Текст книги "Жозефина"

Автор книги: Имбер Де Сент-Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

О! Какое великолепное торжество! Сколько чувств искреннего и благородного восторга! Как часто пренебрежительно говорили о правительстве, организующем подобные торжества. Но, может быть, именно победа была тем талисманом, который спасал его убогость? Разве не могла она, победа, перед лицом всего дипломатического корпуса, восхищенного и зачарованного, дать Франции это прекрасное и славное имя (и мир это признает) – великая нация! Да, да!

Эта толпа со священным трепетом произносила слово «свобода». Да, в такой день Революция казалась бессмертной! Да, совершившие чудеса героизма, храбрые солдаты чувствовали себя вознагражденными за все свои тяготы, страдания, за свои победы. О! Без сомнения, насколько легче критиковать, чем подражать Директории! Правительство, разговаривавшее с Европой таким твердым тоном, несмотря на свои ошибки, промахи и слабости, имело право на милость и снисхождение к потомкам. Правительство, которое вернуло Франции ее естественные границы и которое сумело завоевать не только территории, но и сердца живущего на них населения, такое правительство, несомненно, опиралось на идеи и принципы, величие которых нельзя не признать.

Глава XIX

ТОРЖЕСТВО В МИНИСТЕРСТВЕ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ

В своих «Воспоминаниях шестидесятилетнего» поэт Арно рассказывает, что в июне 1789 года, прогуливаясь по Версалю, около бассейна он заметил одного молодого человека, распростершегося под деревом и погруженного, казалось, в глубокие размышления. «Его не без привлекательности лицо поразило меня своим выражением, эдакой смесью беспечности и лукавства, придававшей ему сходство с ангелом, искушенным дьяволом. По-видимому, это лицо принадлежало человеку обласканному, больше привыкшему занимать собой других, чем заниматься другими, человеку, несмотря на свою молодость, уже пресытившемуся удовольствиями этого мира. Я бы мог предположить, что это полковник, избалованный почестями, если бы не прическа и брыжи, по которым можно было понять, что передо мной духовное лицо, да и пасторский крест подтверждал его принадлежность к духовному званию и говорил о том, что он прелат».

Спустя год – 14 июля 1790 года – в числе пятисот тысяч зрителей, усыпавших склоны Марсова поля, Арно присутствовал на праздновании дня Федерации. На холме, где служилась месса на открытом воздухе, он увидел приближающегося священника с мантией на плечах, с миртой на голове и посохом в руке; с патриотической расточительностью окроплял святой водой королевскую семью, двор, армию, народ. «Каково же было мое удивление, – говорит Арно, – когда в этом священнике я признал моего прелата из Версаля! Весь последний год я много слышал разговоров об Отунском епископе. Его лицо мне объяснило его поведение, а его поведение раскрыло мне его лицо».

Арно должен был удивиться еще больше, встретив в 1797 году Его Преосвященство епископа Отунского, превратившегося в гражданина Талейрана, министра внешиих сношений Французской республики. Возможно, никогда еще не бывало подобных метаморфоз, но это все – превратности судьбы.

Сколько же всего произошло с того празднования дня Федерации! Сразу после сентябрьской резни Талейран добился паспорта в Англию – паспорта, подписанного всеми министрами по настоянию Дантона. Говорят, из Лондона он продолжал поддерживать отношения с этим жестоким революционером, что, впрочем, не помешало ему оказаться обвиненным и занесенным в список изгнанников в конце 1792 года, потому что обнаружили его письмо в знаменитом железном шкафу, и оно подтвердило, что в 1792 году он тайно предлагал свои услуги Людовику XVI. Все же в Лондоне его несколько опасались и в начале 1794 года к нему применяли определенные меры. На датском корабле он отплыл в Соединенные Штаты Америки и оттуда наблюдал за разворачивающимися событиями.

После смерти Робеспьера он предпринял многочисленные демарши, стремясь получить разрешение вернуться во Францию. Через влиятельных лиц в Париже действовал Десренод, его бывший викарий, прислуживавший ему на мессе в честь Федерации. Как об этом говорил г. Фредерик Массон в своем знаменитом произведении[23], изгнание напомнило бывшим любовницам о его большом состоянии, друзьям Дантона – о его теплых отношениях с их руководителем, биржевым игрокам – о спекуляциях, сделавших состояние их хозяину.

Слагают легенды о нем, о мадам де Сталь, о Буасси д’Англа. Мадам Бушарди поет у Шенье «Романс об изгнаннике», и Шенье решается поддержать перед Конвенцией на сеансе 4 сентября 1796 года прошение Талейрана о возвращении во Францию, присланное из Пенсильвании. По его возвращении изгнаннику оказывают великолепный прием. Женщины, блиставшие в прошлом, вспоминают его прекрасные манеры, а теперешние салонные дамы говорят о нем из любопытства. Он становится близким другом одной из самых могущественных дам того времени, мадам де Сталь, которая задается целью сделать его министром. Карно противится этому: «Пусть мне даже не говорят об этом, – заявляет бывший член Комитета общественного спасения, – он продал свой орден, своего короля, своего бога. Этот пройдоха в сутане продаст всю Директорию». Но у баронессы де Сталь больше влияния, чем у Карно, и экс-епископ Отунский в июле 1797 года назначается министром внешних сношений.

Он из тех, кто умеет предвидеть, и первая его мысль – снискать себе милость и расположение того, за кем будущее, то есть главнокомандующего итальянской армии. Он пишет ему: «Имею честь сообщить Вам, генерал, что исполнительная Директория назначила меня министром внешних сношений. Не без основания страшась обязанностей, опасную важность которых я ощущаю, я успокаиваюсь лишь тем, что Ваша слава даст средства и привнесет легкость в переговоры. Одного лишь имени Бонапарта достаточно, чтобы все сгладить. Но боюсь, Ваша вечная спутница Слава будет часто лишать меня счастья первому сообщать Директории о Ваших действиях по воплощению их соображений».

Как только Бонапарт появляется в Париже, Талейран использует всю свою хитрость, чтобы подчинить его себе. Он задумывает дать в его честь большой праздник, но ждет, когда приедет Жозефина. Экс-виконтесса де Богарне прекрасно впишется в среду, где встречаются представители старой знати, более или менее приспособившиеся к революции. Мадам Бонапарт любит роскошь, туалеты, удовольствия. В салоне министра иностранных дел она будет на своем месте. Ее изящество, ее приветливость произведут впечатление. И она смягчит то, что есть слишком грубого и резкого в манерах ее супруга. Не без удовольствия и радости она встретится со старыми друзьями, которые надеются, благодаря ее влиянию, добиться почестей и богатств. Как будет она счастлива обнаружить возрождение того, что она считала ушедшим навсегда, – изысканности, учтивости, салонной жизни! Возвращающаяся из Италии Жозефина прибывает в Париж 2 января 1798 года. На следующий день – бал в министерстве иностранных дел.

Сначала несколько слов о помещении: министерство располагается в Сен-Жерменском предместье в отеле Галлифе, богатом и роскошном особняке, строительство которого не было закончено еще в 1796 году и в котором его бывшие владельцы едва успели поселиться. Он располагается на перекрестке улиц Бак и Гренель, его окружают сад и двор. Со стороны двора отель украшен большой открытой колоннадой, состоящей из колонн ионической формы в три фута высотой. Слева и сзади другая колоннада – дорическая, создающая крытый проход к главной лестнице. Со стороны сада – ионические колонны. Слева к отелю примыкает крыло в виде галереи в девяносто футов длиной.

Талейран великолепно подготовил помещение к празднику. Красивая овальная лестница покрыта благоухающими растениями. Музыканты располагаются вокруг купола, украшенного арабесками, на «высшей точке» лестницы. Все стены салонов заново окрашены, и сооружен маленький этрусский храм, в который поместили бюст Брута, подарок генерала Бонапарта. В саду, освещенном бенгальскими огнями, в палатках расположились солдаты из всех парижских гарнизонов.

Начинается праздник. Министр безмерно радушен и обходителен. Он изменил политические пристрастия, но не изменил манеры. Это республиканец с аристократическими наклонностями. Он любит роскошь, лоск и этикет. У него есть все те черты, которые отличали аристократов старого режима: холодная вежливость, непринужденность и уравновешенность в общении, небрежность, помноженная на хитрость, исключительный такт и гибкость. В новый мир он вносит повадки Версальского двора. Приметой времени стал и этот бал, даваемый бывшим епископом в аристократическом особняке, национализированном и ставшем министерством. Уже много лет не видели подобного великолепия и блеска. Как будто это уже город не карманьолок[24], красных колпаков и эшафота. Аромат духов пришел на смену запаху крови, и прошлые опасности и страдания вспоминаются как кошмарный сон. Какие прелестные женщины! Сколько цветов! Сколько света! Как будто вернулись прекрасные дни Марии-Антуанетты!

Мадам Бонапарт покорена. Многие интересуются ею, но большее внимание привлекает ее муж. Он – гвоздь программы, победитель при Арколе, заключивший мир в Кампо-Формио. Его странное и выразительное лицо с римским профилем и острым взглядом вызывает большее восхищение, чем прелестные лица модных красавиц. Большой удачей считается любой малейший знак его внимания.

Вот он входит в бальный зал. «Дайте мне вашу руку, – обращается он к поэту Арно, – я замечаю столько назойливых людей, готовых наброситься на меня; а раз мы будем вместе, они не осмелятся прервать наш разговор. Пройдемте по залу, вы расскажете мне, кто есть кто, так как вы всех знаете».

Кто та прелестная девушка, что идёт рядом со своей матерью? О matre pulchra filia pulchrior! Обе в одинаковых туалетах: платье из белого крепа, украшенное широкими серебристыми лентами, отороченным воланами в палец шириной из розового газа, расшитого серебром, а на голове гирлянда из цветов каштана. Единственное отличие, нарушающее их одинаковость: бриллианты у матери, у дочери – жемчуга. Мать – мадам де Пермон, дочь – будущая герцогиня д’Абранте. Турецкий посол, восточный человек, от которого женщины без ума, экзотическая личность, которому организаторы зрелищ посвящали праздник за праздником, чтобы сделать деньги и спастись от краха, турок, мода на которого так пострадала от увлечения победителем Италии, приходит в восторг от красоты мадам де Пермон. «Я ему сказал, что вы греческого происхождения», – шепчет Бонапарт ей.

Арно, оставленный Бонапартом, усаживается на банкетку у окна. Едва он сел, как к нему подсаживается мадам де Сталь. «К вашему генералу невозможно подступиться, – говорит она ему, – вы должны представить меня ему». Она подхватывает поэта под руку и ведет его прямо к Бонапарту сквозь толпу, которая расступается, или, скорее, которую она раздвигает. Арно говорит генералу: «Мадам де Сталь настаивает на том, что нуждается в другой рекомендации, кроме собственного имени, чтобы быть представленной вам, и требует от меня представить ее вам. Позвольте, генерал, подчиниться ей». Толпа опять смыкается и с крайним вниманием прислушивается к разговору. Мадам де Сталь сначала одаривает героя восторженными комплиментами и, откровенно дав ему понять, что он в ее глазах лучший из мужчин, спрашивает его:

– Генерал, какую женщину вы полюбили бы сильнее всего?

– Мою, – отвечает генерал.

– Это понятно. Но какую бы вы оценили выше всего?

– Ту, которая лучше всего умеет заниматься хозяйством.

– Это я понимаю. Но все же, какой должна быть по-вашему лучшая женщина?

– Та, которая рожает больше детей, мадам.

Галерея разражается смехом, а мадам де Сталь, крайне смущенная, говорит Арно: «Ваш великий человек и правда особенный».

…В полночь музыканты играют походный марш, и все направляются в галерею и усаживаются за стол на триста персон.

Талейран произносит тосты, и каждый тост сопровождается куплетами, исполняемыми Лаисом, Шенаром и Шероном. В перерывах между тостами и пением Дюгазон рассказывает забавную и смешную историю о немецком бароне в жанре фарса, очень почитаемого в то время.

После ужина бал возобновляется. Бонапарт уходит в час ночи. Во время ужина он все время был возле своей жены, и был занят только ею. По словам Жирардена, у него не вызвало бы неудовольствия, если бы говорили, что он очень в нее влюблен и очень ее ревнует.

Праздник обошелся Талейрану в 12 730 фунтов, не считая певцов, ужина и полиции. Это солидная сумма для бала, но это хорошее вложение капитала. Экс-епископ Отунский должен получить большую выгоду. На балу у министра внешних сношений собралось смешанное общество: рядом с великосветскими аристократами и дамами прошлого были конвенционисты, убийцы короля и якобинцы, смесь старого и нового общества – утонченный и блестящий символ примирения и слияния. Именно за это бал так понравился Бонапарту, который вспоминал его даже на скалах Святой Елены: «Праздник министра Талейрана носил отпечаток хорошего вкуса».

Этот бал стал политическим и социальным событием, настоящей реставрацией элегантности и аристократичности, нравов старого режима, и началом новой придворной жизни. Под демократической маской гражданина Талейрана, республиканского министра, уже проступало лицо великого канцлера, и Бонапарт, убежденный в том, что при всех режимах французы будут любить роскошь и красивые туалеты, празднества и развлечения, почести и украшения, подумывал уже, несомненно, о будущем великолепии Тюильри.

Глава XX

БОНАПАРТ И ЖОЗЕФИНА ПЕРЕД ЕГИПЕТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИЕЙ

Бонапарт был на вершине славы, но все же он не чувствовал удовлетворения. Напрасно толпа проявляла к нему в некотором роде идолопоклонство. Ничто не могло заполнить бездонной пропасти его честолюбия.

Никогда ни один монарх не вызывал такого огромного интереса в своей столице, как победитель при Арколе. Его маленький особняк на улице Шантерен имел больше престижа, чем величественные дворцы. Однажды вечером, когда он возвращался к себе, он очень удивился, увидев, что рабочие меняют таблички с названием улицы. Теперь она стала улицей Победы. Каждый раз, придя в театр, он напрасно скрывался в глубине ложи; против своей воли он постоянно был объектом восторженных оваций. Однажды утром он послал своего секретаря Буррьенна попросить директора театра показать вечером две модные пьесы, если это возможно. Директор ответил: «Нет ничего невозможного для генерала Бонапарта, он вычеркнул это слово из словаря».

Избранный в члены института Франции 26 декабря 1797 года покоритель Италии произвел, наверное, больше эффекта в своем костюме с пальмовыми листьями (знаки отличия), чем в мундире генерала. Во время его приема в члены в Люксембургском дворце, где институт проводил тогда свои заседания, публика не сводила глаз с него. В тот день Шенье читал свою пьесу в стихах, посвященную памяти Оша. Но героем дня был не Ош, а Бонапарт, и строки, которые вызвали больше всего аплодисментов – именно те, где поэт говорил о плане десанта в Англию:

Какие скалы, какие редуты станут

защитой,

Если на остров Нептун разъяренный

Бросит героев из-под Аркола,

Юных солдат, мастеров поля боя,

Великий народ, привыкший к победам,

И генерала, какого мир не ведал?

Зал сотрясался от возгласов ликования, а вечером Бонапарту нанесла визит среди других мадам Тальен, чтобы поздравить его с новым триумфом. Жозефина наслаждалась славой своего супруга, и ничто не омрачало ее счастья. Из Италии вернулся ее сын. Дочь ее, Ортанс, получающая воспитание в Сен-Жерменском пансионате мадам Кампан, отличалась, как и Эжен, прекрасными манерами. В марте месяце 1798 года эта прелестная девушка, которую Бонапарт любих: как свою дочь, сыграла перед ним в Сен-Жерменском пансионате в трагедии «Эстер», напомнив, таким образом, представления Сен-Сира времен Людовика XIV.

Никогда еще Жозефина не была так счастлива. Ее деверям, несмотря на их крайне недоброжелательное отношение к ней, не удалось поссорить ее с мужем, которому было не до ревности, да и не было повода. Она очень любила свет и была счастлива, видя, как ее маленький особняк становится модным салоном, где встречаются все парижские знаменитости. Здесь она давала литературные обеды, на которых оригинальные и глубокие речи ее супруга покоряли и зачаровывали знаменитых людей, таких как Монж, Вертолет, Лаплас, писателей Люси, Дегуве, Лемерсье, Бернаден де Сен-Пьер, и артистов, например, Давида, Меуля.

«Монитор» не переставал восторгаться беспредельной гениальностью этого молодого человека, вызывавшего восхищение у своих коллег по Институту Франции, ибо мог со знанием дела блестяще говорить о математике с Лагранжем, о поэзии с Шенье, о праве с Дону. Но ни нежность и привязанность Жозефины, ни толпа поклонников, постоянно окружавшая его, ни все лестные для него признания успеха, которые так щедро расточала ему судьба, не могли развлечь этот неукротимый дух, которому нужны были сильные эмоции, острые ощущения, риск и опасности. Мятущийся, жаждущий действий, он с тревогой и беспокойством ждал момента, когда любопытная публика пресытится его славой, как и всем преходящим. И он говорит Буррьенну: «В Париже быстро забывают все. Еще немного бездействия – и я потерян. В этом великом Вавилоне слишком быстро одна слава сменяется другой. Увидев меня лишь три раза в театре, толпа перестанет замечать меня, разве что я реже буду ходить туда». Администрация Оперы предложила ему гала-представление – он отказался. Когда Буррьенн попытался заметить ему, что все же приятно должно быть слышать приветственные возгласы сограждан, он ответил: «Ба, народ с таким же рвением кричал и бежал впереди меня, если бы я шел на эшафот».

«Этот Париж, – сказал он однажды, – давит как свинцовое пальто». В этом городе, поглотившем столько знаменитостей, где все так быстро устаревает и забывается, он вспоминал Цезаря, который предпочел бы быть первым в маленьком городе, чем вторым в великом Риме. Без сомнения, не было во Франции никого, кто был бы более знаменит, чем он, правда, по иерархии Директория имела преимущество перед ним, так как директоры были главами правительства, в котором он был лишь чиновником. Одним простым распоряжением они могли отобрать у него командование армией. Герцог де Рагуз справедливо заметил: при всем том, что Бонапарту так легко удастся победить 18 брюмера[25], прояви он в начале 1798 года лишь малейшее поползновение выступить против Директории, как девять из десяти граждан отвернулись бы от него. Мадам де Сталь рассказывает, как однажды вечером он говорил Баррасу о своем авторитете у итальянского народа, который изъявил желание сделать его миланским герцогом и итальянским королем. «Но я, – добавил он, – не желаю ничего подобного ни в одной стране». – «И правильно делаете, что не желаете этого во Франции, – бросил реплику Баррас, – ибо, отправь вас Директория в застенок, не нашлось бы и четырех человек, кто воспротивился бы этому».

Бонапарт чувствовал, что Баррас прав. Подходящей и сносной для него была бы такая столица, как Париж, если бы он был в ней хозяином. Его невыносимо стесняло то, что нужно было считаться с директорами, Сенатом, министрами, газетами. Привыкнув за четыре года прислушиваться только к себе самому, действовать как абсолютный монарх, Бонапарт чувствовал себя не в своей тарелке. Ему было неуютно в городе, где все пружины управления были в чужих руках. В конце января 1798 года он сказал: «Буррьенн, я не хочу оставаться здесь; мне здесь нечего делать. Они[26] ничего не хотят слушать. Вижу, что если я останусь, я мало-помалу пойду ко дну. Здесь все быстро устаревает, у меня уже больше нет славы. В этой маленькой Европе недостаточно возможностей приобрести ее. Нужно отправляться на Восток – там завоевывается великая слава. Но прежде я хочу проехаться по побережью, чтобы самому посмотреть, что можно предпринять. Вот я возьму вас с собой, Ланнса и Сулковски. Если успех десанта в Англию мне покажется сомнительным, как я и опасаюсь, то отправлюсь в Египет, ведь армия Англии становится армией Востока».

Начатая 10 февраля 1798 года инспекция северных портов продлилась лишь неделю – через Антверпен, Брюссель, Лилль и Сен-Кантен. «Итак, генерал, – спросил его Буррьенн, – что думаете вы о своем путешествии? Вы довольны? Что касается меня, уверяю вас, я не нашел больших оснований питать надежду на все то, что увидел и услышал». Бонапарт заметил: «Наступление здесь слишком рискованно. Я не рискну. Не хочу таким образом испытывать судьбу прекрасной Франции».

В тот момент было принято решение о египетской экспедиции. Еще в Пассериано Бонапарт сказал: «Европа – муравейник; здесь никогда не было таких великих империй и таких великих событий, как на Востоке, где живет шестьсот миллионов человек». Достичь величия, будучи вдали от отечества, одержать блестящую победу в стране Солнца, на родине основателей религий и империй, взять пирамиды для пьедестала своей славы, добиться удивительных, фантастических и легендарных результатов, подняться по покоренному Нилу, проехать Африку или Азию, отобрать Индию у Англии – таковы были исполинские мечты этого человека, и с большим основанием, чем у Фуке, ибо Фуке имел только деньги, а у него была слава, он испытал искушение воскликнуть в порыве гордого ликования: «Qiе nоn ascendam!» (Разве есть вершина, которую я не смог бы покорить!)

Хотя цель экспедиции, которую собирались предпринять, была неизвестна, несмотря на это, каждый хотел бы сопровождать его. Куда он отправляется? Этого не знали, но слепо следовали за ним, ибо верили в его звезду. Странная вещь! Даже своим генералам Бонапарт не указал берега, к которым он прикажет пристать. «Монитор» в номере от 31 марта имел неосторожность упомянуть слово Египет, и Директория разрушила эффект, произведенный этой неосторожной публикацией, издав постановление, приказывающее Бонапарту отправиться в Брест, чтобы принять там командование английской армией.

Возможности участвовать в экспедиции добивались не только военные, этого же хотели и люди гражданские, ученые, артисты, поэты. А Бонапарт сожалел, что не может взять с собой поэта Дюси, композитора Меуля и певца Лаиса. Дюси был слишком стар для участия в кампании, Меуль должен был оставаться в Консерватории, Лаис – в Опере. Говоря об этом певце, главнокомандующий сказал Арно: «Сержусь, что он не хочет следовать с нами. Это был бы наш Оссиан, а он нам нужен; нам нужен бард, который бы пел во главе наших колонн при острой необходимости. Его голос так прекрасно воздействовал бы на солдат!» Бонапарт хотел бы увести на берега Нила весь цвет Парижа. Он предложил следовать за ним ученых Монжа, Бертолетта, Денона Доломье, литераторов Арно и Парсеваля; артистов – пианиста Ригеля и певца Виллето, дублировавшего Лаиса в Опере.

Будучи в курсе планов экспедиции, Буррьенн спрашивал у генерала, сколько времени тот намеревается провести в Египте. «Меньше месяца или шесть лет, – ответил Бонапарт, – все зависит от того, как будут развиваться события. Я захвачу эту страну, я заставлю приехать артистов, рабочих всех профессий, женщин, актеров. Нам только двадцать девять лет, нам будет тридцать пять, это еще не возраст. Этих шести лет мне будет достаточно, чтобы дойти до Индии, если удастся. Всем, кто вас спросит об отъезде, говорите, что вы отправляетесь в Брест, скажите это даже вашей семье».

Бонапарт горел желанием действовать. Ему не хватало запаха пороха. Все время, что он провел в Париже между итальянской кампанией и египетской экспедицией, он не снимал шпор, хотя и не носил мундира. А в его конюшне днем и ночью у него был наготове оседланный и взнузданный конь.

Одно время он готов был уже отказаться от египетской кампании: казалась неминуемой война с Австрией. Но как только эти осложнения были устранены, приготовления возобновились с новой силой. Но были и такие, кто не хотел отъезда Бонапарта и сожалел о нем, считая, что его настоящее место во Франции. «Директория хочет удалить вас, – говорил ему поэт Арно, – Франция хочет вас сохранить. Парижане ругают вас за ваше упорство; сейчас они сильнее, чем всегда, выступают против правительства. Вы не боитесь, что они начнут выступать и против вас?» – «Парижане кричат, но они не будут действовать; они недовольны, но они не несчастны. Если бы я вскочил на коня, никто не последовал бы за мной: еще не пришел момент. Мы отправляемся завтра».

Глава XXI

ТУЛОНСКОЕ ПРОЩАНИЕ

3 мая 1798 года Бонапарт и Жозефина, пообедав в Люксембургском дворце у Барраса в узком кругу, отправились во Французский театр, где Тальма играл «Макбета» Дюси. Итальянский победитель был встречен такими же овациями, как и в первые дни после своего возвращения из Италии. Посмотрев спектакль, они вернулись к себе, а в полночь Бонапарт отправился в путь, прихватив с собой в карету Жозефину, Эжена, Буррьенна, Дюрока и Лавалетта. Париж пребывал в неведении о его отъезде, и на следующее утро все думали, что он находится на улице Победы, а он был уже далеко и мчался по дороге на юг. Желая ввести в заблуждение английских шпионов, которые еще не знали о цели экспедиции, он все приготовления проделал в тайне и даже не разрешил Жозефине съездить в Сен-Жермен и попрощаться со своей дочерью. Сама Жозефина не знала, насколько продолжительным будет его отсутствие, а Бонапарт не сказал ей даже, позволит ли он ей последовать с ним в таинственную экспедицию, которую он готов был начать.

Мармон рассказал в своих мемуарах об одном происшествии, которое чуть было не стало роковым для путешественников. Спеша как можно быстрее добраться до Тулона, прибыв с наступлением ночи в Экс, они решили не останавливаться здесь, и, минуя Марсель, где они, вероятно, могли бы задержаться, направились по более прямому пути – через Роквер, по дороге, которая редко использовалась; вот уже несколько дней по ней никто не проезжал. Дорога шла под уклон. Вдруг карета, ехавшая на полной скорости, резко остановилась от сильного удара. От встряски все проснулись и выскочили из кареты узнать, что же произошло. Дорогу карете преградила огромная ветвь, упавшая с дерева. А в десяти шагах он нее, в конце спуска, был мост, по которому нужно было проезжать. Накануне он обвалился, никто не знал об этом, и карета неминуемо упала бы в пропасть, если бы ветвь не задержала ее на краю. Мармон добавляет: «Не видна ли в этом явная рука Провидения? Разве не мог теперь Бонапарт поверить в то, что оно охраняет его? И не будь этой ветви, так удачно лежащей, такой крупной и способной остановить карету, что стало бы с завоевателем Египта, с покорителем Европы, с тем, чье могущество пятнадцать лет влияло на судьбы жителей земли?».

От чего зависит предназначение и судьбы смертных? Не являются ли для Провидения даже самые великие люди лишь пигмеями? Будь ветвь немного менее толстой – и не стало бы Наполеона, не было бы сражений за пирамиды, не было бы 18 брюмера, не было бы консульства, империи, не было бы Аустерлица, Ватерлоо! Может быть, правы древние, говорившие, что тот, кто умирает молодым, любим богами? И было бы счастьем для Наполеона умереть в двадцать девять лет, до своих самых больших несчастий! Не слишком ли долго живут для себя и своей отчизны те, кого объявляют избранными, великими? Какой бы короткой ни была человеческая жизнь, для них она достаточно длинна.

Однако в 1798 году Бонапарт еще далек от таких размышлений. Когда он 9 мая прибыл в Тулон, его душа была переполнена гордостью, энтузиазмом и надеждой. В Париже он задыхался. В Тулоне задышал. Рожденный для абсолютной власти, он, наконец, оказался на своем месте. В Париже рядом с директорами его пугало положение подчиненного, и в своих отношениях с ними он был попеременно то почтительным, то фамильярным. Но как сказала мадам де Сталь, «ему не хватало верного тона ни в том ни в другом. Он умел быть естественным, лишь когда командовал». В Тулоне же он чувствовал себя хозяином. Он отправлялся, как опять говорит мадам де Сталь, «создавать эпическую фигуру, вместо того чтобы оставаться предметом пересудов якобинцев, которые под своей популярной личиной ловки не менее придворных». Несмотря на ажиотаж и восторженный прием, Париж показался ему склепом, и он счастлив был снять его «крышку». В своей армии он почувствовал себя ожившим.

Приветствия солдат и матросов, бряцание оружия, шорох волн, звуки труб, барабанная дробь возбуждают его. Война предстает перед ним своими славными и блестящими сторонами. Куда он направляется? Ничто еще не указывает на это. К какому берегу направит он свой флот? В Португалию или Англию, в Крым или Египет? Завоюет ли он землю фараонов? Прорвет ли Суэцкий перешеек? Хочет ли он захватить Иерусалим, как Годфроа де Буйон, и проникнуть в Индию, как Александр? Чем больше таинственности у предприятия, тем больше оно поражает воображение и будоражит массы. Самое главное преимущество экспедиции – то, что толпа не знает ее цели. Неизвестность витает над Европой, над Африкой, над Азией. Перепуганная Англия спрашивает себя, куда ударит молния?

Чем рискованнее становится авантюра, в которую собирается ввязаться Бонапарт, тем больше в ней привлекательности для него. Он похож на тех наездников, которым нравится ездить только на ретивых конях. Ему доставляет острую радость возможность все поставить на карту и бросить вызов фортуне. Можно заметить, что на протяжении всей своей карьеры он проявляет пристрастие к необычному, неизведанному и страсть к борьбе с непреодолимыми препятствиями. Он всегда будет преследовать победу, как охотник ловит свою дичь, и как игрок со всепожирающей страстью добивается выигрыша. В час, когда он должен покинуть жену и отчизну, всякое чувство грусти ему показалось бы недостойным мужчины. Как слабость он расценил бы слезы. Больше не Жозефина его истинное общество, а слава.

Несколько месяцев тому назад, может быть, он пожелал бы, чтобы жена следовала за ним на войну. Но влюбленный теперь уступил место герою. Он больше не пишет любовных писем наподобие тех, что он писал из Италии, и увлекает его теперь не Жан-Жак Руссо, а Плутарх, Библия и Коран. Прибыв в Тулон, он заявляет Жозефине, что не может везти ее в Египет, так как не хочет подвергать ее опасности и тяготам плавания, климата и военной кампании. Жозефина отвечает ему, что все это не может испугать такую женщину, как она; что она уже проделала три путешествия через моря более чем в пять тысяч лье, она креолка, и жара Востока на страшна ей. Чтобы утешить ее, Бонапарт обещает вызвать ее через два месяца, когда он обоснуется в Египте, и отправить за ней фрегат «Помон», на котором она проделала свое первое путешествие с Мартиники во Францию.