Текст книги "Жозефина"

Автор книги: Имбер Де Сент-Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Века, вы едва ли поверите,

Как воины стали героями,

Врагов разметав и заставив их

Упиться черными волнами.

Под лаврами сколь привлекателен Вакх!

Наполним, друзья, кубок славы

Игристым и свежим нектаром!

Осушим его за Победу, возлюбленную

французов!

…Мы увидели, что происходило в Париже. Что же происходило в Милане?

Глава III

ВСТУПЛЕНИЕ БОНАПАРТА В МИЛАН

Сколько воодушевления, сколько пыла, сколько задора в этой молодой доблестной армии, с триумфом вошедшей в Милан! Все молодо: главнокомандующий, офицеры, солдаты, идеи, чувства, надежды. Сколько гордости, достоинства, какая свободная поступь у этих приземистых южан с просмоленной солнцем кожей, с умным и хитрым лицом, с огненным взглядом! Они отражают суть французской революции. Они бравые и добрые, жестокие и благородные, великолепные в бою, приятные, веселые, но при этом отличающиеся героизмом, самоотречением, бескорыстием, они думают не о себе, а об отчизне. Они не завистливы, их не заботят ни награды, ни деньги. Военная карьера – не профессия для них, а призвание, страсть. Роскоши миллионера они предпочитают свои мундиры в лохмотьях. Они с презрением относятся ко всему, что не является военным. Они не только не боятся опасности – они ее любят, они живут в ней как в своей стихии.

На редуте Дего Бонапарт воскликнул: «С двадцатью тысячами таких людей мы пересечем всю Европу». Гас конский гренадер подхватил громко: «Пусть маленький капрал ведет нас, и я обещаю ему, что он никогда не увидит нас отступающими». Со времен легионеров Цезаря мир не видел ничего подобного солдатам Бонапарта. Как они были счастливы в Милане!

Те, кто так долго не имел даже башмаков,

Без хлеба, босые, отбросив тревогу,

К триумфу упорно шагали все в ногу.

Теперь они хорошо накормлены, неплохо одеты и в добротных башмаках. Очень хороших башмаках! Это огромное счастье для бедного солдата! И вот они в этом городе, похожем на земной рай, с прекрасным мраморным собором, обворожительными женщинами и пленительными пейзажами. А вокруг плодородная земля, поля, леса, залитые солнцем; вдали громадина цепей Альп, вершины которых, начиная горами Визо и Роз вплоть до гор Бессано, весь год остаются в снегу. Воздух так прозрачен, что до находящихся на расстоянии двенадцати миль гор, кажется, рукой подать. Солдаты любуются богатствами Ломбардии, этой обетованной землей, гигантской горой Визо, так долго нависавшей над их головами: теперь они увидят, как за нее садится солнце.

Бонапарт вошел в Милан 15 мая 1796 года. Там его встретила многочисленная национальная гвардия, одетая в цвета Ломбардии – зеленый, белый и красный, под командованием важного сеньора города, герцога де Сербеллони. Гвардия была выстроена в ряд вдоль пути, по которому он проезжал. Воздух сотрясали возгласы «Виват!». Бонапарт прибыл к римским воротам, где гвардия склонила перед ним оружие. В сопровождении полка пехоты и окруженный своей гвардией гусар, он продвигался до площади перед дворцом эрцгерцога, где его разместили и где был накрыт стол на двести персон. Под крики «Да здравствует Республика! Да здравствует свобода!» на площади было посажено Дерево Свободы. И день закончился великолепным балом, на котором многие дамы города появились в костюмах национальных французских цветов.

В тот же день один из адъютантов Бонапарта, Мармон, будущий герцог Рагуз, написал своему отцу: «Мой милый отец, сегодня мы в Милане. Наше триумфальное вступление в город напомнило мне вхождение в Рим древних полководцев, когда они были вполне достойны своей отчизны. Я сомневаюсь, что когда-либо перед моим взором представало более прекрасное и восхитительное зрелище. Милан очень красивый город, очень большой и многолюдный. Его жители любят французов до безумия, и невозможно передать все знаки преданности, которые они нам выражали… Забываешь обо всех тяготах войны, когда так оценивается победа в ней. Наши успехи действительно невероятны. Они навсегда увековечивают имя генерала Бонапарта, и не нужно строить иллюзий: своими победами мы обязаны только ему. Любой другой на его месте был бы побит, а он добивается триумфа за триумфом… Эта кампания – самая прекрасная и самая блистательная из всех, когда-либо проводимых. Она должна быть описана и широко известна. Она сложна, замысловата, и те, кто смогут все понять, извлекут для себя пользу из нее. Такова, мой дорогой отец, истинная картина нашего положения».

Вечером Бонапарт говорил своему адъютанту: «Итак, Мармон, как вы думаете, что говорят о нас в Париже? Довольны?» – «Восхищение вами должно быть полным». – «Они же ничего не видели, – возразил Бонапарт, – а судьба готовит нам еще успехи, превосходящие все те, которых мы до сих пор достигли. Фортуна улыбнулась мне сегодня не для того, чтобы я пренебрег ее благосклонностью. Она – женщина. И чем больше она делает для меня, тем больше я буду требовать от нее… До сих пор никто не задумал ничего великого – мне должно показать пример».

Бонапарт в совершенстве владел искусством поражать воображение. Можно сказать, что в нем возрождалась душа великих людей эпохи Плутарха. Его гений имел, по сути, древние корни, он воскрешал античность в современном мире. Все его слова, все его поступки, даже тогда, когда они казались очень простыми, были рассчитаны на то, чтобы производить эффект. Он беспрестанно думал о Париже, как Александр думал об Афинах. Он постоянно стремился вызывать чувство восхищения и удивления. В нем сочетались несравненная отвага, дух авантюриста-игрока, который ставит все на карту, с ранней опытностью и знанием человеческих сердец. Поистине удивительные качества для человека его лет! Нет ничего более редкого, чем это соединение безграничного воображения и рассудочного, расчетливого ума. В Бонапарте уживались два различных человека, дополнявших один другого: поэт и практичный человек. Он мечтал и действовал, он одновременно любил и Оссиана и математику, он переходил от самых обманчиво ослепительных химер к точно просчитанной реальности, от самых возвышенных обобщений к самым незначительным, мельчайшим деталям. Такое соединение обычно несовместимых качеств делало его оригинальным, неподражаемым.

Достоинством генерала было сознание того, что на поле брани он мог делать с солдатами все – как вдохновить их на беспримерные подвиги, так и подчинить своей воле, вызывая у них восхищение. Таким приземленным обществам как наше нелегко представить эпоху, где богатый банкир менее значим, чем обыкновенный младший лейтенант, где отвага ценится выше богатства, а воинственный дух постоянно рождает легендарные подвиги. Силу этой несравненной армии составляло то, что она имела веру. Французы рождены рыцарями. Вместо того чтобы изменить их характер, Республика сделала французов еще более экзальтированными. Как только якобинцы получили крещение огнем, они превратились в паладинов, рыцарей из свиты Карла Великого; санкюлоты[6] вдруг обнаружили в себе те же устремления, что были у крестоносцев. Сподвижники Карла Великого или Жофруа де Буйона не были ни более храбрыми, ни более влюбленными. Какая непобедимая устремленность овладела этим революционным рыцарством, знатью на один день, которая уже стирала древние гербы и, приветствуемая восторженной миланской аристократией, могла гордо воскликнуть, как Бонапарт: «Быстро старишься на полях сражений!».

Стендаль прекрасно сумел описать легендарную бедность итальянской армии. Как точно ее характеризует рассказанный им анекдот об одном из самых блестящих офицеров этой армии. Офицера звали Робер. По прибытии в Милан утром 15 мая он был приглашен на обед одной маркизой, в доме которой его разместили. Он совершил тщательный туалет, но чего ему не хватало, так это пары хорошей обуви; у него оставались только союзки;, он старательно привязал эти союзки к ногам веревочками, хорошо навощенными по его приказу, но, заметим, подошв не было. Превосходно принятый маркизой молодой офицер был ошеломлен ее красотой и боялся, как бы его бедность не заметили чопорные лакеи в великолепных ливреях. Он так боялся, что, встав из-за стола, смущенно дал лакеям монету в шесть франков: это было все, чем он располагал.

В ту пору продажность женщин – отличительный признак старых порочных обществ – еще не имела губительных последствий. Были светские дамы, которым нравилась сама любовь, и были куртизанки, которые дарили благосклонность не только тем, кто им платил и кого они не любили, но и тем, кого они любили. Модные в то время примадонны оперетт выкачивали огромные суммы из армейских поставщиков, но обожали какого-нибудь молодого офицера, имевшего лишь шпагу и плащ. Тем активнее развлекались, чем больше был риск не остаться в живых. Чем кровопролитнее сражения, тем больше задора и веселья. Чем больше играли со смертью, тем сильнее возбуждались от того, что делает жизнь приятной. Приобретенные за деньги богатства воины не ценили, но исступленно и яростно стремились к тому, чего не купишь: к славе, любви.

Впрочем, со времени вступления в Милан в армии появился неведомый до сих пор комфорт. Солдаты ели хороший хлеб, масло, пили превосходные вина, сменили свои лохмотья на новые одежды, предоставленные городом. В понедельник, 16 мая, Бонапарт, принимал присягу муниципалитета; вечером в театре Ла Скала был дан концерт. 18-го посадили новое Дерево Свободы; это был национальный праздник, объявленный от имени Народного общества по случаю первого года Ломбардской республики.

19 мая – приветствие и обнародование заявления, подписанного Бонапартом и Салисетти: «Французская республика, поклявшись в ненависти к тиранам, поклялась также в братстве с народами… Так долго державший Ломбардию под игом деспот причинил много бед Франции, но французы знают, что вина королей не распространяется на народ. Нет сомнений, стань победительницей армия заносчивого монарха, она бы установила террор над порабощенным народом; республиканская же армия, вынужденная вести смертельную войну с королями и побеждая их, обещает свою дружбу народам, которых эти победы освобождают от тирании».

Бонапарт, казалось, должен был быть счастлив, но, однако, даже ощущая триумф победы, он страдал. Стендаль говорит: «Глядя на этого молодого генерала, проходящего под великолепной триумфальной аркой Римских ворот, даже самому опытному философу было бы трудно догадаться о двух страстях, снедавших его сердце». Это были самая пылкая любовь, близкая к безумию «благодаря» ревности, и доходящий до ярости гнев из-за решений, принимаемых Директорией. Даже накануне своего триумфального вступления в Милан Бонапарт отправил в Париж прошение о своей отставке, и никто об этом не знал. Незадолго до этого он был предупрежден Директорией, что итальянская армия впредь будет разделена на две армии, одна из которых, южная армия, будет доверена ему и под его командованием отправится покорять южную часть полуострова. Северная же армия будет воевать под командованием генерала Келлерманна. Бонапарт понимал, что такая комбинация подрывала его престиж и разрушала его «сооружение» могущества и славы. 14 мая он написал Директории письмо, в котором есть такие строки: «Разделение итальянской армии на две самостоятельные армии я считаю неполитичным; также идет вразрез с интересами Республики назначение главнокомандующими двух разных генералов. Я проводил кампанию, ни с кем не советуясь; я бы не сделал ничего хорошего, если бы мне нужно было согласовывать свои действия с другими. Испытывая нужду абсолютно во всем, я все же одержал верх над превосходящим меня по силе противником только потому, что был уверен в вашем доверии мне, и мое продвижение было таким же быстрым, как и моя мысль… Сознаю, что нужно иметь много мужества, чтобы написать вам это письмо: так легко можно было бы обвинить меня в честолюбии и гордости. Впрочем, вам судить о своих чувствах». В тот же день он написал Карно личное письмо, заканчивающееся так: «Я принимаю слишком близко к сердцу то, что в две недели могу потерять результаты двух месяцев опасностей, тягот и мук и оказаться стесненным в своих действиях. Я начал с некоторой славой и желаю продолжать быть достойным вас. В остальном, верьте, ничто не уменьшит уважения к вам у всех, кто вас знает».

Таким образом, в самом начале своей карьеры победитель оказался под угрозой потери своего поста командующего, который он занимал с таким блеском. Возможно, что это не было главной его заботой – той, которая сильнее всего беспокоила его возбужденное сознание.

Он умолял свою жену приехать к нему. А Жозефина не приезжала. Проходили дни, недели, а известия о ее отъезде, которого он так желал, не поступало. Может быть, подсказывало ему сердце, может быть, она не приезжает, потому что любит другого и тот удерживает ее в Париже. Эта мысль – настоящее наказание, – омрачала радость победы.

Глава IV

ПРИБЫТИЕ МАДАМ БОНАПАРТ В ИТАЛИЮ

В своих любопытных мемуарах мадам Ре-мюза говорит: «Что можно было бы сказать о сердце Бонапарта? Если бы возможно было поверить, чтобы человек, почти во всем подобный нам, был бы, однако, лишен этого органа, который позволяет нам любить и быть любимыми, я бы сказала, что в момент его создания вполне могли забыть о сердце, или, может быть, ему удалось подавить голос сердца полностью. Он всегда создавал слишком много шума вокруг себя, чтобы сосредоточиться на сердечном чувстве, каким бы оно ни было. Ему почти неведомы были связи по крови, голос природы».

Это суждение нам кажется субъективным и преувеличенным. Несомненно, честолюбие и жажда славы могли в конечном итоге взять верх в его душе над всеми остальными чувствами, но все же нельзя согласиться с Ламартином, сказавшим:

Без сердца под плотной кольчугой

Ты жил, не зная любви.

Как гордый орел одинокий

Парил ты в бескрайних просторах,

Имея лишь взгляд, чтоб окинуть

Всю землю, и когти – ее захватить.

Несмотря на то, что говорит поэт, Наполеон умел ненавидеть и умел любить. Как бы высоко ни вознесся человек на вершины всемогущества, он не может полностью оторваться от человеческой природы. Не находя удовлетворения в славе и честолюбии, не зная, чем заполнить эту бездну, называемую сердцем, герои или властители как простые смертные имеют потребность черпать новые силы из источников сокровенных радостей, и часто слово, взгляд, улыбка дают им больше счастья, чем весь блеск величия и все упоение победой.

Отрицать страстность чувства Бонапарта к Жозефине в 1796 году означало бы опровергать очевидное. Все, кто жил тогда рядом с ним, единодушны в признании того, что Бонапарт испытывал это чувство. Мармон и его друг Лавалетт, поэт Арно одинаково были поражены этим. Мармон, повествуя об итальянской кампании, записал в своих мемуарах: «Как бы ни был Бонапарт занят заботами о своем величии, военными задачами, которые были перед ним поставлены, и своим будущим, он находил время отдаваться и другим чувствам: он без конца думал о своей жене. Он желал ее, он ждал ее с нетерпением. Он часто говорил мне о ней, о своей любви к ней с таким пылом, с излияниями и иллюзиями молодого человека.

Постоянные отговорки, задерживавшие ее отъезд из Парижа, доставляли ему очень большие мучения, и он поддавался чувствам ревности и пристрастности, свойственным его натуре. Когда мы в этот период объезжали с целью инспекции районы Пьемонта, оказавшегося в наших руках, однажды утром в Тортоне разбилось стекло на портрете его жены, который он всегда носил с собой. Он страшно побледнел, это причинило ему боль. «Мармон, – сказал он мне, – моя жена или очень больна или неверна мне».

Эмоциональное напряжение, связанное с войной, не только не отвлекало Бонапарта от его любви, но оно делало ее еще более пылкой, более горячей, более страстной. Его кипучая натура прекрасно справлялась с этими двумя страстями – с любовью к женщине и любовью к славе. Постоянное движение, военная лихорадка, в которой он жил, давали импульс его необузданным чувствам. В его желаниях всегда присутствовало что-то неспокойное, властное, деспотическое. Он не понимал, не воспринимал сопротивления женщин, кроме сопротивления той, которая звалась Победой. Он звал Жозефину, значит, Жозефина должна была поспешить. Он провел с ней с начала их супружеской жизни только сорок восемь часов – скорее, как любовник, нежели супруг. Его страсть была разожжена, но не утолена. Чувства, воображение, сердце – все в нем трепетало. Беспечная креолка, непривычная к подобным проявлениям чувств, была, может быть, ими больше удивлена, чем осчастливлена.

Данфрей, полагаем, очень точно определил чувства Жозефины и ее супруга в тот период. Рассказывая о страсти Бонапарта к своей жене, он отмечал: «Он вносил в эту привязанность – говорят, единственную, которая заставляла трепетать его сердце, – весь пыл и весь жар своей необузданной натуры. Что касается Жозефины, в его присутствии она ощущала больше беспокойства и удивления, нежели любви. Даже гениальность, замечаемая ею в его взгляде, пронизывающем и страстном, производила на ее нежную и вялую душу нечто вроде гипноза и ослепления, которым она подчинялась не без тайного страха, и прежде чем поддаться ему, она не раз спрашивала себя, не является ли необычайная уверенность в себе, проступающая в речах генерала, следствием самомнения молодого человека, ведущего к горьким разочарованиям».

Не подлежит сомнению, что она была очень польщена первыми успехами Бонапарта, но, как заметил Мармон: «Она больше стремилась наслаждаться триумфом своего мужа в центре Парижа, чем отправиться к нему в Италию». Слишком тяжело было ей покинуть своих детей, свои связи и эту парижскую жизнь, которая так хорошо подходила ее доброй, ласковой, милой, но несколько фривольной и легковесной натуре. Она любила этот обворожительный город, который не вернул еще весь свой прошлый блеск, но все же был полон очарования и притягательности. Очень оживленные тогда театры, салоны, начинавшие открываться, элегантность и нравы старого режима, понемногу возрождавшиеся, дворец Директории, где ее принимали как королеву, – все это нравилось Жозефине. Как говорит поэт Арно, автор «Воспоминаний шестидесятилетнего»: «На смену террору, добычей которого так долго был Париж, пришло почти абсолютное безразличие ко всему, что не доставляло удовольствия: все наслаждались настоящим, предвосхищали будущее и возвращали прошлое. Люксембургский дворец, где расположились пять правителей Директории, стал уже тем, чем будет впредь: местом, где находится власть, двором. И так как там не запрещалось появляться женщинам, с ними туда проникали более приятные, чем раньше, манеры. Освобождаясь от своей грубости, республиканцы начинали осознавать, что галантность вполне могла сочетаться с политическими обязанностями, что была даже определенная мудрость в том, чтобы воспользоваться ею как средством управления, и праздники, где дамы забирали в свои руки власть, от которой они были оторваны в течение долгого времени правления Конвента, подтверждали то, что мужчины во власти меньше думают о разрушении старых нравов, чем о том, чтобы подражать им».

Впрочем, друзья мадам Бонапарт не переставали ей повторять, что ее место не в Италии, что война только началась, что нужно оставить победителя со своими военными заботами, своими планами военных кампаний, своей стратегией и что молодая женщина не создана для суматохи лагерей и опасностей сражений. В своей блестящей «Истории императрицы Жозефины» Обена сказал: «Мадам Бонапарт очень сильно критиковали за то, что она уже в апреле не поспешила в Италию по первому призыву супруга, еще до победы при Лоди и взятия Милана. Бог мой, лишь ее славному супругу, черпавшему в своем гении уверенность в победе и в своей нетерпеливой любви – желания, менее всего беспокоившемуся о препятствиях, могло прийти на ум выражение столь поспешных требований. Не в обычае Республики было видеть жен генералов, едущих в обозе армий. Правилом, основанным на вполне понятных мотивах, было вовсе этого не желать, да и осторожность подсказывала это. Мы не претендуем представлять Жозефину женщиной, скроенной на античный манер, римлянку, героиню. От этой креольской натуры, беспечность которой хоть была и мила, но все же являлась недостатком, было бы слишком ожидать готовности вот так, с самого начала, окунуться в трудности и неустроенность большой войны, останавливаться в итальянских городах и деревнях».

Бонапарт же совершенно не понимал подобных колебаний. Для того чтобы заставить свою жену решиться приехать к нему, он пишет ей письмо за письмом, одно страстнее другого. Люди старого режима, бывшие поклонниками Жозефины, посмеялись бы сами над собой, будь у них подобный стиль и подобные повадки. Им показалась бы «буржуазной» такая экзальтированная любовь. Конечно, они читали «Новую Элоизу», но они не адресовали своим законным женам тирады и гиперболы в стиле Жан-Жака. Александр Богарне не приучил Жозефину к такой любви, любви до самозабвения, которая в глазах волокит Версальского двора была позволительна между любовниками, но неуместна и смешна между супругами. И поэтому мадам не принимала всерьез трагически страстные излияния своего супруга. Послушаем интересные откровения Арно по этому поводу: «Мюрат передал мадам Бонапарт письмо, в котором молодой победитель торопил ее приехать к нему. Это письмо, которое она мне показала, а также и другие, которые Бонапарт написал ей со времени своего отъезда, носили отпечаток самой безумной страсти. Жозефина потешалась над этими письмами, продиктованными ревностью. Она читала мне отрывки, принижая те мысли, которые так мучили его: «Если это правда… бойся кинжала Отелло!» Я вспоминаю, как она произносила с милым креольским акцентом: «Как он забавен, этот Бонапарт!».

Мадам Ремюза, так мало благоволившая Наполеону, расположенная отрицать его способность испытывать какие-либо нежные чувства, просто вынуждена была сделать это признание в своих мемуарах: «Он испытывал к Жозефине определенную привязанность, и если и могло его что-либо растрогать, так это только что-нибудь связанное с ней. Даже будучи Бонапартом, невозможно избежать всех воздействий любви». Да, Бонапарт испытал воздействие страсти. Трудно найти более яркое подтверждение его любви, кроме этого письма, по настоящему красноречивого, истинно страстного, которое он написал Жозефине из Тортоны 15 июня 1796 года и которое побудило ее принять наконец решение приехать к своему супругу, безумно любившему ее. Может быть, и просквозило там некоторое влияние выспренности Жан-Жака Руссо, но было в его вулканическом стиле по меньшей мере что-то волнующее и искреннее, подкупающая и правдивая интонация.

Тортона, полдень, 27 прериаля IV года Республики (15 июня 1796 года).

Жозефине.

Жизнь моя – постоянный кошмар. Мрачные предчувствия мешают мне дышать. Я больше не живу, я потерял больше, чем жизнь, больше, чем счастье, больше, чем спокойствие, я почти без надежды. Отправляю к тебе посланца. Он пробудет в Париже только четыре часа, а затем привезет мне ответ. Напиши мне десять страниц, лишь это сможет утешить немного. Ты больна, ты любишь меня, а я тебя огорчаю. Ты беременна, а я тебя не вижу. Все эти мысли путаются у меня в голове. (Признаки беременности, которые, впрочем, не имели продолжения, в самом деле задержали отъезд Жозефины в Италию, и ее муж упрекал себя в строгости к ней и раскаивался. – Прим. авт.) Я так виноват перед тобой и не знаю, чем это искупить. Я упрекал тебя в том, что ты задерживаешься в Париже, а ты, оказывается, болела. Прости меня, мой добрый друг; любовь, которую ты внушила мне, лишила меня разума, никто не сможет излечить меня, разум никогда не вернется ко мне. От этого недуга не излечиваются. Мои предчувствия настолько зловещи, что я согласен был бы поскорее увидеть тебя, прижать к своей груди и умереть вместе с тобой. Кто нуждается в тебе? Я представляю, что вы вызвали Ортанс, я в тысячу раз больше люблю это милое дитя с того момента, как я подумаю, что она может тебя немного утешить. А мне никакого утешения, никакого спокойствия, никакой надежды, разве что я дождусь курьера и в длинном письме ты мне объяснишь то, что ты больна и насколько эта болезнь серьезна. Если она опасна, предупреждаю тебя, я тотчас же отправлюсь в Париж… Я всегда был удачлив, судьба никогда не сопротивлялась моим желаниям, а сегодня я потрясен тем, что меня единственно трогает… У меня нет больше аппетита, сна, интереса к дружбе, славе, к отчизне – ты, только ты, а остальной мир не существует больше для меня, как если бы он вовсе исчез. Меня влечет почет, потому что тебя он привлекает, победа, потому что тебе это доставляет удовольствие. Без этого я бы все бросил, чтобы припасть к твоим ногам.

Вальтер Скотт написал в «Жизни Наполеона»: «Сохранилась часть писем Бонапарта к Жозефине. Они открывают странный характер человека, пылкий как в любви, так и на войне, и язык победителя, расправлявшегося с государствами как ему заблагорассудится, и побивавшего самых знаменитых генералов того времени, такой же восторженный, как язык идиллического пастуха».

Последние строки только что процитированного письма определенно подтверждают это высказывание знаменитого английского романиста: «Мой добрый друг, не забудь сказать, что веришь в мою беспредельную любовь к тебе, и ты уверена, что каждое мгновение посвящено тебе, что не проходит и часа без мысли о тебе, что мне даже в голову не придет подумать о другой, что все они для меня неизящны, некрасивы и неумны, что только ты одна, какая ты есть, нравишься мне и поработила мою душу, всю без остатка, покорила мое сердце, и у меня нет ни одной мысли, которая бы не касалась тебя; что мои силы, мои руки, мои мысли – все твое, что моя душа в тебе и что день, когда бы ты изменила или умерла, был бы днем моей смерти, что земля прекрасна для меня только потому, что на ней живешь ты. Если же ты не веришь всему этому, если ты не убедилась, не прониклась этим, ты убиваешь меня, ты меня не любишь. Ведь между теми, кто любит, есть магнетические флюиды. Ты знаешь, что никогда я не смог бы видеть тебя с любовником, тем более знать, что ты страдаешь из-за кого-то; терзаешь свое сердце, это было бы то же самое, если бы я мог поднять руку на твою святую личность… Нет, я не осмелюсь никогда, но я ушел бы из жизни, если бы меня предала самая добродетельная».

Письмо, полное ревности, заканчивается порывом доверия и восторгом: «Уверен в твоей любви и горжусь ею. Несчастья – это испытания, они проверяют и подтверждают силу нашей страсти. Обожаю ребенка, как и мать, которая будет его скоро держать в своих руках. Мне, несчастному, это удастся не скоро. Тысячу поцелуев в твои глазки, губки… Как я тебя обожаю, женушка, как ты превосходна! Я болен тобой. Я весь горю. Не задерживай курьера больше шести часов, и чтобы он тотчас возвращался и принес мне письмо от моей госпожи».

Жозефина не смогла устоять перед таким призывом. Она полностью поправилась, да и в Милане ее ждала великолепная жизнь. Но, по словам одного из ее близких друзей, поэта Арно, она была расстроена и удалялась из Парижа с большим сожалением.

Арно в своих задушевных мемуарах так выразился по этому щекотливому вопросу: «Любовь, которую она внушала этому необыкновенному человеку, затрагивала ее гораздо меньше, чем его. Она воспринимала все менее серьезно. Правда, ей льстило, что он любит ее почти так же, как свою славу. Она наслаждалась этой славой, которая росла день ото дня, но только здесь, в Париже, где она слышала радостные приветствия и поздравления при каждом новом известии из итальянской армии. И она очень расстроилась, когда поняла, что больше нет возможности откладывать отъезд. Думая больше о том, что она вынуждена покинуть, нежели о том, что ее ждет, она отдала бы подготовленный для нее дворец в Милане, отдала бы все дворцы мира за свой дом на улице Шантерен, за свой маленький домик, который она недавно купила у Тальма… Она отбыла в Италию из Люксембургского дворца, после того как поужинала там с несколькими друзьями, в числе которых был и я… Бедная женщина! Она была вся в слезах, она рыдала, как если бы шла на казнь, а ведь она отправлялась царствовать».

…А в это время в Милане Бонапарт мужественно отвергал красивых итальянок, желавших обольстить его. Из-за любви к Жозефине он отказался даже стать любовником Грассини, знаменитой певицы, которая хотела предложить ему свою любовь.

Паспорт, выданный Директорией мадам Бонапарт, датирован 24 июня 1796 года. Через несколько дней она прибыла в Милан, куда въехала в экипаже, где вместе с ней находились ее деверь Жозеф, адъютант ее мужа Жюно и молодой офицер по имени Ипполит Шарль, гусарский лейтенант, помощник генерала Леклерка.

У городских ворот ее встретил герцог Сербеллони и следовал за ней во второй карете. Вечером, 9 июля, три белые от пыли кареты остановились у ступеней дворца Сербеллони в Милане. Десять тысяч человек, собравшихся перед роскошной резиденцией президента Заальпийской республики, кричали так, что, по выражению одного из свидетелей, «дрожал мрамор».

Сидя в глубине кареты, дрожа от страха, Жозефина взволнованно прошептала: «Что они хотят от меня?». Жюно удивленно посмотрел на нее: «Толпа приветствует вас, мадам». Этой фразой он хотел дать ей понять, что за последние три месяца произошли невероятные перемены. Став в марте женой маленького генерала без больших надежд, как ей казалось, на будущее, в июле она должна была увидеть себя почти государыней.

К несчастью, когда она прибыла, Бонапарт был в отъезде: военные действия удерживали его в Вероне. И только через четыре дня он смог, наконец, вырваться в Милан. Едва сойдя с лошади, он бросился в объятья Жозефины, ввел ее во дворец, где был организован большой прием. Проходя через великолепную анфиладу галерей, украшенных произведениями искусства, картинами, золотыми сосудами, редкостными цветами, книгами в драгоценных переплетах, молодой генерал шептал: «Это все собрано здесь по моему приказу для тебя, Жозефина…».

Мармон, приставленный к Жозефине, был свидетелем знаков внимания, которые были оказаны ей двором Сардинии. Он так говорит по поводу соединения супругов: «Бонапарт был очень счастлив, так как тогда он жил только ради своей жены; долгое время он пребывал в этом состоянии; никогда еще более чистая, более истинная и исключительная любовь не овладевала сердцем человека. Он был исключительной личностью».

Глава V

ЖОЗЕФИНА НА ВОЙНЕ

С того момента как Бонапарт покинул Жозефину в Париже, его положение очень изменилось. Она была очень удивлена почитанием, окружившим ее. Какие великолепные результаты достигнуты! Какой победоносный курс! Какое величие! Немногие принцы и государи удостаивались такого отношения. До подобного авторитета было далеко даже эрцгерцогу, управляющему Ломбардией за несколько недель до того. Бонапарт, чтобы не вызвать обиды у республиканской Директории, не расположился в эрц-герцогском дворце. Но у него была поистине королевская резиденция: дворец миланского герцога, патриота Сербеллони. Бонапарт только что стал общаться на равных с королем Сардинии, папой, герцогом Модены, великим герцогом Тосканы. Венеция и Женева подчинены силой и дипломатией; Рим и Неаполь присоединены коалицией; Верхняя Италия освобождена от австрийского ига. За пятнадцать дней он одержал шесть побед, взял в боях двадцать одно вражеское знамя, изъял сто картин из коллекции папы, тридцать – у герцога Модены, захватил пятьдесят миллионов, разграбил библиотеки, опустошил музеи – и подписал перемирие с Пьемонтом. Самые знаменитые шедевры античности отправлены в Париж как трофеи: что за чудеса, осуществленные лишь за несколько дней!