Текст книги "Жозефина"

Автор книги: Имбер Де Сент-Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

В этот период мадам де Сталь создала настоящий культ Бонапарта. Лавалетт сидел рядом с ней на обеде у Талейрана, министра иностранных дел. Он рассказывал: «Во время всего обеда она не переставая вдохновенно и самозабвенно восхваляла покорителя Италии. Выйдя из-за стола, общество направилось в кабинет, посмотреть на портрет героя, и когда я посторонился, чтобы пропустить ее вперед, она остановилась и сказала: «Как, разве я осмелюсь пройти раньше адъютанта Бонапарта?» Мое смущение было таким явным, что она воспользовалась этим и рассмешила всех, вплоть до хозяина дома. Я пришел к ней на следующий день, она приняла меня настолько хорошо, что я приходил туда часто».

У мадам де Сталь тогда было два предмета страсти: Бонапарт и Республика. Более чем кто-либо, мадам де Сталь способствовала фрюктидорскому государственному перевороту. Еще Лавалетт сказал: «Я продолжаю думать, что она не предвидела жестоких последствий для партии побежденных, а я никогда не видел столько горячности в преследовании их». Она сама была поражена результатом, к которому привели ее советы. Она рассказывала, что вечером 17 фрюктидора было так страшно, что большинство знакомых покидали свои дома из страха быть там арестованными. Несмотря на демонстрацию своих республиканских взглядов, и она все же испытывала страх из-за своих отношений с роялистами. Один из ее друзей нашел ей убежище в маленькой комнате с окном на мост Людовика XVI. Она провела там ночь, видя на улице только солдат; все граждане попрятались по домам. Стояла полная тишина, лишь слышно было, как скрежещут по мостовой пушки, стягиваемые к Бурбонскому дворцу, где собрался законодательный корпус.

Утром стало известно, что генерал Ожеро повел свои батальоны в Совет Пятисот и арестовал там реакционных депутатов. Два директора и пятьдесят один представитель Совета Пятисот изгнаны, депортированы и перевезены в железных клетках через всю трепещущую Францию на губительные пляжи Кайенны. Также депортированы владельцы, авторы и редакторы сорока одной газеты, признаны недействительными выборы в сорока восьми департаментах, заткнут рот прессе, и она молчит, к новому изгнанию принуждены священники и эмигранты – таковы были результаты 18 фрюктидора. Это был триумф милитаризма. Эдгар Квинет сказал: «Исчезло всякое уважение к закону. Виден был и действовал только клинок… После того как победили солдаты, оставалось только короновать солдата».

Именно Бонапарт должен был воспользоваться результатами 18 фрюктидора, но перед парижскими роялистами, которых он обихаживал ввиду своего будущего, он не хотел выглядеть так, будто он одобрял репрессии этого дня, который должен был принести ему пользу. Исходя из того, что ему писал Лавалетт, он замарал бы свою славу, выказав поддержку незаконному насилию над гражданскими представительствами и гражданами, достойными уважения за свои добродетели. Из этих соображений Бонапарт в дни, предшествовавшие государственному перевороту, в своей переписке с Директорией воздерживался от высказываний по поводу внутренней ситуации во Франции. Вечер 17 фрюктидора Лавалетт провел в Люксембургском дворце у Барраса. По плохо скрываемому оживлению приближенных директора он догадался о том, что должно было произойти и ретировался пораньше, решив не показываться на следующий день, потому что не хотел, чтобы его присутствие позволило предположить, что Бонапарт одобрял совершаемые насилия.

Однако через день Лавалетт пошел к Баррасу. С угрожающим видом директор сказал ему: «Вы предали Республику и своего генерала. Вот уже шесть недель правительство не получает от него личных писем; нам известны ваши мнения о том, что происходит, и мы не сомневаемся, что вы представляли наше поведение в самых одиозных тонах. Заявляю вам, что вчера вечером Директория обсуждала вопрос, не должны ли вы разделить участь заговорщиков, которые находятся сейчас на пути в Гавану. Благодаря нашему отношению к Бонапарту вы свободны, но я только что отправил своего секретаря объяснить ему, что произошло, и ваше поведение».

Лавалетт хладнокровно ответил: «Вы заблуждаетесь, я никого не предал. День 18 фрюктидора – катастрофа, и меня никогда не убедят, что правительство будто бы имело право наказывать представителей народа без суда и пренебрегая всеми законами. Ничего другого я не писал все шесть недель, и если вы хотите в этом убедиться, вот ключ от моего секретера, прикажите взять мои бумаги».

Еще несколько дней Лавалетт оставался в Париже, не желая, чтобы его слишком поспешный отъезд мог быть, приписан страху. Прежде чем пуститься в путь, он зашел к Ожеро взять у него поручения. Генерал довольно легко говорил ему о Бонапарте, а о дне 18 фрюктидора с большим воодушевлением, чем он говорил раньше о сражении при Арколе. «Знаете ли вы, – сказал он ему, – что вас нужно было бы расстрелять за ваше поведение? Но будьте спокойны и рассчитывайте на меня». Улыбнувшись, Лавалетт поблагодарил его, но понял, что бесполезно было бы испытывать его расположение и на следующий же день отправился в Италию. Он покидал Париж 1 вандемьера, в момент, когда Директория, министры и все представители власти направлялись на Марсово поле, чтобы там отпраздновать первый день VI года Республики.

Со своей стороны Бонапарт, который, общаясь с состоявшей из республиканцев армией, делал вид горячего сторонника 18 фрюктидора, обратился к войскам со следующим заявлением: «Солдаты, мы скоро будем отмечать 1 вандемьера, самую дорогую французам дату, она останется в анналах истории мира. Именно этот день станет датой основания великой нации, которая призвана судьбой удивить и спасти мир. Солдаты, вам, покорителям Европы, удаленным от своей отчизны, готовили цепи. Вы это понимали, вы об этом говорили. Народ проснулся, указал предателей, и они уже в кандалах. Из заявления исполнительной Директории вы узнаете, что замыслили и готовили враги для солдат и специально для дивизий итальянской армии. Их предпочтение возвышает нас. Ненависть предателей, тиранов и рабов станет в истории нашим самым прекрасным завоеванием, путем к славе и бессмертию».

Не один Бонапарт старался производить впечатление экзальтированного республиканца. Так поступал и бывший епископ Талейран, тот самый Талейран, который через несколько лет на конгрессе в Вене с такой елейностью будет говорить о законности. Через четыре дня после 18 фрюктидора он написал Бонапарту: «Против Конституции давно уже зрел заговор в пользу монархии.

Это уже не скрывалось, это было заметно даже невнимательному взору. Ругательством стало само слово «патриот». Все республиканские институты были унижены. Самые непримиримые враги Франции ринулись в ее лоно и были там приняты с уважением. Притворный фанатизм перенес нас вдруг в шестнадцатый век… С первого дня было объявлено о том, что всякого, напомнившего о монархии, Конституции 93-го года или Орлеанской конституции, ждет скорая смерть».

После своего возвращения из Парижа Лавалетт нашел Бонапарта в Пассериано, где тот с некоторых пор расположился. В самых мельчайших подробностях он рассказал ему обо всем, что произошло. Главнокомандующий произнес: «Почему столько слабости при таких суровых формах? Зачем столько безрассудства, когда достаточно твердости и решительности? Это трусость – не провести вовсе процесса в Пешигрю. Ведь предательство было очевидно, и фактов более чем достаточно, чтобы уличить… Нужна сила, когда невозможно по-другому. И когда ты хозяин положения, предпочтительней правосудие». Затем он продолжил в молчании свою прогулку по саду. Наконец он добавил, покидая Лавалетта: «Принимая все во внимание, можно сделать вывод: эта революция будет сильным ударом кнута по нации».

На самом деле настоящим победителем 18 фрюктидора была не Директория: им был сам Бонапарт.

Глава XIV

ПАССЕРИАНО

В середине сентября 1797 года Бонапарт вместе с женой – его семья уехала после свадьбы Полины с Леклерком, – расположился в Фриуле в замке Пассериано, чтобы здесь закончить дипломатические переговоры, проводимые с австрийским правительством. Этот красивый замок был сельской резиденцией бывшего дожа Манина и располагался на левом берегу Тальяменто в четырех лье от Удине, в трех лье от руин Аквилы. Воин предстал здесь миротворцем. Успокоенный в отношении роялизма государственным переворотом 18 фрюктидора, которым он воспользовался не замаравшись, он представлял теперь себя консерватором, и в своих переговорах с австрийскими полномочными представителями он с удовольствием напоминал, что его жена – светская дама, и что он сам дворянин.

Он начинал уже проявлять дворянские притязания, о которых принц Меттерних написал в своих мемуарах. По словам самого знаменитого австрийского дипломата, он высоко ценил свое дворянское происхождение и древность своего рода. Не однажды он предпринимал попытки объяснить Меттерниху, что единственно зависть и клевета могли заставить косо смотреть на его дворянское происхождение и подвергать его сомнению. Он говорил Меттерниху: «Я нахожусь в особых условиях. Есть генеалогисты, которые хотели бы отыскать мои корни чуть ли не со времен потопа, и в то же время есть партии, которые утверждают, что я простолюдин. Бонапарты – это добрые и славные корсиканские дворяне, малоизвестные, потому что мы совершенно не выезжали с нашего острова. Но мы намного лучше тех многочисленных ветрогонов, которые забрали себе в голову желание принизить нас».

Австрийскими полномочными представителями были Людвиг де Кобентцель, маркиз де Галло, генерал граф де Мерсфельд и господин де Фиккельмонт. Граф де Кобентцель был тогда главным дипломатом Австрии. Он занимался основными европейскими посольствами и подолгу находился при дворе Великой Екатерины, особого расположения которой он добивался. «Гордящийся своим рангом и своей значимостью, он не сомневался, что благодаря благородству своих манер и навыкам придворного ему легко удастся не поддаться генералу, вышедшему из революционных лагерей, поэтому он подходил к этому генералу с определенной легкостью. Но последнему оказалось достаточным произнести лишь несколько первых слов, чтобы поставить его тотчас же на место, на котором он и пребывал, больше никогда не пытаясь сойти с него»[16]. Граф де Кобентцель был светским человеком – настоящий представитель старого режима. Остроумный и талантливый человек, превосходно рассказывавший анекдоты обо всех европейских дворах, знаменитый своей склонностью к розыгрышам, он развлекал мадам Бонапарт, которая находила, что его манеры чем-то напоминают манеры Версальского двора.

Маркиз де Галло, дипломат тонкого ума, гибкого и покладистого характера, не был австрийцем. Он был неаполитанцем и представлял в качестве посла неаполитанский двор в Вене. Он добился такого доверия, что, несмотря на его национальность, Австрия выбрала его одним из своих полномочных представителей. «У вас не немецкое имя», – заметил Бонапарт, когда увидел его в первый раз. «Это правда, – ответил маркиз де Галло, – я посол Неаполя». – «С каких это пор я общаюсь с Неаполем? – сухо произнес генерал. – Мы в мире. Разве у австрийского императора больше нет посредников старого закала? Вся старая венская аристократия умерла?». Маркиз опасался, как бы подобные размышления не дошли до венского кабинета, и с этого момента он делал все, чтобы понравиться Бонапарту. Последний тотчас же смилостивился, обрадованный, что получил над своим собеседником преимущество, которого он уже впредь никогда не терял. Маркиз де Галло, став позднее неаполитанским послом Бурбонов при первом консуле, затем послом короля Жозефа Бонапарта при императоре Наполеоне, признавался наивно, говоря об их первой встрече, что в его жизни никто не вызывал у него больше страха, чем Бонапарт.

Двумя другими полномочными представителями были генерал де Мерсфельд, благородный офицер, имевший незаурядный ум, вежливые манеры, и господин де Фиккельмонт, знакомый со всеми премудростями австрийской государственной канцелярии.

Переговоры проходили попеременно то у Бонапарта в штабе в Пассериано, то у полномочных представителей в Удине. Переговаривающиеся стороны обедали друг у друга. Развлечений было не так много, как в Монтебелло, но жизнь все же не была менее приятной. Герцог де Рагуз так вспоминал об этом периоде: «В моей памяти остались приятные воспоминания от пребывания в Пассериано. Там была особая атмосфера, которая не возникала с тех пор ни при каких обстоятельствах… Мы с пылом занимались телесными упражнениями для сохранения силы и ловкости, но и не пренебрегали духовной культурой и учебой. Монж и Вертолет все вечера посвящали обучению нас. Монж давал нам уроки описательной геометрии, науки, принципы которой он установил и использование которой так распространено».

Именно в Пассериано на встречу с Бонапартом прибыл генерал Десекс. Много дней они провели вместе и прониклись друг к другу симпатией. Герцог де Рагуз говорил: «Десекс вовсе не забыл моих предсказаний насчет Бонапарта, предсказаний, так быстро сбывшихся. Как только он увидел меня, он мне о них напомнил. Он высказал Бонапарту желание служить с ним в ближайшей кампании. К этому периоду относится первый египетский проект. Генерал Бонапарт охотно говорил об этой древней земле. Его память хранила множество исторических сведений, и он упивался идеями более или менее исполнимых проектов по Востоку».

Адъютанты Бонапарта наслаждались приятным пребыванием в Пассериано. Но генерал здесь занимался серьезными делами. Он был должностным лицом, становившимся все более значительным. Он рассматривал как знак недоверия высылку в Пассериано Бототта, личного секретаря Барраса. За столом в присутствии двадцати или тридцати человек он без уверток обвинял правительство в несправедливости и неблагодарности. Он подозревал директоров в желании противопоставить ему как соперника Ожеро, и, тонко борясь с противниками, без конца повторял, что его здоровье и моральный дух ослаблены, что ему нужно несколько лет отдыха, что он не может больше ездить верхом, но несмотря ни на что его заботит лишь процветание и свобода его отечества. Что бы он делал, если бы Директория поймала его на слове?

В отношении дипломатии идеи Бонапарта шли вразрез с идеями правительства. Он был убежден, что установить мир можно лишь пожертвовав Венецию Австрии Со своей стороны, Директория, считая бесчестием для себя отдачу республики монарху, хотела не спасти венецианскую независимость, а установить республиканский строй на всем полуострове, уничтожить светскую власть папы, разрушить монархии Пьемонта и Неаполя.

Бонапарт не разделял таких радикальных взглядов на внешнюю политику. Он знал, что ему было необходимо духовенство, чтобы иметь возможность достичь высшей власти, а после того как он столь часто выступал против тиранов, он считал, что обязан быть предупредительным по отношению к монархам, которые через несколько лет должны будут стать ему братьями. Линия поведения, которой он следовал в Пассериано, исходила из этих соображений. Проницательный и прозорливый наблюдатель уже мог разглядеть в подчиненном Директории будущего первого консула и императора. По своему воспитанию, по вкусам, по браку, по идеям и принципам он одновременно принадлежал и к старому обществу и к революции. Он должен был взять и от того и от другого все то, что могло быть ему полезно в удовлетворении его честолюбия и реализации его мечты.

«Я проделал великолепную кампанию, – сказал он однажды мадам де Ремюза, рассуждая об этом периоде своей жизни, – я стал личностью для Европы. Своими повседневными делами я поддерживал революционную систему и в то же время я тайно поддерживал эмигрантов и позволил им питать некоторые надежды. Очень легко ввести в заблуждение этих людей, потому что они всегда исходят не из того, что есть, а из того, что они хотят, чтобы было. Мне делали великолепные предложения, надеясь, что я последую примеру генерала Монка. В своем цветистом и неуверенном стиле мне даже писал претендент на престол. Проще было покорить папу, отказавшись идти на

Рим, нежели я сжег бы его столицу. Наконец, я стал влиятельным и опасным, и Директория, которую я беспокоил, не могла в то же время выдвинуть никаких обвинений против меня».

Никогда не было более изобретательным и более утонченным притворство, которое являлось одной из главных черт характера Бонапарта. Он писал Директории: «Мое душевное состояние требует, чтобы я растворился в гуще масс. Слишком долго высшая власть была доверена моим рукам. При всех обстоятельствах я использовал ее во имя благополучия моей отчизны. Тем хуже для тех, кто не верит в добродетель и кто мог бы поставить под сомнение мою добродетель. Мое вознаграждение – в моей совести и в памяти потомков». 1 октября 1797 года он написал Талейрану: «Все, что я делаю, все соглашения, которые я подписываю в этот момент, – это последняя услуга, которую я мог бы оказать моему отечеству. Мое здоровье полностью расстроено. Быть здоровым необходимо, ничем не заменишь здоровье на войне. Несомненно, в ответ на мою письменную просьбу об отставке, которую я отправил неделю назад, правительство создаст комиссию из общественных деятелей для организации государственного устройства Италии, назначит новых полномочных представителей для продолжения или возобновления переговоров, наконец, выберет генерала, которому оно доверит командование армией, ибо я не знаю никого, кто смог бы заменить меня в этих трех миссиях, равно интересных и сложных».

Директория была завистлива и подозрительна; у нее было предчувствие, что она найдет в Бонапарте владыку. И она соперничала с ним в притворстве и дружески протестовала против его отставки, но в этих протестах не было ничего искреннего. Секретарь Барраса Бототт, возвратившись из Пассериано в Париж, написал Бонапарту, что последние минуты в Пассериано глубоко огорчили его, что тяжелые мысли преследовали его вплоть до дверей Директории, но эти мысли рассеялись под действием чувств восхищения и теплоты, которые он обнаружил у директоров по отношению к покорителю Италии. Несмотря на явные демонстрации обоюдного уважения, что было лишь политической стратегией и с одной и с другой стороны, антагонизм между Бонапартом и Баррасом, хоть и уменьшился в результате скрытого влияния Жозефины, но стал уже заметен проницательному взгляду и должен был окончиться переворотом 18 брюмера.

Глава ХV

ЖОЗЕФИНА В ВЕНЕЦИИ

В то время, как Бонапарт находился в Пассериано, Жозефина провела несколько дней в Венеции. С 16 мая в этом городе стоял французский гарнизон. Старинное аристократическое управление было упразднено, и создано временное правительство с адвокатом Дандоло во главе. Отдельными республиками стали Бергам, Брешиа, Падуя, Виченца, Бассано, Удине. Повсюду был применен принцип французской революции, приняты национальные цвета Италии и организована федерация.

Знаменитая Венецианская республика была довольна, что сохранила независимость, но ее несколько беспокоили переговоры в Пассериано. Ее еще недавно такое горделивое и враждебное отношение к Бонапарту и французам становилось заискивающим и раболепным. Она настоятельно просила победителя посетить ее и заранее обещала ему неописуемые овации. Но Бонапарт уже принял решение оставить Венецию Австрии в обмен на Мантую и Адидж и не осмеливался сам показаться в городе, в отношении которого у него были такие ужасные планы. Он понимал, что после всех его ультрадемократических заявлений, после торжественного ввоза в Париж бюстов Юния и Марка Брута, не с руки ему, становясь императором, быть связанным по рукам и ногам с республикой. Если бы он приехал и был встречен на площади Святого Марка овациями, обещанными ему агонизирующей Венецией, он оказался бы в роли предателя. Его изощренность в притворстве не доходила до этого.

Другое дело – Жозефина; не будучи приобщенной к его дипломатическим секретам, она вполне могла отправиться на венецианские празднества как на простое увеселение. Не желая покидать Италию, не увидев этот великолепный город с такой знаменитой репутацией, она добилась у своего супруга разрешения поехать туда в сопровождении Мармона. Жозефина появилась в городе дожей как всегда доброжелательная, мягкая и приветливая. Видя ее такую улыбчивую, такую приветливую в обращении со всеми слоями венецианского общества, невозможно было бы предположить и поверить в те коварные планы, которые ее супруг вынашивал в отношении благородной и знаменитой республики. Несомненно, Венеция была виновна, ее нейтралитет не был ни честным, ни лояльным. Веронская пасха была огромным преступлением. Но насколько же будет ужасным наказание, и что произойдет с душами патриотов, которые должны будут присутствовать на самом жестоком из всех спектаклей – уничтожении своего отечества?

А пока Венеция еще наслаждалась и развлекалась. Легковерное население строило иллюзии.

Так естественно верить в то, на что надеешься! Дворянство суши, так долго завидовавшее аристократии лагун, не без удовольствия наблюдало за падением этой олигархии, которая была ему невыносима. Буржуазия, называя себя свободной, с бурной радостью воспринимала триумф французских идей. Что же касается народа, то он больше думал о прошлом и едва ли о будущем. Наслаждаясь присутствием на этих празднествах, он отдавался развлечениям с южным пылом.

Венецианцы горели желанием припасть к ногам человека, от которого зависела их судьба, и, не имея возможности сделать это, они искали все новые пути, чтобы подольститься к ней и вызвать ее интерес. Мадам Бонапарт провела в Венеции четыре дня – постоянный восторг и восхищение. Он такой красивый, этот город дожей, со своим нагромождением мраморных дворцов и величественных памятников, своими картинами и фресками, шедеврами Тикторетто, Тициана, обоих Пальма, Веронезе, с его площадью Святого Марка, его великолепной церковью и герцогским дворцом, такими богатыми сокровищами и подарками! Какое восхищение и благоговение испытываешь, входя в знаменитый зал Скитинио, который своими картинами рассказывает историю королевы Адриатики, как главная Версальская галерея пересказывает историю Короля-Солнца! Вот папы, пришедшие искать убежища в Венеции, императоры, стремящиеся к союзу с ней и готовые принять ее условия; вот ее флот, покоряющий острова, ее армии, штурмующие крепости, ее победы на суше и на море, и на кульминационной точке свода, как с высоты эмпирея, Республика в образе лучезарной женщины, улыбающейся при виде своих богатств и своей славы; вот серия портретов всех ее дожей, начиная с первого, Люка Анафеста, избранного в 697 году, до последнего, Манини, смещенного через одиннадцать веков французами в 1796 году! Особое предзнаменование: портрет дожа Манини занимал единственное место, которое было не заполнено во время его выборов. В галерее больше нет места для преемников. Но венецианцы не желали заострять свое внимание на этом предзнаменовании. Сейчас их занимало только одно: как организовать великолепный прием мадам Бонапарт.

В первый день состоялся праздник на главном канале. Сто пятьдесят тысяч зрителей расположились в домах и на крышах по берегам канала. Проводится регата. Пять или шесть необычайно длинных и очень узких лодок с одним гребцом вступают в борьбу, и движение начинается на большом канале, а заканчивается под мостом Риальто. На второй день – прогулка на гондолах, украшенных цветами и гирляндами. На третий день – вновь прогулка по воде, но на этот раз ночная. Дворцы, дома, гондолы – все иллюминировано, океан света. Светящиеся многоцветные фейерверки отражаются в волнах, и вечер заканчивается балом во дворце дожей. «Если подумать, – писал Мармон, – о причинах, приведших к обособленности Венеции, о красоте архитектуры, об изумительном скольжении прижатых друг к другу лодок, дающих впечатление о городе, который находится в движении; если подумать о вдохновенных усилиях при подобном обстоятельстве, о народе с блестящим воображением, исключительным вкусом и необузданной любовью к удовольствиям, легко догадаться, какой спектакль нам был предложен. Это больше не могущественная Венеция, а Венеция утонченная и сладострастная».

Нет, нет, действительно, это больше не могущественная Венеция! «Венеция, супруга Адриатики и владычица морей, Венеция, которая давала императоров Константинополю, королей Кипру, принцев Далмации, Пелопоннесу, Криту; Венеция, которая унижала Цезаря и Германию; Венеция, гражданами которой считали за честь быть монархи; Венеция, которая, оставаясь республикой посреди феодальной Европы, служила опорой христианству; Венеция, разводящая львов, знатоками которых были дожи, а продавцами дворяне; Венеция, которая привозила из Греции покоренных гречанок или найденные шедевры; Венеция, которая поражала своими празднествами и своими искусствами, а также своими людьми; Венеция – одновременно и Коринф, и Афины, и Карфаген, украшающая свое чело ростральными колоннами и диадемами из цветов»[17]. Нет, нет, это больше не Венеция прошлого. О, как пала она, давая эти празднества в честь мадам Бонапарт! О, каким он стал, в высшей степени свободный город, который со дня своего основания в пятом веке всегда был независимым? Где его знаменитые бронзовые кони, которые пританцовывали под портиком Святого Марка? Отправлены в Париж как трофеи. А знаменитый лев, лев святого покровителя Венеции? Его постигла та же участь. Великий святой, чьи реликвии находятся в герцогской церкви, заложенной в начале девятого века как дар Юстиния Партисипацио, не защищает более город, который так доверял ему!

О, что стало с Кибелой[18] морей, с ее короной из горделивых башен, вырисовывавшихся в небесной дали и величественной, как владычица вод?.. «Юной она была в блеске славы, второй Тир. Победа дала имена ее детям, это была укротительница львов, знак отличия, который они принесли сквозь кровь и пламя на покоренные земли и моря. Имея множество рабов, она умела оставаться свободной и была заслоном Европы от оттоманского могущества. Призываю в свидетели этому тебя, о Канди, соперник Трои, и тебя, бессмертный залив, который видел сражение Лепанта! Ибо ни время, ни тирания не смогут стереть эти имена»[19]. С этим покончено, не увидеть больше свадьбы дожей и Адриатики! Где он, «Вучентор», знаменитая галера, подобная галере Клеопатры, огромная резная галера, все снасти которой были золотыми? Где время, когда окруженный своим двором дож, выходил из венецианского порта на «Вученторе» и триумфально двигался до пролива Лидо, где он бросал в море освященный перстень, произнося эту сакраментальную фразу: «Морская пучина, мы берем тебя в жены в знак владычества, неоспоримого и вечного».

Послы всех монархов, нунции[20] самого папы своим присутствием, казалось, признавали законность этого мистического брака. Что стало с «Вучентором»? Сначала думали отправить его как трофей во Францию на буксире каким-нибудь фрегатом. Но из опасения, как бы по дороге драгоценную галеру не захватили английские корабли, предпочли сжечь ее. А также сожгли ту «золотую книгу», в которую патриции и сами монархи с гордостью вносили свои имена. Венеция, вместо того чтобы веселиться, тебе следовало бы покрыться власяницей, и вместо того чтобы украшать себя цветами, впору сохранить их для могилы, куда будут скоро погребены твои независимость и слава! Кажутся насмешкой крики радости, которые ты испускаешь. Песни гондольеров должны были бы быть надгробным плачем. И председательствует на твоем празднике не дож, величественный и могущественный, а иностранка, креолка, которая должна была находить удивительным оказаться среди лагун как настоящая владычица!

Глава XVI

КАМПО-ФОРМИО

Дипломатические переговоры шли к концу. Нужно было их логически закончить или прервать. Несмотря на все его замечательные успехи, положение Бонапарта было критическим. Действуя вопреки инструкциям своего правительства, он мог добиться успеха, лишь навязывая свою волю. Со дня на день из Парижа мог приехать курьер, который одной-единственной депешей разрушил бы так искусно возведенную конструкцию. Директория была для него более опасной, чем Австрия, и главные трудности исходили из Люксембургского дворца.

Бонапарт пошел на двойной ультиматум: один – австрийскому правительству, другой – своему собственному. Предвидя согласие, которое необходимо было установить между ним и министром иностранных дел Талейраном, он в личных письмах, выказывая симпатию и доверие, подтолкнул великого деятеля прошлого к решениям, в принципе принятым им самим. В своих письмах к нему он ни во что не ставил итальянские силы и революционную пропаганду. Он говорил в них: «В моей армии нет итальянцев, не считая тысячи пятисот бездельников, подобранных на улицах различных городов. Они грабители и больше ни на что не годны… Вы воображаете, что свобода заставит совершить что-либо величественное вялый и суеверный народ… Сардинский король с батальоном и эскадроном сильнее, чем вся Цизальпийская[21] Италия. Таково положение вещей. Хоть и хорошо говорится во всех заявлениях и напечатанных речах – да так только в романах пишут. Мы совершили бы ошибку, случись нам применять внешнюю политику 1793 года, ибо мы исходим из противоположной политической концепции и у нас нет больше тех огромных масс, тех средств рекрутирования и того первого импульса энтузиазма, который был присущ тому времени». Желая пожертвовать Венецией, он писал: «Это вялый, изнеженный, трусливый народ, без земли и воды нам с ним нечего делать».

В то же время он получил от Директории распоряжение революционизировать полностью всю Италию. Это было сокрушительным ударом по его планам, потому что он хотел сохранить папское государство, Неаполитанское и Сардинское королевства и отдать Венецию Австрии, в то время как Директория желала не только спасти Венецианскую республику, но еще и трансформировать в республики все без исключения итальянские государства. Расхождение во взглядах полнейшее. Любой другой на месте Бонапарта не рискнул бы действовать вопреки букве и духу инструкций своего правительства. Но он уже принял решение считаться только со своим мнением. Не принимая в расчет Директорию, он следовал только своим намерениям, и 16 октября у него состоялась встреча с четырьмя австрийскими полномочными представителями, которая должна была стать решающей. Граф де Кобентцель заявил, что Австрия откажется от Майенса только в обмен на Мантую. Бонапарт же, наоборот, решительно настаивал, чтобы Мантуя оставалась в Цизальпийской республике. Это несогласие привело к бурной сцене. Придя в ярость, Бонапарт поднялся и, стукнув ногой об пол, вскричал: «Вы хотите войны? Хорошо же, она у вас будет!». И, схватив изумительный фарфоровый поднос, о котором Кобентцель не уставал говорить, что ему он был подарен Екатериной Великой, Бонапарт со всей силы швырнул его на пол, разбив на мелкие кусочки. «Смотрите, – воскликнул он, – такой станет ваша австрийская монархия, не пройдет и трех месяцев, обещаю вам!» И опрометью бросился вон из зала.