолить его сразу, чтобы потом целый день быть свободным. Через полчаса он вышел, подкрепившись, заглянул в несколько магазинов и даже нашел, что стоило бы купить. В половине первого он зашел в ресторан на Невском, потому что кто же знает, скоро ли он найдет другой. От шницеля он, к собственному удивлению, отхватил только краешки и велел принести счет. Тут он снова вспомнил о том, что надо бы перекусить.

И у него все еще оставалась свободной большая часть дня.

«КТО ТАМ?» – спросил я и попытался как можно более бесшумно надеть брюки. Девять утра. Уже с середины июня не было горячей воды, а по утрам, чтобы выползти из постели, мне нужна, по крайней мере, влекущая перспектива душа. Когда задергалась ручка двери, я вздрогнул.

«Кто там?» – снова крикнул я, уже громче, как меня учил хозяин квартиры. Я решил не открывать, если не ответят, и удовольствовался тем, что застегнул среднюю и верхнюю пуговицу брюк. Поскольку я слышал шарканье ног на лестничной площадке, то и мой вопрос должен быть там слышен. Я натянул рубашку, открыл оба замка первой двери и крикнул, на сей раз уже сердито: «Кто там?»

«Привет!» – раздался ясный женский голос, который мог бы украсить любой хор.

«Коммунистка», – промелькнуло у меня в голове. И я тут же заглянул в глазок наружной двери. Словно бы шутки ради она приблизила расплывшееся лицо к моему иллюминатору. Огромный рот открылся.

«Доброе утро, доброе утро!» – закричала она своим звонким, как колокольчик, голосом. Она пришла отомстить. Возможно, она была вооружена. Не случайно все говорили, что она с приветом, сумасшедшая, одержимая. И вообще, откуда у нее мой адрес? И как она попала в дом, не зная цифрового кода? Не нужно считать ее безобидной, это может мне дорого обойтись.

«Что вы хотите?» – прокричал я и слишком поздно заметил, как неуверенно звучал мой голос.

«У меня есть статья для вас», – ответила коммунистка все еще вполне приветливо.

Вообще-то, я чувствовал к ней расположение, к этой бойкой тетке, при виде которой, когда она являлась в редакцию, все закатывали глаза. Со звездочетами, прорицателями, провозвестницами конца света обходились лучше. Еще ни разу мы не напечатали ни одной ее строки. Еще ни разу! Ясно, что у нее наконец лопнуло терпение. Связь между милицией и коммунистами, как все говорили, функционировала отлично, так что она при желании могла без особых трудностей получить доступ к любой информации и даже к оружию. Из этого нужно было исходить.

«Почему вы пришли ко мне?»

«Меня к вам послали, чтобы вы решили». Она помахала листком бумаги. Но где ее вторая рука?

«Подождите, я не одет», – ответил я и пошел через гостиную снова в спальню, откуда она не могла меня слышать. На ночном столике стоял красный пластиковый автомобиль – мой телефон. Одной рукой я схватил крышу салона вместе с капотом и багажником, другой – набрал номер – на месте сидений у него были кнопки. Из-под капота раздался сигнал. В багажник я сказал, что коммунистка меня осаждает, и спросил, откуда у нее мой адрес. Но из-под капота раздался только смех. Я положил трубку.

«Я вчера долго работал», – приветствовал я коммунистку, приглашая войти, и поставил на газ чайник. Перед ней мне не было стыдно за беспорядок в комнате, который происходит, когда сушишь белье. Напротив. Теперь она могла убедиться, что я сам делаю домашнюю работу, и, вероятно, она тоже любила запах выстиранного белья. Свою статью она держала в руке, как листовку.

«Пожалуйста, садитесь, садитесь, пожалуйста…» – я пододвинул тяжелое кресло, собрав с него еще сырые носки, а сам сел на диван, на спинке которого сохли мои кальсоны.

Не произнеся ни слова, она положила статью на стол между нами. Не иначе, она несла ее всю дорогу в руке, потому что лист не был сложен, а сумки у нее не было.

«Это вам, – сказала она. – Позвольте сесть?»

Она стянула платок с головы. Загорелая, в простом платье, поверх которого была надета вылинявшая вязаная кофта, она походила на крестьянку, которая рано встает, чтобы использовать утреннее время для работы. Она двигалась, как молодая, черты ее лица сохранили удивительную чистоту, а глаза просто притягивали взгляд, настолько они отличались своей живостью от блеклых, усталых лиц в метро или автобусе.

Сжав кулаки, она дожидалась, пока я закончу чтение статьи. Она подписала эту исписанную шариковой ручкой с обеих сторон страницу как Татьяна Ивановна Кутузова, дважды Герой Соцтруда, пенсионерка.

«Вы ведь немец, правда?» – спросила она, когда я поднял глаза. Я ответил утвердительно и положил листок на стол. «Хотите чаю?» Она отклонила предложение решительным движением руки, не терпящим возражений. Она пристально посмотрела на меня и пару раз кивнула.

«Мое мнение вам не нравится? – спросила она, словно мы были за столом не одни. – Скажите, пожалуйста, что вас не устраивает, мы можем прямо поговорить об этом. Если вы не хотите опубликовать мои соображения как статью, то опубликуйте как письмо читателя, я подпишусь и поставлю адрес». Она вынула паспорт и раскрытым положила перед собой вниз фотокарточкой.

«Вы в самом деле не хотите чаю?»

«Я не хочу отрывать у вас время, – сказала она, – но я не понимаю причины отказа, помогите мне понять. Я вам в матери гожусь, в бабушки».

«Это пропаганда, агитация, здесь нет фактов», – объяснил я и уставился на листок.

«Да, вы правы, – подтвердила она, не разнимая рук, сплетенных на коленях, – но конкретные факты хорошо известны. Я ограничилась только самым главным и сэкономила место».

Чайник засвистел.

«И вы действительно не хотите чаю?» – спросил я, уже выходя.

В эту минуту никто не вызовет меня из комнаты обсуждать что-нибудь или к телефону. Полотенцем я снял чайник с плиты. Свист осекся. Чувство безысходности буквально парализовало меня. Нужно было возвращаться к ней.