Текст книги "Жозефина"

Автор книги: Имбер Де Сент-Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Бонапарт поставил все на карту. Он разбил фарфор графа де Кобентцеля. Но был ли он в полной уверенности, что разобьет австрийскую монархию так же легко, как он об этом говорил, если бы его поймали на слове и переговоры прервались бы? Был ли он совершенно уверен, что не раскрыт Директорией? Простят ли ему в Париже принесение в жертву Венеции и отказ от революционизации всей Италии? Не рискует ли он прямо в вечер размолвки с графом де Кобентцелем получить депешу, которая полностью перечеркнет все его труды? Как и на поле боя, здесь он принимал самое смелое решение. Не страшась никаких последствий, наигранной яростью он ускорил развязку. И в своем безрассудстве он испытывал острую радость. Внутренний голос говорил ему, что он одолеет препятствия, возьмет верх над Австрией, над Директорией, что все пройдет так, как он хотел, что он хозяин положения. И в самом деле: все благоприятствовало успеху его предприятия. У него тогда был один из тех периодов везения и удачи, когда игрок выигрывает раз за разом, удивляясь своей собственной фортуне. Он хорошо знал, что будь договор подписан, Директория не осмелилась бы не ратифицировать его. Выскочив из зала заседаний, он громко распорядился объявить эрцгерцогу Карлу о возобновлении противостояния по прошествии двадцати четырех часов и бросился в свою карету, казалось, не замечая умоляющих жестов маркиза де Галло, с силой вырывавшего у него шляпу и убеждавшего его не уезжать.

На следующий день мизансцена была уже другой. Одумавшись, граф де Кобентцель ступил на путь, предложенный Бонапартом, а французский генерал, со своей стороны, с любезной предупредительностью рассыпался в извинениях за случившееся накануне и за свою несдержанность. В тот же день, 17 октября 1797 года, мирный договор был подписан; он получил наименование по названию поселка Кампо-Формио, расположенного на одинаковом расстоянии от Удине и Пассериано. В своих мемуарах герцог де Рагуз вспоминает: «Не одно совещание прошло, пока была поставлена подпись. Я был отправлен, чтобы все подготовить к этому и в то же время убедить полномочных представителей прибыть в Пассериано. Они любезно согласились. Подписи поставили до обеда, указав для проформы Кампо-Формио, где проходили приготовления. Без сомнения, в этом поселке теперь показывают комнату, где произошло знаменательное событие, стол и перо, употребленные для исполнения акта. Там достаточно реликвий».

Работа по переписке документа договора продолжалась весь день. Споров больше не было. Генерал Бонапарт был на редкость весел. Когда наступил вечер, он не захотел, чтобы приносили свечи. Время проходило в беседе и рассказах даже о привидениях, как если бы в старом замке собралась семья. Наконец около десяти часов вечера полномочным представителям объявили, что копии готовы. Бонапарт весело подписал их, и в полночь генерал Бертье с подписанным договором был уже на пути в Париж. Спустя двенадцать часов в Пассериано прибыл курьер Директории. Приказы были определенными, и если бы Бонапарт получил их накануне, он не смог бы подписать договор.

Ратификация вызывала сомнения. Согласится ли Директория с уничтожением Венецианской республики? Венецианское временное правительство предприняло последнее усилие, чтобы спасти независимость страны. Оно отправило в Париж трех делегатов, среди которых находился адвокат Дандоло с поручением пустить в ход необходимую сумму денег, но помешать ратификации договора.

Герцог де Рагуз дает понять, что если бы этот демарш удался, это стало бы крахом Бонапарта, могилой его славы; он был бы разоблачен во Франции, в Европе как превысивший свои полномочия и в результате коррупции трусливо бросивший народ и поработивший республику. Ослабевший, поблекший, обесчещенный, он, возможно, навсегда бы сошел со сцены. Следовательно, как только он узнал об отъезде венецианских делегатов во Францию, ему не оставалось ничего другого, как остановить их по дороге. Дюрок, отправленный им вослед, перехватил их и доставил в Милан, где в то время находился Бонапарт.

Мармон рассказывает: «Я был в кабинете главнокомандующего, когда последний принял их там. Нетрудно представить, какой неистовой речью он разразился. Они слушали ее с достоинством и спокойно, а когда он кончил, ему ответил Дандоло. Обычно не слишком храбрый, на этот раз Дандоло черпал смелость в величии своего дела. Он говорил легко и в этот момент был красноречив. Он распространялся о благе независимости и свободы, об обязанностях добропорядочного гражданина по отношению к своей отчизне. Сила его аргументов, его убежденность, глубокое волнение произвели такое действие на ум и сердце Бонапарта, что у него выступили слезы на глазах. Он не произнес ни слова возражения, проводил делегатов ласково и по-доброму и с тех пор сохранял по отношению к Дандоло доброжелательность, расположение, никогда не прекращавшиеся. Он всегда находил возможность возвеличить его и сделать ему добро. Хотя Дандоло был посредственной личностью, все же ему удалось заставить вибрировать струны чувствительной души главнокомандующего, и впечатление от той встречи надолго сохранилось у него в памяти».

Несмотря на недовольство венецианцев, Директория не осмелилась отказать в ратификации договора, который признавал за Францией ее естественные границы и существование на севере Италии новой республики, принципы которой были такими же, как и принципы французской революции. «Теперь установлен мир, – написал Талейран, – и мир по Бонапарту! Примите мои поздравления, дорогой генерал! Нет слов, чтобы выразить Вам все, что хотелось бы сказать в этот момент. Директория довольна, публика рада, все к лучшему. Возможно, будут некоторые недовольные выкрики итальянцев, но это не важно. Прощайте, генерал-миротворец, прощайте! Дружеские чувства, восхищение, признательность – не знаешь, на чем остановиться в этом перечислении».

Изменчивая и непостоянная Франция в тот момент испытывала страсть к миру, как несколько недель назад она имела стремление к войне. Бонапарт превосходно подгадал момент. Его договор был как раз кстати. Прекрасно! Оставалось лишь прославлять его бескорыстие. Его находили восхитительным, восхваляли его отказ от воинственного патриотизма, от игры в баталии, где так блестяще проявился его гений. Его едва не сравнивали с Цинцинатом, возвращающимся к своему плугу. Повсюду его представляли как пример самоотречения. «Монитор», состоявший, несомненно, из его приверженцев, со знанием дела готовил его возвращение. Все было рассчитано на эффект. Описание его пути от Пассериано до Парижа, представленное множеством рассказов и сообщений, должно было поражать воображение и вызывать любопытство публики. Корреспонденции, передающие детали этого триумфального путешествия, должны были моментально публиковаться в «Мониторе» и удовлетворять любопытство и интерес, которые проявлялись тогда к малейшим подробностям слов и действий покорителя Италии. Заехав по пути в Мантую, он расположился там в бывшем герцогском дворце. Вечером весь город был расцвечен. На следующий день Бонапарт произвел смотр гарнизона, затем он отправился в храм Святого Георгия, где отслужили погребальную мессу по генералу Ошу, а в полдень он отбыл с эскадрой кораблей на «Виргилию» посмотреть на монумент латинскому поэту, который он приказал воздвигнуть. Он покинул Жозефину, которая еще некоторое время оставалась в Италии рядом с сыном Эженом, и 17 ноября 1797 года он выехал из Милана в Раштадт, где состоялся конгресс, призванный распространить на всю Германскую империю мир, заключенный между Австрией и Францией.

Глава XVII

ВОЗВРАЩЕНИЕ БОНАПАРТА ВО ФРАНЦИЮ

17 ноября 1797 года Бонапарт покинул Милан в сопровождении Мармона, Дюрока, Лавалетта, а также Буррьенна, своего секретаря и своего врача Ивана. Он проехал через Пьемонт, но уклонился от остановки в Турине и встречи с королем Сардинии. Этот правитель сам приказал приветствовать победителя и послал ему в подарок двух красивых скакунов в великолепной сбруе и с украшенными бриллиантами седельными пистолетами, принадлежавшими раньше королю Карлу-Эммануилу. С восторгом его встретили в Шамбери, оттуда он направился в Женеву, где остановился на один день. Он отказался встретиться с Неккером, который ждал его на дороге возле своего замка Коппет. Тем более он не захотел посетить замок Ферней, несмотря на выраженное его адъютантами желание, так как у него были претензии к Вольтеру. В одном лье от Мора сломалась карета, и он проделал часть пути пешком. Дороги были заполнены несметными толпами людей, которые провели стоя ночь в надежде увидеть покорителя Италии.

В Мора он прибыл 23 ноября: это день рынка. Все с нетерпением ждали его приезда. Город готовился принять Бонапарта с большими почестями. Но послушаем автора корреспонденции из Мора, напечатанной в «Мониторе»: «С живейшим интересом и крайним любопытством смотрел я на этого удивительного человека, совершившего такие великие дела и заявлявшего, что его карьера еще не кончилась. Я нашел, что он очень походит на свой портрет, и обратил внимание, что он невысок, худ и бледен. Заметен его усталый вид, но не больной, как говорили. Мне показалось, что он невнимательно слушал произносимые речи, как бы рассеянно, без интереса, занятый больше своими мыслями. У него одухотворенное лицо и задумчивый вид, как будто он погружен в свои мысли, и ничто не позволяет проникнуть в то, о чем он думает, лишь можно предположить зарождение в его голове дерзких идей, которые повлияют впоследствии на будущее Европы. Какой-то обыватель в пять футов и семь или восемь дюймов росту с удивлением разглядывал генерала. «Уж слишком маленький рост для такого великого человека», – воскликнул он достаточно громко, чтобы быть услышанным адъютантами Бонапарта. «У него рост Александра», – заметил я, что заставило адъютанта улыбнуться, и он заметил: «Не в этом самое поразительное сходство». Бонапарт остановился возле кладбища погибших под Мора солдат и попросил показать ему место, где проходило сражение. Ему указали на равнину напротив часовни. Офицер, служивший во Франции, рассказал ему, как швейцарцы, скрываясь в лесу спустились с гор и заставили бургундскую армию отступить. «Какова была численность этой армии?» – спросил Бонапарт, и услышав ответ, воскликнул: «Шестьдесят тысяч человек! Да они должны были покрывать эти горы!» Генерал Ланнс сказал тогда: «Теперь французы сражаются лучше, чем тогда». – «В те времена бургундцы еще не были французами», – возразил Бонапарт».

Его путешествие сопровождалось сплошными овациями. Когда Бонапарт подъезжал ночью к Берну, он проехал между верениц хорошо освещенных экипажей с прелестными женщинами. О его въезде в Берн возвестили залпы пушек с городских валов. Тотчас же раздался артиллерийский залп из крепости Гунинг. В Оффенбурге он нашел штаб Ожеро, тогда главнокомандующего рейнской армией. Ожеро хотел общаться с ним на равных и послал адъютанта встретить Бонапарта и предложить ему разместиться у него. Бонапарт ответил, что он слишком спешит и у него нет времени, чтобы останавливаться. И не встретившись со своим бывшим младшим офицером, он продолжил свой путь. В Раштадте, куда он въехал эскортируемый эскадроном австрийских гусар Секлера, он нашел полномочных представителей германских властей, но у него не было желания обременять себя длительными и утомительными переговорами, и, обрадовавшись вызову Директории, поспешил отправиться в Париж, куда он прибыл 5 декабря в пять часов вечера.

И вот Бонапарт вновь в маленьком особняке на улице Шантерен, откуда двадцать один месяц тому назад он вышел почти безвестный и куда он возвратился таким знаменитым.

Честолюбцы, отдалившись от Парижа, одобрение которого заботит их так же, как заботило Александра одобрение Афин, возвращаются сюда вновь не без определенного страха. Не без волнения они задают себе вопрос, что будет значить их слава в огромном городе, где так скоропалительны и так скоротечны впечатления публики и где все так быстро захлестывается волнами этого обширного моря, этого человеческого океана, который зовется народом.

Возвращение молодого победителя вызывает всеобщее любопытство. Какая мина будет у директоров при виде героя, чья слава затмевает их блеклое реноме? А он, чего хочет он? Кем он станет – Цезарем, Кромвелем, Монком или Вашингтоном? Сколько вопросов у всех на устах! И преобладает мнение, что Бонапарт – плутарховский герой, античный человек, чей гений подкреплен самоотверженностью и самоотреченностью. Скорые на создание идола, парижане готовы наградить своего кумира всеми достоинствами и всеми добродетелями. Увлечение всеобщее, повальное. Каждый стремится увидеть Бонапарта, поговорить с ним. С неутомимой услужливостью газеты спешат описать малейшие детали, касающиеся его. Любой другой сюжет показался бы неинтересным, безвкусным и пресным. Талейран хочет увидеться с ним в самый первый вечер его прибытия. Бонапарт просит разрешения отложить встречу и на следующий день сам приходит к нему в министерство внешних сношений, где его принимают с восхищенным уважением. Повсюду восхваляют его приветливость и скромность. Вызывает восхищение, что он наносит визиты не только главным лицам государства, но и второстепенным. В номере «Монитора» от 10 декабря читаем: «Генерал поселился в доме своей супруги на улице Шантерен. Это простой и без роскоши особняк, Предполагают, что 26-го он уедет в Раштадт, Выезжает он редко и без свиты в простой пароконной коляске. Довольно часто его можно увидеть одиноко прогуливающимся в своем небольшом саду».

Этот маленький особняк на улице Шантерен, который он покинул через два дня после своей свадьбы, чтобы отправиться в Италию, воскрешал в его памяти необыкновенно приятные воспоминания. Следуя выражению Мармона, он был для него храмом любви. И несмотря на все усилия братьев, в этом доме он не ощущал сильных мук ревности.

Мы уже говорили, что он уехал из Милана 17 ноября без Жозефины, которая должна была провести там еще несколько дней со своим сыном, приехавшим из Рима специально, чтобы увидеться с ней до ее возвращения во Францию. Лавалетт в своих мемуарах рассказывает, что братья Бонапарта всеми силами стремились уменьшить влияние

Жозефины, так безгранично обожаемой Бонапартом: «Они пытались пробудить у него ревность и воспользовались ее задержкой в Милане, кстати, разрешенной Бонапартом. Чувства к жене, длительное путешествие, заботы по подготовке египетской экспедиции не позволяли ему дать волю приступам ревности. Позднее я вернусь к этим интригам братьев Бонапарта и к их страстному желанию вытеснить образ Жозефины из его сознания. Будучи довольно близок и с ней и с ним, я, как мог, пытался помешать этому или уменьшить зло».

Было ли у Бонапарта тогда время на ревность? И если признать, что он мог испытывать настоящие сердечные муки, разве не компенсировались они чувством удовлетворенного честолюбия, которым он наслаждался без конца? Если он приходил в театр, никто не слушал актеров и не смотрел на сцену. Все лорнеты поворачивались в сторону его ложи, где он сидел в глубине, как бы спрятавшись наполовину, чтобы вызывать еще большее любопытство. Если он выходил на прогулку, вокруг него тотчас же образовывалась толпа. Зная характер парижан и сознавая, что внимание огромной столицы никогда не бывает долго приковано к одному и тому же предмету, он не распылялся, и в своих речах, повадке и манерах был подчеркнуто прост, что особенно контрастировало с его славой и должно было производить нужный эффект на республиканскую публику. Несмотря на напускную скромность, в этот момент он больше всего думал о способах доставить

Франции и миру новые сюрпризы. Не любовь доминировала в это время в его душе, а честолюбие. Однако он все еще любил Жозефину, и пусть его нежность к ней уже не была такой всепоглощающей, как после свадьбы, он должен был испытывать сожаление от того, что ее не было рядом с ним 10 декабря в Люксембургском дворце на торжествах в его честь.

Глава XVIII

ТОРЖЕСТВО В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ ДВОРЦЕ

10 декабря в Люксембургском дворце Директория торжественно принимала покорителя Италии. Для такого торжественного приема залы дворца оказались недостаточно просторными, чтобы вместить всех приглашенных. В огромный зал превратили широкий двор, украсив его трофеями и знаменами. В одиннадцать часов утра директоры собрались во дворце у своего коллеги Ла Ревейер-Лепо.

Празднество начинается с торжественного объявления прибывающих министров, членов дипломатического корпуса, офицеров парижского гарнизона. Сигнал к началу торжества дает артиллерийская батарея, расположенная в саду. Пройдя через галереи дворца, в главный двор выходит кортеж, предшествуемый оркестром, исполняющим любимые мелодии французских республиканцев. В глубине двора, примыкая к главному вестибюлю, возвышается алтарь Отечества со статуями Свободы, Равенства и Мира. Под алтарем – пять кресел для директоров, одетых в римские тоги, и эстрада для членов дипломатического корпуса. С обеих сторон эстрады полукругом возвышается амфитеатр, предназначенный для законодателей и музыкантов консерватории. Справа и слева от амфитеатра – знамена всех армий Республики. Стены двора украшены трехцветными драпировками. Над алтарем и амфитеатром – большой навес. Огромное количество людей заполняет двор и окна дворца, превращенные в балконы. На это торжество, предмет всех разговоров, прибыли «сливки» общества. Каждый из пришедших с огромной радостью ждет выхода и выступления того, чье имя у всех на устах. На женщинах самые изысканные туалеты. Они хотят не только сами смотреть, но и себя показать. И все внимание приковано как к торжеству, так и к зрительницам. В великолепных мундирах (в моде – излишняя роскошь), гордые своим видом, мужчины узнают друг друга и здороваются. Возбужденная и клокочущая толпа с нетерпением ждет появления своего кумира. Глава Директории отдает распоряжение привести военного министра, министра внешних сношений, генералов Бонапарта и Жуберта и командира бригады Андреосси, остававшихся в апартаментах Ла Ревейер-Лепо.

Оркестр консерватории исполняет симфонию. Вдруг звуки музыки перекрывает взрыв приветственных возгласов. Они раздаются со всех сторон: «Да здравствует Республика! Да здравствует Бонапарт! Да здравствует великая нация!». Кричат: «Вот он! Такой молодой и уже такой знаменитый! Вот он, победивший при Лоди, Кастильоне, Арколе, умиротворитель континента, соперник Александров и Цезарей, вот он!». Ему не мешают быть величественным ни его маленький рост, ни его щуплый и тщедушный вид, ибо в нем – величие одержанных побед. Никто больше не обращает никакого внимания ни на директоров, ни на знаменитых людей, присутствующих здесь. Все взгляды устремлены лишь на него одного. Со спокойным и скромным видом он продвигается, сопровождаемый военным министром, министром внешних сношений и своими адъютантами. Хор и оркестр запевают «Гимн Свободы». «Восторженно все хором исполняют воинственный рефрен. Призыв к свободе и вид освободителя Италии наэлектризовывает все души; Директория, кортеж, все присутствующие, стоя, без головных уборов, поют этот священный куплет»[22].

Бонапарт подходит к подножию алтаря Отечества. Членам Директории его представляет Талей-ран, министр внешних сношений, который произносит такую речь: «Граждане директоры, имею честь представить исполнительной Директории гражданина Бонапарта, доставившего на ратификацию договор о мире, заключенный с императором. Доставляя нам этот определенный залог мира, он невольно напоминает нам о неисчислимых чудесах смелости и отваги, приведших к такому великому событию. Но пусть он будет спокойным, я хочу, чтобы в этот момент умолкло все то, чем будет гордиться нация и восхищаться последующие поколения, и добавляю, умеряя его смущение, что эта слава, так ярко осветившая сегодня Францию, принадлежит революции. В самом деле, без нее гений покорителя Италии зачах бы в вульгарных почестях». Талейран очень старается совместить в своих похвалах и Республику и генерала. «Все французы, – говорит он, – победили вместе с Бонапартом. Его слава принадлежит всем. Нет ни одного республиканца, который не мог бы считать ее своей… Величие отдельного гражданина не ущемляет равенства граждан, а усиливает его, и в этот день французские граждане должны ощутить свое величие».

Гражданин Талейран, как называли тогда будущего принца Беневена, говорит в стиле утонченного придворного. В тоне его демократического выступления ощутимы акценты старого режима, то есть изысканность и мудреность. Даже министры Людовика XIV не были так искусны в проявлении лести по отношению к своему суверену. Удивительная метаморфоза! Гражданин Талейран, министр иностранных дел Республики, единственной и неделимой – это бывший епископ, который служил мессу в присутствии Людовика XVI и Марии-Антуанетты на алтаре Марсова поля в честь празднования дня федерации. Этот ревностный теперь республиканец, этот вдохновитель 18 фрюктидора не будет знать себе равных по части легитимности и даже вспоминать о Республике и Империи.

Однако Бонапарту особенно нравятся такие утонченные восхваления Талейрана. Тот, кого столько раз поносили эмигранты и называли якобинским генералом, получает удовольствие от утонченных похвал, которыми осыпает его знатный вельможа, один из самых известных придворных старого режима. Со своей стороны, любящий почести и богатства Талейран прекрасно понимает, что тот, перед которым он так склоняется и рассыпается в похвалах, скоро станет тем, кто распределяет и почести и богатства. Вот почему столько утонченной лести в речах бывшего епископа, адресованных своему герою!

Завершая речь, оратор говорит: «И когда я думаю, сколько же ему требуется усилий, чтобы примириться с этой славой, когда я думаю о его античном вкусе к простоте, любви к абстрактным наукам, о его божественном Оссиане, который, кажется, отрывает его от земли, когда никто не знает о его глубоком презрении к блеску, роскоши, славе, низменным устремлениям обыкновенной души, совершенно не опасаясь его честолюбия, я даже чувствую, что нам, может быть, однажды потребуются усилия, чтобы вырвать его из уединения. Вся Франция полностью будет свободна, а он, возможно, не будет свободным никогда, такова его планида. В данный момент его призывает борьба с новым врагом, знаменитым своей ненавистью к французам и своей наглой тиранией по отношению ко всем народам мира. Пусть же он искупит и то и другое под давлением гения Бонапарта, и пусть этому тирану морей будет, наконец, навязан мир, достойный славы Республики. Пусть он отомстит за Францию и пусть он успокоит мир!»

Талейрана едва слушают. Его торжественную речь находят слишком длинной и многословной, потому что с нетерпением ждут, что скажет Бонапарт. Минуты до момента, когда заговорит победитель сражения при Арколе, кажутся потерянным временем, и министру прощают пространность его речи только благодаря дифирамбам, которые он расточает герою праздника. Гражданин Талейран завершает свою речь такими словами: «Увлеченный удовольствием говорить о вас, генерал, я слишком поздно заметил, что окружающая вас многочисленная публика испытывает нетерпение услышать вас, а вы, граждане, вправе упрекать меня в отсрочке удовольствия, которое вы будете испытывать, слушая того, кто имеет право говорить с вами от имени всей Франции и испытывает радость от возможности общаться с вами по праву старой дружбы».

Наконец должен взять слово Бонапарт. «Его манера держать себя, простая и скромная, – говорит «Монитор», – контрастирует с его огромной славой. Каждый представляет, как он ведет к победе на мосту Лоди, на Арколе, в Тальяменто, или как диктует мир в Кампо-Формио. Устанавливается глубокая тишина. Миротворец передает главе Директории Кампо-формийский договор, ратифицированный императором, и произносит следующую речь: «Граждане, чтобы стать свободным, французский народ должен был победить королей. Чтобы дойти до конституции, опирающейся на здравый смысл, нужно было преодолеть восемнадцать веков предубеждений и предрассудков.

Конституция III года и вы преодолели все препятствия. Двадцать веков Европой управляли религия, феодальный строй, монархия, но с момента заключения этого мира наступает эра представительных правительств. Вам удалось создать великую нацию, обширная территория которой ограничена лишь постольку, поскольку сама природа установила ее границы. Вы сделали больше. Две самые прекрасные части Европы, такие знаменитые раньше своими искусствами, науками и великими людьми, колыбелью которых они были, с огромной надеждой смотрят, как дух свободы выходит из могил их предков. Это два пьедестала, на которые судьба должна поместить две великие нации. Мне выпала честь передать вам договор, подписанный в Кампо-Формио и ратифицированный Его Величеством императором. Заключенный мир обеспечивает свободу, процветание и славу Республике. Вся Европа будет свободна, как только счастье французского народа будет полным и устойчивым благодаря лучшему основному закону».

Эта короткая речь, произнесенная прерывистым голосом и тоном командующего, произвела более сильное впечатление, чем могли бы произвести речи самых знаменитых ораторов века. Когда Бонапарт кончил говорить, раздавшиеся со всех сторон аплодисменты выплеснулись на площадь и были подхвачены несметной толпой, запрудившей прилегающие улицы.

Затем берет слово гражданин Баррас как глава Директории, и нужно признать, что если он и питает, как утверждают, тайную зависть к Бонапарту, он талантливо ее скрывает, так как его речь оказывается намного более восторженной, чем речь самого Талейрана. Посудите сами о ней по этому вступлению: «Гражданин генерал, скупая на чудеса природа от случая к случаю дарит земле великих людей. И ей должно быть лестно заметить рассвет свободы от рождения одного из этих чудес. А несравненная революция французского народа, первая в истории нации, удостоилась пополнить новым гением сонм великих людей. Первый из всех, гражданин генерал, вы подавили иго на земле и той же рукой вы сразили врагов Республики, вы превзошли своих античных соперников… Через восемнадцать веков вы отомстили за Францию Цезарю с его успехами; он принес в наши поля рабство и разрушение, вы принесли на его античную родину свободу и жизнь. Так оплачен огромный долг, усвоенный горькой памятью, о надменном Риме», Бонапарт, мстящий за Францию Цезарю с его успехами, – по меньшей мере странная мысль. Взяв затем суровый тон, Баррас клеймит «этот сброд интриганов, честолюбцев, невежд, расточителей; заключение мира расстраивает их планы, раскрывает их ничтожество и разоблачает их преступные богатства». Затем он восстает против лондонского кабинета, «который лишен военной отваги и владеет лишь искусством растирать яды да затачивать клинки». После продолжительного восхваления «бессмертного дня 18 фрюктидора» Баррас в конце предлагает Бонапарту покарать британское правительство.

Он говорит: «Ваше сердце – храм республиканской чести, именно вам, могучему гению, директоры доверяют это высочайшее поручение. Пусть покорители По, Рейна и Тибра пойдут вслед за вами. Океан будет горд их нести. Он непокоренный раб, краснеющий за свои цепи, завывая, он взывает к гневу земли против тирана, притеснителя ее воли. Он будет бороться за вас, и оскорбленное человечество зовет вас своими умоляющими криками. Враг ваш – преступление. Лишь преступление поддерживает вероломное правительство. Сбросьте его на землю, и скоро о его падении узнают в мире. И если французский народ – благодетель Европы, он еще и мститель за попранные права наций».

Окончив свою пространную и выспренную речь, Баррас протягивает руки к Бонапарту и по-братски обнимает его. В «Мониторе» сказано: «Все зрители растроганы и сокрушаются, что не могут прижать к своей груди генерала, заслужившего благодарность и признательность отчизны».

Бонапарт спускается по ступеням алтаря, и министр иностранных дел подводит его к приготовленному для него креслу перед дипломатическим корпусом. Затем хор и оркестр консерватории исполняют «Песнь возвращения» на слова господина Шенье, музыка господина Меуля. В ней есть вокальная партия воинов, партия девушек, партия бардов, партия стариков. «Песнь» заканчивается такими словами:

Воины

Гимн скрепит руки и сердца.

Девушки

Любовь и Гименей одарят молодца.

Воины

И новых воинов взрастим,

Победу им передадим.

Воины и Девушки

То дети будут храбрецов

Глазами, статью, всем в отцов,

К тиранам глухи и рабам,

На зов униженных спеша.

Затем военный министр представляет Директории генерала Жуберта и бригадного генерала Андреосси, посланного Бонапартом из итальянской армии с поручением отвезти Директории знамя, которое законодательный корпус пожаловал этой храброй армии в знак национальной признательности и на котором вышитые золотом надписи напоминают о главных подвигах итальянских победителей. Славные надписи! Они говорят о взятых ста пятидесяти тысячах пленных, семидесяти знаменах, пятисот пятидесяти осадных, шестисот полевых орудиях, о восемнадцати выигранных сражениях, об отправленных в Париж шедеврах Микеланджело, Тициана, Веронезе, Корреджо, Альбана, Рафаэля, Леонардо да Винчи! Вот великолепный штандарт, вот хоругвь Республики! «Какой француз, достойный этого имени, не почувствует биения сердца при виде этого стяга? Пусть навсегда сохранится этот вечный памятник триумфа наших армий во французском Капитолии среди трофеев, захваченных у побежденных наций! Слава вам, храбрые) защитники отечества, генералы и солдаты, такой славой покрывшие колыбель Республики!» – воскликнул министр войны.

После речей генералов Жуберта и Андреосси залп из всех артиллерийских орудий приветствовал триумфальное знамя. Глава Директории получил его из рук двух генералов. Он сказал: «От имени Французской республики я приветствую этот стяг, свидетельство стольких подвигов! Отважные солдаты, ступайте на берега Темзы и очистите мир от чудовища, унижающего и порабощающего его… Пусть рухнет дворец Святого Джеймса! Так хочет отечество, так требует человечество, так приказывает ваша месть… Гражданин генерал, в ореоле своей славы вы стоите в зале, где лишь несколько месяцев тому назад заговорщики исступленно и с яростью кричали: «И этот человек еще живет!» Да, он живет для славы нации и для защиты отечества». Хор консерватории запевает торжественную песнь, и публика повторяет припев, а один офицер, с почтением неся знамя итальянской армии, прикрепляет его к своду зала заседаний Директории.