Текст книги "33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Тут я решился на сопротивление, сколь бы безрассудной и бесперспективной ни была эта идея. Я налил воды в кастрюлю и поставил на огонь. С чайником я направился в ванную, ополоснул ванну половиной кипятка, заткнул пробкой слив и вылил остаток. В кухне я опять наполнил чайник, зажег вторую конфорку и поставил чайник. У меня даже не было ни шоколада, ни конфет.

Коммунистка, как и прежде, сидела в кресле, не облокачиваясь. Когда я вернулся на свое место, она начала:

«Я не отрицаю, что мы совершили ошибки, что имела место ненужная жестокость, что бессмысленно жертвовали человеческими жизнями. Но ведь нам всякий раз не давали времени разузнать всю правду, мир был против нас. Важно, что палачей и предателей больше нет, по крайней мере большинства из них. Никто не эксплуатировал других, и каждый получил возможность честно работать. Что я вам рассказываю, вы ведь и так знаете. Мы победили неграмотность. Детям рабочих и крестьян вдруг открылись такие же возможности, как и детям образованных людей. Мы заменили жестокий рынок планом, вместо волчьего закона капитализма у нас худо-бедно господствовал товарищеский коллективизм. Когда мы отказывались от чего-то, то и это оборачивалось нам на благо. Не было места эгоистическим интересам отдельных людей. Нам немного не хватило, чтобы превзойти империализм по части производительности труда. Но они навязали нам гонку вооружений, которая потребовала от нас огромных затрат. Они на этом неплохо заработали, а у нас никому от этого не было проку. Напротив! И несмотря на это, мы жили без страха перед завтрашним днем. А где еще такое возможно? Вы думаете, что еще где-нибудь простая работница поедет отдыхать в Сочи? Или, может быть, вы считаете, что дворцы превратились бы в детские дома и без советской власти? А старые люди – разве они голодали или побирались, как теперь? А девушки – разве они продавали себя? Мы совершали ошибки, это так, нам недостало твердости довести все до конца. Только потому, что нам недостало твердости, евреям и ревизионистам удалось свалить советскую власть и поднять Ельцина на царский трон. Главный вопрос нашего времени – это в состоянии ли капиталистическое общество в принципе разрешить проблемы, которые сегодня стоят перед человечеством, перед всем человечеством. Об этом нам следовало бы говорить!»

Из кухни послышалось шипение. Вода в кастрюле кипела и брызгала на огонь. Я опрокинул остатки кипятка в ванну, наполнил кастрюлю и снова поставил ее на плиту. И чайник со свистком тоже опустошил. Поднес носик к крану и тут понял всю безнадежность, всю нелепость своего намерения. Однако кто сказал А, должен сказать и Б. Коммунистка ждала ответа.

«А вы знаете, – сказал я, – когда я был пионером, я не мог смириться с тем, что нам за собранную нами макулатуру платили деньги. Таким образом мой вклад в общее дело уничтожался. Мне не надо было денег».

«Я это понимаю. Это я понимаю очень хорошо! – Глаза ее засветились. – Предположим на минуту, что материально нам стало бы даже лучше, чем раньше, на самом деле это не так, это только предположение… Я спрашиваю вас, разве жизнь была бы лучше? Нет, нужно решительно сказать „нет"! Жизнь не была бы лучше! У нас была идея, понимаете, идея!»

«Ну, конечно, – сказал я, – отлично понимаю».

«Какой энтузиазм охватил всех нас после войны! И как быстро пришел успех: наши магазины были просто как музеи, и там мы могли покупать! А наш самодеятельный театр! Куда только мы не ездили!»

Коммунистка вынула из паспорта аккуратно сложенную фотографию.

«Вот это я, на стадионе, одна на сцене. А это сотни тысяч людей. А здесь марширующие по полю стадиона колонны, построенные по профессиям и по бригадам. Сначала архитекторы и инженеры, за ними каменщики, плотники, строители коммуникаций, кровельщики. Их окружали спортсмены с флагами, мячами, платками, лентами и цветами. Лучшие атлетки протягивали на трибуну букеты цветов председательствующему и его заместителям, и те уже были больше не в состоянии аплодировать. Как мы смеялись! И я запела песню в микрофон, у меня за спиной вступил хор, и наконец мелодию подхватил весь стадион». – Коммунистка откинулась назад и пропела несколько тактов. Из кухни слышалось шипение.

«Знаете, почему я хотела выйти за летчика? Потому что ему было видно все, что мы сделали!»

«Минутку, пожалуйста», – сказал я.

Коммунистка так сильно нагнулась вперед, что мне показалось: вот-вот она схватит меня за руки.

Чайник со свистком плевался водой. На одну ходку с ним приходились две ходки с кастрюлей. В смятении я не мог решить, что лучше для ванны – довести воду до кипения, а потом добавить холодной из крана, тем самым сократив количество ходок, или лучше в более короткие промежутки времени наливать теплую воду, отказавшись от добавления холодной, так как за не поддающийся наперед оценке период времени, необходимого для этой работы, следует ожидать, что ранее принесенная вода остынет. Я не знал никакой формулы, по которой можно было бы подсчитать эффективность. Но в любом случае нужно было выливать теплую воду или кипяток, поднося кастрюлю поближе к уже налитой воде, чтобы избежать нежелательного остывания, вызванного высотой падения воды.

Коммунистка повязала на голову платок.

«Отложим до следующего утра. Тогда мы снова подискутируем. И с участием остальных. Только так мы продвинемся вперед!»

Она дожидалась в прихожей, пока я открою дверь.

«Упал больно, да встал здорово! – Она протянула мне руку на прощание. – Вы понимаете эту поговорку?»

«Да, понимаю», – и кивнув коммунистке еще раз, я закрыл обе двери.

Еще и часу не прошло, как я, глядя на ванну, наполненную водой наполовину, внезапно понял: мой безнадежный и нахальный бунт удался! Я вымоюсь еще сегодня! Эта уверенность пришла так внезапно, что я, поверженный ею, тут же ощутил возбуждение, с которым вскоре погружусь в воду, где, окутанная теплом, вся эта канитель преобразится в счастье.

КАРМАНЫ, да к тому же расположенные на уровне сердца, придавали куртке свойства пуленепробиваемого жилета. Но это не значило, что я неуязвим. Наша машина шла по асфальту, положенному на песок широких лесных просек. Лампочка рядом со спидометром начала зажигаться каждые четверть часа, и не прошло получаса, как она красным стоп-сигналом вспыхнула перед глазами. То одновременно, то попеременно мы наливали масло и воду в различные отверстия под капотом и на ближайшие четверть часа предотвращали намечавшуюся было опасность. Но потом кончился асфальт. В сотне метров от нас поперек дороги лежал человек. Мы сбавили скорость. Когда мы подъехали к телу, один из нас вышел из машины и убедился: это не труп, это женщина, пьяная. Слева от нас сквозь деревья просвечивало море, и вскоре снова начался асфальт.

Каждый автомобиль, который мы обгоняли или который двигался нам навстречу, был союзником. Но нашей особой симпатией пользовались финские грузовики. Всякая машина, приближавшаяся сзади, пассажиры которой при обгоне высовывались, глазея на нас, вызывала чувство страха. Мы считали километры, которые удаляли нас от последней деревни, но в то же время подсчитывали и расстояние, отделявшее нас от ближайшего обозначенного на карте названия. И даже не заметили, когда пошел дождь. После трех часов езды мы очутились в замечательном городе Выборге.

Мужчины разного возраста окружили нас, как только мы вышли из машины. Они обращались к нам со всякими предложениями, мешая русские и финские слова.

Поначалу они чуть ли не скулили, жаловались. Но когда мы отступили назад к машине, тон резко изменился, стал требовательным, сердитым, даже угрожающим. Детей они прогоняли. Мы сели в машину, быстро закрыли двери изнутри и двинулись – сначала медленно, чтобы они успели отскочить, а потом – набирая скорость. Кто-то наступил нам на брызговик. Когда нам вслед полетели камни, мы уже ехали на полной скорости. Люди кричали, проклинали нас.

За Выборгом мы подъехали к высокому узкому висячему мосту, охраняемому солдатом. С моста открылся захватывающий вид на окрестности – у нас за спиной город с его башнями, по сторонам широко раскинувшиеся рукава реки и озёра, а впереди безбрежный лес. Мы еще не пришли в себя от восторга, вызванного незабываемым пейзажем, как нас, казалось, от нечего делать, остановила целая орава молодых парней в сапогах, которая расположилась на краю дороги. Они потребовали предъявить наши паспорта, в то время как их права подтверждал только шлагбаум на дороге.

Их главный, или кто бы он там ни был, нагнулся к опущенному стеклу переднего сиденья и жестом, будто бьет комаров, показал, что нужно заглушить мотор. Он приказал полностью опустить стекло. Только после этого он был удовлетворен. Он сосал спичку, в определенном ритме перебрасывая ее из одного угла рта в другой. Это позволяло надеяться на благоприятный исход его вторжения. Мы молчали. Но внезапно спичка остановилась между передними зубами. Чей же паспорт он в этот момент проверял? Остальные парни бродили по обочине, не выпуская нас из поля зрения. Двое ухмылялись, облокотившись на шлагбаум.

Чего они потребуют, чтобы пропустить нас? Мы были готовы ко всему. Главный сплюнул спичку в сторону и уронил паспорта на колени водителю.

Уезжая, мы не могли удержаться и попрощались с ним, почувствовав облегчение и благодарность. Дальше лес приблизился вплотную к дороге. Несмотря на острое желание помочиться, мы довольно быстро ехали дальше.

Второе заграждение мы завидели издали. По левую руку тянулось болото, в котором, как палки, торчали высохшие деревья. Здесь уже не было жизни. По правую руку лесная почва была полностью вытоптана. Машина затормозила. Патрульные приблизились к нам с равнодушными лицами, окружили нашу машину и без всяких разговоров открыли ворота. Краешком глаза мы увидели справа аккуратно проборонованную песчаную полосу, которая просекой шла через лес.

Мы поехали дальше, стараясь, правда, не превышать максимальную скорость, и вскоре достигли третьего поста. Этот открылся сам, пропустив нас без остановки. Затем мы присоединились к очереди ожидающих машин с веселыми туристами. Небо постепенно прояснилось. Мы быстро справились с формальностями, пешком прошли через таможню и подогнали машину. Никаких осложнений не было. Прежде чем продолжить путь, мы зашли в туалет.

Мы лихо проехали мимо поднятого шлагбаума и обрадовались, увидав, что асфальт выравнивается, превращаясь в шоссе со средней и боковыми полосами. По сторонам появились дорожные знаки и парковки, встречные автомобили были чистыми, луга зелеными, дома ухоженными. Итак, мы прорвались!

Не прошло и двадцати минут, как мы уже сидели на террасе чудного ресторанчика и заказывали бифштексы, картофель по-герцогски с шампиньонами, на закуску греческий пастушеский салат, великолепное «кьянти классике», вслед за этим кофе и печеные бананы с ванильным мороженым. Только сейчас мы поняли, какого напряжения нам стоила эта поездка.

За сигаретой, наслаждаясь чувством сытости, мы рассуждали о том, что в конце концов мы успешно выполнили свою миссию.

Правда, мы не могли не отметить, что не все прошло гладко. Например, Бориса высадили из машины. Мой визави теперь даже нашел в себе силы рассказать, что он видел из заднего окна, как Бориса прикладами гнали в сторону болота, как он спотыкался. Мы сошлись на том, что это не предвещает ему ничего хорошего в будущем, ведь он давно страдает сердечной недостаточностью.

«НЕТ, НУ НЕТ[6]6
  В этом рассказе очевидно влияние «Приключения в Новогоднюю ночь» Э. Т. А. Гофмана из его «Фантазий в манере Калло». Мотив уничтожения картин лишь постольку представляет собой загадку, поскольку существует некоторая аналогия событиям в одной Берлинской галерее. Об этом сообщил И. Кабаков.


[Закрыть] у меня лишнего билетика! – повторял я. – Позвольте, пожалуйста, – да нет, поверьте же!» Так я шаг за шагом протискивался сквозь людскую толпу, которая толклась на улице перед входом во дворец до самого парапета Фонтанки. Как только один из одетых в черное швейцаров заметил мое поднятое над головой приглашение, он сразу же с протянутыми вперед руками бросился мне навстречу, разрезая толпу, как пловец воду. Белые перчатки схватили меня за плечо и втащили под арку ворот. Тут он меня, правда, отпустил, одернул на мне куртку, приподнял свой цилиндр и потребовал приглашение, словно я только что перед ним появился. Затем он поклонился, ворота открылись, и я вошел.

Пока довольно небрежно проверяли, нет ли со мной оружия, зазвучали фанфары, которые и сопровождали мое одинокое шествие по мраморной лестнице. Девочки и мальчики, шпалерами выстроенные по краям, на каждой второй ступеньке книксеном или поклоном приглашали меня войти и кивали мне, будто мы сейчас же начнем менуэт. На первой же площадке, где лестница двумя пролетами поворачивала назад, выступила вперед пара детей и эскортировала меня с правой стороны, пока я поднимался. Еще не отзвучали последние звуки фанфар, а я уже склонился над рукой дамы в темно-синем атласном платье, осторожно поцеловал ее и поднялся на последнюю ступеньку.

«Добро пожаловать!» Рядом с дамой пожилой господин во фраке, на жилете которого переливалась красная лента, разглядывал меня голубыми глазами. Он протянул мне руку. Я схватил ее. Он знал мое имя и представил меня своей супруге как немецкого искусствоведа, получившего стипендию и приехавшего в город на три месяца. С искренним одобрением он упомянул даже название моей диссертации: «Цвет как стиль – влияние французских импрессионистов на Репина».

Но не успел я даже спросить его о чем-либо, как снова зазвучали приветственные фанфары. Грансеньор пожелал мне приятного вечера, интересных знакомств и разговоров. Если у него как maitre de plaisir будет время, сказал он, пока я принимал бокал из рук пышной итальянки, он с удовольствием со мной побеседует, лучше всего по-немецки – он следит за моими публикациями и чрезвычайно интересуется обстановкой в моем отечестве.

«Ваше здоровье!» – Предложив мне выпить, оба отвернулись от меня. Я выпил и протянул бокал итальянке. Где-то я ее видел, она схватила меня за руку и отвела в фойе, потом исчезла, мы не обменялись ни словом.

В поисках знакомых я повернул налево и прошел через анфиладу из трех залов, которые благодаря зеркалам, окруженным мраморными пилястрами, превращались в настоящий лабиринт. Лепнина потолка наилучшим образом помогала ориентироваться в нем. Высокие окна были зашторены, чтобы усилить эффект освещения.

Рядом с роскошными залами в небольших соединяющих их помещениях находились ниши, которые в музеях и дворцах пионеров используются как кафе, в них набивается много народу – съесть бутерброд, сосиску за столом с пластиковым покрытием или поболтать за чашечкой чая. В этих позднейших импровизированных дворцовых анклавах лучше всех чувствовали себя те, кому невесть как удалось миновать грансеньора и его супругу, во всяком случае я не в состоянии был себе этого объяснить. Грубо сколоченные, коротко стриженные парни сидели, сдвинув головы. Когда они говорили, обнажались неописуемые дыры в их зубах. Эта мелкая сошка была в светлых костюмах, которые так натягивались на плечах, что руки свисали, будто чужие. Зато отлично сидели куртки на их вожаках. Краем глаза стриженые отслеживали обстановку и замолкали, когда мимо них проходила одна из тех пар, которая, по всей видимости, принадлежала непосредственно к кругу грансеньора. Эти аристократы – я их так называю просто потому, что нет более подходящего слова, – фланировали мимо зеркал или стояли группами, а дамы, которые предпочитали тяжелые украшения, устраивались в изящные креслах. Движения их были сдержанными и осторожными, словно они привыкли прикасаться только к хрусталю или фарфору. Мужчины же наклоняли голову таким образом, что мне стало понятно происхождение выражения «благосклонно внимать».

Бритоголовые и аристократы держались подальше друг от друга. А художники, подобно эмиссарам, всплывали то среди одних, то среди других и опекали всех и каждого.

«Вам хорошо?» – Сципион откинул со лба блестящую прядь. Он всегда напоминал мне красивую лошадь. Его жена Анастасия, из-за пробковых платформ выше нас на полголовы, явилась в узком зеленом комбинезоне. Вместо сумки под мышкой у нее была зеленая литровая бутылка. Она расцеловала меня в обе щеки, а Сципион угостил всех сигаретами. Мы по очереди пили зеленый коктейль, курили и говорили исключительно о том, принадлежит ли общество этой «Bonaparty», этого июньского праздника, больше к девятнадцатому веку или к восемнадцатому, смеялись все громче, пока некий фотограф не тронул Сципиона за локоть и не увел его в соседнее помещение. Анастасия последовала за ними.

Я потушил сигарету и пошел прогуливаться. Через десять минут я оказался на маленькой галерее над парадной лестницей, и опять в двух шагах от грансеньора.

«Вам не с кем поболтать?» Я пожал плечами и попытался улыбнуться так же сердечно, как он. Грансеньор взял три бокала с подноса кельнера, наряженного, как liftboy, протянул один своей супруге и подозвал меня к себе. Мы вновь обменялись добрыми пожеланиями и чокнулись за успех «Bonaparty».

Снова зазвучали фанфары. Гости все прибывали. Большей частью парами и семьями, включая взрослых детей, они поначалу виделись мне, поскольку я смотрел на них, перегнувшись через перила галереи, как прически и плечи. Появлялось все больше петербургских деловых людей, которых нельзя было отнести ни к аристократам, ни к бритоголовым и которые отличались своими проворными движениями от представителей консульств. Наблюдая, какой степени предупредительности грансеньор удостаивал каждого из своих гостей, я сравнивал себя с теми мужчинами, что сопровождали красивых женщин. На заднем плане маячил кельнер с новыми бокалами наготове. Но знака ему не подавали. И как только затих последний всплеск фанфар, тотчас же раздались первые звуки нового аккорда. У детей, которые составляли эскорт, стали уже румянцем заливаться щеки, – и тут я остолбенел!

Мои ладони перестали ощущать перила, тело мое отяжелело. Лысеющая голова с длинным носом и тонкими ногами… Пока он не достиг поворота, я мог еще убежать, спрятаться и при первой же возможности исчезнуть. Бессмысленно надеяться, что сейчас он обернется и лицо окажется чужим. Я смотрел на его вздымающиеся колени. Назревал скандал, может быть, даже драка. Я был, конечно, готов по всей форме извиниться перед ним – или броситься на него…

Владимир, несмотря на смокинг, несся наверх, перескакивая через две ступеньки. Сопровождавшая его пара детей отстала. Он дико смеялся. Я был наготове…

Тут он низко склонился к ее руке и припал к ней долгим поцелуем, предоставляя гранд-даме возможность погладить его жидкие волосы. Вслед за тем он широко распахнул объятия. Старик прижал его к ленте на своей груди, поцеловал.

Я подошел к ним, грансеньор назвал мое имя и повторил похвалы в мой адрес, произнесенные прежде. Владимир же, в свою очередь, – один из виднейших художников не только в городе, но и в стране, а может быть, и в Европе. Нам надо познакомиться.

«Очень приятно». – Владимир схватил мою руку и стал сильно ее трясти, будто мы никогда прежде не встречались. Я засмеялся, но не знал, что делать дальше. А он вел себя так, словно все в порядке, н-да, он даже пригласил меня в свое ателье, в то время как грансеньор положил нам руки на плечи, как сыновьям. Я страдал, чувствуя, в какое дурацкое положение попал, однако радовался, что меня отметили подобным жестом. Когда итальянка запела, я почувствовал, что спасен.

Мы оказались в правой части полукруга, образовавшегося вокруг певицы. Чем упорнее я пытался найти нужные слова, тем более несчастным я себя чувствовал, тем безнадежнее казалось мое положение.

«Я рад, что вы здесь!»

«Что?» – спросил Владимир уголком рта и кивнул красавице, которая преодолевала финальные всплески своей арии.

«Я рад», – повторил я.

Глаза итальянки расширились, отчетливо обозначилась линия подбородка. Фиоритуры подхватили ее волосы, причесанные спереди на пробор, а сзади приподнятые и уложенные наподобие гнезда, причудливо свитого из многочисленных прядей. Она исполняла исключительно колоратурные пассажи, поскольку ее белое плиссированное платье, лишь слегка прикрывавшее грудь, плечи и шею, было затянуто до предела.

«Я рад, что вы здесь!» – прошептал я, и мне показалось, что Владимир как будто помолодел.

«Funny», – парировал он, первый зааплодировал, отделился от публики и поднес правую руку итальянки к губам. Что бы он ни делал – выпрямлялся ли, становился ли рядом с ней, сопровождал ли каждый ее шаг, выпуская ее пальцы из своих, чтобы самому поаплодировать, пока она кланялась на каждое «Браво, Джульетта! Бис!» – все делалось им с величайшим изяществом. Казалось, что одеревенелость его движений сменилась за прошедшие недели совершеннейшей гибкостью. Как сомнамбула он отворил двустворчатую дверь за своей спиной, пропустил семенившую задним ходом певицу и бесшумно закрыл дверь изнутри. Аплодисменты прекратились, и полукруг гостей рассыпался на мелкие группы.

Внезапно Сципион снова оказался рядом со мной. Он смерил меня взглядом снизу вверх, сконцентрировав все свое напряжение между бровей.

«Вы знаете Владимира?» – спросил он, цепко следя за каждым моим движением.

«Да, – сказал я, – я живу у его сестры».

«У Светланы?»

«У Светланы! – подтвердил я и улыбнулся так же, как он. – У сестры второго Сезанна…» Сципион заржал и пододвинулся ко мне вплотную.

«Дайте огонька!» – попросил он и прикурил остаток сигареты. Анастасия положила мне руку на плечо.

«Вообще-то, я не принимаю приглашений в ателье, – сказал я, – они слишком ко многому обязывают. Но тут у меня не было другого выхода». Ничего более уместного и способного разрядить напряжение, чем разговор о визите в ателье Владимира, не приходило мне в голову. Они оба должны были меня понять.

Я рассказал, как однажды полтора месяца назад, в субботний вечер Светлана привела меня в одно из тех комфортабельных ателье на Васильевском острове, которые были пристроены как верхний этаж к домам-новостройкам. Владимир лишь мимоходом поздоровался со мной в дверях вялым рукопожатием. Даже не удостаивая Светлану взглядом, он давал ей различные указания, готовясь к визиту одного французского коллекционера.

«Вы не помните, как его звали?» – спросила Анастасия.

«Нет, речь о нем больше не заходила», – сказал я.

Курить можно было только на лестнице. Я оказался предоставлен самому себе и был рад этому. Светлана тихонько объясняла мне, что все, что здесь есть, это только коммерческие картины, настоящие же, имеющие художественную ценность, на антресолях, куда ведет узенькая деревянная лесенка. Я наблюдал, как Владимир бродил между резными рамами, вазами, стульями и своими картинами, исключительно женщины группами во французских (весной) и английских (осенью) парках. Одну за другой он ставил картины на большой мольберт. Дамы то играли в мяч, то наблюдали за лебедями, то одиноко стояли, освещенные лунным светом. Чем дольше француз заставлял себя ждать, тем больше расслаблялся Владимир. Одна из его первых фраз была: «Сегодня каждый выдает себя за художника!» Загибая правой рукой пальцы левой, он перечислял тех, кто не в состоянии написать обнаженную натуру или натюрморт. «Но о них все говорят, – заявил Владимир и, словно в знак бессилия, поднял вверх раскрытые ладони. – Конечно, трудно приходится, если не умеешь каждый день являться с визитом к галеристам и журналистам и подносить подарки. Но, – продолжал он и несколько раз ударил правым кулаком по левой ладони, – можно противопоставить этому работу, тяжелую работу, чтобы заткнуть им глотку качеством!»

«Вам нравится Светлана?» – спросил Сципион. Анастасия сверкнула на него глазами, но внезапно засмеялась.

«Если вдруг когда-нибудь не станет художников, – заявила Анастасия и глотнула из своей зеленой бутылки, – Светлана изобретет их вновь!» Она была права, потому что Светланина преданность брату и его почитание включали в себя буквально все, что только могло иметь к этому хоть малейшее отношение, и сами по себе уже являлись творческим началом. В ее иерархии после художников, писателей и композиторов, то есть гениев как таковых, оставалось еще достаточно свободных мест. Где-то там, много дальше шли филологи, искусствоведы, музыканты и актеры. А затем они, почитательницы, верные прислужницы, обожательницы, сестры великих мира сего.

«Если честно, то не следует смеяться над этим, – сказал Сципион. – Ведь в тяжелые времена такая Светлана часто оказывается единственным утешением».

Я молчал. Анастасия тоже задумалась.

«Владимир рассказывал о своих проектах?» – поинтересовался Сципион и вернул ей зеленую бутылку.

«Только об интригах своих врагов, – заметил я. – Он ведь твердо убежден, что они пойдут на все, чтобы оклеветать его как человека и художника, изгнать из мастерской, а лучше и из города, а еще лучше и из жизни вообще. Даже его жену, его музу, пытаются переманить у него ложными обещаниями».

Оба посмотрели на меня с серьезным видом.

«Он защищается тем, что работает, – сказал я без тени иронии. – Вы читали статью „Куда идут наши художники?"» – спросил я.

Манифест Владимира сократили до неузнаваемости, его идеи и убеждения потеряли всякий смысл. Это тоже интриги его врагов. «Они назвали его вторым Сезанном, – слышу я и сейчас голос Светланы, упрямо добавивший: – А третьему не быть!»

Сципион и Анастасия слушали меня, не двигаясь, и я продолжал излагать всю эту историю, как она отложилась у меня в голове.

Возможно, Светланин энтузиазм был виною тому, что Владимир, несмотря на отсутствие француза, начал показывать свои настоящие картины. Из-за резких однообразных движений и спотыкающейся походки он казался старше своего возраста. Длинные темные волосы он постоянно откидывал в сторону, прикрывая лысину. Балансируя на ступеньках, он спускал вниз картины одну за другой, ставил их на мольберт и отступал далеко назад, останавливаясь около моего стула. Сощурив глаза, вытирал руки о рубашку и сопел.

«Поверхность моря все же слишком однотонна! Вы не находите?!» – Он кусал губы. – «Этот жест не убеждает! Вы не находите?» Ни одна из картин – они назывались: «Разговор женщин», «Брежнев-безумец», «Финский залив», «Грузин за чаем», «Отъезд», «Смерть космонавта», «Сахаров в Москве», «Стол в мастерской», «Нищие Первого мая», «Невский», – ни одна из них не исчезала, не будучи приговоренной Владимиром как плохая, неудачная, в лучшем случае незаконченная. Единственным исключением оказался портрет его жены Юлии – вот он был совершенен!

«Ну, а как вы находите его работы?» – спросил Сципион, утративший всю свою веселость. Я ответил что-то в том духе, что мне нравятся краски и что в самом деле есть очень много перекличек с Сезанном. Попутно я заметил, что русская таможня при вывозе требует в шесть раз больше, чем заплачено за картину.

«И на Западе еще поймут, – в раздумье проговорил Сципион, – что загорелое тело красивее, чем черный квадрат. Но продолжайте».

Наконец мы с Владимиром и Светланой пришли к выводу, что стоило бы признавать великих художников не после их смерти, как, например, случилось с Ван Гогом, а еще при жизни отдавать им толику той благодарности, которую впоследствии всегда так щедро готовы расточать последующие поколения.

«Поэтому я предложил ему деньги за портреты, – оправдывался я перед Сципионом и Анастасией. – Что было огромной ошибкой!» – завершил я свой рассказ.

Владимир дважды рисовал меня после показа картин, подписал листы и передал их мне свернутыми в трубочку. А я предложил ему сто марок, чтобы он купил себе краски, холст, рамы и т. п. В ответ Светлана закрыла лицо руками. Владимир плотно сжал губы. Засунуть деньги обратно казалось мне абсолютно невозможным. Он оскорблен тем, заявил Владимир, что я его так неверно понял. Внезапно он заорал: «Если не работой, то как еще, как мне бороться?»

Тут на меня обрушился целый воз и маленькая тележка подозрений и проклятий. Даже меня его враги используют, чтобы оскорблять его. Он поклялся отомстить. Он сокрушит их своей работой – и силой, да, если нужно, то и силой.

Светлана с ревом повисла на нем, прижала его левую руку к своей груди, пыталась его целовать, гладить. Я держал его за правую руку, умолял не думать, что я хоть как-то связан с его врагами, напротив, я желаю ему всего самого лучшего, что только можно себе представить.

Через десять минут я не только забрал деньги назад, но и обещал прийти еще раз и продолжить наш разговор. Я спросил, сумеет ли Владимир в мой следующий приход написать мой портрет.

«Я просто не мог выкроить для этого свободный день», – признался я. На самом же деле мой план был следующим: дать Владимиру написать мой портрет, купить его и подарить Светлане – на прощание.

«Ну что вы за человек!» – с горечью сказал Сципион и отвернулся. Анастасия, прижав свою идиотскую бутылку другим локтем, подхватила мужа под руку.

Я вдруг оказался совсем один посреди зала. Если бы даже кто-то и не знал, каким весом обладают те двое, и, стало быть, вообще не заметил бы, с кем они разговаривают, уже само по себе то, что они грубо, даже демонстративно оттолкнули меня, обратило бы на меня всеобщее внимание. Я понимал, что должен как-то реагировать, и не откладывая. Я сделал несколько шагов в сторону, но вовремя опомнился и вернулся. «Наверное, я просто ошибаюсь», – подумал я и пошел за Сципионом в буфет. Я хлопну его по плечу и спрошу, когда можно к нему прийти. Он наверняка рассердился, что я проявил так мало интереса к его работам. Когда речь идет о признании и деньгах, художники невыносимы!

Но что это они уставились на меня, эти дамы и господа вокруг? Уголком глаза я отмечал, что происходит. Иногда мне казалось, что они шепчут мое имя. Я чуть не обернулся, но успел все же предотвратить это движение, ударив себя по затылку, будто меня укусил комар. Водя ладонью по шее взад-вперед, я на самом деле кончиками пальцев не давал своей голове повернуться. «Позвольте представиться, – произнес я нерешительно, как бы на пробу, и закончил, отчеканивая каждое слово: – Доктор философии Ганс-Юрген Гёбель». Моя следующая мысль уже принесла облегчение: я здесь не незнакомец, вовсе не nobody!

Однако едва лишь я, преодолев этот внутренний разлад, приблизился к Сципионовой спине на расстояние двух вытянутых рук, как, глянув слева от его уха, пришел в ужас. В наилучшем расположении духа, выдвинув плечи вперед, Владимир передразнивал итальянку, как она, выдавливая из себя последний воздух, потеряла контроль над своей нижней челюстью. Пока он, хватая ртом воздух, повторял свою гримасу, на сей раз даже стуча зубами, я остановился рядом со Сципионом. А тот рассмеялся так громко, что внимание всего зала обратилось к маленькой группе, к которой теперь принадлежал и я. Владимир, подстегнутый своим успехом, уже в третий раз поднимал на смех итальянку, даже чуть-чуть припав на колени. Сципион опять смеялся дольше всех, и я даже подумал, что у него, как у дельфина, множество мелких зубов во рту. Мне самому улыбка давалась с трудом, поэтому я удерживал ее на лице как можно дольше и даже привлек к ней внимание, пару раз вполне внятно засопев. Естественно, этого было далеко не достаточно, чтобы свидетельствовать о той радости и той мере свободы, которые выдавали бы во мне близкого друга художников или даже члена их кружка. «Поразительно, поразительно», – произнес я уже с некоторой неуверенностью и воспринял как оскорбление, что Сципион и Владимир не хотели меня замечать у себя за спиной, самозабвенно беседуя друг с другом.