Текст книги "33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

«Что это вы имеете в виду?» – осведомилась молодая женщина, прижимая к себе канцелярские папки для бумаг.

«Когда у Миттерана убегает собачка, вся Франция глядит в оба, чтобы милое животное не описало дерево у кого-нибудь в саду, и датчане делают то же самое по отношению к таксе своей королевы! – ответил мужчина в шапке с помпоном. – Попробуйте-ка нашим предложите что-нибудь в этом роде. Вот я про что!»

«Потерпите, – призвал кто-то Петюшину низким женским голосом. – Смотрите и наслаждайтесь – какие изящные движения… Вот ведь благородные животные!»

«Ну, когда вам станет невтерпеж, найдете другую дорогу! – разразилась Петюшина. – А мы не можем делать такой крюк – вокруг всего квартала, по болоту, по канавам, через забор, через кусты, до детского сада, потом еще по улице до остановки. А банда Перешовского только того и дожидается! Спросите Алю Михайловну! Ее раздели, все взяли, все!» – она снова закашлялась.

«Это вам на работу нужно или нам?» – спросила та же самая женщина, но теперь уже резким голосом, и уставилась на чайку.

«А ты поживи-ка на пенсию! – возмутилась Петюшина. – Я спрашиваю: разве можно жить на пенсию или на пенсию можно только подыхать, дорогуша? Попробуй-ка купи себе на нее пару сапожек!»

«Заткнись, а то я скажу, сколько ты накручиваешь на колбасу и хлеб. Тридцать процентов! – заорал старик и приставил ей к горлу указательный палец. – Тридцать и больше!»

«Да хоть всем скажи, – пропела она и захлопала в ладоши, – всем скажи, ах ты, Господи, ну давай, говори…»

Старик врезал ей разок, потом еще раз съездил Петюшиной по затылку, так что у нее челюсть подпрыгнула, и заявил: «И что это тебе приспичило на автобусе ехать!»

«Ну, наконец-то!» – сказала женщина с низким голосом, которая уже успела отойти от Петюшиной на несколько метров.

«Так есть еще мужчины в Датском королевстве!» – парень без шапки осклабился.

«Можешь и сам разок…»

«Ишь ты», – отреагировал тот, без шапки, и засмеялся.

Петюшина тихонько подвывала и мяла сумку в руках, как носовой платок.

«Все только на вас клином сошлось!» – воскликнул мужчина и нервно замахал руками, как будто собираясь взлететь.

«Здесь собралась, может, целая сотня людей, но четверо-пятеро постоянно мутят воду, а потом пойдут разговоры, что на проспекте Художников живут одни хулиганы. А что остальные девяносто пять спокойно стояли, не говоря ни слова, даже не обернувшись, и просто глядели на происходящее, об этом потом никто и не вспомнит!»

От возмущения у него дыхание перехватило. Его руки все не успокаивались.

«Жизнь нас не спрашивает», – всхлипывала Петюшина. Кричали чайки. Туман медленно рассеивался.

«Надо бы телевидение вызвать!» – посоветовал только что подошедший и стал пробираться вперед.

«Они ничего, ну ровным счетом ничего не поняли», – ответил кто-то спокойно. Стала видна остановка.

Тут послышался свист. Никто не знал, кто свистит и откуда. А доги бросились вскачь к углу дома, из-за которого появились две девчонки с поводками, перекинутыми через шею. Взяв могучих животных за ошейники, они вскочили им на спину и великолепной кавалькадой исчезли в рассеивающемся тумане.

Некоторое время все смотрели им вслед, затем разбежались. Большинство поспешило к остановке. А остальные отправились по домам.

«И несмотря ни на что, все опять замечательно», – сказала Петюшина, у которой снова выступили слезы на глазах. Она стала искать старика. А он уже дожидался ее и, подойдя, погладил по плечу.

«Я знал, – он говорил тихо, прижимаясь лбом к ее голове. – Только не терять терпения, девочка, не сдаваться. По крайней мере, этого от нас ждут, правда?»

Петюшина энергично кивала и промокала сумкой то левый, то правый глаз, нащупывая другой рукой руку старика на своем плече.

Через некоторое время она уже могла видеть чаек, с распростертыми крыльями зависших на встречной струе воздуха, прямо над Петюшиной и стариком. Оба прикрыли глаза рукой, так слепил ранний солнечный свет.

ЛИШЬ СЕНТЯБРЬСКИЕ ВЕЧЕРА, постепенно обволакивающие сумерками и бульвары, и оживленную толкотню поодаль, но еще сохраняющие в себе малую толику тепла, оставались тем избранным временем года, когда Ирина и Анатолий ежедневно ходили гулять. Эти вечера с их все время меняющимся рисунком облаков издавна казались Ирине и Анатолию своего рода отпуском, единственным, который у них остался. Неудивительно, что в эти редкие часы красоты они вспоминали свою прежнюю жизнь, в которой после целого рабочего дня еще не чувствовалось усталости. По вечерам они становились увлеченными артистами рабочего театра, куда им даже не надо было ехать ни на троллейбусе, ни на метро, потому что предприятие предоставляло машину, так же как каждый год в июле предоставляло трехнедельный отпуск в Сочи. Теперь это кончилось. Даже у телевизора они проводили все меньше времени. Таким образом, у них оставалось достаточно досуга, чтобы полностью посвятить себя своему внутреннему предназначению, своим склонностям и чаяниям.

Чаще всего Ирина и Анатолий, выходя из дому, расположенного неподалеку от Садовой и Египетского мостика, бродили вдоль каналов. Оба особенно любили канал Грибоедова – в узорах его решеток они узнавали повторяющееся сплетение греческих лир. Гуляли под руку, в легких плащах, распахнутых или застегнутых, еще без шарфов, иногда переходя по мосту на другой берег канала, если строительная площадка не перегораживала путь. Мосты они очень любили, так любили, что всегда шли по мосту молча.

Большинство прохожих обгоняли Ирину и Анатолия, которые, никуда не спеша, уверенно глядели по сторонам. Те, кто видел их, не могли себе представить, сколько еще жара сохранилось в их браке спустя тридцать лет. Ирина и Анатолий вспоминали свою юность без тени улыбки. Не прошло и двух месяцев после их первой встречи в коридоре экономического факультета, как они поженились, – главным образом из-за ключа от дачи в Солнечном. А в эти месяцы они по ночам встречались в Юсуповском саду, потому что комнаты у них не было, а разойтись после первых поцелуев они уже не смогли. Они всегда делали только то, что было необходимо в данный момент, и в то же время проявляли предусмотрительность, и в отношении детей тоже. Анатолий, ухмыляясь, называл это их кухонной диалектикой, и будущее выглядело еще светлее, чем настоящее.

Хотя Ирине и приходилось теперь носить на своих маленьких ножках несколько лишних килограммов, а на руках у нее нарос жирок, колыхавшийся, когда она что-нибудь делала на кухне, Анатолию она казалась трогательно красивой. Он-то видел себя в зеркале, только когда брился, и не имел ничего против, если Ирина, подтягивая за петельки пояса его слишком низко спустившиеся брюки, запускала руку под рубашку и легонько пощипывала волоски у него на животе.

Они уже так долго жили вместе и так часто ходили одной дорогой, что, несмотря на разный рост, шагали в ногу. Сами они называли эти прогулки патрулем. Сумка на руке у Ирины висела, как обвисший флаг. А если удавалось достать что-нибудь в очереди по дешевке, она, уже набитая до отказа, как мешок картошки, оттягивала руку Анатолия, на которой никогда не оставалось следов от ручек.

На Сенной они обошли все киоски с обеих сторон, обсудили, что в них продается, заглянули на овощной базар, поторговались, в конце концов все равно так ничего не купили, не пропустили и аккордеониста в военном кителе и подали ему, не обманув его ожиданий. Вообще, ни копченая колбаса, ни сыр, ни желтые яблоки, ни другой дефицит в государственных магазинах никогда не соблазнял ни его, ни ее настолько, чтобы терять время в очередях. Их давно уже все это не прельщало. Только когда речь шла о билетах в Мариинский театр, они готовы были на все.

Обычно Гороховая, самое дальнее – Апраксин переулок были незримой границей всех их прогулок. Дальше уже проникал шум с Невского, а шума они избегали. От Фонтанки они направились к рынку, который, подобно архипелагу, раскинулся меж обветшалых зданий Апраксина двора. Углубляться в него они не стали, а остановились посреди валютных менял и торговцев оружием, чье приглушенное бормотание проникало в уши прохожих как обещание чего-то необычного. В темноте голоса их звучали громче, а предложения более внятно.

Ирина тащила сопротивлявшегося Анатолия от одного торговца к другому, осведомлялась о курсе доллара и финской марки, расспрашивала о маленьких, не очень дорогих пистолетах и вскоре вступила в разговор с молодой женщиной, у которой под плащом было их целых три.

«Наконец-то и для женщины что-то подходящее! – обрадовалась Ирина, но ее слова не подействовали, и она потянула Анатолия к себе за полу плаща. – Да ты хоть взгляни!»

Молодая женщина, которая уже после нескольких фраз, которыми они обменялись, предложила называть себя просто Соней, обращаясь к Анатолию, говорила в полный голос, легко и свободно. Только блестящая прядь волос, которую она все время заправляла за левое ухо, выдавала ее волнение. Анатолий ее как будто не замечал, хотя Ирина уже говорила ей «доченька», а та со своей стороны обещала в придачу двадцать патронов бесплатно. Женщины договорились бы, если бы Анатолий не считал такие дела ненужными, опасными, просто гибельными. Он увлек Ирину за собой, она не успела даже ответить. Соня прошла несколько шагов рядом с ними, остановилась и поглядела им вслед. Однако Ирина вырвала руку у Анатолия и зло выкрикнула: «Да хочешь ты в конце концов или нет?»

Они условились обсудить все не здесь, а где-нибудь в подъезде или на канале Грибоедова.

«На канале», – попросила Соня, когда шедший впереди Анатолий указал головой в подворотню. Они перешли через Каменный мост, свернули налево и остановились за деревом, метрах в тридцати от Гороховой. Анатолий прислонил сумку с продуктами к решетке и натянул перчатки.

Соня давала ему в руки только по одному пистолету. Они все время исчезали у нее под плащом, а Анатолий все время пытался их посмотреть и сравнить. Ирина держала руки в карманах и глядела по сторонам.

«Ну, давай!» – она улыбнулась Соне.

«Вот этот!» – решился Анатолий.

Соня засмеялась.

«Что, уже не хочешь? – спросил Анатолий. – Вот деньги!»

Ирина наблюдала за мостом и обеими сторонами канала, не поворачивая головы. Вдруг она выпустила из рук портмоне.

«Ой-ёй!» – вскрикнула Соня и нагнулась. Анатолий молниеносно ухватил ее за хвост на затылке и швырнул на решетку парапета. Обмякающее тело он обхватил левой рукой, поддерживая бедрами. Потом стал колошматить Соню головой о железо, вколачивал и вколачивал до тех пор, пока голова не влезла в верхний треугольник между греческими лирами. Решетка затрещала. Анатолий почувствовал, как череп поддался. Одним рывком он выдернул его обратно и выпустил из рук. Ирина собрала носком туфли Сонины волосы, прикрыв ими кровоточащий рот. Пока она доставала из сумки бутылку водки, Анатолий обыскал Сонину кофту, нашел еще один, четвертый, пистолет и выбросил все вместе с патронами в канал. Ирина полила труп водкой и засунула бутылку ему под руку.

«Бестия!» – она плюнула и убрала свое портмоне. Анатолий кивнул, отряхнул друг о друга руки с налипшими на них длинными волосами, снял перчатки и положил их сверху на продукты. Сквозь карманы плаща он нащупал брюки, подтянул и, хотя заметил, что выбилась рубашка, вложил свою руку в Иринину, нежно сжав ее пальцы. Взял сумку. Пора было возвращаться домой.

ИВАН ТОПОРЫШКИН,[1]1
  Иван Топорышкин был одним из персонажей Даниила Хармса.


[Закрыть] папаша, делает заказ на всех сидящих за столом гостей. Вдруг официант говорит:

«Но это не вкусно».

Все за столом смотрят на него.

«Это не вкусно!» – повторяет официант, обмениваясь взглядом с каждым из гостей в отдельности, включая Ивана Топорышкина, папашу.

Иван Топорышкин, папаша, снова указывает на блюдо под номером 3012 и говорит:

«Я хочу!»

«Но это не вкусно», – говорит официант в третий раз, записывает номер 3012 и удаляется на кухню.

Тут гости, включая Ивана Топорышкина, папашу, начинают смеяться. Они все смеются и смеются, утыкаясь лицами в салфетки, расставленные между приборами, и зовут директора.

«Это не вкусно!» – прыскает Иван Топорышкин, папаша, и снова все утыкаются в салфетки, стоящие перед ними.

«Какая наглость», – говорит директор.

Наконец все выясняется, официанта вызывают и увольняют. Кушанья, в том числе блюдо номер 3012, приносит официантка.

«Блюдо номер 3012 не вкусно», – говорит Иван Топорышкин, папаша, кладет нож и вилку на стол, берет салфетку. Зовут директора, и официанта восстанавливают на работе.

Из историй, подобных этой, я всякий раз черпаю новые силы.

СНЕГ ВЫПАЛ так внезапно, что ни автобусы, ни трамваи не ходили, и Ольге Владимировне пришлось пешком идти домой от станции метро. Прижав к себе мешочек с хлебом, другой рукой она поплотнее укутала шарфом шею – между нею и воротником пальто все время оставалась щель – и пошла быстро, мелкими шажками. Она знала, что холод подкрадется сначала к пальцам ног и спине.

В этот час 1-я Красноармейская была пустынна и казалась шире Невского. В освещенной будке сидела диспетчерша, обрамленная зелеными занавесками, и курила. На Измайловском проспекте Ольга Владимировна, миновав перекресток, перешла на другую сторону. Нет, холодно ей не было, наоборот, на ходу она все больше согревалась. Она даже придержала шаг, чтобы не вспотеть.

Миновав Троицкий собор, уже под каштанами проспекта Москвиной, Ольга Владимировна услышала сзади что-то похожее на позвякивание колокольчика. Оно сразу же повторилось – коротко, светло. Не останавливаясь, она глянула через плечо, стараясь не сдвинуть шарф в сторону, – и остановилась. Плотно стянув на шее воротник пальто, сглотнула. Вверху на проводах качались фонари. Мотались ветки, раскачивались тени. Ольга Владимировна повернулась всем телом.

«Давно ждете?»

«В общем, да», – его голос спокойно, без малейшего напряжения преодолевал несколько метров расстояния между ними.

«Как вы сюда попали?»

Его домашние туфли были в снегу. Он не ответил.

«Вам нравится здесь?»

«Еще не знаю», – сказал он.

Она подошла ближе.

«Вы плохо одеты».

«Вы считаете?» – он удивленно оглядел себя. Из-под грубого серого халата, разошедшиеся в стороны края которого он придерживал – одной рукой на животе, а другой – на груди, сверху у шеи и снизу у ног виднелась белая ночная рубашка, воротник которой был оторочен голубым. На лысине у него таял снег.

«Возьмите мою шерстяную кофту. Мне жарко от ходьбы».

«Мне не нужна кофта. Пожалуйста, не беспокойтесь», – возразил он.

«Но она очень хорошая!» – убеждала его Ольга Владимировна, размотала свой шарф, расстегнула пальто, выскользнула из рукавов и стянула с себя кофту, не снимая пальто. Мешочек с хлебом, который она держала между колен, упал в снег.

«Вы правы, хорошая кофта, – ответил он и уткнулся в нее носом. – Теплая».

Ольга Владимировна накинула кофту ему на плечи, застегнула прямо поверх рук – тут снова раздалось давешнее позвякивание – и засунула пустые рукава в карманы, торопливо вынув из них какие-то бумажки.

«У вас есть еда?» – спросил он, выпятив подбородок.

Ольга Владимировна кивнула, скользнув назад в рукава пальто. Он стоял, словно оцепенев.

«Всегда?» – продолжал он допытываться. На венчике волос снег лежал, не тая. Капли с лысины текли по лицу.

«Да, – ответила Ольга Владимировна, – есть даже фрукты и сушеные грибы». Она обмотала свой шарф ему вокруг головы так, что остались видны только глаза и рот.

«Ваши женщины стареют?» – осведомился он, теребя шарф губами.

Она кивнула.

«А мужчины?»

«Многие», – сказала она, немного подумав.

Вопрос следовал за вопросом: есть ли у нее квартира, тепло ли там, есть ли водопровод, место для спанья, туалет, любит ли она своего мужа, и как обстоит дело с соседями, и где она родилась. Ольга Владимировна на все отвечала обстоятельно.

Вдруг он заявил: «Я тоже могу работать!»

«Конечно, вы можете работать». Он был в ее возрасте или немного моложе.

«Но ведь вы дрожите, – удивленно произнес он и выдвинул вперед нижнюю челюсть. – Сейчас начнете стучать зубами».

«Хотите денег?» – спросила она.

«Спать», – сказал он, шагнул к Ольге Владимировне и, наверное, рухнул бы, если бы она не схватила его за плечи. Потом она подняла мешочек с хлебом, другой рукой стянула концы воротника на шее и пошла своей дорогой, мимо больших ржавых ворот, и опять услышала – коротко, светло.

Единственная вереница следов кончалась как раз около нее. Где он, стоит за деревом на улице? Тут она увидела его. Он стоял, прислонившись к стене около водосточной трубы, прикусив шарф зубами, в наглухо застегнутой кофте. Но из-под нее свисал колокольчик. Ольга Владимировна пошла дальше, и, когда над фасадами домов на другой стороне улицы появилась светящаяся вывеска гостиницы «Советская», она уже больше не слышала позвякивания.

«ВИДАЛИ? Скверная история!» – сказал Митя, голос которого показался мне слишком высоким и бесцветным для его массивного тела. Затем мы снова молча шли рядом. Он курил, положив руки на свои камеры. Они, как кольты, свисали у него по бедрам. Широкие ремни перекрещивались на его джинсовой амуниции и через каждые пару шагов на них осыпался сигаретный пепел.

Мне понадобилось почти три месяца, чтобы выйти на Митю, а пока он согласился, наступил июнь. От «Московской» мы на метро, автобусе, пешком больше часа кружили по городу, исколесив его вдоль и поперек. Я не задавал вопросов, а просто шел за Митей, который и в толпе не оборачивался, словно ему было все равно, иду я за ним или нет. В вагоне метро, не доезжая двух станций до «Горьковской», я заметил сидящую напротив молодую женщину, она клевала носом. На ее распухших икрах сапоги не сходились, и «молнии» были застегнуты только наполовину. Зеленые, желтые и синие пятна покрывали ноги вплоть до короткой юбки, я даже сначала подумал, что у нее такие колготки. Когда она на миг подняла голову, стал виден густо намазанный помадой рот. Отупелый взгляд. За миг до того, как двери открылись, кто-то кончиком башмака ткнул ее в ногу. Она тяжело поднялась и исчезла в толпе на платформе.

Митя, казалось, знал всех и вся в этом городе. Мне следовало обращаться с ним осторожно и ни о чем не спрашивать. Это, сказали мне, самый лучший способ заставить его разговориться. Было уже больше одиннадцати, а солнце над плоской крышей все еще так слепило, что лампочки, мигавшие в сплетении опор и проводов, не высвечивали ни буквы, так что название прочесть было невозможно. Стеклянная дверь распахнулась перед нами, где-то гремела музыка, а из темноты выступил ковбой – в красно-синем, со шляпой.

Митя щелкнул его по широким полям и буквально втолкнул меня внутрь.

Внутри было прохладно. Лилипут, плоский и неподвижный, словно картонный, вдруг задвигался и указал стволом своего «узи» на кассу.

«О-о!» – воскликнул он, увидев Митю, и поспешил ему навстречу на своих кривых, как сабли, ножках. Отсчитав дважды по пятнадцать долларов, я положил их на стойку, которая вибрировала от басов, гремевших откуда-то из глубины. Карлик громко смеялся, и не успел я обернуться, как он с подобострастным видом подскочил ко мне, сделал пару шажков к занавеске и раздвинул ее посередине.

«О-о!» – снова произнес он и согнулся в глубоком поклоне, прижав «узи» к груди.

Мы шли по коридору, устланному войлоком и слабо освещенному на уровне пола несколькими лампочками. В конце коридора открылась стальная дверь, ведущая в следующий коридор со стальной дверью, – мы шли навстречу музыке. Только оглянувшись, можно было убедиться, что Митя следует за мной, так как я не слышал даже собственных шагов. Пахло опилками и потом, потолки, завешанные белой тканью, казались высокими. Миновав четыре или пять коридоров, я снова ощутил твердую почву под ногами. Мы находились в холле. Под зонтиками сидели женщины, поодиночке или вдвоем. Короткие резкие лучи, раздробленные зеркальным шаром, падали на пустую танцевальную площадку.

«Давай, давай!» – Митя подтолкнул меня к лестнице, которая вела на галерею, расположенную вдоль торцевой стены зала. Сам он так спешил, что наступал мне на пятки, и на последней ступеньке мы оказались одновременно. Две вьетнамки за стойкой протирали стаканы. На нас они едва взглянули.

Все столики у балюстрады были отделены друг от друга мощными колоннами – мы сидели, словно в ложе. Зонтики полностью скрывали из виду женщин. Двигались только руки вьетнамок да блики света от шара, которые ближе к стенам и потолку становились все проворнее и крупнее.

«Мы первые!» – сказал Митя, удерживая зал в поле зрения. Он снова успокоился и даже улыбнулся, когда вьетнамки принесли нам на медном подносе по два кусочка белого хлеба с сыром и по «сникерсу». К этому подали бокал сладкого шампанского. Не дожидаясь, пока вьетнамки отойдут от нашего столика, Митя схватил сыр с хлеба, сунул в рот, запил глотком шампанского, сорвал обертку со «сникерса», откусил, затем запихнул в рот и остаток. Допивая шампанское, он другой рукой смял обертку и бросил на тарелку с сухим хлебом.

Я хотел завоевать доверие Мити, разузнать, что за среда его окружает и как ему удается делать такие фотографии. Я хотел понять, что это за человек, каждый день рискующий жизнью. Ведь именно Митя был тем, кто всегда появляется в нужный момент, кто никогда не теряет нити разговора и к кому комиссары относятся с любовью, похожей на ненависть. Я восхищался его чутьем индейца. Если бы не Митя – и это подтверждал мне каждый, кому бы я ни говорил о своем намерении, – мафия исчезла бы из общественного сознания. Страницы с текстом можно было просто перелистывать, не читая, но не обратить внимания на его фотографии было нельзя.

«У вас есть ангел-хранитель?» – спросил он, сощурившись и не выпуская сигареты изо рта.

«Я полагаюсь на вас», – ответил я.

Между зонтиками туда-сюда сновали женщины.

«Вы же не ребенок!»

«Ну, тут я ориентируюсь хуже ребенка», – возразил я и был счастлив, что мы, по крайней мере, теперь хоть разговариваем друг с другом.

«Что вы хотите узнать? Я холост, мне тридцать два года, официально нигде не работаю».

«И вы боретесь, Митя, боретесь против мафии!»

«Я не борюсь против мафии».

«Да нет же, вы боретесь, своими средствами, своими фотографиями боретесь…»

«Я не могу бороться против того, чего нет!»

Митя быстро взглянул на меня, когда я засмеялся, и снова уставился на зонтики.

«Абсурд, как это нет?»

«Нет никакой мафии! – резко перебил он меня. – Я – мафия, вы – мафия, эти здесь – тоже мафия, каждый – мафия. Вот так, и ничего другого!»

«А ваши фото?»

«Я фотограф».

«А кто же, Митя, людей убивает? Двоих, троих, четверых в день, вчера в камере хранения обнаружено семь расчлененных трупов, не успевших еще, кажется, остыть!»

«Да мне-то почем знать?»

«Но вы хотели бы узнать?»

«Скорей наоборот!»

«А зачем же вы гоняетесь за этими людьми?»

«Кто сказал?»

«Митя, вы же не случайно там оказываетесь. Вы ведь всегда на месте раньше, чем милиция!»

«Потому что они мне звонят».

«Кто звонит?»

«Те, кто говорит, где сегодня что-то произойдет».

«Кто же это?»

«Кто деньги хочет получить».

«Деньги? От вас?»

«Только когда фотографии напечатаны».

Две парочки неспешно поднимались по лестнице.

«И вы не знаете, кто это?»

«Каждый раз другие. Некоторые требуют слишком много».

«Сначала оговариваете цену, а потом – где, что, когда случится?»

«Примерно так».

«И у всех есть телефон великого Мити?»

Он глянул на меня и поднял голову.

«Дружище, вам стоит почитать еще что-нибудь, кроме вашей газеты. Я вам рассказываю про позавчерашний снег, а вы все удивляетесь, – Митя перегнулся через парапет, словно заметил кого-то знакомого, и добавил: – Кто увидит нас вместе, мало не попросит – все-таки публикация на Западе».

«А зачем же мы тогда…»

«Мне надо было сюда».

«И вы знаете?»

«Нет. Связи ничего больше не значат. Вы ведь не хотите…»

«…кончить, как Гофман», – быстро закончил я.

«Кто?»

«Вы же знаете».

«Не слишком много».

«А что, записки опять всплыли?»

«Он-то и поможет нам разобраться», – и тут Митя как-то странно посмотрел на меня.

«А что, если это просто выдумки! – воскликнул я. – Небылицы! Фантазии!»

«Кто в это верит…»

«Все равно сегодня или завтра все это заново сочинят. А может быть, это случилось уже вчера!»

«Да, до чего только люди не додумаются», – проговорил Митя и в то же мгновение вытащил правую руку из– под стола, разложив передо мной фото этаким большим шлемом. Сначала меня смутила мысль, что он, должно быть, уже давно держал в руке эти черно-белые картинки величиной с открытку.

Потом я пригляделся. «Так это… я?»

«Точно. Четыре способа вас угробить. Первый – а-ля турист: Невский, угол Литейного, средь бела дня заколот и ограблен. Классический мотив. Также и следующий – метро, Сенная, синильная кислота в лицо. Иностранец падает замертво. Номер три – бизнесмен, выходящий из банка, снайпер, пистолет с глушителем. – Митин тон, жесты, эта улыбочка были бы под стать какому-нибудь турагенту. – А вот теперь самый смак: природа, ничего, кроме природы, зелень успокаивает, а человека нет, пропал. Да сидите вы».

«Митя, если это шутка…»

«Может быть, и шутка, может быть».

«Митя, вы знаете, вы ведь знаете! Я здесь только гость!»

«Заткнись!» – впервые Митя посмотрел мне прямо в глаза.

«Я даже не знаю, в тебе дело или во мне, – прошептал Митя и прищурился. – В фотографии ли дело, и, стало быть, речь идет о моей работе, или в тебе. Дошло?»

«Зачем же мы сюда пришли?» – вскрикнул я, растерявшись.

«Тсс! Думаешь, дома было бы надежнее? Это лучшее, что мы могли сделать, самый лучший выход для тебя, – его указательный палец уткнулся мне в грудь повыше сердца, – и для меня», – большой палец он отогнул назад, в свою сторону.

«А если что не так…» – тут он расстегнул куртку, отогнул ее слева и высвободил пистолет.

«Макаров?» – спросил я, но моментально осекся, увидев его искаженное гримасой лицо.

Вместо ответа Митя вцепился руками в собственный воротник, разодрал на себе рубашку, глаза его выкатились из орбит, губы вытянулись в трубочку, хлынула кровь, фонтан ударил вверх и распался в стороны. Митя пытался что-то сказать, глаза его округлились, заклокотала вторая волна крови, губы, только что сжатые, раскрылись, но не последовало ни слова, только кровь била струей, а потом голова его упала вниз, третий вал обрушился в пепельницу, и окурки поплыли в ней, как кораблики. Второй выстрел пробил стол снизу в точности между Митиной головой и размякающим хлебом.

Отерев брызги с губ, я невольно засмеялся, хотя меня душила ярость. Ведь только в самый последний момент Митя должен был увидеть, обязательно должен был успеть сообразить и прочувствовать, что не он меня, а я его перехитрил.

«Sorry», – сказала Ада. «Sorry», – сказала Ида. Никого из кельнерш не было видно, а это был плохой знак.

«Давайте смоемся», – предложил я. Обе кивнули и, посмотрев по сторонам, оценили помещение с точки зрения безопасности. Я взял за принцип не носить с собой оружия, потому что с суеверной покорностью следовал правилу: кто с мечом придет, от меча и погибнет.

Но только я встал, как у Ады и Иды ножки подкосились, как у двух новорожденных телочек, и они рухнули. У Ады рана на лбу горела черно-красным. Иде пуля прошила ухо, и крови было чертовски много. В мгновение ока я оказался на полу. Горе охватило меня, оглушило, парализовало. Никогда прежде я так ясно не ощущал своей любви к робкой и прекрасной Аде, к отважной и нежной Иде. Обе не избежали тех мучительных упражнений, которые по воле богов предшествуют жизни, лишенной всяких иллюзий, но радостной. Выдерживали лишь немногие. Зато выдержавшие делились друг с другом своими самыми глубокими чувствами и самыми смелыми мыслями. Я так отчетливо слышал, как Ада и Ида поют «Энхен из Тарау», что мне даже на миг показалось, будто они живы. Мне так хотелось лежать и слушать, пока все снова не станет, как было прежде.

На самом же деле я не колебался ни секунды. Я подполз к ним, поцеловал Аду и Иду в шейку, взял себе браунинг и хеклер-кох – адье, Ада! Адье, Ида! – затем по-пластунски заполз под стол и выволок оттуда Митина «Макарова». Он тоже был еще теплым, будто Митя хотел передать мне последний привет прямо в руку.

Прижавшись к полу у парапета, я выслеживал стрелка, этого коварного, трусливого убийцу. Никогда прежде я не был в такой ситуации. Но теперь под защитой оружия я инстинктивно чувствовал, что нужно делать. «Энхен из Тарау» не шла у меня из головы и подстегивала меня. Кто действует, всегда рискует жизнью. Впрочем, выбора не оставалось, пока кто-то бегал там внизу и работал с глушителем.

Новое изобретение, что-то наподобие светового органа, прочерчивало в темноте резко зеленые полосы – это было пыткой для глаз. Именно поэтому я заметил насадку глушителя лишь после белесой вспышки и удара в столешницу. Чтобы лучше видеть, фигура выступила из-под зонта с кистями, скрывавшего ее, – как Лайза Минелли – стрижка пажа, глаза чересчур большие. Прежде чем ей удалось снова скрыться, я нашел в прицел ее переносицу и нажал спуск. Когда раздался выстрел, голова ее рванулась назад и стройное тело рухнуло на пол, я понял свою ошибку. Вместо того чтобы свести счеты из браунинга Ады или хеклера-коха Иды, я выбрал орудием мести Митина «Макарова», разумеется, без глушителя. Своим выстрелом я словно дал сигнал всему балагану, а самого себя невольно забросил в мир приключений. Музыка смолкла, наступила абсолютная тишина, затем раздался пронзительный крик, и в ту же секунду все осветилось резким светом. Все случившееся так потрясло меня, я так растерялся, что выстрелил снова.

Никогда не поздно, сказал я себе. Победа будет за мной! Я вылез из-под стола и выпрямился с поднятыми вверх руками, но вызвал этим только град пуль, который осыпал всю штукатурку со стены у меня за спиной. Это было что-то невероятное. Я снова бросился на пол, – и опять с грохотом посыпалась штукатурка. За убийцу они меня считали, что ли?

Внезапно из-за ближайшей колонны, словно из пустоты, выступил мощный малый, приготовился к прыжку, споткнулся и поймал, падая, мою пулю. Он шлепнулся, ударившись одновременно и носом и коленями. Его коротко стриженная голова показалась между моими ступнями, глаза искали мучителя, а резко выступающие скулы в последний раз произвели жевательное движение, будто он хотел раскусить и сглотнуть свою невыносимую боль. Потом он взвыл, из последних сил оперся на локти, голова его качалась, изо рта текла кровь. Боже мой, как он мучился!

Мне оставалось только наблюдать, как он обвил руками мое левое бедро и пытался прижаться к нему раной. Сколько, однако, силы было в этом парне! Чем больше он слабел, тем больнее прижимался телом к моему колену, голени, щиколотке. Я рубанул его несколько раз рукояткой пистолета по башке, старался бить прямо по темечку. И когда я правой ногой двинул ему в плечо и вытащил из-под него левую, его глаза расширились, он грохнулся подбородком об пол. К кровавым делам быстро привыкаешь.