Текст книги "33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

«В городе стариков много?» – спросил он.

Я кивнул.

«Человеку есть надо, если он жить хочет?»

«Да!» – в один голос ответили Аня и Ира.

«А откуда берутся старики, если все было так плохо, как теперь говорят? Может, из заграницы?» Он подумывает, делился Борис Сергеевич со своей дочерью, сложить печь на даче, чтобы вообще в город больше и носа не казать.

«А когда в апреле дорога опять наладится, выяснится, что ты замерз или тебя волк задрал!» Одеяло сползло у Натальи с плеча.

«Нет уж! – Борис Сергеевич подтолкнул пяткой головешку в огонь. – Уж наш-то брат не замерзнет!»

Олег Давыдович, надев кепку с козырьком по случаю холодного вечера, рассказал, как он однажды на зимнее время нашел деду работу – портье в валютную гостиницу.

«Не прошло и недели, как его уволили!» – смеялся Олег Давыдович, массируя себе колени.

«Почему это, почему я не имею права об этом рассказать?» – крикнул он, обернувшись к Наталье. Борис Сергеевич все делал точно по правилам. Он не впускал никого, кроме живущих в гостинице, и, чем больше были предлагаемые чаевые, тем свирепее он становился.

«Выгнали они меня, так и скажи, они меня просто выгнали! – Борис Сергеевич орал от возбуждения. – Собаки они!»

«Как волка ни корми, он все в лес смотрит», – сказал Олег Давыдович и пригладил волосы, приподняв кепку.

«Собаки!»

«Папа, пожалуйста!» – Наталья прислонилась лицом к плечу отца. Девочки перебрасывали с руки на руку горячие картофелины.

Вдруг лес зашумел, по небу заметались черные вершины деревьев, что-то надвигалось на нас – порыв ветра взметнул искры в костре. Дети завизжали, Наталья отпрянула в сторону, Борис Сергеевич опрокинулся назад, ноги его задергались. Я вскочил. Олег Давыдович забросал песком ярко вспыхнувшие поленья. Девочки уже спрятались у Натальи за спиной и сдували ей пепел с волос. Потом они мылись у ручья. А мы, дожидаясь их, курили.

«Это была осень», – проговорил Олег Давыдович, и мы тоже двинулись к воде.

Вернувшись в дом, Борис Сергеевич пожелал нам спокойной ночи и улегся спать. У детей в комнате было уже темно. Наталья легла на средний из трех деревянных топчанов между столом и окном и читала журнал, держа его обеими руками над головой. Рукава ее ночной рубашки задрались. На мокрые волосы было накручено полотенце. Я поблагодарил Олега Давыдовича и Наталью Борисовну за гостеприимство. Так довольно рано закончился первый вечер.

Я не знаю, долго ли я спал и от чего проснулся, – то ли от храпа мужчин, то ли от лунного света, то ли от прикосновения ноги Натальи. Она лежала на спине и глядела на меня так, словно это вовсе не она, растянув ноги в шпагате, достает ногой со своего топчана до моего. Пальцами она водила по моей голени и колену. Пока ее нога поднималась все выше и выше, я, не шевелясь, созерцал ее бедро с внутренней стороны.

«Не бойся, никто не проснется», – сказала она так громко, будто мы и не переставали разговаривать, и скинула с себя одеяло.

Олегу Давыдовичу достаточно было лишь руку протянуть, чтобы схватить меня. Он хрюкал во сне, сопел, вытягивал губы трубочкой. Наталью, которая схватила меня за ягодицы, это не тревожило. Олег Давыдович снова вошел в свой ритм и продолжал храпеть. Я обхватил ее голову. Волосы Натальи были еще влажными и пахли дымом и шампунем. Топчан ужасно скрипел. Однако чем больше я боялся, что муж проснётся, тем глубже в меня вонзались ее ногти. Мы, слава Богу, не рухнули вместе с топчаном, или до этого просто не дошло. Наталья, глубоко дыша, гладила меня по спине. Потом она уснула. Я уже сидел на корточках между топчанами, натягивая ей на плечи одеяло, когда мне показалось, что Олег Давыдович подмигивает мне.

Утром мы завтракали на веранде. Все выглядело так, будто я был членом их семьи и всегда жил вместе с ними. Скорее всего, никто ничего не заметил.

Только мы позавтракали, Борис Сергеевич надел на плечи самодельный деревянный ящик, подложив под плечевые ремни кусочки войлока. Олег Давыдович достал из-под лестницы дубинку, гладко отполированную от частого употребления. Мне пришлось идти с ними. Наталья с детьми осталась у ручья. На прощание она сунула мне в нагрудный карман маленький ножичек – для грибов.

На лугу, сплошь покрытом лютиками, не было протоптано ни одной тропинки. Впереди светлели березы. Но когда я оглянулся, мы оказались уже в окружении белых стволов, которые светились среди оранжево-желтой листвы и темно-зеленой травы. Кругом летали розовые паутинки и садились на лицо. Я помнил прикосновение Натальиных ног и рук, я знал, о чем она думает, пока строит с девочками плотины или читает им вслух.

Я старался не отставать от старика – на икрах ног у него выступали толстые вены. Его дыхания я вообще не слышал, время от времени он только сплевывал. Зато Олег Давыдович громко пыхтел у меня за спиной. Когда я оглядывался, он опускал глаза. Его нелепая походка – можно было подумать, будто ноги у него кончались под мышками, – казалась мне странной, а улыбка, которой он раньше подхватывал каждый мой взгляд, с тех пор как мы отправились в путь, вообще исчезла.

К березам постепенно стали примешиваться осины и ели. Мы шли по оврагам, склоны которых заросли папоротником, а стоячая вода на дне привлекала всевозможное зверье. Нам попадались огромные белые грибы, таких я еще никогда не видел. Я не удержался и отошел в сторону – срезать парочку великолепных экземпляров. Оба спутника сделали вид, что ничего не заметили. Я быстро догнал их и перегнал Олега Давыдовича. Он даже взглядом не удостоил мои находки. Березы уже больше не попадались, лес становился гуще. Средь бела дня, казалось, стемнело. Когда мы уходили, в небе вился жаворонок. А сейчас меня пугали крики внезапно взлетавшего воронья. Вскоре старику пришлось руками раздвигать ветки и сучья, чтобы дать нам возможность пробираться дальше. Они отскакивали от его ящика и больно били меня по лицу. Я выбросил грибы. Олег Давыдович сердито махал руками: нечего мне все время оглядываться, надо идти дальше.

Куда и зачем мы шли, я не знал. Неподалеку от трех больших муравейников мы сделали наконец привал. Еды у нас с собой не было. Старик достал несколько кусочков рафинада, завернутых в грязный носовой платок, и положил на каждый муравейник по кусочку. «Как только сахар исчезнет, пойдем дальше!» Он устроился между корнями сосны, опершись ящиком о ствол, и закрыл глаза. Олег Давыдович растянулся рядом. Земля была сырая. Муравьи начали ползать по моей руке.

Я проснулся оттого, что Олег Давыдович дергал меня за штанину. Прижав палец к губам, он показывал на лисицу, которая совсем близко от нас трусила между деревьями, почти уткнув свою острую мордочку в землю. Я видел, как она исчезла, последний раз вильнув ржавокрасным хвостом.

«Как раз и угодит в наш капкан!» – Олег Давыдович встал, отряхнул брюки. Наконец-то он снова засмеялся. От кусочков сахара не осталось ни крошки. Да и старика я больше не видел.

Мне стоило труда не отставать от Олега Давыдовича, и я наткнулся на его спину, когда он внезапно остановился. Это снова была она, лисица. Но рядом с ней брела овца. Она мотала головой, а заметив нас, испугалась и боком-боком бросилась вниз по склону, на который мы поднялись. Лисица беззвучно метнулась за ней.

«Эх, нехорошо, – сказал Олег Давыдович, затем приложил ладони воронкой ко рту: – Эгеге-ей! Эгеге-ей!» «Эгей, эгей», – смущаясь, крикнул и я несколько раз с короткими паузами. Он приставил ладонь к уху и стал вертеться, как радар. Мы прислушивались, а потом все снова и снова кричали, пока старик не появился совсем недалеко от нас. Он пытался бежать, но поскольку бежал в гору и к тому же хромал, продвигался вперед очень медленно. Он загребал руками, хватал ртом воздух и показывал большим пальцем назад через плечо.

«Волк! Волк! – буквально пролаял он, – прямо тут, молодой!» В его сброшенном с плеч ящике громыхала, перекатываясь, короткая дубинка. Олег Давыдович обломил сук, наступив на него ногой, и бросил его мне. Мы побежали следом за стариком, съехали по откосу и оказались вблизи от скалистого обрыва. Старик дал нам понять, что мы должны держаться поближе к нему. И ни звука! Каждый шаг нужно теперь обдумывать, если мы хотим выйти из лесу живыми. Дубинкой он указал нам место в подлеске – недалеко, камнем можно добросить.

Никогда прежде я не видел волка в естественных условиях. Шерсть его была черной и густой, местами, однако, уже просвечивал серый подшерсток. Волк пытался мордой дотянуться до задней лапы, которая попала в капкан и кровоточила. Только когда мы подкрались ближе, он почуял нас и заметался. Капкан, державший его, загромыхал.

Старик чуть ли не ощупью мелкими шажками пробирался вперед, чтобы как можно ближе подойти к той черте, за которой у зверя оставалось еще свободное пространство, и дубинка в его руках несколько раз просвистела в воздухе. Мигая от возбуждения, Олег Давыдович протискивался поближе к нему. Первый удар старика пришелся молодому волку по морде, и тот, подскочив, с рычанием оскаленными зубами вцепился в дерево. Старик изо всех сил старался удержать второй конец дубинки, но вдруг споткнулся, отпустил дубинку, вскрикнул. Олег Давыдович рванул его за плечи назад. В следующую секунду старик уже вырвал у меня сук, вцепившись в него обеими руками. Волк взвыл. Его лапа, словно сведенная судорогой, мелко тряслась над кровоточащим глазом. Олег Давыдович ударил со всего размаху.

Волк зашатался, не удержался, повалился на бок, снова поднялся, почесался, капкан снова загромыхал. Теперь уж мужики били его, сменяя друг друга, как кузнецы, по морде, ушам, задним лапам, по позвоночнику, шее, ребрам. Как бешено он ни метался, удары достигали цели. Я слышал только тихое взвизгивание и тупые удары, которые сыпались на дергающегося зверя. А они все били и били, хотя он давно уже был мертв. Потом старик вынул свой тяжелый складной нож.

Олег Давыдович послал меня за ящиком. Тем временем стемнело. Когда я вернулся, капкан был открыт. Рядом лежало что-то маленькое, светло-красное, кровавое. Шкуру старик бросил в ящик. Олег Давыдович помог надеть ящик на плечи. Оба, казалось, нервничали и торопили друг друга.

«Скорей, пока не заявился медведь!»

Я засмеялся, чтобы пересилить отвращение. Старик в гневе плюнул мне на ботинки. Его рука мелькнула передо мной в воздухе. Олег Давыдович отдал ему короткую дубинку, и он поковылял прочь.

Вдали громыхало. По-над вершинами деревьев к нам приближалась гроза. Пошел дождь, и уже совсем близко сверкали молнии и гремел гром. Старик сплевывал все чаще. Всякий раз, когда небо озаряла молния, он вздрагивал. Стоило мне на секунду остановиться, Олег Давыдович толкал меня, чтобы я продолжал идти. Все, что меня окружало, я видел словно сквозь пелену. Теперь можно было пить прямо из сырого воздуха. Моя рубашка отяжелела. Как раз когда я пытался нащупать нож в нагрудном кармане, прямо над нами сверкнула молния. Затрещали сучья, посыпались ветки и листья, стволы сталкивались друг с другом, обдирая кору, птицы пронзительно кричали, и вдали зародился рев, словно и в самом деле медведи повылезли из своих берлог. Наконец после жуткого порыва ветра глухой удар сотряс землю. Расщепленный сук ударил меня по шее и плечам.

Рев прекратился. Ни молнии, ни грома, дождь перестал. Тишина внушала ужас.

Старик лежал ничком, будто искал что-то под деревом. Ящик валялся рядом. Руки старика были раскинуты ладонями вверх. Плечи покрыты шкурой. Олег Давыдович стоял рядом с мертвым телом. Губы его дрожали, он плакал, то и дело вытирая рукавом глаза и нос. А может, он смеялся?

«Оставь меня», – сказал он, не отрывая взгляда от муравьев, которые искали свои дорожки между коричневыми сосновыми иглами. Я слышал шум вершин, чуял запах растревоженной земли и видел, как серая щетина прямо на глазах затягивает щеки, подбородок и шею Олега Давыдовича. Казалось, он вот-вот опустится на колени, затем ляжет на землю, чтобы, как камень, зарасти мхом, травами, кустарником. Тут я заметил, что его правая рука постоянно делает одно и то же движение вверх. Высвобождаясь из окровавленного кулака, словно движимые дуновением ветра, пальцы трогали струны какого-то только им ведомого инструмента. И мне показалось, что каждым новым звуком они зовут в бесконечность. Я отвернулся и бросился бежать со всех ног.

Была уже ночь, когда я вернулся на дачу. Полная луна заливала все своим известковым светом. Царапины и ссадины свидетельствовали о том, что я, вероятно, много раз падал. Лодыжки кровоточили. Я, скорей всего, бежал, не останавливаясь. В груди кололо, и я едва сдерживал тошноту. Я видел лишь силуэт дома, окна были темные. Поднявшись на верхние ступеньки крыльца и ступив на прогнивший порог веранды, я поначалу не заметил ничего особенного.

Потом я понял, что не вижу отражающейся в окнах луны. Они оказались разбиты. Ставен не было вовсе, или они болтались на одной петле. Дверь была выдавлена. Мои руки нащупали мох. Сквозь крышу видны были звезды. Мне казалось, я попал в дом, покинутый во время войны. Но все пять ступенек были на месте, как и резные цветочные ящики. Прислонившись именно к этому столбу, смеялась, прощаясь с нами, Наталья. Ручей превратился в мутный поток, который бывшие берега окружали теперь наподобие горных цепей.

Наконец я заметил «волгу». Она стояла в двух шагах от меня, там, где ее поставил Олег Давыдович. Я ощупью спустился по лестнице, проковылял к машине, привалился к задним фарам и заплакал, касаясь их щекою. Я гладил жесть руками и вдыхал легкий запах бензина. Будильник успокаивающе тикал. Я осторожно вынул ключ из замка багажника.

Мотор завелся. Я сам удивился, насколько решительно моя правая рука отпустила тормоз, как твердо легла на переключатель скоростей. Свет и дворники работали, даже воду разбрызгивали. Тело помнило все необходимые движения. Машина тронулась, я включил вторую скорость, зажег фары и стал двигаться к просеке. Теперь я знал, что делать.

СКОЛЬКО РАЗ я уже рассказывала эту историю, сказала Валентина Сергеевна. Сначала директору, потом мэру, а он послал ко мне газету. Затем явились и из других газет, и с телевидения. Даже иностранцы приходили. А история все не кончается. Я с самого начала была всему свидетелем, и только я одна имею право рассказывать, потому что видела все своими глазами. Не раз я говорила себе, ну вот история и закончилась, теперь все. Но она продолжалась.

Я часто думаю о ней, стараюсь ничего не упустить и не напутать – ко мне ведь все время обращаются. Я ничего не имею против, наоборот, директор-то увольнением грозит. Но обо мне так часто спрашивают – ему даже пришлось сказать, где я живу, ведь интересовались именно мной, Валентиной Сергеевной, и я могла бы рассказать, что по собственному желанию не хотела уходить, а он вогнал меня. Постепенно-то я и рассказывать толком научусь. И не хочешь, да научишься. Иногда мне даже деньги за это дают, одной мне из всех. А нас всего двенадцать – две на кассе и десять в залах присматривают. Я здесь на пятом месте по стажу. Когда я только начинала, восемь лет тому назад, в июле, Константин Дмитрич был еще замдиректора, а Елена Ивановна – нашей старшей. Она меня нанимала и никого не пугала увольнением. Тогда иконы еще не были застеклены. Это уж Константин Дмитрич приказал, потому что одной каракулей не обошлось – все больше людей нацарапывали на иконах свои имена. Прямо напасть. Хотя следили мы зорко, как орлы. Ничего не должно было случиться. И вдруг снова нацарапали. Я уж и смотреть-то боялась, но все время находила новую порчу. Прямо как на скамейках в саду. Однажды даже оклад погнули. Тогда и премии лишили. Всех лишили. А уж ко мне-то как привязывались, потом даже не извинились, когда все выяснилось. А Константин Дмитрич просто пригляделся, и что же увидал? Всюду одни и те же имена: Ванька и Антон, Антон, Ванька. Все по-разному написаны, иногда только двумя буквами – А и В, В и А, как инициалы. Ванька-то наш завхоз, а Антоном истопника звали. Константин Дмитрич не сразу догадался. Сами они сказали, что это не они, но он все равно уволил их – за пьянство. Тогда-то и застеклили. Нас Константин Дмитрич тоже грозился уволить. Только глаза прикроешь, он уж тут как тут. Да за чем там и присматривать? Если никто не ходит, так мы-то тут при чем? Раньше хоть колхозников приводили. Да что там.

11 мая была среда. У нас вообще не было посетителей, гостиница-то на ремонте стояла. Иностранцев и тех не было. Когда я его увидала, я сразу поняла, что он тракторист или кто-то такой. Иногда и правда, будто шестое чувство подскажет. Я подумала, что он уж точно не здешний. Но все мы радовались, что хоть кто-то пришел к нам в музей. Он стоял перед каждой картиной. Такого хочешь не хочешь заметишь, но его я прежде не видала. Аля Петровна подмигнула мне, она всегда подмигивает, если ей мужчина понравится. Долго ей пришлось мигать, так пристально он всматривался в картины, а я подумала: посмотрим, сколько же он простоит у меня. Я его хорошо разглядела, всего сверху донизу. Сидела я, где всегда сижу, вот тут. А он стоял вон там, перед картиной. Со спины-то я его прекрасно рассмотрела, а когда он вон там стоял, то и сбоку тоже. Крепкий мужчина, прямой, как свеча, лет этак шестидесяти, не пьяница, это точно. Я и думаю: на такого бы я моего Пашу, так и быть, променяла. Время все шло и шло, тут-то я и поняла: здесь он простоит ничуть не меньше, чем у Али Петровны. И так вот смотрю я на него сбоку, а он сделал еще шаг вперед и как бы дернулся всем телом, будто пулю принял. Потом стоял не двигаясь, но у меня мурашки по телу побежали, так я испугалась. А он что? Медленно так наклоняется, словно кланяется. Не может, думаю, надпись прочесть, глаза какие плохие, а он уж становится сперва на одно колено, потом на другое и целует стекло, крестится раз, другой, третий, четвертый и бормочет что-то – ничего не разобрать. Я, понятно, растерялась, не знаю, что делать. Никогда такого не случалось, первый раз такое. Я ничего не сказала, с места не двинулась, чтобы не явились Аля или Георгиевна. Пусть стоит на коленях, подумала, пусть стоит, сколько хочет, здесь он скрыт от чужих глаз.

И все же как-то странно: взрослый человек в музее стоит на коленях и бормочет. А потом вдруг вижу: он ползет вперед, прямо к стеклу, и все ближе, ближе. Тут я, клянусь Богом, встала с места. Он совсем близко, ну вплотную приближается лицом к иконе, хоть там и стекло. Так вот я встаю – тут-то все и происходит. Жуткий звон, доложу я вам. Все случилось так быстро, что я не успела ничего сказать. Его голова упала вперед, лбом прямо об стекло – бам и еще раз бам и дзынь, – стекло вдребезги. Господи помилуй, думаю, меня точно уволят. А он стоит на коленях, вокруг осколки, и целует икону, а губы все в крови. Аля потом сказала, что я кричала, пока она меня не схватила в охапку. Стекло разбито, ничего не поделаешь. Губы в крови. Но он продолжал целовать икону, и губы перестали кровоточить, уж я свидетель! Сначала сильно кровоточили, а потом совсем перестали, после второго поцелуя – правда, никакой крови. Как отрезало. И он заплакал, тракторист-то заплакал, а ведь был не пьян!

Аля позвала Петра, нового завхоза, тот рванул в милицию, а уж они позвали Константина Дмитрича, он как раз дома работал. Тракторист молился и плакал, плакал и молился и все время, как дурачок, стоял на коленях среди осколков. И опять, никто и охнуть не успел, он поцеловал Божью матерь, не ноги, нет, а в лицо, потом встал, а женщины дали деру от него, будто он негр какой-то. Теперь они и слышать об этом не хотят. Ну а мне нельзя было уйти. Он поклонился мне, а я поклонилась ему, затем снова он, и снова я. Тут-то он и рассказал: накануне ночью ему явилась женщина, которая позвала его, тракториста-то, в райцентр, и кивала ему, и манила. Он-де хотел еще одну ночь подождать, не придет ли она снова, в мае не так-то просто с работы отпроситься. Потом он уж глаз не смыкал и все думал об этой женщине. А утром как только встал, сразу сюда и поехал. Два часа просидел на вокзале в столовой, заглядывая в лицо всем женщинам, и обзывал себя ослом, поверившим в сон. А теперь он ее нашел – это и есть наша Богоматерь с младенцем на руках. Я хотел только руку ей поцеловать, говорит, руку, которая меня поманила, ту золотую руку. И только я ее руки касаюсь, кровоточат мои губы, говорит, а рука теплая и мягкая, вовсе на золото не похожа. Я-то знал, мол, если я ее поцелую в уста, мои губы кровоточить перестанут. Вот как это было. Милиционер не дал ему снова встать на колени среди осколков. Но плакать никто не мог ему запретить. На губах у него ничего не осталось. Но Спаситель на коленях у Богоматери был весь в крови.

Потом тракториста привели в кабинет Константина Дмитрича. А мне приказали замести стекла, в наказание. Угрожал он, Константин-то Дмитрич, что он меня выгонит, хотя причина и не в этом, он дважды повторил, что причина не в этом. В четверг было спокойно, и я сказала себе: Валентина, если Константин Дмитрич тебя сегодня не вызовет, завтра с тобой уже ничего не случится. Так и вышло.

В пятницу пришли три женщины, поздоровались со мной, как с соседкой, перекрестились, встали на колени перед иконой, теперь уже опять без стекла, и стали молиться. Я подумала: да не может быть, чтоб все это в самом деле было правда, потом подумала: слава Богу, стекла-то нет! Они целовали золотую руку, Богоматерь и Спасителя. Ну, что оставалось делать? Я дала сигнал тревоги. Все произошло быстрее, чем в среду, и женщинам пришлось заплатить штраф.

В субботу они снова явились, положили конверт на мой стул, и все пошло тем же манером. Они крестились, становились на колени и теснились у иконы, чтобы поцеловать ее. Я снова дала сигнал. Они испугались, сбились в кучку и молились, пока не подоспела милиция. Сначала их хотели посадить в тюрьму. Но Константин Дмитрич уговорил милиционеров и просто запретил женщинам приходить в музей.

В воскресенье пришел автобус из Дубровки. Я насчитала ровно сорок человек – тридцать семь женщин и трое мужчин, – и все хотели к нашей Богоматери. Ни милиционер, ни Константин Дмитрич ничего не могли поделать. А вот мой Паша сумел бы делу помочь. Посетители, те, которые хотели к Богоматери, платили в кассу, сколько Константин Дмитрич приказал, – мы начали с семи тысяч, тогда это была половина моей зарплаты, семь тысяч на каждого, без всяких скидок, даже для ветеранов. Константин Дмитрич перестал бегать и орать, а позвал милиционера, и тот стал проверять билеты.

Ну и посетителей у нас набиралось! Скоро дошло до сотни в день, потом до полутораста, а по выходным – до трех сотен. В июне, а то и раньше, дневная выручка дошла до миллиона, а по воскресеньям даже до двух-трех миллионов, в зависимости от погоды.

О чудесах вы меня не спрашивайте. Не все ведь можно увидеть. Да они часто и подтверждаются не сразу. Вдруг о нас стали говорить: и слепая-то прозрела, и обезножевшая пошла. Попавшие под машину кошки вновь воскресали. У меня же одни только неприятности, когда кто-нибудь падал в обморок.

Я нашу Богоматерь никогда не целовала, даже тайком после работы, как Аля. Аля говорила, что наша Богоматерь теплая и мягкая, ну прямо как человек. Но верующей Аля не стала, хотя и любила запах ладана. Свечи пожарники, конечно, запретили. Как только мы замечали, что кто-нибудь достает свечку, Василий, наш милиционер, свистел до тех пор, пока свечку не убирали. С фотоаппаратами вообще в музей не пускали, правда, это касалось только туристов. Петь Константин Дмитрич тоже запретил. Поэтому они пели с закрытым ртом. Знаете, что это такое? Весь день жужжание в ушах. Даже засыпая, его слышу.

Мэру я уже все это рассказывала, а потом и газете. Есть много фотографий, где я и Константин Дмитрич. Константин Дмитрич ездил всюду с докладами. Он теперь часто встречался со священниками, они тоже к нам приходили. Потом уже каждый день кто-нибудь из них стоял рядом со мной, громко перечислял чудеса, которые наша Богоматерь совершила, затем начинал сначала. На Пасху они планировали здесь даже мероприятие с патриархом. Как смотрители мы должны были участвовать в нем.

А уж кто только не хотел купить нашу Богоматерь, начиная от тракториста и кончая русскими в Америке и даже в Финляндии. Конечно, и евреи нацеливались, как всегда, когда где-то что-то заблестит. Но мы все-таки государственный музей. А искусство принадлежит народу.

Чудесами в зале восемь мы так прославились по всей Ленинградской области и за ее пределами, что кое-кто требовал даже закрыть наш музей.

Искусствоведы были недовольны, потому что не могли датировать нашу Богоматерь, в архиве не нашлось никаких записей, когда и откуда Богоматерь попала в музей. Некоторые потом говорили, что она не человеческими руками сотворена, а сошла с небес, как подлинный образ Богоматери. А поэтому ей место в церкви. Но мэр и Константин Дмитрич не верили этому и не соглашались.

Мы опять получали премии, и каждый день что-нибудь случалось. Я тоже стала немножко знаменитой и думала, так все и дальше будет. Город что-то имел от этого, а также наш музей, да теперь и мы сами тоже.

Но однажды утром и Богоматерь, и Спаситель исчезли. То есть лица их исчезли, на их месте – одна чернота внутри оклада. Когда я доложила Константину Дмитричу, он любезно так мне сказал, что это повреждения от времени. А потом заявил, что мы можем забыть о нашем прекрасном экспонате, и ушел. Это произвело на меня сильное впечатление. Не знаю, что еще сказать. Людям было все равно. Их приходило больше и больше, они стояли в очереди в зал номер восемь-через весь музей, а я возвращалась домой с работы каждый раз на час позже. Они вставали на колени перед двумя круглыми черными дырками и молились и целовали их, насколько позволял металл.

Когда же я думала о том, что будет, я понимала только, что в один прекрасный день не все, кто придет утром посмотреть на икону с двумя черными дырками и золотой рукой, дойдут до нее, а нам скоро придется раздавать номерки. Таким мне представлялось будущее.

А теперь вам, конечно, интересно узнать у меня о краже. Могу сказать только одно: вечером икона еще была, а утром исчезла. Я заплакала – так я привыкла к нашей Богоматери, так было хорошо, когда приходило много народу. Когда я услышала, что она в соборе, мне стало легче. Все думали, что милиция не допустит, да и государство тоже, ведь это же кража. А сказочку, будто она сама отправилась в церковь, потому что там ей и место, будто она смылась от нас, чтобы там найти защиту, – такое-то в милиции не расскажешь. Но милиция ничего не делает, да и мэр только и повторяет, что он в курсе дела. Константин Дмитрич вроде что-то предпринял, но говорить об этом не желает. Конечно, все стало известно в городе, и люди теперь стояли перед церковью. Все говорили о чуде. Но никто не мог увидеть Богоматерь. Сказали – только в воскресенье. В воскресенье, когда все ждали, сказали, что она желает являться только на Пасху и Троицу. Это людям, скорей всего, понравилось. Порфирий, священник, даже сказать ничего не мог, так они его прижали. Но ничего не помогло. Так он там и стоял, обещал выносить ее людям по воскресеньям для целования. Я думаю, для людей лучше было, когда Богоматерь у нас находилась. Многие так говорят.

Константин Дмитрич становится все более знаменитым, ведь в конце концов мы оказались первым музеем, где хранилась чудотворная Богоматерь. Пусть другие говорят, что им вздумается. А лично я местом своим рисковала, да и сейчас еще рискую! Потому что даже если и правду говорят, будто Константин Дмитрич теперь ходит в церковь и крестится, лучше-то он не стал. Он все собирается меня уволить. Ванька и Антон про меня совсем забыли. Они теперь богатые стали и знаменитые еще больше, чем Константин Дмитрич, потому что только у них одних есть фото нашей Богоматери из тех времен, когда она еще в целости была. Да и каракули отчетливо видны: Ванька и Антон, А и В. Тракторист работает у них и продает картинки. За это он получает еду и комнату, больше ему и не надо. За свои картинки они могут просить, сколько хотят, люди все равно покупают. А искусствоведы уже называют нашу Богоматерь иконой Антона-Ваньки, мол, ради простоты. Ну что ж, подождем, что дальше будет.

В ПРОВАЛАХ между новостройками туман держался всегда дольше. Оттуда, где угадывались новые блочные дома, укутанные моросью и морским ветром, доносились лишь крики чаек. Иногда слышны были подъезжающие к остановке автобусы или громыхание пустых грузовиков. Пока чайки были на виду, они кружили беззвучно. Только исчезая в тумане, птицы снова начинали кричать.

Петюшина уже двадцать минут наблюдала эту картину с тех пор, как проход к остановке между блочным домом на углу проспекта Художников и первым, тоже блочным, домом на новой, еще безымянной улице перекрыли. В образовавшемся ущелье чайки летали так низко, что от хлопанья их крыльев прохожие невольно втягивали голову в плечи. И снова в тумане слышались крики чаек.

«Вечно, как только подморозит, – с досадой сказала Петюшина. На руке у нее была намотана пустая матерчатая сумка. – Как только подморозит, так они тут как тут! Ужас!» – прокричала она и оглянулась, ожидая, не кивнет ли кто-нибудь в знак согласия. Но все стояли молча, следя за действом между двенадцатиэтажными коробками.

«Надо бы милицию вызвать!» – снова начала Петюшина и шагнула вперед.

«Да перестань ты!» – закричал парень, стоявший впереди. Он один был без шапки. Ветер трепал прядь волос, падавшую ему на лоб.

«Так будем милицию вызывать или нет?» – спросила она, повернувшись направо, где люди стояли более тесно.

«Тьфу ты, черт! Разве не видишь, как трудно, когда гололед. В таких условиях они ничего не сделают!» – ругался в двух шагах от нее старик, он знал ее, видел, как она продавала по вечерам колбасу, хлеб, яйца и всякую всячину у станции метро.

«Ты ведь была здесь в прошлый понедельник, четыре дня назад, мы проголосовали и решили: никакой милиции, ты что, забыла?» – старик сплюнул.

Петюшина прижала ко рту свои бело-синие шерстяные кулаки и закашлялась.

«Но, может, они не будут на людей бросаться?» – вмешалась женщина слева.

«Вот и я так думаю! – подхватила Петюшина. – Не стоит ожидать только худшего, времена-то теперь другие настали!»

«Они тоже жить хочут! – передразнил мужчина лет сорока пяти прямо у нее над ухом и хлопнул себя по шапке с помпоном. – Наша милиция слушает, что ей говорят, парни что надо, в самом деле, что надо, черт побери! Пойми, сердешная, ты ведь не во Франции и не в Дании!»