Текст книги "Жозефина"

Автор книги: Имбер Де Сент-Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Луи Бонапарт, родившийся в 1779 году, сопровождал Наполеона в египетской кампании, но во время экспедиции он вернулся в Париж как курьер с вестями из армии. Если и суждено было ему в дальнейшем проявить по отношению к Жозефине даже больше враждебности, чем ее было у Жозефа и Люсьена, до 18 брюмера он поддерживал со своей невесткой вполне дружеские отношения, и, возможно, она даже предполагала сделать его своим зятем.

Что касается последнего из братьев Наполеона, Жерома, родившегося в 1784 году, то это был шаловливый, непоседливый и жадный до развлечений мальчишка, которому очень надоедало, что ему все время в пример ставят Эжена де Богарне.

Мадам Летиция жила на улице Роше с сыном Жозефом и невесткой, женщиной приятной и респектабельной. У Наполеона было три сестры. Первая, Элиза, рожденная в 1777 году и вышедшая замуж за Феликса Баккиочи в 1797 году, жила на улице Верт, как и Люсьен. Вторая сестра, Полина, родилась в 1780 году. Во время итальянской кампании она вышла замуж за генерала Леклерка и жила в Париже на улице Виль-Эвек. Третью звали Каролина. Она родилась в 1782 году и в период египетской экспедиции Бонапарта заканчивала свое воспитание в Сен-Жерменском пансионате мадам Кампан, где ее подругой была Ортанс де Богарне.

Девушки Бонапарт завидовали красоте своей матери, особенно Полина, хоть она и считалась самой миловидной женщиной Парижа и была королевой всех балов, где она появлялась. Это была честолюбивая женщина, как будто из рода Цезарей. В ее личности было что-то настолько неотразимое, что она одерживала в салонах победу за победой, как ее брат на полях сражений. Она была из тех кокетливых и обворожительных женщин, которые, где бы ни появлялись, всегда вызывают невольный возглас удивления и восхищения, которые умело подготавливают нужный им эффект и смотрят на мир как на театр, где себе отводят место, так сказать, актрис красоты. Мадам Леклерк довольно терпимо относилась к своей невестке, которая, несмотря на то, что была менее привлекательна и старше, занимала, однако, более высокое положение в Париже. Что касается Каролины Бонапарт, то она заявляла о себе как о еще более красивой, умной и более амбициозной, чем ее сестра Полина.

Нелегкой была задача Жозефины – оставаться если не в сердечных, то все же в приличных и ровных отношениях с этой многочисленной и могущественной семьей. Уже начинал проявляться антагонизм Бонапартов и Богарне, и интриги, зависть, борьба за влияние, присущие любому правящему двору, начались здесь даже раньше, чем Наполеон пришел к власти, еще при расцвете Республики. Особняк на улице Победы был, если можно так выразиться, мини-дворцом Тюильри; здесь уже можно было заметить едва проклюнувшиеся ростки амбиций, притязаний, зависти, которые должны были расцвести в пору Консульства и Империи.

К неприятностям, связанным с враждебностью в семейных отношениях, добавлялась стесненность в денежных средствах, которую Жозефина испытывала постоянно. Непомерные суммы она тратила на туалеты, и у нее в доме можно было заметить ту смесь блеска и нищеты, которая присуща людям, не привыкшим считать деньги. У нее были великолепные украшения, и в то же время ей часто не хватало денег, чтобы оплатить самые минимальные долги. Мадам Ремюза рассказывала, что в то время в Мальмезоне мадам Бонапарт показала ей «ларчик с таким количеством жемчугов, бриллиантов и драгоценных камней, что ему в пору фигурировать в сказках «Тысячи и одной ночи», а он должен был с тех пор еще больше наполниться. Приобретению этих богатств очень способствовала покоренная и признательная Италия. И в частности папа, растроганный проявленным к нему отношением победителя, отказавшегося от удовольствия водрузить свои знамена на стены Рима». Мадам Ремюза добавила, что у обладательницы такого количества сокровищ, чье жилище было заполнено картинами, статуями, мозаиками, бывали подчас серьезные денежные затруднения.

Однако Жозефина не воспринимала свою стесненность в средствах трагически, и ее не огорчали сверх меры денежные трудности, с которыми она боролась, ибо она не сомневалась, что разбогатеет еще больше в будущем. Приятная, ласковая, сердечная, вкрадчивая, с приятными манерами, ровным характером, проникновенным голосом и полным доброжелательности взглядом, Жозефина была тем, кого принято называть покорительницей сердец. Она, никогда и никого не задевая и не обижая, не вступала в споры ни о политике, ни о каком-либо другом спорном предмете. Ее отличали преданность друзьям и милостивое отношение к врагам. Она была одарена особой небрежной грацией, свойственной креолкам, которая позволяла ей, стремящейся завоевать симпатию всякого, кто к ней приближался, нравиться людям из всех слоев общества. Очень обязательная и услужливая, она обладала еще одним исключительно важным достоинством, заставлявшим забыть все ее недостатки и являющимся у женщин самым сильным качеством: добротой. Роялисты прощали республиканское происхождение героя 13 вандемьера, говоря: «У него такая добрая жена!». Те, кто испытывал страх и затруднялся обратиться к Бонапарту, предпочитали прибегнуть к ее посредничеству. В период введения консульства можно было увидеть, как представители старого режима наносят визит мадам Бонапарт на первом этаже дворца Тюильри, никогда не поднимаясь на второй, где были апартаменты первого консула. Явно тяготея к обществу легитимистов, Жозефина старалась быть доброжелательной и гостеприимной и по отношению к республиканцам. Она присутствовала на всех без исключения торжествах Директории и сумела расположить к себе официальных лиц. Оставались превосходными ее отношения с Баррасом, который был одним из свидетелей ее бракосочетания с Бонапартом и главным творцом высокого положения ее супруга. С особым желанием она поддерживала дружбу с республиканкой мадам Гойе, женой одного из директоров, чья строгая добродетель была безупречной. Она не без основания утверждала, что близкая дружба с дамой, отличающейся такой безупречной репутацией, защищает ее от хулы недоброжелателей. Кроме того, расположение Гойе снискало ей приязнь тех республиканцев, которые инстинктивно боялись честолюбия ее мужа и нуждались в том, чтобы их успокоили на этот счет.

Если верить Жозефине, то Бонапарт был самым ревностным патриотом, а те, кто осмеливался сомневаться в его гражданской доблести, были лишь злыми и завистливыми людьми. Она не считала себя ловкой, но была такой, а есть столько людей, считающих себя такими искусными, не будучи таковыми. Нужно признать, что многими великими людьми управляли женщины, или, по крайней мере, способствовали их величию. Более чем вероятно, что без Жозефины Наполеон не стал бы императором. Как ни стремился он запретить ей говорить о политике, приказывая ни во что не вмешиваться, от этого она не становилась менее полезной, более того, она была самой эффективной помощницей во всех его проектах. И в его отсутствие она ловко готовила плацдарм, где он должен был появиться хозяином.

Глава XXIV

БОНАПАРТ В ЕГИПТЕ

Тацит высказал мысль, что «Majore longinquo reverentia». Это можно было бы перевести следующим образом: «Удаление повышает престиж». Бонапарт стал исключительно эпическим персонажем. Пьедесталом его славы были пирамиды. Сорок веков их истории явились как бы прологом его легенды. Египет, Палестина, Сирия – какие прекрасные и знаменитейшие названия! Сколько и какие воспоминания они воскрешают: фараоны, святая земля, Христос, походы крестоносцев, Библия, Евангелие, освобождение Иерусалима! Бонапарт, который рядился в свое прославление как Тальма в свою римскую тогу; Бонапарт, который сказал: «Воображение управляет миром»; Бонапарт, который постоянно играл в великих драмах своей жизни и неустанно думал о жителях Парижа, как Александр – о жителях Афин, этот Бонапарт предугадывал, что такая экспедиция должна была произвести огромное впечатление на демократическое рыцарство, вышедшее из Революции и чувствовавшее в себе тот же пыл, ту же отвагу, ту же жажду приключений, что и средневековое французское рыцарство. Разве у крестоносцев было больше мужества и смелости, чем у товарищей по оружию победителя пирамид? Разве «золотая книга» подвигов предпочтительней и важней сборника реляций, куда вписаны неувядаемые имена стольких героев?

Обжигаемый солнцем, распаленный привычкой к победе мозг молодого генерала вынашивал великие планы. Нигде этот поэт действия не чувствовал себя так хорошо, как на древней египетской земле, на которой перед ним открывались огромные радужные горизонты. Даже после коронования, после Аустерлица он тосковал о земле своих мечтаний, когда он задумывал покорить Африку, Азию, затем Европу, зайдя с тыла. Его душе, терзаемой честолюбием, уже было недостаточно Плутарха. Его книгами стали Библия и Коран. Пропитывавшееся древнееврейской и мусульманской поэзией воображение титана хорошо себя чувствовало в бескрайних и неизведанных просторах. Позднее он расскажет мадам де Ремюза об ощущениях, которые он испытывал в этот странный период своей карьеры, когда ничто не казалось ему невозможным: «В Египте я чувствовал себя освободившимся от оков стесняющей цивилизации, я мечтал обо всем и видел средства исполнить все, о чем я мечтал. Я создавал религию, я представлял себя на азиатской дороге на слоне, с тюрбаном на голове и с новым Алкораном в руке, который бы я сочинил по собственному разумению. В своем предприятии я соединил бы опыт двух миров, тщательнейшим образом исследовав историю их с выгодой для себя, атаковав английскую силу в Индии и возобновив этим завоеванием свои отношения со старой Европой».

Какой непрерывный ряд ослепительных картин! Какое разнообразие! Сколько живописных и выразительных спектаклей: Нил, пирамиды, мамлюки, их ужасающая конница, которая разбивалась о батальоны, стоящие в каре. Триумфальный въезд в Каир, арабы, поющие молитвы в огромных мечетях: «Славим милосердие великого аллаха! Кто тот, что спас от морских пучин и от ярости врагов любимца победы? Кто тот, кто провел живыми и невредимыми храбрецов Запада? Это великий аллах! Великий аллах, который больше не сердится на нас!» Послушайте восточный диалог Бонапарта с муфтием среди пирамид.

Бонапарт. Слава Аллаху! Нет истинного Бога, кроме Бога, и Магомет его пророк. Хлеб, отобранный злодеем, превращается в пыль во рту у него.

Муфтий. Ты говоришь как самый ученый мулла.

Бонапарт. Я могу заставить спуститься на землю огненный шар.

Муфтий. Ты самый великий полководец, и твоя рука вооружена могучей властью.

С блеском величия чудо явил он.

Землю чудес он поразил.

Старые шейхи падали ниц пред умным эмиром,

Народ опасался оружья его.

Пред ослепленными он появился как Бог,

Как Мухаммед Востока!

Период пребывания Бонапарта в Египте принес и победы и неудачи. Если в определенные моменты его честолюбие и гордость возбуждаются до такой степени, что он считает себя не только покорителем, но и пророком, основателем религии, полубогом, в другие моменты он возвращен к реальности жестокими ударами судьбы. В его душе смесь упоения и грусти, неистовое стремление к славе и глубокое презрение ко всякой земной суете. Чувство меланхолии, испытанное уже молодым завоевателем во время итальянской кампании, возвращается к нему в Египте и захватывает его, может быть, еще более властно. О нем, этом чувстве, свидетельствует письмо, написанное брату Жозефу в Каире 25 июля 1798 года: «Из публикаций ты узнаешь о результатах сражений и завоеваний в Египте, которые достаточно спорные, чтобы добавить еще одну страницу к военной славе моей армии… У меня большие неприятности в семейной жизни, так как покрывало неопределенности полностью сброшено… Я очень дорожу твоей дружбой. Чтобы стать человеконенавистником, мне достаточно еще потерять тебя или оказаться преданным тобой. Это очень печально, так как чувства к этой особе по-прежнему в моем сердце. Купи, пожалуйста, к моему приезду мне деревню недалеко от Парижа или в Бургундии. Там я рассчитываю провести зиму, а, возможно, и быть похороненным, я так разочарован в людях. Я нуждаюсь в одиночестве и уединении. Известность наскучила мне, чувства иссушены, слава опостылела, и в мои двадцать девять лет я чувствую себя совершенно опустошенным. Мне не остается больше ничего, как стать эгоистом. Я хочу жить один в своем доме, и я его не отдам никогда и никому, кто бы то ни был. Но не знаю, для чего жить. Прощай, мой единственный друг, я всегда был справедлив к тебе»,

В Египте, как и в Италии, любовь и ревность раздирают сердце Бонапарта. Он сомневается в чувствах Жозефины, в ее верности, и это беспокоит его, мешает сосредоточиться на военных заботах. Воображение часто уносит его в Париж. Он забывает горизонты востока и часто видит маленький дом на улице Победы, и милый образ Жозефины предстает перед мысленным взором, всегда соблазнительный, но порой тревожащий. Он представляет, как она блистает в Люксембурском дворце, окруженная щеголями и поклонниками, которых, может быть, она отличает и поощряет. Послушаем рассказ Буррьенна, который оказался свидетелем одного из таких всплесков подозрений и гнева:

«Когда мы отдыхали среди фонтанов Мессудьяха под Эль-Ариши, я встретил Бонапарта, прогуливающегося вместе с Жюно, как это часто бывало. Я стоял неподалеку и случайно взглянул на Бонапарта во время их беседы. Обычно бледное лицо генерала стало, по непонятной мне причине, еще более бледным и конвульсивно подергивалось. После беседы, длящейся примерно четверть часа, он отошел от Жюно и направился ко мне. Я никогда не видел его таким взволнованным, таким озабоченным. «Я разуверился в вашей преданности, – внезапно сказал он тихо и сурово. – Ах, женщины! Жозефина!… Если бы вы были преданны мне, то сообщили бы то, что я сейчас узнал от Жюно. Вот настоящий друг! Жозефина!.. а я в шестистах лье… Вы должны были мне об этом сказать… Жозефина, так обмануть меня! Она!… Горе им! Я уничтожу эту породу проходимцев и блондинов!… А что до нее – развод! Да, развод, публичный, скандальный! Я должен написать ей! Хватит, я знаю все. Это ваш промах. Вы должны были мне об этом сказать».

Эти резкие, бессвязные восклицания, его расстроенное лицо, срывающийся голос объяснили мне кое-что из его разговора с Жюно».

Не заставляет ли этот эпизод вспомнить сцену из «Отелло» Шекспира? «Яго, гляди, я дую на свою ладонь, и след любви с себя как пух сдуваю. Развеяна. Готово. Нет ее. О ненависть и месть, со мною будьте и грудь раздуйте мне шипеньем змей»[30]. Лицо Бонапарта искажается, голос прерывист: «О! Бойся ревности! Это дракон с зелеными глазами. Он ненавидит тех, кого пожирает. Тот обманутый муж живет под защитой неба, кто уверен в своей судьбе и не любит свою вероломную жену, но это не дано тому, кто любит страстно, сомневается, подозревает и обожает!»

Буррьенн пытается успокоить генерала. Он говорит ему, что поведение Жюно недостойно, что неблагородно так легко обвинять женщину, которой нет здесь, чтобы защитить себя. Он добавляет: «Никакое это не доказательство привязанности, если Жюно добавил вам неприятностей к уже достаточно серьезному беспокойству, которое вам доставляет положение войск в начале такого рискованного предприятия». Но Бонапарт никак не успокаивается. Буррьенн говорит ему о славе. «Что мне моя слава! – отвечает он. – Не знаю, что бы я отдал, лишь бы оказалось неправдой то, что сказал мне Жюно, так я люблю эту женщину! А если Жозефина виновна, развод разлучит меня с ней навсегда… Не хочу быть посмешищем для всех бездельников Парижа. Я напишу брату Жозефу, он позаботится объявить о разводе».

Его ревность в то время была такой сильной, что он говорил о ней со своим пасынком, сыном Жозефины, Эженом де Богарне, который рассказывал в мемуарах: «Главнокомандующий начал испытывать приступы сильной тоски либо из-за проявления недовольства части армии, особенно некоторых генералов, либо из-за неприятных известий, которые он получал из Франции. Прилагались все усилия омрачить и поколебать его семейное счастье. Несмотря на мою молодость, он проникся ко мне доверием и признавался мне в своих страданиях. Обычно по вечерам, меряя широкими шагами палатку, он высказывал мне свои жалобы и откровенничал со мной. Я был единственным, кому он мог свободно излить душу. Я стремился облегчить его страдания, я старательно утешал его по мере сил и насколько позволял мне мой возраст и мое уважение к нему».

Положение семнадцатилетнего юноши, вынужденного выслушивать подобные откровения, было, по меньшей мере, щекотливым. Он проявил в этой ситуации раннюю зрелость и достаточно такта, за которые Бонапарт сумел быть ему признательным. «Доброе согласие, царившее между мной и отчимом, чуть было не разрушилось одним происшествием, о котором я расскажу. Генерал Бонапарт отличал жену одного офицера и иногда прогуливался с ней в коляске. Эта женщина имела некоторую внешнюю привлекательность и ум. Тогда не преминули заговорить, что это его любовница, так что мое положение и как адъютанта и как сына жены главнокомандующего стало довольно мучительным. Вынужденный в силу своих служебных обязанностей сопровождать генерала, который никогда не выезжал без сопровождения адъютанта, я не раз оказывался в эскорте этой коляски. Не имея возможности выносить унижение, которое я испытывал, я вынужден был обратиться к Бертье с просьбой о моем переводе в полк. Следствием этого демарша стала довольно резкая сцена между мной и моим отчимом. Но с этого момента он прекратил свои прогулки в коляске с той дамой. Я продолжал оставаться возле него, и его отношение ко мне не ухудшилось».

Вместе с Бонапартом в Египет прибыло восемь его адъютантов. Четверо из них погибли: Жюльен, Сулковски, Курасье и Жильбер, двое были там ранено: Дюрок и Эжен де Богарне. Лишь Мерлин и Лавалетт вернулись из Египта живыми и невредимыми. Как только речь заходила об опасном задании, о том, чтобы отправиться в пустыню на поиски арабов или мамлюков, Эжен всегда вызывался первым. Однажды, когда, как обычно, он с рвением выступил вперед, Бонапарт остановил его со словами: «Молодой человек, запомните, в нашей профессии никогда не нужно спешить навстречу опасности, достаточно хорошо исполнять свой долг, выполнять свои обязанности и к вам придет божье благословение!»

В другой раз во время осады Сен-Жан-д’Акра главнокомандующий послал на самый опасный пост адъютанта с приказом. Офицер был убит. Бонапарт отправил второго, которого тоже убили. Пошел третий, и его постигла та же участь. Однако нужно было, чтобы приказ дошел, а под рукой у Бонапарта оставалось только два адъютанта Эжен де Богарне и Лавалетт. Он подал последнему знак приблизиться и совсем тихо, чтобы не услышал Эжен, сказал ему: «Лавалетт, отнесите этот приказ. Я не хочу посылать этого ребенка. Он так молод, не хочу обречь его на смерть. Его мать доверила его мне. Вы знаете, что такое жизнь… Идите!».

В другой раз в той же осаде Сен-Жан-д’Акра осколок снаряда попал в голову Эжена де Богарне. Юноша упал и был погребен осколками стены, разрушенной снарядом. Бонапарт решил, что он умер и не сдержал скорбного возгласа отчаяния. Но Эжен был только ранен и на девятнадцатый день после ранения попросил разрешения вернуться к своей службе. Он спешил участвовать в других штурмах, которые провалились как и первые, несмотря на упорство Бонапарта. «Эта убогая крепостишка стоила мне времени и людей, но все слишком затянулось, я должен пойти на последний штурм. Если он удастся, сокровища и оружие Джеззара, чью жестокость и кровожадность проклинает Сирия, позволят мне вооружить триста тысяч человек. Дамаск зовет меня, друзы ждут меня; я увеличу свою армию, объявлю об упразднении тирании паши, и во главе этих полчищ я прибуду в Константинополь. Таким образом я опрокину Турецкую империю и создам новую великую империю. В результате всего этого я войду в историю и, может быть, тогда я вернусь в Париж через Вену, уничтожив Австрийский императорский дом».

Все это было лишь мечтой. Безрезультатно неистовое упорство Бонапарта. Тщетно отдает он приказ на последнее усилие, стоя на редуте со скрещенными руками и неподвижным взглядом, служа мишенью всем снарядам. Лишенная артиллерии, его армия вынуждена снять осаду и вернуться в Египет. Прощай, завоевание Малой Азии, вступление в Константинополь, взятие с тыла Европы, триумфальное возвращение во Францию по берегам Дуная и через Германию! Бонапарту не суждено стать императором Востока, и, досадуя на английского коммодора[31], защищавшего Сен-Жан-д’Акр, он воскликнул: «Этот Сидни Смит вынудил меня упустить фортуну».

Но с какой ловкостью ему удается скрыть свою неудачу и представить сирийскую кампанию в великолепном свете! Как искусно составлено его заявление от 17 мая 1799 года: «Солдаты, пересекая пустыню, отделяющую Азию от Африки, вы двигались быстрее, чем арабская армия, шедшая, чтобы завоевать Египет. Вы истребили ее, вы захватили ее генерала, ее снаряжение, бурдюки, верблюдов. Вы овладели всеми охраняющими колодцы крепостями в пустыне. На равнинах Мон-Табор вы разогнали тьму народа, прибывшего со всех концов Азии в надежде разграбить Египет… Еще несколько дней – и вы бы захватили пашу в его дворце. Но в этом сезоне взятие дворца не стоит потери нескольких дней. Те храбрые солдаты, которых я должен был бы потерять там, необходимы сегодня для более серьезных операций».

Несмотря на большие лишения и жару, поднимавшуюся до 33 градусов по Реомюру, армии потребовалось лишь двадцать дней, из них семнадцать дней марша, чтобы преодолеть сто девятнадцать лье, отделявшие Сен-Жан-д’Акр от Каира. Как античный триумфатор возвращается Бонапарт в этот город. Разве не похож его кортеж на кортеж фараона-победителя! С какой восточной пышностью вступает он в город! Какие фанфары! Какие приветствия! Шествие открывают захваченные пленные. Солдаты несут взятые у турок знамена. Французский гарнизон Каира и жители города уже в пригороде Кубле встречают этого человека, которого арабы называют султан Кабир, султан огня. Шейх Эль Бекри, боготворимый потомок пророка, преподносит ему великолепного скакуна с вышитым золотом и жемчугами седлом, с молодым рабом, держащим его за уздечку. Этот раб Рустан – мамлюк будущего императора. Преподносятся и другие подарки: белые и черные рабы, великолепное оружие, богатые ковры, знаменитые своим быстрым бегом одногорбые верблюды, курильницы, наполненные фимиамом и благовониями. Предшествуемый муфтиями и улемами[32] мечети Гама-Эль-Азар, покоритель Мон-Табора, величественный как Зороастр, входит в Каир через ворота Побед, Баб-Эль Наср.

Через несколько дней стянутая к Родосу турецкая армия появляется вблизи Александрии и намеревается стать на якорь в Абукире, эскортируемая морской дивизией Сиднея Смита. Восемнадцать тысяч турок высаживаются на берег. За несколько часов Бонапарт собрал свои войска и двинул их к морю. Через шесть дней, 25 июля, с пятью тысячами человек он наголову разбивает в три раза превосходящие силы врага. После сражения, обнимая и поздравляя его с победой, Клебер сказал: «Генерал, вы велики, как мир!» Этой победой Бонапарт искупает поражение под Сен-Жан-д’Акром.

Однако близок час, когда Бонапарт, победив при Абукире, должен будет вернуться на Запад. Судьба сыграла с ним злую шутку и отобрала у него восточную славу. Его фортуна меняет декорации, он не будет ни Александром, ни Магомедом. Он станет Карлом Великим.

Вот уже шесть месяцев, как он не получает известий из Франции. Он отправляет на вражескую флотилию парламентера, который под предлогом ведения переговоров об обмене пленными попытается добыть некоторую информацию. Сидней Смит испытывает злобное удовольствие от возможности сообщить Бонапарту о стольких пренеприятнейших для него событиях: создана победоносная коалиция, оставлены естественные границы Франции, Рейн перейден, потеряна Италия, уничтожены результаты стольких усилий и стольких побед. «Зная, что генерал Бонапарт лишен известий, – говорит английский коммодор, – я нахожу, что ему будет приятно получить кипу свежих газет». Бонапарт получает их поздно 3 августа и читает их всю ночь со смешанным чувством удивления и гнева. С этого мгновения решение принято. Он незамедлительно возвращается во Францию, несмотря на бдительное наблюдение за ним английской армады. Нужда в воде и авария, произошедшая на одном из неприятельских кораблей, прервали блокаду и способствовали его отъезду. В ожидании благоприятного момента Бонапарт хранит в тайне свое решение о возвращении во Францию. Он поднимается по Нилу до Каира и остается здесь шесть дней, затем под видом того, что он вызван для инспекции в провинцию Дамьетт, он тайно возвращается в прибрежный район Александрии. Предварительно через контр-адмирала Гантома он приказал подготовить два фрегата, «Мюрион» и «Карьер», и два сторожевых судна – «Реванш» и «Фортуну». С маленькой группой соратников, Мюратом, Бертье, Эженом де Богарне, Буррьенном и несколькими другими он отчаливает в ночь с 22 на 23 августа. Сидней Смит даже не подозревает о таком невероятном и таком дерзком плане.

Эжен де Богарне рассказал в своих мемуарах об этом отплытии, похожем на эпизод из приключенческого романа: «При приближении к Александрии я был отправлен в разведку на берег моря, чтобы узнать, не заметил ли неприятель приготовлений к нашему отплытию. После моего возвращения генерал с некоторым страхом опрашивал меня, но скоро его лицо прояснилось от удовольствия, когда я ему поведал, что обнаружил на самом деле два фрегата, но, как мне показалось, они под французским штандартом. Он имел основания быть довольным, так как эти фрегаты должны были увезти нас во Францию. Он мне сказал об этом тотчас же: «Эжен, ты скоро вновь увидишь свою мать». Эти слова не доставили мне той радости, которую они должны были вызвать. Мы отчалили этой же ночью, и я заметил, что мои попутчики испытывали почти те же чувства стеснения и грусти. Таинственность, которая окутывала наш отъезд, страх быть захваченными англичанами и малая надежда на благополучное возвращение во Францию могут объяснить это движение души».

Лишь один Бонапарт не сомневался в счастливом походе плавания. Глубокий штиль удерживает в неподвижности фрегат, на который только что погрузились. Обескураженный Гантом предлагает ему сойти на берег. «Нет, – отвечает он адмиралу, – будьте спокойны, мы пройдем». Штиль продолжался и на следующий день на восходе солнца. Но в девять часов утра подул бриз, и Бонапарт, сказав Египту: «Прощай навечно», плывет в открытое море, уверенный, что его фортуна не предаст его и не подведет.

Глава XXV

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЕГИПТА

Египетская кампания оказалась бесполезной для Франции, но она была полезна и необходима Наполеону. К его славе она добавила нечто странное и загадочное: славу победителя пирамид, и поставила его в один ряд с такими великими людьми, как Цезарь, Магомет, Александр, так сильно поразившими воображение народов. Впрочем, Бонапарт обладал талантом высвечивать только успехи и победы, оставляя в тени неудачи, отступления и поражения. Так, вернувшись из Сирии после серьезного поражения, он заставил власти Каира встречать себя с такой пышностью, как если бы он овладел Сен-Жан-д’Акром. Он стер воспоминание о морской неудаче при Абукире, принеся на континент победу, которую назвали тем же именем. Египет далеко, и французов можно было заставить замечать лишь яркие стороны экспедиции. А мрачные эпизоды скрадывались успехом, который считали определенным, но который, однако, был эфемерным.

Покидая свою армию, Бонапарт шел ва-банк. Захваченный английскими кораблями, он стал бы предметом острой критики, всяческих обвинений и, может быть, если воспользоваться выражением поэта, его противники в зародыше раздавили бы его имперского орла. Когда великие люди, отбросив самодовольство, сознательно анализируют причины собственной славы, они признают, что случайность в ней занимает подчас больше места, чем заранее подготовленные благодеяния и подвиги, что они выигрывают партии, когда должны были бы проиграть, и проигрывают там, где должны были бы выиграть, и что толпа аплодирует скорее успеху, нежели достоинству. По всем соображениям Наполеона, самая, возможно, прекрасная кампания – французская, но она, однако, проваливается. Его египетская экспедиция, по словам его самых ярых приверженцев, была плохо просчитана, но она послужила ему ступенькой к трону. Когда люди с таким характером, как у Бонапарта добиваются успеха, они забывают свои ошибки и, исходя из результата, говорят, что они не сомневались в победе, потому что верят в свою звезду. Создатели легенд о Наполеоне свято верят в него, считая, что Бонапартом все время владела навязчивая идея о «маленьком солнце славы, которое сияло ему днем и ночью и к которому он направлял свой корабль». «Мы не должны ничего бояться, – говаривал он, – потому что звезда, которая взошла на небе Востока, – это моя звезда».

В таком фатализме нет ничего по-настоящему серьезного. Сколько таких мнимых звезд потухает и исчезает с политического небосклона! По сути, эти люди являются игроками, которые из любви к приключениям берут из своего воображения бог знает какой предлог, чтобы оправдать свою страсть и поразить национальное сознание. Мы совершенно не верим в этот вид фатализма, обманутыми жертвами которого оказываются в первую очередь те, кто его выдумал.

Сколько безрассудства, сколько неблагоразумия, сколько дерзости, сколько риска в этом египетском предприятии! Только чудом корабли, везшие экспедиционный корпус, смогли добраться до страны фараонов и не были рассеяны английским флотом, против которого, по оценкам экспертов, они не способны были бороться. Только чудом Бонапарт смог вернуться из Египта во Францию, не перехваченный и не остановленный кораблями врага. Сколько раз во время этого долгого плавания, такого рискованного и такого опасного, он был лишь на волосок от гибели! Столкнись он с огромными кораблями английского флота, имея в своем распоряжении только четыре суденышка, что стало бы с ним? Ведь эти старые, тяжелые, никуда не годные венецианские парусники не смогли бы выдержать многочасовой погони. Разве смогли бы они соперничать с лучшими в мире кораблями? У Бонапарта был только один шанс на успех: не встретить английские корабли, когда известно, что они держат под контролем прибрежные воды Египта и все Средиземное море.

Первый порыв ветра относит четыре судна налево от Александрии к берегам великого Каренаика в ста лье от английского адмирала Сиднея Смита. Затем они поворачивают на северо-запад и на двадцать четыре дня задерживаются вблизи пустынного и засушливого побережья, где никто не подозревает об их присутствии. Бонапарт отдает распоряжение адмиралу Гантому прижаться к африканскому берегу на случай, если их вдруг заметят английские корабли, у них было бы время высадиться на берег. А тогда, как говорит он, с горсткой людей и суммой в семнадцать тысяч франков (единственное вывезенное им из Египта богатство) он добрался бы либо до Туниса, либо до Орана, откуда вновь вышел бы в море. 15 сентября используют сменивший направление ветер, который дует теперь с юго-запада. 19 сентября пытаются пройти между мысом Бон и Сицилией. Это очень опасный проход, потому что здесь всегда очень много английских кораблей. По счастью, туда прибывают как раз на исходе дня. Появись они там чуть раньше, их мог бы заметить враг, чуть позже – было бы слишком темно, чтобы можно было рискнуть пройти по проливу. Благодаря благоприятным случайностям четыре судна продолжают плавание, и, различив в сумерках огни английского фрегата, уже на рассвете следующего дня они оказываются вне видимости. Порывы ветра подгоняют их к Аяччо.