Текст книги "Жозефина"

Автор книги: Имбер Де Сент-Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

У Бонапарта было восемь адъютантов. Произведенный недавно в генералы Мюрат не числился среди них. Первым был полковник Жюно, отличавшийся как храбростью и задором, так и природным умом. «Во время возведения в Тулоне батарей, которые Наполеон приказал по приезде туда установить против англичан, он срочно спросил сержанта или капрала, который бы умел писать. Из строя вышел один и написал текст под его диктовку прямо на бруствере. Едва записка была закончена, как ее припорошило землей. «Очень хорошо, – говорит писарь, – мне не нужно песка». Эта шутка, спокойствие, с которым она была произнесена, обратили на сержанта внимание Наполеона и решили его судьбу. Это был JKioho, впоследствии герцог д’Абранте, гусарский генерал-полковник, командующий в Португалии, главный правитель в Иллирии»[7].

Вторым адъютантом был будущий герцог Рагуз, полковник артиллерии Мармон, происходивший из старинного дворянского рода в Бургундии. Прекрасное воспитание, безудержное стремление к славе, безграничное честолюбие соединялись в нем с восторженной привязанностью к своему главнокомандующему. Позднее герцог Рагуз с удовольствием опишет этот период своей жизни в мемуарах: «Все мы были очень молоды, начиная главнокомандующим и кончая последним из офицеров. Наше честолюбие было благородно и чисто, никакое чувство зависти, никакая низменная страсть не имели доступа к нашим сердцам. Всех нас объединяла настоящая дружба, и были примеры привязанности, доходившей до самоотверженности. Полная и безграничная уверенность в своем будущем, в своей судьбе, в своем предназначении давала нам то умонастроение, которое так сильно располагает к ощущению счастья, постоянной, ничем не смущаемой гармонии; эта уверенность создавала настоящую семью. Наконец, такое разнообразие в наших занятиях и удовольствиях, такое результативное использование наших способностей и возможностей тела и ума, делало наше существование интересным, осмысленным и наполненным событиями».

Менее ярким, чем Жюно или Мармон, но с более строгим характером был третий адъютант – Дюрок, будущий главный распорядитель дворца. Дюрок стал настоящим другом Наполеона. Он был убит пушечным ядром в 1813 году в Вурчене. Наполеон хранил память о нем, и в 1815 году, в момент посадки на борт «Беллерофона» император попросил, чтобы ему было разрешено жить в Англии как простому частному лицу под именем полковника Дюрока.

Четвертым адъютантом был юный Лемарруа, едва достигший семнадцати лет, но уже весь в шрамах. Пятым был поляк Сулковски, авантюрист, натура рыцарская и романтическая. Он говорил на всех языках Европы. После борьбы за свободу Польши и после ранения во время осады Варшавы он прибыл, желая встать под знамена Франции, и солдаты Бонапарта относились к нему как к соотечественнику. Шестым был брат главнокомандующего, юный Луи Бонапарт, которому едва исполнилось семнадцать лет. Несмотря на столь юный возраст адъютанта, старший брат не щадил младшего и давал самые опасные поручения. Впрочем, он выполнял их с таким рвением и удовольствием, которые показывали, что он умел достойно нести груз знаменитого имени. Будущий король Голландии имел тонкий ум, простые привычки, характер суровый и мечтательный, редкое хладнокровие и самообладание в опасных ситуациях. Во время сражения при Арколе ему удалось, благодаря преданности и отваге, спасти жизнь главнокомандующего, своего брата. «Луи любил славу, – скажет Наполеон на Святой Елене, – но, может быть, меня любил еще больше». Седьмым адъютантом был Круассье, бравый, проворный и ловкий кавалерист, который заменил юного Эллиота, героически погибшего при Арколе. Восьмым, наконец, был Лавалетт, будущий начальник караула. Во время Второй Реставрации[8], приговоренный к смертной казни и заключенный в тюрьму, он будет спасен только благодаря преданности и самопожертвованию своей жены, которая, чтобы вывести его из тюрьмы, сама проникла туда и поменялась с ним одеждой.

Штаб Бонапарта напоминал в некотором роде королевский двор, юный и бравый облик обитателей которого имел исключительный шарм. «Главнокомандующий, – говорил Лавалетт, – был тогда хмельным от супружеского счастья. Мадам Бонапарт была привлекательна, мила, и никакие заботы, связанные с командованием армией и управлением Италией, не могли помешать ее мужу самозабвенно любить ее. Именно во время этого короткого пребывания в Милане молодой художник Грос написал первый портрет генерала. Он изобразил его на мосту Лоди со знаменем в руке в момент, когда тот устремляется вперед, увлекая за собой войска. Художник никак не мог заставить Бонапарта сидеть неподвижно. Тогда мадам Бонапарт заставила его сесть к себе на колени и во время сеансов держала его на коленях, чтобы он не двигался в течение некоторого времени. Я присутствовал на трех таких сеансах; возраст супругов, скромность и восторг художника перед героем извиняли такую вольность».

Глава IX

ОКОНЧАНИЕ ИТАЛЬЯНСКОЙ КАМПАНИИ

Граф де Лас Казес в «Дневнике» упоминает о таком разговоре, который состоялся у него с Наполеоном на Святой Елене: «Мы говорили с императором о его итальянской кампании, о скорых и ежедневных победах, благодаря которым он прославился, что должно было давать ему наслаждение. «Никакого», – ответил он. «Но, во всяком случае, Ваше Величество, вы испытали его впоследствии». – «Возможно, издалека видишь только успехи, но забываешь о ситуации. Если бы я испытывал наслаждение, то я бы успокаивался, но передо мной все время стояла опасность, и победа одного дня тотчас же забывалась, ибо нужно было думать о том, как одержать новую победу на следующий день»».

С начала 1797 года нужно было возобновлять военные действия. А Бонапарт, подхвативший лихорадку на бивуаках в болотах в окрестностях Мантуи, очень страдал и ослаб, что приводило в отчаяние его армию. Стендаль описал его таким, каким он был в тот момент: с таким бледным и осунувшимся лицом, что враги говорили о нем: «Он желт и этим доставляет нам удовольствие!». И выпивали за его скорую смерть. «Лишь глаза и пристальный, проницательный взгляд обнаруживали великого человека. Этот взгляд завоевал целую армию; она прощала ему тщедушный вид, за это она любила его еще больше. Нужно вспомнить, что эта армия состояла из молодых, легко возбуждающихся южан. Они часто сравнивали своего маленького капрала с величественным Мюратом, и предпочтение отдавали этому тщедушному человеку, но уже обладавшему великой славой»[9], – так написал Стендаль.

Австрия собиралась сделать последнее усилие. Крупные города поставляли государству волонтеров. Венские батальоны получили от императрицы знамена, вышитые ею собственноручно.

Бонапарт был в Болонье, когда 10 января 1797 года он узнал, что австрийцы в количестве шестидесяти тысяч человек начали наступление в Монтебальдо и по равнинам Падуан. В ночь с 13 на 14 января они были на плато Риволи. После грозовых дождей небо прояснилось. При ярком свете луны главнокомандующий рассматривал позиции противника. Враги заполняли пространство между Адиджем и озером Гарда. Атмосфера была накалена. Костры бивуаков указывали примерно на сорок или пятьдесят тысяч австрийцев. Французы должны были прибыть на следующий день в шесть часов утра в количестве лишь двадцати двух тысяч человек. Никогда еще Бонапарт не проявлял такой молниеносной быстроты в понимании ситуации, принятии решений и исполнении их. 14 января он выиграл сражение при Риволи, с только что одержавшим победу дивизионом Массена он прошагал всю ночь с 14 на 15 января. 16-го вечером он был перед Мантуей. 17-го он одержал верх при Фаворите. За три дня австрийская армия сократилась наполовину, была полностью дезорганизована, ослаблена несметным количеством раненых и убитых, потеряла пленными двадцать две тысячи человек, свою артиллерию и обозы. Четыре дня дивизион Массена продвигался и побеждал без передышки, перемещаясь по ночам, а днем сражаясь. Бонапарт мог гордиться: его солдаты превысили даже знаменитую скорость легионов Цезаря. Он писал тогда: «Римские легионы, говорят, делали по двадцать четыре мили в день; наши полубригады делают по тридцать, а в перерывах сражаются». Но в то же время он писал Карно: «Единственное, что меня интересует – это уважение немногих людей, таких как вы, уважение моих товарищей и солдат, иногда еще мнение потомков, да сверх всего моя чистая совесть и процветание моей отчизны».

3 февраля в Мантуе капитулировал Вюрмсер. Предложив старому генералу достойные условия капитуляции, Бонапарт не захотел присутствовать при его унижении и был уже в Романье, когда побежденный и его штаб проходили перед французскими войсками. Нарочитое безразличие, с которым Бонапарт уклонился от такого лестного для него спектакля, когда знаменитый маршал, главнокомандующий австрийских войск во главе всего своего штаба вручил бы ему свою шпагу, вызвало удивление у всей Европы. Несколько дней спустя он написал Директории: «Я предпочел выказать французское великодушие Вюрмсеру, семидесятилетнему генералу, с которым судьба обошлась жестоко: он не прекращал проявлять постоянство и смелость, которые история отметит».

Война с Австрией была приостановлена, но война с папским престолом продолжалась. 10 февраля Бонапарт послал Жозефине такое письмо: «Вот уже два дня мы в Анконе. После небольшого обстрела мы одним ударом взяли крепость. Мы захватили тысячу двести пленных, пятьдесят офицеров я отпустил восвояси. Я все еще в Анконе. Я не прошу тебя приехать, потому что еще не все закончилось, но через несколько дней, думаю, все будет кончено. К тому же эта страна уныла и все испытывают страх. Завтра отправляюсь в горы. Ты мне совсем не пишешь, а ты должна сообщать мне о себе каждый день. Гуляй каждый день, прошу тебя, это пойдет тебе на пользу. Осыпаю тебя тысячью поцелуев. Никогда еще так не скучал, как на этой войне. Прощай, мой нежный друг, думай обо мне».

13 февраля другое письмо, также из Анконы: «Не получаю известий от тебя и не сомневаюсь, что ты меня больше не любишь. Отправил тебе газеты и разные письма. Отправляюсь в горы. Как только буду знать, где остановлюсь, я вызову тебя к себе, это самое дорогое моему сердцу желание.

Тысячи и тысячи поцелуев». 16 февраля за три дня до подписания договора в Толентино – письмо из Болоньи: «Ты грустна, ты больна, ты не пишешь мне, ты хочешь уехать в Париж. Ты больше не любишь своего друга? Эта мысль приводит меня в отчаяние. Мой нежный друг, жизнь стала для меня невыносимой с тех пор, как я узнал, что ты грустишь. Спешу отправить к тебе Маскати, чтобы он вылечил тебя. Я чувствую себя неважно, еще продолжается ревматизм. Прошу тебя поберечь себя и любить меня так, как я люблю тебя, и писать мне каждый день. Ничто не сравнится с моим беспокойством. Я попросил Маскати сопроводить тебя в Анкону, если ты захочешь приехать туда. Напишу тебе оттуда, чтобы ты знала, где я. Может быть, я заключу с папой мир и скоро буду возле тебя; это самое горячее желание моей души. Целую тебя сотни раз. Уверен, нет ничего равного моей любви, разве что мое беспокойство. Прощай, мой самый дорогой друг».

19 февраля в Толентино Бонапарт подписал договор с папой римским. До Капитолия оставалось только три дня хода, и ничто не было бы таким легким для него, как войти с триумфом в этот Вечный город. Он же проявил мудрость, даже не желая этого совершенно.

С этой поры он посчитал себя обязанным следовать религиозным устоям. В своих мемуарах принц Меттерних замечает: «Наполеон не был неверующим в обычном смысле этого слова. Он не признавал возможность существования атеиста, неверующего в добрую веру, осуждал деизм как продукт рискованной спекуляции. Право управлять человеческим обществом он признавал только за позитивной религией, будь то христианство или католичество. Он рассматривал христианство как базу для любой настоящей цивилизации, католичество – как культ, наиболее благоприятный для поддержания порядка, протестантство – как источник беспорядков и раздоров». Он принудил папу к уступке Венецианского графства, Болоньи, Феррары, Романьи и к выплате субсидии в тридцать миллионов. И в то же время он обратился к нему с почтительным письмом, совершенно не в языковом стиле и не в духе революционной Франции: «Должен поблагодарить Вас, Ваше Святейшество, за любезное Ваше послание, которое побудило меня написать Вам. Только что подписан мир между Французской республикой и Вашим Святейшеством, я поздравляю себя с тем, что смог лично способствовать его установлению. Вся Европа знает о пацифистских и примиренческих устремлениях Вашего Святейшества! Надеюсь, Французская республика станет одним из истинных друзей Рима. Посылаю своего адъютанта выразить Вашему Святейшеству совершенное уважение и почтение, которые я испытываю к Вам».

В тот самый день, 19 февраля 1797 года, когда он заключал мирный договор в Толентино, он написал находившейся тогда в Болонье Жозефине следующее письмо: «Только что подписан мир с Римом. Республике уступлены Болонья, Феррара, Романья. Папа даст нам спустя некоторое время тридцать миллионов и предметы искусства.

Завтра утром отправляюсь в Анкону и оттуда в Римини, Равенну и Болонью. Если твое здоровье позволит, приезжай в Римини или Равенну, но будь осторожна, умоляю тебя.

Нет ни одного слова, написанного твоей рукой, бог мой! Что же делать? Думая только о тебе, любя только Жозефину, живя только для своей жены, наслаждаясь только счастьем своего друга, неужели я заслужил такого сурового обращения с собой с ее стороны? Мой друг, умоляю тебя, думай почаще обо мне и пиши мне каждый день. Ты больна или ты не любишь меня? Неужели ты полагаешь, что у меня мраморное сердце? Неужели мои мучения так мало тебя интересуют? Значит, ты меня слишком плохо знаешь. Я не могу в это поверить.

Ты, кому природа дала ум, нежность и красоту, единственная, кто может царить в моем сердце, ты прекрасно знаешь о своей абсолютной власти надо мной. Пиши мне, думай обо мне и люби меня. Живу для тебя».

Это письмо, посланное из Толентино 19 февраля 1799 года, фигурирует в сборнике, выпущенном королевой Гортензией[10], как последнее из тех, что Наполеон написал Жозефине во время первой итальянской кампании. Жаль, что не сохранились письма этого периода Жозефины к Наполеону, но можно предположить, если судить по неоднократным упрекам Наполеона, что его жена не особенно отвечала на сентиментальные излияния супруга, так горячо и страстно влюбленного. Она гордилась им, восхищалась его славой, чувствовала себя покоренной и загипнотизированной его положением и престижем. Но мы очень сомневаемся, что она была в него влюблена. Любить, даже в браке, не прикажешь. Если Наполеон позднее стал менее страстен, возможно, это оттого, что он не встретил ответной нежности, которую ожидал.

Мы предполагаем, что мадам де Ремюза не очень грешит против истины, когда по этому деликатному вопросу она делает следующие замечания: «В письмах Бонапарта просматривается то мрачная, то угрожающая ревность. И поэтому находим в них меланхолические размышления, некий вид неприятия проходящих иллюзий жизни. Возможно, эти разочарования нанесли урон его чрезмерно страстным чувствам, которыми он воспылал, и оказали влияние на него, и смогли мало-помалу охладить его пыл. Может быть, он был бы лучше, если бы его сильнее любили». Нельзя исключить и того, что, возможно, холодность Жозефины была нарочитой. В самом деле, есть люди, которые привязываются больше к тем, кто им сопротивляется, нежели к тем, кто выказывает любовь до самозабвения. Лучезарному небу безоблачной любви она безотчетно предпочитала переменчивое небо, то ясное, то темное с молниями. Не будем забывать, что Жозефина имела дело с завоевателем, для которого любовь похожа на войну. Она не отдавалась, она позволяла завоевывать себя. Более нежную, более доступную, более влюбленную Бонапарт, возможно, любил бы меньше.

…Война еще не кончилась. Неистощимая в ресурсах Австрия снова и снова возобновляет военные действия. Ее армия как бы возрождается вновь. После Болье – Вюрмсер, после Вюрмсера – Алвинция, после Алвинции – эрцгерцог Карл. Немецкий принц, великий тактик, недавно появившийся в Германии, направлялся в Италию. Бонапарт с тридцатью шестью тысячами солдат спешил ему навстречу в сильную стужу через горы, покрытые снегом. 13 марта 1797 года он преодолел Пьяве; 16-го – выиграл у эрцгерцога сражение при Тальяменто и прибыл в Градиску. Спустя несколько дней он взял Триест. 26-го он вошел в Германию. 29-го он овладел Клагенфуртом. То ли вследствие усталости, то ли из-за физических страданий, то ли из предосторожности и хитрости, он почувствовал, что наступило время мира. Воин уже достаточно знаменит. Теперь должен был появиться миротворец.

Этот непревзойденный режиссер сумел подготовить мир с таким искусством, какое он употребил при ведении войны. После сабельных ударов – оливковая ветвь, после неистовства – умеренность. После славы – спокойствие и благоденствие. Франция как бы обезумела от этого молодого человека, потворствовавшего и угождавшего ей в ее самолюбовании и интересах. Он с таким искусством, с такой прозорливостью предугадывал и предупреждал желания общественного мнения, публичные настроения! 31 марта он направил эрцгерцогу Карлу философическое и филантропическое письмо в стиле той эпохи, и это письмо, опубликованное спустя несколько дней в «Мониторе», произвело фурор. Бонапарт говорил в нем: «Господин главнокомандующий, храбрые генералы ведут войну, но думают о мире… Не достаточно ли мы убили людей и принесли несчастья человечеству?… Эта шестая кампания – с ужасными предзнаменованиями, и каким бы ни оказался ее исход, много тысяч человек будет убито с той и с другой стороны. И нужно бы пойти на переговоры, потому что все имеет конец, даже человеческие страсти… Вы, господин главнокомандующий, по своему рождению так близки к трону и поэтому Вы выше страстей и амбиций, которыми руководствуются министры и правительства. Решитесь ли Вы стать достойным титула спасителя Германии?… Что касается меня, господин главнокомандующий, я бы гордился больше мирным гражданским венком, который я нахожу достойным, чем грустной славой от военных успехов, если первый шаг, сделанный мною навстречу Вам, мог бы спасти жизнь хоть одного человека».

15 апреля Бонапарт прибыл в Леобен. Его авангард овладел Семмерингом. Французы были лишь в двадцати пяти лье от Вены. Тогда эрцгерцог Карл попросил временного перемирия. Бонапарт согласился, 18 апреля он подписал в Леобене предварительный договор о мире на следующих условиях: уступка Франции Бельгии и левого берега Рейна, уступка Ломбардии для созданий на ее территории независимого государства и возмещение захваченной Австрией венецианской территории. К концу апреля он возвратился в Италию. 3 мая он отдал приказ об объявлении войны Венецианской республике, которая выступила против него еще до предварительного перемирия, заключенного в Леобене, и устроила зверскую резню французских солдат. Генерал Бараграй де Гильер захватил лагуны, форты, батареи Венеции и 16 мая водрузил трехцветное знамя на площади Святого Марка.

Бонапарт вернулся в Милан.

Глава X

ДВОРЕЦ СЕРБЕЛЛОНИ

Весна 1797 года была, может быть, самым счастливым периодом в жизни Наполеона и Жозефины. Приехавший из Парижа поэт Арно нашел их обоих в мае в Милане во дворце Сербеллони, на котором внимание всей Европы сконцентрировалось больше, чем на всех дворцах императоров и королей. Герцог Сербеллони, разделявший либеральные и профранцузские взгляды, был горд, что разместил у себя победителя при Арколе, считавшегося тогда спасителем итальянской свободы. Герцогский дворец из гранита, усеянного кристаллической крошкой, блестевшей в лучах солнца, – дворец с его просторными роскошными квадратными залами, высокими колоннадами, широкой и длинной галереей, был одной из самых великолепных резиденций Милана.

Арно описал Бонапарта, окруженного своим военным двором в салоне, где рядом с Жозефиной – несколько прелестных женщин, а также мадам Висконти, Леопольд Бертье, Иван. Около дам на канапе молодой Эжен Богарне шутит как шаловливый паж. Появляется генерал. Все встают. Бертье, Килмен, Кларк, Ожеро почтительно ждут взгляда, слова, малейшего знака внимания. Все группируются возле Бонапарта. Он принимается рассказывать анекдоты, объяснять секреты своих побед и говорит то на языке солдат, то языком философа, то поэта. «К занимательности этих рассказов, повествуемых то суровым тоном, то с живостью, добавьте убедительность, благодаря подвижному лицу, суровость которого часто смягчалась привлекательной улыбкой и взглядом, отражающим самые глубокие мысли незаурядного ума и самые пылкие чувства страстного сердца; наконец, обратите внимание на обаяние мелодичного и в то же время мужественного голоса, и вы поймете, с какой легкостью Бонапарт завоевывал в разговоре всех тех, кого он хотел покорить»[11].

Ему случалось говорить два часа подряд, все время стоя, стояла и его аудитория, и никто не чувствовал ни мгновения усталости. Уходя, Арно сказал Ренольду де Сен-Жан-д’Анжели: «Это необыкновенный человек, все покоряются превосходству его гения, подчиняются силе его характера; все в нем несет признак власти. Посмотрите, как его власть признается людьми, как они покоряются ей, не подозревая об этом или помимо своей воли. Сколько уважения и восхищения в глазах тех, кто приближается к нему! Он рожден властвовать, как многие другие – служить. Если не произойдет несчастья и он не будет убит снарядом, через четыре года он будет или в изгнании, или на троне».

Жозефина уже похожа на королеву. Позднее она признается, что ничто не сравнимо с теми впечатлениями, которые были у нее в то время, или, как говорит мадам де Ремюза, «казалось, любовь пришла, чтобы ежедневно, каждый день бросать к ее ногам очередную победу».

Бонапарт был тогда фаворитом, любимцем миланского населения. Люди часами ждали его выхода из дворца Сербеллони. Неравнодушные к успеху тщеславные итальянцы, как и все народы, с воодушевлением приветствовали молодого генерала еще и потому, что считали его своим соотечественником. Однажды он сказал: «Само мое иностранное происхождение, вызывавшее некоторое недовольство во Франции, было выгодно мне. Оно позволяет всем итальянцам видеть во мне соотечественника; оно очень облегчило мои успехи в Италии. Как только были достигнуты успехи, сразу возникло стремление узнать подробности о семье, бывшей так долго в забвении, и стало ясно, что она в прежние времена играла видную роль. Она оказалась, по их мнению и ощущению, итальянской семьей настолько, что когда встал вопрос о замужестве моей сестры Полины с принцем Боргезским, все представители этого семейства и в Риме и в Тоскане в один голос сказали: «Это хорошо, они наши, они нашего круга». Позднее, когда встал вопрос о том, чтобы папа короновал меня в Париже, этот акт наивысочайшего значения произошел без больших затруднений. Австрийская коалиция в конклаве резко выступила против, но итальянская партия одержала верх, присоединив к политическим доводам одно маленькое соображение национального честолюбия: если, в конечном итоге, именно итальянскую семью мы ставим править варварами, то отомстим галлам».

Как в Милане, так и в Париже Жозефина превосходно служила интересам мужа. Она помогала ему играть двойную роль, которая позволяла Бонапарту казаться то революционером, то консерватором. Если речь шла о том, чтобы отстраниться от роялистов, он опирался на людей с идеями, как у Ожеро. Если же речь шла о том, чтобы привлечь на свою сторону представителей старого режима, связующим звеном между ним и европейской аристократией становилась Жозефина со своими связями и своим характером. Он сам это признавал. «Сам мой брак с мадам де Богар-не, – говорил Наполеон, – дал мне доступ к целой партии, так необходимой мне, для создания моей системы объединения, одного из самых главных принципов моего правления, отличавшегося именно этой системой. Без моей жены мне самому никогда бы не удалось войти в отношения с этой партией».

Салон бывшей виконтессы де Богарне во дворце Сербеллони изысканностью и царящими в нем атмосферой и традициями напоминал самые блестящие салоны Сен-Жерменского предместья. В этом дворце Жозефина с исключительной утонченностью принимала миланскую знать. В ее салоне царил определенный этикет, резко контрастировавший с ультрадемагогическим тоном общения, который итальянская армия должна была воспринять после 18 фрюктидора. Со своей итальянской хитростью Бонапарт находил средство одновременно нравиться и тем, которые без штанов, и тем, на ком еще сохранились штаны. Он ловко манипулировал как самыми экзальтированными демократами, так и представителями старинных дворов Австрии и Неаполя.

Его воспринимали то как трибуна на коне, то как властелина. По мнению одних, это был Брут, по мнению других – Цезарь в ближайшем будущем. Нет ничего занимательнее изучения этого двойного аспекта. В то время как младшие офицеры Бонапарта говорили самым революционным языком, сам он в откровенных беседах с близкими с особым пренебрежением осуждал его. Главнокомандующий, назначенный Директорией, испытывал глубочайшую неприязнь к самим директорам, в частности, к Баррасу. Правда, он старательно это скрывал: еще не пришло время сбросить маску. Жозефина, тесно связанная с Баррасом, вынуждена была, может быть, безотчетно, смягчать столкновения, которые, не будь ее, вероятно, происходили бы между директорами и молодым, но непокорным генералом. Если Баррас и проявлял недовольство Бонапартом, который часто действовал вразрез с инструкциями Директории, он побоялся бы причинить неприятность своему другу Жозефине, такой милой и приятной на празднествах в Люксембургском дворце. Она же в Милане продолжала то, что начала в Париже, и на самом деле, она была самой сильной опорой Бонапарта в отношениях с Директорией.

Жозефине тогда было тридцать четыре года. Она умело скрывала несколько увядший и темный цвет лица с помощью румян и пудры, которые она применяла с большим искусством. Ее не слишком маленький рот скрывал далеко не белоснежные зубы. Она умела искусственно исправлять природные недостатки и подчеркивать достоинства. В ней все было гармонично: изящная фигура, тонкие черты лица, нежный взгляд, мелодичный голос, гибкость и мягкость в движениях, приятная манера поведения – все это придавало ей исключительный шарм. Добавьте к этому креольское кокетство, тем более приятное, что оно казалось естественным и непроизвольным, обворожительную беспечность, приятный, без претенциозности разговор, душевную доброту, проявлявшуюся при каждом удобном случае, манеры, напоминавшие о лучших традициях Версальского двора, исключительный вкус, туалеты, которым позавидовали бы королевы, и вы легко поймете, какое впечатление производила эта в высшей степени соблазнительная женщина на ум и сердце Бонапарта. Он был абсолютно верен ей, и это в то время, когда в Милане не было ни одной красотки, которая не надеялась бы понравиться ему и завоевать его! В его верности было много любви и чуть-чуть расчета. Как он сам отмечал, его положение было очень щекотливым; он командовал старыми генералами, завистливые взгляды внимательно следили за всеми его движениями и поступками, он был предельно осмотрителен. Его удача была в его ловкости и хитрости, забудься он хоть на один час – и сколько побед не имело бы места!

Годы спустя во время коронования Наполеона в Милане его внимание привлекла знаменитая певица Грассини. Обстоятельства были не слишком строгими, он обратился к ней, и после первого момента скорого знакомства она принялась вспоминать, как дебютировала именно в период его первых подвигов в должности генерала итальянской армии: «Я была тогда в полном расцвете своего таланта и красоты. Я покоряла все сердца. Один молодой генерал оставался холодным, но, однако, он единственный занимал меня! Как странно, как необычно! Когда я чего-то стоила, когда вся Италия была у моих ног и когда я была готова пренебречь всем за один лишь ваш взгляд – не смогла этого добиться. И вот вы обращаете свой взор на меня сегодня, когда это уже не имеет значения для меня, когда я больше не достойна вас».

В мае 1797 года Бонапарт был относительно счастлив, насколько мог быть счастлив человек с таким неспокойным и неуемным характером, который, кажется, вовсе не создан для счастья и покоя. После стольких волнений и такой усталости ему было достаточно нескольких дней, чтобы восстановить свое физическое состояние. Почти рассеялись подозрения, которые были у него в отношении жены, да и Жозефина привыкла к Италии, где у нее было такое блестящее положение и где удовлетворялось ее честолюбие.

Что касается французской армии, то она была опьянена радостью и гордостью от триумфов. Милан ей казался Эдемом. Стендаль красочно описал этот по-настоящему волшебный период: все офицеры и солдаты молоды, все влюблены; милашки одна красивее и любезнее другой; прогулки по бастиону восточных ворот, древнему испанскому заслону, обсаженному каштанами и возвышавшемуся на сорок футов над зеленеющей долиной! Здесь собиралась добрая компания. Дамы ездили в открытых колясках, которые называли «бастионады».

До прибытия французской армии в Милан на бастионе видели только два ряда карет и колясок. После ее побед стало проезжать по четыре и даже шесть рядов «транспорта», который занимал всю проезжую часть. В центре бастиона прибывшие кареты медленно проезжали по кругу малой рысью Счастливы были те из офицеров кавалерии или штаба, кто мог гарцевать в этом лабиринте! Как завидовали судьбе этих счастливчиков все пехотные офицеры!

Но вот наступает час «Аве Марии». «Бастионады» движутся, и, не выходя из колясок, дамы покупают мороженое в модных кафе. Это момент реванша для пехотных офицеров. Теперь они, в свою очередь, спешат галантно услужить дамам, расположившись на пороге кафе «Корсия де Сер-ви». Есть такие, кто проделывал до десяти лье от удаленного расквартирования, чтобы поспеть на такое свидание. По пятницам, когда театры были закрыты в память о страданиях Христа, проходил бал в казино «Алберго делла Ситиа». В другие вечера шли спектакли в «Ла Скала». Миланские дамы принимали в своих ложах французских офицеров и этим доводили до отчаяния своих прошлых кавалеров, отодвинутых молодыми победителями. Партер заполняли офицеры, и менее удачливые, не получившие приглашения в ложи, не отчаиваясь, посылали снизу своим предметам воздыхания нежные и почтительные взгляды. Но встречались и такие, кто не страшась ни снарядов, ни пуль на войне, краснели и трепетали перед женщинами. Они едва осмеливались поднять глаза на ложи, где как звезды блистали обожаемые ими дамы. Эти дамы смотрят на них через лорнет, разглядывают их. И если они смотрят через стекло лорнета, которое удаляет, то у воздыхателей нет надежды на взаимность, если же лорнет повернут в руках концом, который приближает изображение, – о! как тогда они трепетали от радости!