Текст книги "33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

«Идите, Алеша, сюда, по коридору!» – шептала она.

Он сунул расческу в карман и взял свою светлую сумку. Вера Андреевна приоткрыла дверь в комнату. Семен лежал на диване, закинув согнутую ногу на спинку, другая была накрыта клетчатым шерстяным одеялом. На нем был темно-зеленый пуловер с круглым вырезом, и он так же нервно щурил глаза, как и прежде, когда в начале лекции искал взглядом Алешу среди слушателей.

«Кто это?»

Вера Андреевна была уже рядом, взяла очки со столика у его подушки и заложила дужки ему за уши.

«Смотри-ка, дорогой, Алексей Сергеевич Анухин, твой любимец, а эти розы – мне!»

Семен поднял голову с подушки. Он откинул одеяло и перебросил длинные ноги на ковер. Вера Андреевна помогла ему сесть.

«Алешенька!» – Семен боролся с отрыжкой. Алеша ждал, пока он поправит махровый халат, надетый поверх пижамных брюк. Вера Андреевна так подставила шлепанцы ему под ноги, что ему оставалось лишь сунуть в них пальцы и, держа попеременно одну ногу перед другой, постукивать по ним, пока пальцы не продвинутся до самого носка.

Они молча приветствовали друг друга. Только когда Вера Андреевна с розами в руках вышла из комнаты, Алеша присел на корточки, обхватил руки Семена, прижал их к губам и чуть не заплакал. Семен поцеловал его в лоб.

«Три года, Алешенька, целых три года», – Семен отнял у него руки, чтобы продвинуться вперед.

«Ну-ка, встань!» – он провел рукой по волосам своего ученика. Алеша остался сидеть на корточках.

«Возьми себе стул, или не надо, мы сядем вот сюда…» – Семен указал на стол и плотно сжал губы. Снова отрыжка застряла у него в горле.

Алеша не знал, что ему делать. Он так хотел сказать: «Прости!» Но в чем ему себя винить? Он звонил Семену, написал ему. Пока Алешина мать не переехала из Петербурга к ним в Харьков, визиты были само собой разумеющимися.

«Ты доставил ей большую радость, дорогой, иди садись сюда», – сказал Семен и встал.

«У меня есть еще кое-что!» – Алеша похлопал по светлой сумке. Сейчас можно было и улыбнуться. Семен почуял водку. На круглой подставочке с символом X Всемирного фестиваля в Берлине 1973 года стоял стакан, точно посередине его перетягивала черная резинка.

Семен ногтями открыл дверцу буфета, взял бутылку со стола и задвинул ее за другую дверцу. Руки его дрожали, когда он захватил пальцами два зеленых граненых стакана. Он закрыл дверцу и придавил ее коленом. Стекло и фарфор доверительно задребезжали в ответ.

«Ладно, ладно!» – движением плеча он уклонился от Алеши, вставшего, чтобы обнять его.

Они сидели молча, когда Вера Андреевна внесла вазу с тремя качающимися розами.

«Ничего подходящего не нашла», – сказала она, словно бы самой себе, и снова ушла на кухню. Семен сорвал жестяной колпачок с бутылки и налил.

«За тебя, дорогой мой».

«За тебя, Семен».

Они выпили. Семен снова налил.

«Я все время ловлю сон, – сказал он после паузы, – стал прямо настоящим охотником!» Он засмеялся и несколько раз тряхнул головой.

«Как у тебя дела, Семен? Ты здоров?»

«О чем ты говоришь. Здоров, болен, какая разница. Я не жалуюсь».

«Я слышал, ты много лежишь».

«Ты слышал?»

«Ты сам сказал по телефону».

«Лежать удобнее, чем сидеть. Что там скажешь по телефону».

«А что?..»

«…Ничего» – Семен выпятил нижнюю губу, большую, слегка голубоватую, и выворачивал ее до тех пор, пока его рот не превратился в комок светло-красной плоти.

Алеша не знал, о чем спросить, и чувствовал, как его прошибает пот.

«Раз ты ночью не спишь, то днем чувствуешь себя усталым», – произнес он наконец.

«Я не чувствую усталости, в том-то и дело».

«И поэтому…» – Алеша пощелкал правым указательным пальцем по шее и попытался улыбнуться.

«Оставь…» – Семен повернулся к столу, так что их колени больше не касались друг друга.

Алеша покраснел.

«Давай-ка, Алешенька, выпьем за нашу встречу», – подбодрил его Семен и поднял свой стакан двумя пальцами. Водка из обоих стаканов выплеснулась на белую вязаную скатерть.

Алеша провел рукой по лбу.

«Семен, – выдавил он с трудом, – Семен, единственное, что я хочу тебе сказать, так это, что я тебя люблю. – Алеша точно знал, как он теперь выглядит. Он сказал правду. – Нам надо только заново привыкнуть друг к другу, понимаешь, что я имею в виду?»

Семен не ответил и снова наполнил стаканы.

«Тогда выпьем за то, чтобы привыкнуть друг к другу».

Водка снова пролилась на скатерть. Алеша проткнул пальцем вязаный цветок, чтобы стереть каплю.

«Ты все один?» – спросил он.

«Порядок. – Семен барабанил ногтями по пустому стакану. – Ваза не для этих роз, – сказал он, не повернув головы. – Пару дней назад они написали об Антоновой. Помнишь? Эту, с выдачи книг? В „Ведомостях" поместили».

«…Я уже сто лет не был здесь», – Алеша облокотился о стол скрещенными руками. Перед ним стоял пустой стакан.»

«Антонова регулярно приходит ко мне. – Семен все еще не отводил глаз от вазы. – Ты не читал?»

Алеша покачал головой.

«Она приходит, как получится, один или два раза в месяц, когда Вера у своей сестры».

«Она тебе помогает?»

Семен рассмеялся: «Она мне помогает, да-да. У нее с собой папка с журналами, чтобы просматривать их, когда она залезает под стол. И еще Мусоргский или Глинка вдобавок», – Семен просвистел пару нот.

«Под стол?»

«А куда же еще? Видеть ее в этот момент мне вовсе не хочется. Иногда я читаю, тогда это длится дольше».

Алеша оцепенело смотрел на Семенов профиль.

«Я даже думаю, что она сначала выплевывает свои вставные зубы. – Он засмеялся и, откидываясь на спинку стула, провел ладонями по вязаной скатерти до края стола. – «Ведомости» даже имени ее не изменили. Сыграем?» И тотчас же оба встали. Ручка двери несколько раз дернулась, прежде чем Вера Андреевна локтем открыла ее. Она вошла с подносом. Семен вытащил из-под стола справа от себя стул и достал шахматную доску, нагнулся за пластмассовой коробочкой, вытряхнул фигуры. Они были слишком малы для доски. Потом зашаркал в ванную. Вера Андреевна суетилась у стола.

«Ну как жизнь?»

«Если бы вы знали, Алексей Сергеевич, как мы страдаем, ведь это не жизнь! – Она положила крышки от банок с вареньем, перевернув их, на поднос. – Но главное, он, он так страдает, Алексей Сергеевич, помогите ему!» Двумя руками она держала пустой поднос.

«А вы, вы от того же страдаете, Вера Андреевна?»

«Иногда мне кажется, что все это дурной сон. Я не могу к нему привыкнуть, Алексей Сергеевич. Когда мы говорили о том, что социалистическая государственная система – только первый шаг в нашем наступлении на капитализм, то для меня это было своего рода признанием наших заслуг, словно нам хотели сказать: борьба продолжается, вы – передовой отряд, знамя теперь в ваших руках, все зависит от вас. И вдруг разом все меняется – всюду реакция поднимает голову, а для нас больше и места нет, и все было напрасно? Он так страдает из-за этого. Помогите ему, умоляю вас, Алексей Сергеевич, помогите ему и нам обоим, скажите, что все было не напрасно и что борьба продолжается, умоляю вас, Алексей Сергеевич!»

«Ладно, Вера Андреевна. Но и вы должны мне кое-что обещать, – он прочистил горло и скрестил руки на груди, – вы и сами должны оставаться мужественной, не опускать знамени. Все зависит от вас, даже больше, чем раньше, вы же это знаете, Вера Андреевна!»

Пока Алеша был один в комнате, он прошел вокруг стола, касаясь спинок стульев, как перил, и по старой привычке остановился перед Семеновым письменным столом.

Как часто он садился здесь на корточки, чтобы не пропустить ни одной книги, которые штабелями громоздились вокруг. Раньше он вытаскивал вложенные в них конспекты и выписки, статьи и доклады, чтобы потом незаметно засунуть их назад. От всего этого остались лишь настольная лампа да пресс-папье, будто Семен уехал из меблированной комнаты.

Алеша уже второй раз обходил стол. Он не нашел ничего, что можно было взять в руки. Даже газеты не находилось. Лишь шахматы, стакан для воды с черной резинкой и старая подставка напоминали об обитателе. Перегнувшись через спинку стула, он расставил фигуры и сел.

«Угощайся, дорогой мой, – сказал Семен, закрыл за собой дверь и накрыл широкой ладонью выключатель. – Так – или лучше так – или пусть оба горят?»

Два матово-желтых шара светились над столом, отражаясь в маленьких тарелочках. Под стеклянным чайником мерцало пламя свечки.

Вместо махрового халата на Семене была его темно-зеленая вязаная кофта поверх пижамы. От него пахло мылом и уборной. Не садясь, он протянул блюдо, с которого Алеша взял печенинку, украшенную каплями варенья. Но Семен ссыпал Алеше полблюда печенья и налил чаю. На секунду Алеша закрыл глаза.

«Семен, скажи, пожалуйста, – он мучительно выдавливал из себя слова, будто должен был каждое заново сам придумывать. – При нашей…»

«Что, Алешенька? – Семен перегнулся через стол и поцеловал его в губы. Потом стал пить. – Что еще говорить? Ты и сам все лучше знаешь! Про Антонову ты теперь тоже знаешь! А смогу ли я ей и дальше платить, когда она стала такой знаменитостью…»

«Что я знаю лучше?» – спросил Алеша и пригубил из стакана, словно по обязанности.

Семен поставил свою чашку на блюдце. «Почему ты делаешь вид, что ничего не произошло?»

«Я не мог приехать раньше, поверь мне…»

Семен поставил локти на стол и обхватил руками лицо. Его большие мясистые уши торчали. Но поскольку отросшие теперь волосы были взлохмачены, это было не так заметно. «Алешенька, речь идет не обо мне, не о тебе и не о Вере. Разве не ясно, что всего того, ради чего мы жили, больше нет, все развалилось, превратилось в прах, в дерьмо! Этого мало? – Он потер кулаками глаза. – Трех лет, меньше чем трех оказалось для этого достаточно. Мне противно!»

Алеша обмакнул печенье в чай и откусил, склонившись над чашкой, намокший уголок. Когда он откусил второй раз, кусочек печенинки отломился и упал в чай. Он ложкой выловил его оттуда. Алеша засунул себе в рот еще одну печенину. Он ел быстро и с аппетитом. Часы в прихожей пробили три.

«В шахматы, что ли, сыграем?» – сказал Семен и пересел со своим стаканом на другой конец стола, к окну, где стояла доска. Глаза его покраснели. Дожевывая, Алеша переместился на два стула и сел напротив за белые фигуры.

«Я уже сто лет не играл», – сказал Алеша.

«Неважно».

«Мы никогда еще не играли в шахматы».

«Хм».

«Какое тебе дело, если люди хотят не только масла на хлеб, но и колбасы, а потом и ветчины. Думаешь, твои идеи продлят им жизнь?» – спросил Алеша.

«Как это мои?..»

«Они были и моими».

«Надо сперва подумать, а потом уже и идти. Я сюда».

«Перестань верить, тогда будет лучше. Ты много пьешь».

«Mens sana in corpore sano, mon ange».

«Когда я слушал тебя в университете и после, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете и я знаю, как надо жить».

«Ты забыл. Это наша судьба, здесь ничего не поделаешь».

«Человек должен работать, стремиться к знаниям, образовывать себя, совершенствоваться, как ты говорил, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Я тебе верил».

«Мы работали, как волы, как животные, как лошади».

«Как наши предки. Они построили семивратные Фивы, тянули баржи по Волге».

«Мое прошлое ушло. Я не знаю никого, кто не был бы похож на других, ни одного подвижника».

«Счастья у нас в России нет и не бывает, мы только желаем его. Хочешь и дальше желать?»

«Позволь, позволь! Так не ходят. Ну? Куда же ты? А, ну это другое дело».

«Я не хочу, чтобы чувство мое погибло даром, как луч солнца, попавший в яму. Поэтому я больше не страдаю».

«Да брось ты! Наше положение, твое, как и мое, безнадежно, страдаешь ты или нет». (Семен делает большой глоток водки из стакана. Они смотрят на шахматную доску)

«Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, должен доверять своим идеям и идеалам, верить в них, иначе его жизнь пуста, пуста…»

(Пауза.)

«Жить и не знать, для чего… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава».

«Такая вот ерунда. Смысл… Вот снег идет. Какой Смысл?»

(Пауза.)

«Дай-ка поразмыслить». (Семен хватает разные фигуры.)

«Осторожно, конь».

(Пауза.)

«Я знаю, знаю – вот выпью стаканчик, мой славненький стаканчик, о-ля-ля, жизнь, она, как роза, прекрасна, пока не подохнешь напрасно!»

(Наконец Семен делает ход. Алеша тотчас же бьет ферзя, раньше, чем Семен успевает его прикрыть.)

«Иногда жить чертовски хочется…»

(Пауза.)

«Ну а если бы начинать жизнь сначала, что бы я изменил? Да, скорей всего, ничего. Может, не женился бы. А что менять-то? Я мечтал о совсем другом мире. Об изменяемом мире». (Семен снова наливает себе. Затем ногтем большого пальца передвигает выше резинку на стакане.)

«Я думаю… Шах!»

(Пауза.)

«Возьми пешку. Я слышу, как все затихает. Вскоре прекратится всякое движение. А когда наступит полная тишина, то спустя некоторое время начнет грохотать и больше уже не перестанет, бу-у-ум, после тишины бывает грохот. Я – пророк, подумай только!» (Семен зевает.)

«И – шах».

(Продолжительная пауза.)

«Парень, да ты…»

«Ты много пьешь».

(Продолжительная пауза. Они играют.)

«Что мне помогает не скучать, так это страдания. Не отнимай у меня моих страданий».

«Шах».

(Продолжительная пауза.)

«А так одна только скука». (Семен зевает.)

«Ты невнимателен».

«Нет ничего смешнее часов». (Семен зевает.)

«Куда все исчезло? Где все?» (Снова зевает.)

«Скажи, а я тоже предатель, если моя единственная радость в беззубых челюстях Антоновой?»

«Меня как-то все пугает сегодня».

«Иногда эта мысль бьет меня как обухом по голове». (Семен зевает.)

«Что?»

«Это затишье. Одни только жертвы и деляги».

«Шах. Ты играешь невнимательно».

«В Волгоград, я хотел бы когда-нибудь его снова увидеть, курган, Волгоград».

«Твоя очередь, ходи».

(Продолжительная пауза.)

«Я устал».

«Еще три хода, Семен, осталось три или четыре хода!»

«Да брось! Эта проклятая невыносимая жизнь».

«Ты можешь только сюда».

«Я был однажды счастлив, не помню, летом или зимой, в Ленинграде».

«Давай докончим».

Семен опрокинул остаток водки. «В другой раз, Алешенька, в другой раз». Он встал.

«Посмотри-ка сюда, тут же нельзя иначе. – Алеша начал переставлять фигуры, после каждого хода взглядывая на Семена. – Здесь шах, здесь шах, это защищено, смотри, единственная возможность вот здесь. А тут конь…»

«Я ничего не могу поделать со своей усталостью, оставь, как есть… – Семен проковылял с пустым стаканом к дивану, сел. – В другой раз, в другой…» Он стряхнул шлепанцы с ног и поставил стакан на столик.

Алеша подошел к нему с шахматной доской на руке, как с подносом. «Еще три хода!»

«Дай мне, пожалуйста, одеяло, нет, в другой раз, на будущий год или когда ты снова придешь, Алешенька, дай его мне…»

Семен лежал на боку, лицом к спинке дивана. Очки были еще на нем.

Алеша поставил доску обратно на стол, накрыл Семена одеялом, натянул его ему на плечи. Ничто не выдавало его злости. Он даже поднял ноги старика и подоткнул под них одеяло. «Хочешь спать?» Он прислушался к дыханию Семена.

Недооценил его старик. Алеша довел игру до конца. Элегантный мат конем был неизбежен.

«Что ты сказал?» – он сейчас же подскочил к дивану.

Старик снова дышал спокойней. На стеклянной двери видна была черная тень.

«Что?» – Алеша не разобрал бормотания.

«…и математики умерли, многие, молодые, талантливые, только зоологи избежали… – Старик бубнил что-то непонятное. Алеша нагнулся над ним и скривил лицо. Изо рта Семена текла слюна. – Против Англии, против Англии…» Потом он захрапел.

Алеша встал, вытащил свою сумку из-под стула, еще раз посмотрел на шахматную доску. Когда Семен проснется, пусть увидит этот элегантный мат конем. Он поставил свой стул на место, откашлялся и направился к двери. Тень исчезла.

«Чудесно, чудесно, благодарю вас, – сказала Вера Андреевна. – Приходите чаще. Ему так нужна ваша поддержка. – Она обхватила его правую руку. – Когда-нибудь должно же количество перейти в качество, и тогда… – Вера Андреевна принялась плакать, – тогда еще можно надеяться на пару хороших лет».

Она вдруг подступила вплотную к Алеше, который обувал свои ботинки, и гладила его по волосам, пока он не выпрямился.

«И я надеюсь, Вера Андреевна», – сказал он, пожал ей руку и надел свою светлую сумку на плечо.

Алеша спускался по лестнице, а Вера Андреевна все стояла в проеме двери. Она смотрела ему вслед и думала: если он обернется на следующем повороте и кивнет, все будет хорошо.

ВИКТОРИЯ ФЕДОРОВНА открыла глаза, когда неприятное дребезжание стеклянной двери ее спальни было подхвачено платяным шкафом, переметнулось на кровать и наконец охватило потолок и лампу. Она лежала неподвижно и все подмечала. Когда дребезжание прекратится, хотелось бы точно знать, где оно с самого начала зародилось, какой силы достигло, имелись ли слова, чтобы его описать, звуки, чтобы его воспроизвести, – она не хотела довольствоваться одними только домыслами.

Лампа перестала позвякивать, дребезжание исчезло, оставило в покое ее кровать, отступило, отскочило от шкафа к стеклянным створкам дверей, задержалось там ненадолго и пропало. Лишь на потолке еще застрял визжащий, почти режущий звук на высокой ноте, который никак не иссякал. Оно снова вызвало дребезжание, которое тотчас же повисло на стеклах, засело в дереве кровати и шкафа и достигло потолка, словно вернулось в свое гнездо.

Виктория Федоровна уставилась вверх, где вся сеть черных линий была ею разделена на шесть зон. Новых трещин она не заметила. «Доброе утро, – сказала она и повторила: – Доброе утро». Но и после третьего приветствия она не была уверена, слышен ли ее голос в прихожей.

Она приложила правую руку к стене – та резонировала. Если же она зажимала левое ухо, дребезжание становилось тише. Оно нарастало и бросалось снова с лампы по потолку и шкафу на ее кровать, замирало, прежде чем рвануться к двери и выскочить вон.

«Странно», – произнесла Виктория Федоровна и сочла, что ее поняли в прихожей. С тех пор как она живет одна, она стала яснослышащей. Поэтому она не стала бы с уверенностью утверждать, что раньше дребезжания не было. Но точно вспомнить ей не удавалось.

Будильник показывал три минуты восьмого. Обычно она просыпалась в половине восьмого. Повернувшись на бок, она щелкала пальцами: дребезжание начиналось в стеклах, перекидывалось на шкаф, на кровать и далее на лампу. Она щелкала – оно отступало, переходя в визг и не унимаясь. Щелчок – оно бросалось на стекла.

Виктория Федоровна точно фиксировала переходы. Если она слишком медлила, то сердилась, что так легко упустила успех. После трех таких поражений она спрятала руку под одеяло, засунула два пальца в петельку ночной рубашки и обвела вокруг своего пупка. Указательный палец спешил вперед – дребезжание обрывалось. Пальцы кружили вокруг пупа. «Дело мастера боится», – сказала она, пытаясь заглушить визжание. Теперь уже средний палец вырвался вперед – это старт.

Ей удавалось сохранить ритм. «Оно приходит и уходит, как дрессированный волк».

А больше, собственно, ничего не произошло. Снова ее указательный палец попал в маленькое углубление, а потом и в третий раз. Она еще никогда не тратила себя так расточительно. Визг смолк, рядом тикал будильник. Виктория Федоровна оторвала голову от подушки. «Замечательно», – проговорила она в тишине, продолжая гладить живот и погружая указательный палец в пуп, чтобы потом, когда уже не останется воздуха под подушечкой пальца, дать ему выскочить – как из горлышка бутылки.

«Если я встану, я сэкономлю двадцать минут». Она уже спустила ноги на маленький коврик, под которым стукнули незакрепленные паркетины, и раздвинула шторы. На градуснике было плюс три. На улице под дождем стояли танки, танки, насколько хватал глаз.

«Ой-ё-ёй! – Виктория Федоровна прижала лицо к окну и забарабанила ногтями по стеклу. – Свинство, а не погода!» – и стала греть руки о батарею.

Чашка у постели напомнила ей о прошедшей ночи. Она лечила озноб, комок в горле и тяжесть в желудке горячим несладким чаем, но во рту остался такой вкус, что ее чуть не вырвало. Все это происходило из-за гриппа – она уже несколько дней ходила с гриппом. Головные боли, несварение желудка, слабость в ногах как появились, так должны были и пройти. Но они не исчезали, и Виктория Федоровна привыкла к ним, как привыкаешь к слишком тяжелому пальто, в котором потеешь, но как только снимешь, мерзнешь.

Покалывание в затылке исчезло, а также и эта усталость, которая, когда она вставала, сосредоточилась в одной болезненной точке головы, как раз в том месте, которое еще недавно касалось подушки. Она осторожно наклонила голову к правому плечу, потом к левому и назад, туда-сюда, приложила нагретые руки к небольшой округлости живота и отправилась на кухню. Ее главной целью было позавтракать и при этом не опоздать на работу.

Виктория Федоровна сунула обгорелую спичку в пламя газовой колонки, зажгла ею среднюю конфорку, повернула кран, водопровод зафырчал, она открутила кран побольше и подставила чайник под струю. Достала из холодильника масло, творог, большую банку варенья и завернутый в пакетик хлеб, оставшийся с воскресенья. Придвинула нож к тарелке и поставила чашку и сахарницу. Ей нравилось заботиться о себе. Вот только ситечко для чая снова куда-то запропастилось. По опыту Виктория Федоровна знала, что стоит посмотреть на краю раковины в ванной. И правда, ситечко лежало около мыла.

Она тут же встала в ванну, бросила ночную рубашку сразу на оба больших крючка напротив и побалансировала на пятках, поскольку вода была еще холодной.

В зеркале для бритья, которое висело на оконной раме наверху и принадлежало сыну – окно пропускало дневной свет с кухни, – она видела лишь корни волос. Ей приходилось подниматься на цыпочки, чтобы заглянуть себе в глаза.

«А все потому, что я больна», – заметила Виктория Федоровна и пыталась понять, можно ли догадаться по одним глазам, что она улыбается. Наконец-то под пальцы ног потекло тепло.

Она затолкала волосы под купальную шапочку, присела на корточки и включила душ. Закрыв глаза, подставляла воде то левое, то правое плечо, направляла струю на нос. Минуты две понежилась. Потом принялась чистить зубы, намылилась. Хоть она и была жгучей брюнеткой, на ногах и руках у нее почти не росли волосы, поэтому в июне она, не колеблясь, ходила без чулок. Закинув ногу на край ванны, она осторожно массировала икру, провела несколько раз вдоль голени, растирала пальцы – осколочки лака на ногтях еще напоминали о лете. Ополаскивание было слабым звеном в ее распорядке, потому что Виктория Федоровна так наслаждалась теплом, что зачастую только свисток чайника возвращал ее к реальности. Выйти из ванны всегда было труднее, чем встать с постели: чай еще поддерживал приятный тонус, но потом она целый день мерзла.

Приподняв пальцами шапочку у висков, ловко сбросила ее в раковину и стерла капли с рук, ног и попы, сплошь покрытых гусиной кожей. Сужая круги, она водила указательным пальцем по замутневшему зеркальцу для бритья. Если она его перевешивала в другое место, Игорь Тимофеевич, ее сын, во время своих редких визитов ворчал точно так же, как прежде ее муж. Она увидела, что улыбается, и продолжала водить пальцем по зеркалу, отступила на пару сантиметров, втянула живот, пошевелила пальцами на ногах и выдохнула. Она действительно похудела. Виктория Федоровна выудила среди других вещей на крючке голубой халат, свой любимый, запахнула полы, завязала кушак и взяла ситечко.

Она издавна взяла себе за правило, когда одна, вести себя так же, как в обществе. Это была та же борьба с бескультурьем, что и аккуратно накрытый стол. В пять минут девятого она съела творог с вареньем и бутерброд, выпила три чашки сладкого чая.

«Если удастся не опоздать, неделя пройдет гладко!» Она поставила посуду в передний левый угол мойки, вылила остатки горячей воды из чайника, отвернула кран, натянула желтые резиновые перчатки и щеточкой вымыла посуду. Обе чашки, тарелку, нож и ложку аккуратно составила в правый передний угол. Вытерла со стола, ополоснула тряпочку и отжала. Как раз когда она в спальне бросила в корзину грязное белье, дважды глухо стукнуло в подъезде: десять минут девятого. Марья Ивановна – это надежно. Поскольку она уходила последней из всей семьи, радио не было слышно, пока дверь стояла открытой.

Виктория Федоровна надела те же шерстяные колготки, что и вчера, и синее платье, которое всегда казалось ей выходным. Ничего особенного, разве что белый воротник, вышитый белым гарусом. Но чем тоньше она становилась, тем больше оно ей шло. Прежде чем надеть сапоги, зашла в туалет. Сэкономленные двадцать минут прошли, хоть она и не копалась. Не было еще половины девятого, когда Виктория Федоровна заправила последние пряди волос под шапку, взяла сумочку, закрыла обе двери, подергав за ручку наружной, как обычно. Начав спускаться, схватилась за перила.

«Самонадеянность опрометчива!» Она едва чувствовала собственные колени, настолько они еще были слабыми. Теперь она вспомнила о зонтике. Банку из-под конфитюра и пластиковый мешочек она запаковала еще вчера. Ей надо было быть осторожной и беречь силы. Виктория Федоровна ровным шагом шла по двору, когда ей навстречу попался Михаил Сергеевич с бельевым тазом, который он держал, прижимая к животу. Вечно он что-нибудь таскал. А жили они на самом верху. Втянув голову от напряжения, с ключами в зубах, он поздоровался уголком рта. Вместо того чтобы кивнуть, она только подняла правую руку и хотела вернуться, чтобы нажать для Миши кнопки цифрового кода, когда тот, не сбавляя скорости, повернулся спиной к входной двери и задом толкнул ее. От одного только его вида у Виктории Федоровны заболела голова.

В метро она предъявила карточку, убедившись, что контролерша действительно на нее взглянула. В прошлом году здесь, на станции метро, которой она пользовалась восемнадцать лет, ее схватили за руку. Она, мол, обманывает государство, было ей громко, во всеуслышание заявлено контролером. Никто даже не остановился, чтобы опровергнуть это. А пока она снова вынула карточку из сумки, так много народу прошло мимо, что на платформе ее, очевидно, так и сочли за обманщицу. Им бы не помешало немного лучше знать людей, подвела она тогда в управлении итог случившемуся и ни словом не обмолвилась о том страхе, какой этот случай оставил после себя. Даже когда она вовсе не думала об этом, она порою ощущала пальцы контролера на своем предплечье. С юнцами, которые у всех на виду перепрыгивали через ограждение, не обращая внимания на свистки и замечания, и, не смущаясь, толкали даже дежурную по эскалатору, это совсем другое дело. В газете она однажды прочитала, что такой юнец был застрелен милиционером. Милиционер пошел под суд. Но где же предел, до которого можно терпеть и за которым следует действовать? Она была на стороне милиционера. А то вдруг все станут перепрыгивать через ограждение, а за билет будут платить только старые и больные. При этом Виктория Федоровна и сама вполне могла бы перепрыгнуть, только не сейчас и не на публике. Она вообще принадлежала к той категории людей, которые не стоят на эскалаторе справа, а спускаются слева. Это давало экономию в полминуты, и их иногда было достаточно, чтобы сесть в более ранний поезд или, по крайней мере, в передний вагон. Тогда и на «Сенной» она выходила одной из первых. Сегодня она встала справа.

Когда Виктория Федоровна сошла с эскалатора, у нее как раз еще оставалось время пройти вперед, а не садиться в последний вагон. Ей удалось даже найти местечко, пока не набилось народу. Важный этап был пройден. Ехать предстояло четырнадцать минут, и она закрыла глаза. Не потому, что устала, а чтобы защитить свое тело от внешних раздражителей и сохранить больше энергии. А может быть, она достигла тем самым противоположного эффекта, потому что таким образом ей не удавалось избежать ни малейшего прикосновения соседей. Всякий раз, когда поезд набирал скорость или тормозил, бедро прижималось к бедру, плечо к плечу. Перед остановкой нарастало давление прижимавшегося бедра, передвигая тело вдоль скамейки. Виктория Федоровна обычно старалась сдерживать тяжесть, которая к ней притекала, не передавая ее дальше. Но сегодня она отдалась на волю инерции. Вся, вплоть до головы. Она никогда не понимала, как можно прислоняться к чужому плечу. И если, как это нередко случалось, вся длинная скамья освобождалась, а ее соседи слева и справа оставались на местах, словно составляя вместе с нею одну семью из трех человек, для нее уже это было слишком. Она считала это чрезмерным посягательством на свою независимость. И в то же время с удовольствием вспоминала о двух мужчинах, которые были настолько погружены в разговор, что их головы сталкивались, если электропоезд отправлялся или, наоборот, подходил к станции. Они что-то говорили друг другу, и каждый поглаживал тыльной стороной ладони куртку собеседника. Даже выйдя на платформу, они продолжали говорить. Она завидовала этим двум, для которых разные конструкции водяных насосов представляли неисчерпаемую тему для разговоров. Ей самой всегда было почти нечего сказать, на какую бы тему ни возникал разговор.

Виктория Федоровна обычно шла от Садовой пешком. На трамвайной остановке все было как всегда. Женщины и мужчины беспомощно метались вдоль переполненных вагонов и не могли смириться с упущенной возможностью сесть в трамвай и ехать дальше. Женщина в синем плаще только и ждала сигнала вагоновожатого. Она кинулась на спину куртки на нижней ступеньке входа и обхватила возвышавшуюся над ней шею. Двери стали сходиться, натолкнулись на плечи синего плаща и вновь разошлись. Затем все повторилось. Ее зеленые туфельки только носками касались ступеньки, казалось, она извивается, изгибается – локоть куртки рубанул ее в грудь, в живот, кулак въехал ей в ухо. Она соскочила обратно на улицу. За высокими узкими стеклами закрытых дверей пассажиры глядели на нее сверху строго, как иконные лики. Трамвай тронулся.

«У тебя кровь идет носом, девушка», – сказала Виктория Федоровна, потому что боялась за белую блузку под незастегнутым плащом. Она направилась дальше. Было ветрено.

Перед входом Виктория Федоровна взглянула на часы. Она шла восемь минут, пять у нее еще оставалось, чтобы подняться на четвертый этаж, повесить плащ, снять сапоги и включить компьютер. Она задержала дыхание, толкнула наружную дверь, стянула шапку с головы, распахнула вторую дверь – и выдохнула. Если бы она хотела в этот момент что-нибудь сказать, сперва раздался бы звук выдуваемого воздуха. От теплого воздуха, ударившего в лицо в дверях, ее затошнило. И Наталье Ивановне не надо бы обслуживать гардероб для посетителей в такой одежде. Все считали ее уборщицей. Да и ждешь ее вечно, болтает всякую ерунду. У Виктории Федоровны было много идей. Женщинам из охраны нужна только стойка с зуммером. Они могли бы сидя, без суеты и лишних движений нажимать на кнопку. Даже и повязок им не надо. А если у кого-то нет пропуска или удостоверения, того не пропустят. Для этого достаточно одной женщины. Но только одной скучно. К тому же надо покрасить вестибюль и лестницу, выправить искореженные пепельницы и урны. Она взяла у Семеновой ключ № 421 и отметила время по часам. Подъем по лестнице ее колени перенесли лучше, чем спуск, и в пот ее тоже больше не бросало.