Текст книги "Жозефина"

Автор книги: Имбер Де Сент-Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

О primavera, gioventu della anno!

О gioventu, primavera della vita!

О весна, юность года!

О весна, весна жизни!

Глава XI

ДВОР МОНТЕБЕЛЛО

Наступила жара. Бонапарт и его жена расположились в замке Монтебелло, находившемся в нескольких лье от Милана на вершине холма, откуда открывается прекрасный вид на богатые равнины Ломбардии. Они прожили здесь три месяца и держали около себя дипломатический и военный двор, который итальянцы называли двором Монтебелло, угадывая в республиканском генерале будущего правителя. И в самом деле, у Бонапарта уже формировались повадки монарха. Все удивлялись и задавались вопросом, как за такой короткий срок, в свои двадцать семь лет, он сумел завоевать такой престиж и оказывать влияние на всю Европу. Тринадцать месяцев прошло с того момента, как никому еще не известный генерал прибыл в Ниццу принять командование лишенной всего армией. А теперь, расположившись как победитель в самом прекрасном уголке мира, окруженный австрийскими и неаполитанскими министрами, посланниками папы, короля Сардинии, Венецианской и Генуэзской республик, он стал арбитром будущего Италии.

Послушаем очевидца, графа Миота де Мелито: «Я нашел Бонапарта 1 июня 1797 года в замке

Монтебелло в блистательном окружении скорее двора, нежели штаба. Там уже царил суровый этикет: его адъютанты и офицеры не принимались за столом; это было очень большое счастье, которого добивались с трудом. Обедал он, так сказать, на публике: в зал, где он обедал, допускали жителей страны, которые приходили посмотреть на него с жадностью и любопытством. Он не проявлял ни малейшего стеснения или неудобства от такого проявления почитания, и он их принимал, как это было принято во все времена. Его салоны и просторная палатка, разбитая по его приказу в саду перед замком, были постоянно заполнены толпой генералов, управителей, крупных поставщиков, а также самой высшей знатью и самыми замечательными людьми Италии, которые приходили туда ради одного благосклонного взгляда или одного мгновения беседы».

Своими полномочными представителями при дворе Монтебелло Австрия аккредитовала двух знатных вельмож – одного австрийца, графа де Мерсфильда, и неаполитанца, маркиза де Гало, неаполитанского посла в Вене, того самого, который стал потом послом в Париже, затем министром иностранных дел при дворе Жозефа Бонапарта, неаполитанского короля, и Мюрата, который заместил его на этом троне.

Рядом с Бонапартом в тот момент были его братья Жозеф и Луи, его сестра Полина и его мать мадам Летиция, которая недавно приехала из Марселя через Геную с двумя своими дочерьми – Элизой, будущей великой герцогиней Тосканы, и Каролиной, будущей неаполитанской королевой. Проезжая через Геную, они были свидетелями волнений, охвативших этот город.

Это было в тот момент, когда адъютант Бонапарта Лавалетт передал дожу в присутствии Сената письмо от 27 мая 1797 года: «Если через двадцать четыре часа после получения этого послания, направленного вам с одним из моих адъютантов, вы не отдадите в распоряжение французского министра всех французов, находящихся в ваших тюрьмах; если вы не арестуете людей, которые выступили против французов; если, наконец, вы не разоружите эту чернь, которая первой обернется против вас, когда она оценит ужасные последствия заблуждения, в которое вы ее ввергли, то министр Французской республики уедет из Генуи и ее аристократия перестанет существовать. Сенаторы своими головами ответят мне за безопасность всех французов, которые есть в Генуе, а все без исключения кантоны ответят мне своей собственностью. В остальном прошу вас верить в мои чувства уважения и почтительного расположения к вам, и надеюсь на вашу объективность».

Никогда еще до сего дня ни один иностранец не входил таким образом в Сенат. Волнение настолько охватило город, что можно было опасаться эксцессов. Не получив письма с сообщением о приезде матери и сестер в Италию, Бонапарт не принял никаких мер и не отдал никаких приказаний. Мадам Летиция и ее дочери вполне могли стать жертвам народного восстания. Первой мыслью адъютанта Лавалетта было оставаться рядом с ними и организовать средства для их защиты, если на них нападут. Но мадам Бонапарт была храброй и здравомыслящей женщиной. «Мне нечего бояться здесь, потому что мой сын держит в своих руках заложниками именитых граждан республики. Отправляйтесь поскорее предупредить его о моем прибытии, завтра утром я продолжу свой путь», – сказала она ему. Лавалетт последовал этому совету, приняв лишь меры предосторожности и приказав нескольким кавалеристским отрядам двигаться впереди женщин. Через день без происшествий гости прибыли в Милан, затем направились в замок Монтебелло.

Горделивая Летиция была польщена, увидев своего сына, окруженного славой и почитанием. «Каждый город, каждая деревня желали отличиться в стремлении каким-нибудь особым знаком выразить почтение и уважение тому, кого они называли спасителем Италии… Ему оказывались все почести, за исключением короны, и все были зачарованы неожиданным появлением этого молодого человека, который лишь два-три года тому назад пребывал в неизвестности. У него была власть, и он еще не испытал всех опасностей и тревог, в нем заключались и на нем зиждились все самые смелые надежды тех, кто его окружал: он еще не обманул ни в одной. Он был в расцвете молодости, и любимая женщина была его женой, но в особенности перед ним открывалась блестящая перспектива в будущем, обещавшем ему все больше величия, и он еще не приобрел опыта, ведущего к пресыщенности, когда все в мире исполненные желания заканчиваются разочарованием и кажутся суетой сует»[12].

Замок Монтебелло тогда казался самым приятным и живописным местом для пребывания. Красота природы, великолепие весны, празднества, банкеты, пикники на природе, поездки на озера Мажер и Ком, постоянная смена занятий и удовольствий, дающая жизни столько разнообразия и стремительности, – все делало замок Монтебелло и очаровательным и интересным.

В своих «Воспоминаниях» Арно приглашает нас поприсутствовать на одном обеде. Во время обеда лучшие музыканты армии исполняли музыкальные отрывки, военные марши и патриотические песни. За столом поэт сидел рядом с Полиной Бонапарт, тогда шестнадцатилетней девушкой, которая скоро должна была стать мадам Леклерк. «Если это, – говорит он нам, – была самая прелестная особа, которую можно было бы встретить, это была также самая безрассудная девушка, которую только можно себе представить. Вела она себя как пансионерка, говоря бессвязно, смеясь без причины, поддразнивая солидных особ, показывая язык своей невестке, когда та не смотрела на нее, толкая меня коленом, если я не обращал внимания на ее шалости, и то й дело привлекая строгие взгляды своего брата, которыми он призывал к порядку даже самых неуправляемых людей. Через минуту все начиналось снова, и авторитет генерала итальянской армии подрывался легкомысленной девчонкой».

После обеда пили кофе на террасе и лишь поздно вечером возвращались в залы. Бонапарт присоединялся к общему разговору, направлял его, руководил развлечениями общества, заставлял петь романсы прекрасную мадам Леопольд Бертье, просил генерала Кларка рассказать истории и рассказывал их сам. Он отдавал предпочтение фантастическим рассказам, волнующим воображение, ужасным приключениям, сказкам о привидениях, и ему нравилось усиливать эффект модуляциями голоса, которые вызвали бы зависть у самого талантливого актера. Вечер заканчивался, большинство приглашенных возвращались из Монтебелло в Милан и по дороге любовалось странной и неожиданной иллюминацией: поля светились миллиардами летающих блесток, или, скорее, миллиардами фосфоресцирующих мушек, которые будто танцевали на траве, и прыжки их доходили до четырех или пяти футов над землей. Этот феномен создало неисчислимое множество светлячков.

«Сколько воспоминаний, – писал Мармон, будущий герцог Рагуз, – сохранилось в моей памяти от этого трехмесячного пребывания в Монтебелло! Сколько движения, величия, надежд и веселья! В то время для нас честолюбие, амбиции были вторичными, нас занимали лишь наши обязанности и наши удовольствия. Между нами всеми царило искреннее и сердечное единение, и никакие обстоятельства, никакие события не могли его затронуть».

Окруженный своей семьей, товарищами по оружию, младшими офицерами, бывшими для него и слугами и друзьями, Бонапарт тогда переживал период успокоения и мечтал о спокойствии, согласии и прогрессе для народов. Мармон представляет нам его таким, каким он был в то время: уверенным в своих взглядах, действиях, поступках, речах, когда он ничем не пренебрегал, чтобы удерживать и увеличивать расположение, уважение и даже подчинение всех. Но с близкими – со своей матерью, со своей женой, со своими братьями и сестрами, со своими адъютантами – он был добр, приветлив до фамильярности, любил шутить, но в его шутках никогда не было ничего обидного. Иногда он присоединялся к играм офицеров из своего окружения и даже побуждал присоединиться к ним солидных австрийских послов, высказывая при этом с редкой легкостью в речи и удивительной щедростью свежие и недюжинные мысли, в общем, в этот период «у него было море обаяния, и это отмечали все».

Что касается Жозефины, изящество и приветливость которой вызывали всеобщее восхищение, она пробовала, так сказать, играть свою будущую роль государыни. Самые заметные по положению, красоте и уму миланские дамы собирались вокруг нее. Неизменно она была исключительно приветлива, благожелательна, принимая с радушием гостей в своих салонах. При ее отъезде с Мартиники старая гадалка сказала ей: «Вы будете больше, чем королева». Уж не начинало ли сбываться это предсказание? Ее обожал человек, вызывавший всеобщее восхищение, ее окружало все то, что могло привести женщину в восторг, и ее чело еще не почувствовало тех зазубрин, которые обнаруживаются у короны.

Бонапарт продолжал быть влюбленным в свою жену, и рассказанный Арно анекдот подтверждает, насколько Жозефина имела власть над своим супругом. У нее была маленькая собачка, мопс, который откликался на кличку Фортуне и к которому она была очень привязана, несмотря на то, что он напоминал о трагических событиях. Во время заточения в период террора она была разлучена с виконтом де Богарне, который тоже томился в тюрьме. Ее детям было разрешено приходить со своей гувернанткой на свидания с ней в тюрьму. Но на всех свиданиях присутствовала охранница. Гувернантке пришла мысль принести с собой мопса Фортуне, который проник в камеру Жозефины и принес ей спрятанные в ошейнике послания с новостями. После 9 термидора Жозефина не захотела больше расставаться со своим маленьким другом. Однажды в замке Монтебелло он сидел на том же канапе, что и хозяйка. «Вы видите этого господина? – спросил Бонапарт, обращаясь к Арно и показывая ему пальцем на собаку. – Это мой соперник. Он был хозяином постели мадам, когда я женился на ней. Я захотел его прогнать – тщетное желание. Мне заявили, что нужно выбирать: или лечь где-нибудь, или согласиться разделить с ним постель. Это меня изрядно раздражало, но нужно было либо принимать все как есть, либо отступить. Я уступил. Фортуне менее сговорчив, чем я. Подтверждение этому я ношу на своей ноге». Как все фавориты, нахальный и агрессивный Фортуне имел большой недостаток: он на всех лаял и всех кусал, даже собак. Однажды в Монтебелло он имел неосторожность наброситься на злого сторожевого пса повара. Тот одним ударом клыков убил мопса. Жозефина была безутешна, и несчастный повар решил, что ему конец. Через несколько дней, столкнувшись в саду с прогуливающимся генералом, он испуганно побежал от него. «Почему ты прячешься от меня? – воскликнул Бонапарт. «Генерал, после того, что сделал мой пес…» – «Ну и что!» – «Я боялся, как бы мое присутствие было вам неприятно». – «А твой пес, разве его уже нет у тебя?» – «Простите, генерал, но он больше в сад ни ногой, особенно теперь, когда у мадам есть другой…» – «Пускай бегает в свое удовольствие, может быть, он освободит меня так же и от другого».

Самая ласковая, самая беспечная креолка пугала самого своевольного, самого властного из людей. Бонапарт мог прекрасно выигрывать сражения, совершать чудеса, создавать или упразднять государства, но он не мог выгнать за дверь маленького пса.

Глава XII

14 ИЮЛЯ В МИЛАНЕ

Среди успехов и побед Бонапарту не давали покоя и вызывали опасения постоянные нападки реакционных парижских газет. Салонные сплетни, сарказм эмигрантов, не-прекращающиеся заявления роялистского клуба с улицы Клиши как ничто другое выводили его из себя. С другой стороны, он опасался Реставрации, которую почти каждый эмигрант считал неминуемой в 1797 году, но которая произошла лишь семнадцать лет спустя. Ни за что на свете Бонапарт не желал быть на вторых ролях. Роль Монка не устраивала его ни на мгновение, и никакой титул, никакое богатство не заставили бы его работать на кого-нибудь другого, а не на самого себя. Не нужно забывать, что при всех его аристократических замашках и тяготению к светскому обществу старого режима, он командовал армией, состоявшей из самых искренних и экзальтированных республиканцев. С этими несравненными солдатами он совершал чудеса, и, конечно же, по меньшей мере внешне он разделял их политические убеждения, основу их энергии и энтузиазма. Их генерал всегда был для них героем 13 вандемьера, наводящим ужас на реакцию, убежденным республиканцем, подавившим роялистские очаги.

И вот он посчитал, что пришло время выхода на сцену республиканца, и решить поразить всех спектаклем в соответствии с идеями и убеждениями его солдат и организовать в Милане 13 июля по случаю годовщины взятия Бастилии большое военное празднество, программа и характер которого были бы в полной гармонии с революционными воспоминаниями и демократическими чувствами армии, насчитывавшей столько якобинцев в мундирах. И на этом празднике он показался бы своим войскам в обличье абсолютного республиканца. Праздник должен был наделать много шума, и слух о нем должен был дойти до Парижа и быть, так сказать, прологом 18 фрюктидора.

Вот в каких терминах, сформулированных самим главнокомандующим, была составлена программа праздника:

«1. На рассвете залп двадцати крупных орудий возвестит о начале праздника.

2. Главная пушка выстрелит в 9 часов утра. В 10 часов, в момент, когда войска начнут марш, раздастся другой залп.

3. Третий залп возвестит отъезд главнокомандующего, направляющегося на плац, и этот залп будет повторен в момент его прибытия туда. Тогда же все оркестры армии заиграют «Где может быть лучше?».

4. Точно в полдень, проделав некоторые маневры, войска, разделившись на батальоны, выстроятся в каре вокруг пирамиды. Будет произведено по шесть выстрелов в честь каждого из генералов: Ла Гарпа, Стенжела и Дюбуа, затем по пять выстрелов в честь каждого бригадного генерала и по три выстрела в честь каждого адъютанта генерала и бригадного командира, погибших в дивизионе, начиная с 23 жерминаля IV года во время сражения при Монтенотте.

5. Командующий Ломбардским дивизионом генерал вручит каждому батальону знамена. И будет сделано шесть выстрелов в момент, когда он начнет их вручать.

6. Будет выдано двойное денежное содержание и двойной рацион мяса и вина.

7. Праздник закончится учебными играми и упражнениями. Начнут стрельбой из пушек. Будут стрелять также по мишеням. Установлено три приза для солдат за лучшую стрельбу.

8. Затем будет штыковая атака и атака на эспадонах[13], затем бег с тремя призами для лучших бегунов.

9. Оркестры будут исполнять песни и танцы, и солдаты, составив свои ружья в козлах, смогут танцевать или прогуливаться до момента, когда сигнал призовет их в строй.

10. Офицеры, имеющие коней и пожелавшие принять участие в скачках, смогут записаться. Скачки будут проходить от сельского домика до триумфальной арки.

11. С наступлением ночи огни осветят пирамиду и алтарь Отечества, оркестры, расположившись вокруг, будут исполнять патриотическую музыку».

Не только у солдат своей армии, но и у итальянцев Бонапарт развивал вкус к оружию и телесным упражнениям. Миланское население было «перевоспитано». Все было изменено: общественный дух, обычаи, воспитание, игры детей, обучение в школах, салонная жизнь. В театре больше не представляли итальянца, побитого немецким матадором. Теперь итальянец побивал и изгонял немца. Военная выправка, воинственный характер – вот то, что покоряло женщин. На место церковных песнопений и любовных серенад заступили военные марши. Итак, праздник 14 июля наэлектризовал миланское население.

Бонапарт нигде не испытывал столько счастья и гордости, как среди своих солдат. Они напоминали ему о славных делах. Он сказал Лонато: «Я спокоен, храбрый 32-й тут». И как некую награду, солдаты 32-го полка испросили, чтобы на их знаменах были вышиты эти простые слова. Составляя отчет о сражении при Фаворите, он написал: «Устрашающий 57-й», и отмеченный таким образом за пролитую кровь храбрый 57-й захотел называться впредь «Устрашающим».

Праздник 14 июля воспламенил гордость и ярость армии. Он вылился в великую демонстрацию против роялизма. На сторонах высокой пирамиды были начертаны имена офицеров и солдат дивизионов, убитых на полях сражений, начиная с боя при Монтенотте. Эта достопамятная пирамида возвышалась посреди Марсова поля, украшенная всеми атрибутами, представлявшими победы армии, а также эмблемами свободы, единственной и неделимой Французской республики и Конституции III года. После всевозможных маневров войска, разделившись на батареи, построились в каре вокруг пирамиды. Прошли приветствуемые войсками ветераны и раненые. На поле били в барабаны, раздавались артиллерийские залпы. После этого генерал провел смотр. Оказавшись перед карабинерами 11-го пехотного полка, он сказал: «Бравые карабинеры, мне очень приятно видеть вас, вы одни стоите трех тысяч человек». Перед 13-м полком из гарнизона Вероны он воскликнул: «Бравые солдаты, перед вашим взором – имена товарищей, убитых на ваших глазах в Вероне, их семьи должны быть удовлетворены, тираны уничтожены вместе с тиранией». Затем прибыли принять знамена офицерские корпуса каждого полка. «Граждане, – воскликнул главнокомандующий, – пусть эти знамена всегда будут с нами на пути к свободе и победе!» Во время прохождения маршем капрал 9-го полка приблизился к Бонапарту и произнес: «Генерал, ты спас Францию. Твои дети, осчастливленные принадлежностью к этой непобедимой армии, заслонят тебя своими телами. Спасай Республику! Пусть сто тысяч солдат, что составляют эту армию, сомкнут ряды для защиты свободы!». Слезы текли по лицу этого мужественного воина.

Понятен энтузиазм героев, покрытых шрамами и лаврами и испытывающих естественную гордость за самих себя, за свое мужество и за свои победы, и, конечно же, они возмущены и раздражены сарказмом, который некоторые французы без зазрения совести проявляли по отношению к этой славе, стольким жертвам, такому бескорыстию, стольким чудесам храбрости. Возбужденных запахом пороха, наэлектризованных и вдохновленных республиканскими заявлениями и лозунгами своего генерала, которые они приветствовали с воинственным пылом и неистовыми аплодисментами, грандиозным спектаклем, который происходил у них на глазах, бряцаньем оружия, видом знамен, артиллерийскими залпами, фанфарами, барабанным боем, патриотической музыкой, в этот жаркий день 14 июля солдат Бонапарта охватил приступ ярости против богохульников, которых они обвиняли в поношении свободы и славы.

Вечером Бонапарт дал обед офицерам и ветеранам. Вот тост, который он произнес: «За маны[14] храброго Стенжела, погибшего на полях сражения при Мондови, Ла Гарпа, погибшего при Фомбио, Дюбуа, погибшего в сражении при Ровередо, и всех павших смертью храбрых при защите свободы! Пусть их души всегда будут с нами! Они предупредят о кознях врагов отечества». Тост генерала Бертье: «За Конституцию III года и за исполнительную Директорию Французской республики! Пусть она своей твердостью будет достойна армий и высокого предназначения Республики и пусть она уничтожит всех контрреволюционеров, которые уже больше не скрываются!» Звучала патриотическая музыка. Тост одного покрытого шрамами безрукого ветерана: «За новую эмиграцию эмигрантов!» Тост генерала Ланнеса, пришедшего с тремя ранами, полученными в сражении при Арколе: «За уничтожение клуба Клиши! Подлецы! Они хотят еще революций. Пусть кровь патриотов, убитых по их приказу, падет на них!». Музыка зазвучала громче.

Днем все дивизионы итальянской армии подписали обращения, которые были затем отправлены Директории Бонапартом и появились в «Мониторе» 12 августа.

Обращение дивизиона Массена: «Разве на парижском пути столько же препятствий, сколько на венском? Нет. Он будет открыт республиканцами, остающимися верными свободе. Мы защитим ее, и наши враги погибнут».

Текст составленный дивизионом Ожеро: «Заговорщики, неужели это правда, вы хотите войны? Злодеи, у вас она будет, вы ее получите… Вы хитры, коварны, вероломны, но более всего вы глупы, и чтобы побить вас, у нас хватит стойкости, доблести, смелости, и у нас есть память о наших победах и несгибаемая воля к свободе. А вы, презренные орудия происков ваших хозяев, вы, кто в своем исступлении осмелились посчитать себя силой, являетесь лишь пресмыкающимися! Вы, кто вынудил нас совершить преступление, сохранив вам собственность, отведя от ваших стен бич войны, спасая отчизну, вы, наконец, кто пошел на низость, оскорбления и убийства! Будете убиты, как вы убили защитников Республики, трепещите! От Адиджа до Рейна и Сены лишь только шаг, трепещите! Вы боитесь за свои графства, но судьбы их – на кончиках наших штыков».

Обращение дивизиона Бернадотта: «Кажется, республиканская Конституция под угрозой. Нашим чувствительным и благородным душам претит верить в это. Но если это правда, скажите! Еще есть те самые руки, что обеспечили национальную независимость, те самые вожди, что вели фаланги. Понурив головы, вы испытываете лишь желание вычеркнуть заговорщиков из списка живых».

Слова дивизиона Серурьера: «Скажите, граждане директоры, скажите, и тотчас же негодяи, оскверняющие землю свободы, прекратят существовать. Чтобы их уничтожить, вам достаточно будет лишь выделить отряды вооруженных братьев из всех наших армий. Мы хотим разделить с ними честь очистить Францию от ее самых жестоких врагов».

Обращение дивизиона Жуберта: «Что же! Презренный Капет шесть лет мотается со своим позором из государства в государство, постоянно прогоняемый нашими революционными фалангами, и лелеет надежду подчинить их себе! Если это поползновение оскорбительно для любого гражданина, воспылавшего однажды любовью к отечеству, насколько оно невыносимо для старых солдат Республики!»

От дивизиона Барагвай-д’Иллиерса: «Мы вновь произнесем клятву ненависти к мятежникам, клятву смертельной войны с роялистами, клятву уважения и верности Конституции III года».

От дивизиона Далмаса: «Мы поклялись защищать свободу нашей страны до полного затухания пожара. И если бы ей случилось разрушиться, мы тверды в готовности быть погребенными под ее руинами!»

Дивизион Виктора: «Нет больше пощады, достаточно полумер! Республика или Смерть!»

На следующий же день после подписания этих адресных обращений офицерами и солдатами, Бонапарт написал Директории: «Солдат вопрошает, неужели за все его тяготы шестилетней войны в награду его ждет смерть, по возвращении к своему очагу он будет убит, как это грозит всем патриотам?.. Разве нет больше во Франции республиканцев? Неужели, покорив Европу, мы будем вынуждены искать какой-нибудь уголок земли, чтобы там закончить наши грустные дни! Одним ударом вы можете спасти Республику. Двести тысяч голов в вашем распоряжении, и вы можете установить мир в двадцать четыре часа: прикажите арестовать эмигрантов, уничтожьте влияние иностранцев. Если вам нужна сила, призовите армии. Прикажите прекратить подстрекательства подкупленных Англией газет, чьи поползновения такие жестокие, какими никогда не были даже намерения Марата. Что же касается меня, граждане директоры, мне невыносимо было бы жить под угрозой оппозиционных выступлений. Если нет никакого средства, способного прекратить несчастья страны и положить конец убийствам и влиянию Людовика XVIII, я заявляю о своей отставке».

Солдаты Бонапарта видели в нем Гийома Телля, Брута, наводящего ужас на тиранов, спасителя свободы. Возможно, не было ни одного человека в его армии, кто мог бы усомниться в том, что он республиканец. И это в тот момент, когда он становился, так сказать, вдохновителем 18 фрюктидора, когда в своих задушевных беседах с близкими он приоткрывал завесу над своими властными притязаниями и диктаторскими идеями.

В своих мемуарах граф Миот де Мелито заметил: «Однажды в Монтебелло Бонапарт пригласил меня и Мелци прогуляться по обширным садам этой великолепной резиденции. Прогулка продолжалась около двух часов, в течение которых генерал говорил почти не прерываясь. Он нам сказал: «То, что я делал здесь до сих пор, это еще ничто. Это лишь начало моей карьеры. Вы полагаете, что ради величия адвокатов Директории я одерживаю победы в Италии? Для создания Республики? Что за идея! Республика в тридцать миллионов человек! Разве возможно с нашими-то нравами, обычаями и пороками? Это химера, увлекшая французов, но она пройдет, как и все другие. Им нужна слава, удовлетворение тщеславия, а о свободе они и понятия не имеют. Посмотрите на армию! Одержанные недавно победы уже сотворили настоящий характер французского солдата. Я для него – все. Пусть только Директория попробует пожелать отнять у меня командование ими, и она увидит, в состоянии ли она это сделать. Нации нужны не теории управления, не трескучие фразы речей идеологов, в которых французы ничего не смыслят, – нации нужен вождь, увенчанный славой. Французам нужно дать игрушки, они будут забавляться ими и позволят собой руководить, если только, впрочем, от них скроют цель, к которой их поведут… Поднимает голову партия Бурбонов, я не хочу способствовать ее триумфу. У меня есть желание как-нибудь ослабить республиканскую партию, но с выгодой для себя, а не в пользу представителей старой династии. А пока нужно идти с республиканской партией».

Притворяться нужно было еще несколько лет. Но именно в тот момент, когда он в глазах своей армии выглядел настоящим революционером, молодой главнокомандующий имел неосторожность выдать Миоту де Мелито свои сокровенные мысли, которые уже претворялись отправкой Ожеро в Париж в день 18 фрюктидора – одного из дней, ставших фатальными для реакционеров и приведших их к самым ужасным последствиям. Можно сказать, что в этих обстоятельствах Бонапарт со своей итальянской хитростью проявил ловкость и гений Макиавелли.

Глава XIII

БОНАПАРТ И 18 ФРЮКТИДОРА

В 1797 году Бонапарт был республиканцем не ради самой Республики, а лишь для самого себя. В роялизме его не устраивало не то, что представляло угрозу республиканцам, а то, что угрожало перекрыть ему доступ к трону. Следовательно, его неприязненное отношение к роялистской реакции носило личный характер. По виду он защищал Республику, на самом же деле – готовил Империю.

Однажды он сказал мадам де Ремюза: «Меня часто упрекали в том, что я способствовал событиям 18 фрюктидора, это равносильно тому, как если бы меня обвинили в поддержке революции. Нужно было воспользоваться этой революцией и извлечь пользу из пролитой крови. Что? Согласиться безоговорочно служить принцам Бурбонского дома, которые попрекали бы нас нашими несчастьями с момента их отъезда и принуждали бы к молчанию, которое бы нам пришлось хранить по необходимости при их возвращении? Сменить наше овеянное славой знамя на этот белый флаг, который не постеснялся присоединиться к штандартам врагов, а мне, в конце концов, удовлетвориться несколькими миллионами и каким-то герцогством!… Естественно, я прекрасно бы сумел, если было бы нужно сбросить Бурбонов с трона во второй раз, и им стоило бы посоветовать отделаться от меня».

Нигде так разительно не проявилась двойная игра Бонапарта, как в приготовлениях к событиям 18 фрюктидора. Его официальным посланцем в Париже – тем, кого он делегировал в Директорию как официального представителя республиканских устремлений его армии и как исполнителя будущего государственного переворота – был якобинский генерал, дитя парижских пригородов, Ожеро. Но в это же время он отправил в столицу с секретной миссией человека, которому он полностью доверял, – своего адъютанта Лавалетта, манеры и социальное происхождение которого выдавали в нем человека старого режима. С помощью Ожеро Бонапарт должен был воздействовать на республиканцев, а через Лавалетта – на роялистов. Таким образом, он уже и в самом деле задумывал систему слияния, которая должна была стать впоследствии основой его внутренней политики и в результате которой ему пришлось даже давать титулы принцев и герцогов членам Конвента, то есть простым смертным, а цареубийцам – орденские ленты австрийских орденов. При посредстве Ожеро он заручился доверием самых ярых демократов. Благодаря Лавалетту он держал про запас семьи эмигрантов и бывших друзей Жозефины. В его планах было воспользоваться результатами государственного переворота, делая вид, что стремится избежать эксцессов. Послав Ожеро в Париж, он получал преимущество в том, что освободился от генерала, чьи ярко выраженные якобинские повадки ему не нравились, а его солдатская откровенная демагогия так страшила его, что он написал Лавалетту: «Ожеро отправляется в Париж, не общайтесь с ним. Он столько беспорядка внес в армию! Это мятежник».

Директория не замедлила раскрыть эту двойную игру. Но она посчитала, что еще нуждается в Бонапарте, армия которого была противовесом перед лицом все более угрожающей реакции, и она не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы неоправданно поссориться с покорителем Италии. Еще меньше они доверяли Лавалетту, чьи поступки, визиты, письма, речи были под пристальным наблюдением. Антагонизм Бонапарта и Барраса, хоть и латентный, но прозорливому наблюдателю был уже заметен. Придя к власти, Директория одержала победу, которая в зародыше несла поражение. День 18 фрюктидора должен был породить день 18 брюмера.

Выступавшая очень энергично за Республику и против реакционеров, мадам де Сталь, чей салон тогда был очень влиятельным, принимала в нем поочередно и Ожеро и Лавалетта. Она говорила: «При всем том, что Бонапарт в своих заявлениях постоянно говорил о Республике, внимательные люди догадывались, что она в его глазах была средством, а не целью. Целью для него были все вещи и все люди. Распространился слух, будто бы он хотел стать королем Ломбардии. Однажды я встретила прибывшего из Италии генерала Ожеро, которого считали тогда, и, по моему мнению, обоснованно, ревностным республиканцем. Я спросила его, правда ли, что генерал Бонапарт помышляет сделать себя королем. «Конечно же, нет, – ответил он, – этот молодой человек слишком хорошо воспитан для этого». Этот простой ответ полностью соответствовал идеям того времени. Истинные республиканцы посчитали бы, что человек деградирует, если бы он, каким бы достойным ни был, захотел воспользоваться революцией с выгодой для себя. Почему это мнение получило распространение у французов?»[15]