Текст книги "Галя Ворожеева"

Автор книги: Илья Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Ну, разложила я весь этот хлам. Ребята подходят. Шуточки, смех. Я глазками стреляю, подзадориваю, – и мать показала, как она когда-то стреляла глазками. – Смотрю – клюнуло: один взял урода, другой, третий. Лады, думаю, и вовсю кокетую с ними. И не надо, а берут. И что ты думаешь? Валерка! Что ты себе думаешь?! – закричала мать. – Ведь через два дня исчезла вся эта гора утиля! Вот это была классная торговля. Все продавцы бегали смотреть, как я торгую… Но самое смешное, Валерка! Самое смешное то, что потом весь этот хлам нашли во дворе магазина. Ребята покупали, точили со мной лясы, знакомились, а выйдя из магазина, швыряли через забор всех этих уродцев…

После этой операции директор мне и говорит: «Ну, Аннушка, ты, мол, далеко пойдешь». И премировал меня… Да, премировал… Ты, мол, далеко пойдешь! – опять она как-то несуразно выкрикнула, помолчала и уже тихо, устало закончила: – Да-а… Пойти-то я пошла, да вот только никуда не пришла.

Она уже совсем опьянела и стала неприятной Стеблю, он было отвернулся от нее, но тут же, стараясь подавить в себе брезгливость, поднялся со стула и как можно заботливей сказал:

– Ты с дороги устала, ложись – отдохни.

Он повел ее к кровати, а она, бормоча: «Милый ты мой, сыночка ты мой», все пыталась поцеловать его, а он отворачивал лицо. Немного побормотав что-то непонятное, она уснула.

Стебель подошел к столу, и ему в глаза бросилось смеющееся лицо девочки; он взял фотографию, повернулся к матери, глянул на ее полуоткрытый рот и чуть не застонал. Неужели эта чудеснейшая девчурка могла превратиться в эту пьяную старуху?! Его пронизала горячая жалость к девчушке, а через нее он пожалел и мать, вот такую, какая она есть. И захотелось ему пригреть ее, скрасить ее старость, одиночество. «Пусть живет со мной, – решил он. – Куда же ей деваться? Помогу ей избавиться от пьянства… В совхоз ее устрою»… И тут он вспомнил о Маше. И обрадовался. Вот кто ему поможет. Маша простая, отзывчивая и вместе сильная, боевая – с такой не пропадешь. Вдвоем они выведут мать на путь истинный. Снимут у кого-нибудь квартиру и заживут втроем. Стебель совсем приободрился. Мысли его прервал приход Шурки.

– Кто это? – удивился тот, глянув на кровать.

– Понимаешь, мать прикатила… в гости, – объяснил Стебель. – Пусть поживет у меня. Ты не против?

– Ну, что за разговор! Пусть гостит. Все равно мы в поле пропадаем от темнадцати до темнадцати. – Он увидел вино и воскликнул: – Эге, это мне сам бог послал! – и, допив из чашки Стебля, снова ее наполнил. – Так вот она какая, – произнес Шурка, разглядывая мать Стебля. – Чего же это она раньше-то не тосковала о тебе?

– Плохо у нее все… Тяжело ей… Одна ведь. Да тут еще старость. Несчастный человек!

– У нас же нечего жрать. Нам и угостить ее нечем. Давай хоть солдатские щи сварганим.

– Из топора?

– Зачем? Где-то в погребе еще кусок мяса завалялся.

Шурка все вылил из бутылки, выпил и крякнул, занюхав рукавом.

– Э-хе-хе! Вся моя жизнь – сплошная борьба: до обеда я борюсь с голодом, а после обеда – со сном. Так-то, брат! Мы это сейчас мигом. Не успеет собака миску вылизать, как уже будут щи готовы! – и Шурка побежал в погреб…

Стебель опять посмотрел на фотографию, а потом торопливо пошел в комнату к Шурке, принес небольшое зеркало и стал пристально исследовать свое лицо. Он то бросал взгляд на фотографии, то в зеркало на свое отражение. Точно! У него такие же глаза, как у этой девчушки и студентки, голубоватые девичьи глаза в густых ресницах. И губы такие же. Как все это странно! Как странно! Эта девочка и эта девушка родные ему. Он поймал себя на том, что сейчас эту девочку, и эту студентку, и мать воспринимает как трех разных людей. И никак не может соединить их воедино, и никак не может почувствовать их родными себе.

21

Галя прицепила к трактору будку на полозьях и потащила ее в поле. Сегодня начинали уборку кукурузы.

Кто же не любит август? Любила его и Галя. Несметны его богатства. И хлебом он одарит, и овощами, и ягодами, и фруктами, и грибами.

Разомлело лето, совсем забыло, что шли его последние-распоследние денечки. А по вечерам уже возникали белесые туманы. Галя примечала, как, остывая, дымились пруды, как ночами возле речки становилось сыро и промозгло, точно в погребе, хотя в поле, в березняках еще стояло тепло. Сомлевшие к вечеру, еще пыхали зноем бурьяны, горчили полыни, чадили осоты, терпкий дух источали зверобои, в низинных угодьях густел запах таволг и дягилей. А лето все-таки гасло, Галя это видела по замолкшим птицам, которые начали беспокойно стаиться. Укорачивались золотые деньки, и удлинялись зябкие ночи…

Галя очнулась от своих мыслей. Впереди показался довольно ветхий мост через речонку. Галя засомневалась – выдержит ли он трактор вместе с будкой? Она сбавила скорость и осторожно, медленно въехала на мост. Бревна проседали, скрипели под гусеницами. Но все обошлось. Галя выбралась на дорогу, которая тянулась вдоль хлебного поля.

Утрами особенно хороши эти хлебные поля. Недвижно стоит желтая, сухая пшеница. Над полем дрожат прозрачные испарения, видные только на фоне темных березняков. От травинки к травинке, от колоса к колосу протянулась паутина, на ней осела роса. Поле опутано жемчужными нитями. Из зарослей пшеницы иногда выбегают на дорогу жирные перепелки.

Но все это сегодня не радовало, на сердце было пасмурно: Виктор уходил в армию. Значит, теперь они расстанутся уже навсегда. У Гали все-таки теплилась смутная надежда как-то преодолеть разрыв, но теперь, когда Виктора не будет два года… Она поступит в институт, у нее начнется своя, студенческая, жизнь. А Виктор… Кто знает, где он будет после армии? Да и вообще, какие у него чувства к ней? Он до сих даже поговорить с ней не пытался. Точно это она его обманула. Да у него и не было большого чувства. Он просто увлекся на некоторое время, и только. «И нечего тешить себя какими-то ожиданиями, надеждами. Не удалась любовь, и это нужно прямо сказать себе. И стиснуть сердце, проявить волю и твердость. Не жалкий же я цыпленок, чтобы не совладать с собой. Не забывай, что он унизил тебя, осмеял тебя», – внушала она себе и гнала все эти мысли о Викторе, старалась сосредоточиться на работе, на окружающем, которое всегда любила и понимала…

Галя приволокла будку к круглому березовому колку за селом, возле фермы; так рядом с багровой бояркой возник домик.

Отцепив трос, она поехала к обширному кукурузному полю. Подкатив к нему, заглушила мотор, спрыгнула на землю. У края поля собралось с десяток грузовиков. Три красных комбайна, спаренных с оранжевыми тракторами, заняли свои места. Галя увидела, как дядя Кузьма, степенно разглаживая усы, с удовольствием оглядел это поле. Да и было на что посмотреть! Кукуруза вымахала в рост человека. Ее длинная, узкая листва шуршала, словно кожаная. Стройные растения прижимали к стволам спеленатые початки, как матери прижимают к груди детей.

Галя понимала состояние Кузьмы Петровича. Она и сама, дочь хлебороба, чувствовала торжественность и значительность этой минуты. Вот оно, подошло время, когда щедрая земля отдаст хозяину свои дары. Кузьма Петрович забрался в кабину и резко запустил могучий мотор.

Оранжевый трактор зарокотал, повлек за собой комбайн, и тот врезался в кукурузные заросли. Завертелось мотовило, бросило крыльями пышные растения на транспортер, ножи подсекли их, транспортер подхватил и понес вороха стеблей и листьев в гремящий барабан, там их изрубило, и сечка хлынула зеленым водопадом из длинной квадратной трубы, что задралась над идущим сбоку грузовиком. На конец трубы, в которой бежала транспортерная лента, был надет брезентовый рукав. Он не давал сечке разлетаться в разные стороны. Галя посмотрела на комбайн сзади, и он показался ей похожим на какое-то допотопное животное с длиннющей шеей и с трепыхающейся торбой на добродушной морде. Галя побежала и глянула на комбайн сбоку, и теперь он показался ей диковинным орудием с квадратным стволом. Орудие выбрасывало из ствола зеленые клубы сечки. Галя засмеялась.

Пух, семена, обрывки листьев облепили комбайн. За ним оставалась полоса пеньков. Свежо и сильно запахло размолотой зеленью. Кузьма Петрович высунулся в окошко из кабины и напряженно следил за ходом комбайна, а невидимые руки его там, в кабине, то и дело передвигали тугие рычаги.

Вот кузов наполнился, и грузовик засигналил, отошел, дав место другому. Отвалили грузовики и еще от двух комбайнов. Над кузовами возвышались пухлые, вздрагивающие холмы сечки.

Галя проворно забралась в кабину своего трактора и, охваченная общим азартом, погнала его к колку, где закладывался силосный бурт. Когда она приехала, машины уже разгрузились и Шурка на тракторе с бульдозерным навесом расталкивал кучи, уминал их, делая широкое круглое основание для бурта-кургана. Галя принялась помогать Шурке. Чем сильнее умнешь сечку, тем быстрей силос закиснет и тем лучше он сохранится.

Вместе с Шуркой и Галей работали тетя Настя с Тамарой. Людей не хватало, и Копытков приказал закрыть парикмахерскую.

Тамара сидела около будки, которую приволокла Галя. Здесь же располагались и весы. На них Тамара взвешивала каждый грузовик. Машины были из города, и шоферам платили с выработки. Тетя Настя же указывала, куда сваливать сечку. Откинув задний борт, она цепляла за Галин трактор выглядывающий из-под сечки трос, Галя посылала машину вперед, и из кузова бурлящим валом скатывалась сечка. Ее выгребала плаха, к которой был привязан трос…

Приходили грузовик за грузовиком, вываливали сечку, и трактора с рычаньем набрасывались на нее.

Из-за рощицы выскочил газик: приехали Перелетов и парторг Камышов.

Уборка в последние дни все ширилась и ускорялась. Люди работали с семи утра и до темноты. Не знали отдыха и директор с парторгом. Их газик пылил по всем дорогам. Они появлялись то на кукурузном, то на пшеничном полях, то на току, то на машинном дворе или на закладке силоса. Вот и сейчас Перелетов и Камышов обошли основание бурта, рассматривая сечку. Галя, работая, поглядывала на них. Перелетов показал Камышову на ее трактор и стал что-то говорить. Громоздкий, все давящий, почти нелепый в кабинете, где стулья и столы рядом с ним казались стульчиками и столиками, здесь Перелетов был обычным, даже красивым, под стать просторам полей, раскидистым березам и рокочущим тракторам.

Понаблюдав за ее, Галиной, работой, Перелетов вдруг махнул рукой. Галя остановилась. Он забрался в кабину, почти заняв всю ее и притиснув Галю к стенке. Старый тракторист, он сразу же взялся за рычаги.

– Ну, как работается? – спросил Перелетов, загоняя трактор на пухлую сечку.

– Стараюсь, – Галя улыбнулась.

– Слышал, слышал. Молодец! Не раскаиваешься, что села на трактор?

– Что вы, Сергей Сергеич! – прокричала Галя, стараясь, чтобы рев трактора не заглушил ее слов. – Да ведь это же… Мне очень нравится работать на тракторе, в поле. – Стиснутая, Галя и ворохнуться не могла. Директорское ухо склонялось прямо к ней.

– Правда-правда, Сергей Сергеич! – прокричала она в него. – Я, например, не могу представить себя в канцелярии. То ли дело – в поле!

Перелетов остановил трактор, чтобы он не мешал говорить и слушать, выщипнул несколько ягодок из рябиновой кисти на смотровом окне, пожевал их, не морщась, с удовольствием.

– Видишь ли, Галя, мы не всегда уважительно относимся к своему делу, – мягко заговорил Перелетов. – Вернее, не то чтобы неуважительно, а как-то очень буднично, приземленно, что ли. А ведь мы – ты только подумай! – мы даем хлеб. Мы кормим людей. Да разве можно говорить об этом, как некоторые говорят: «Мы вкалываем… ишачим… мозолимся»… и как там еще болтают сами себя принижающие! Ты поняла меня?

– Конечно, конечно, – закивала Галя.

– Ну, вот и ладно! Вот и работай.

Он помедлил некоторое время и вдруг двинул рычагами. Трактор рванулся вперед, а директор, перекрывая его рокот, весело громыхнул:

– А парни тебя не обижают?

– Да нет, Сергей Сергеич! – Галя улыбнулась.

– Ты вот что! Ты палку заведи. Начнет кто приставать, так палкой его по спине.

И они оба засмеялись…

Через два дня здесь был уже настоящий курган. Галкин и Шуркин тракторы то взбирались вверх, то сползали вниз. Шурка своим бульдозером все гнал и гнал сечку вверх. Трактор Гали наваливался на новые вороха, ровнял их; он елозил из стороны в сторону, курган пружинил, из-под него вытекали выжатые ручейки сока. Гусеницы трактора были тоже мокрые, облепленные зеленой сечкой. В кабине приятно пахло размятой зеленью, а глаз радовала кисть рябины на смотровом стекле. Грузовики все лезли и лезли на бурт, утопая колесами в зелени.

Галя, краем глаза следя за Шуркой, чтобы не столкнуться, то валилась вперед, спускаясь вниз, то опрокидывалась назад, взбираясь на крутую вершину. Она поднималась выше колка, и перед ней с бурта распахивалась даль…

После полудня прикатил запыленный автобус с горячим обедом. Галя и Шурка съехали с вершины, остановили тракторы. С поля пригромыхали грузовики, привезли комбайнеров; подъехала передвижная ремонтная мастерская с Сараевым.

Галя побежала в рощу, там она поела спелой боярки, наткнулась на ярко-красную костянику, с удовольствием пососала ее. Кругом березы стояли еще зеленые, но на каждой уже появилась большая, вислая, ярко-желтая ветвь. И Галя подумала, что вот так и у человека среди черных волос объявляется седая прядь.

А низом лилось и горело рыжее: папоротник первым сдался осени. Да и боярка уже уступила, стала багряной. Осот покрылся пучками пуха.

Галя услыхала шорох – это из папоротника выпрыгнул заяц и медленно поскакал в кусты. Потом, громко захлопав крыльями, сорвались с березы два косача. Милым все это было Гале. Но сердце ее сверлило и сверлило: «Скоро уедет, скоро уедет».

До Гали донесся хохот. «Наверное, Шурка всех потешает», – подумала она и вернулась к будке. На поляне, около будки, в ведре пылали сучья, и этот необычный костер показался ей похожим на красный, трепещущий под ветром букет.

Комбайнеры, трактористы, шоферы, сидя, лежа па траве, хлебали из мисок горячие щи.

Шурка пошел к автобусу за добавкой.

– Оголодал, бедолага!

– Ишь, едва ноги тащит!

– Проси, Шурка, тройную порцию!

– Лопнет еще, – откликнулась из автобуса девчонка в белом халате.

– Ничего, – бодрился Шурка. – Мы люди простые. Нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли.

Испуганные хохотом, взлетели с берез сороки.

Усмехаясь шуткам молодых, не торопясь, с аппетитом хлебали щи Кузьма Петрович и Сараев; заливались смехом и тоже выкрикивали всякие шутки удивительно похожие друг на друга тетя Настя и Тамарка; стучали ложками трактористы и шоферы…

Галя, подойдя к распахнутой двери автобуса, взяла только второе – котлеты с картошкой – и подсела к тете Насте с Тамарой и вдруг увидела Виктора, подъехавшего на велосипеде.

– О, новобранец!

– Бравый солдат Швейк!

Шурка заголосил: «Как родная меня мать провожала-а»…

«Зачем он приехал?» – в смятении подумала Галя. Тамара смотрела на нее пытливо и многозначительно.

Уже кончали обедать, курить, подтрунивать над Шуркой, называя его богатым женихом. Наконец поднялись и пошли к своим машинам. Пошла и Галя к трактору. Виктор остановил ее.

– Уезжаю я в военкомат, – сказал он. – Вечером у меня собираются ребята. – Он помолчал и тихо попросил: – Приходи. Ведь, может быть, никогда уже не увидимся. Все получилось так… Эх! Ладно. Приходи. Поговорим. Нельзя так расставаться.

Галя испуганно глянула на него и тут же отвела глаза.

– Не знаю. Занята я.

– Освободись для такого случая. Нельзя так расставаться, – повторил он.

– Не знаю, – уже неуверенно сказала Галя. – Если не увижу до отъезда, то желаю тебе хорошо служить, – не глядя на него, она полезла в кабину.

– Постой, – громко вырвалось у Виктора.

Она остановилась, ждала, не поворачиваясь. Она не видела, как лицо его потемнело и он гордо откинул голову.

– Ладно. Иди, – и он побежал к велосипеду, лежащему в траве. И вдруг крикнул: – Не придешь – на руках к себе унесу!

Галя въехала на вершину силосного кургана. Далеко было видно кругом. По дороге уносился Виктор на велосипеде, оставляя полоску пыли…

Была суббота – банный день, и, едва стало смеркаться, приехал грузовик за людьми, все заторопились в село. Галя отказалась ехать.

– Пешком я пойду, – сказала она.

– Да ты чего это? – удивилась тетя Настя. – Пять километров пехом!

– Ничего, молодая! – притворно-весело отговаривалась Галя. – Настроение у меня сегодня такое.

– Ох, допрыгаетесь вы, девчонки, до беды, – проворчала тетя Настя и забралась в кузов.

Тамара утянула Галю в сторону, зашептала:

– Ой, Галка! Неужели ты договорилась с Виктором…

– Не болтай глупости, – оборвала ее Галя. – Я остаюсь здесь именно потому, что не хочу с ним встречаться сегодня. Поняла? Поезжай. А если он придет за мной – скажи, что я куда-то ушла.

– А может, я тоже останусь?

– Поезжай. Мне хочется побыть одной.

Чтобы избежать вопросов, Галя поспешила в будку. Сидя в ней, она слышала гомон, смех Тамары, выкрики Шурки. Наконец заработал мотор, и скоро наступила тишина – грузовик уехал.

Гале тоже хотелось уехать, но… Догадывалась она, что и Виктор мается, и жалела его, но боролась со своим желанием встретиться с ним. Нужно же иметь гордость! В душе она уже почти простила Виктора, а вот сказать ему об этом не могла.

Она ушла на берег реки, забралась в тальниковую чащобу, которая вся тревожно трепетала бурыми, узкими, длинными листьями.

Невысокий берег весной заливало, и поэтому заросли тальника были завалены принесенными колодинами, корягами, бревешками и разным лесным и речным хламом. Здесь еще с половодья осталась в ложбинах вода. Галя подошла к одному из таких озерков и увидела, как с воды снялось несколько вспугнутых уток.

До темноты просидела Галя на колодине у топкого бережка. Она думала о многом, и о матери с отцом думала, и о Викторе, и о своей будущей жизни в институте… По свинцовой воде порывами пробегала рябь, точно вода зябла и вздрагивала. И Гале хотелось плакать, такой она чувствовала себя заброшенной и бесприютной. Неприятный, резкий ветер пронизывал куртку, и Галю стала бить сильная дрожь.

По извилистой дорожке вышла на стан. Холодно было, сыро, пусто, печальными и покинутыми показались недвижные тракторы, комбайны. Ей захотелось к людям, к свету, к теплу.

В темноте стало жутковато. Она зашла в холодную будку и вспомнила, что у нее даже спичек нет, чтобы зажечь лампу. Слабым, серым квадратом проступало окошечко. Галя принялась ощупывать узкие нары. На одной обнаружила чью-то телогрейку, на другой – старенький полушубок, со стены сняла свою телогрейку. Все это сгребла в охапку, прижала к себе. Ну, вот! Теперь-то уж она скоротает ночь, не будет стучать от холода зубами.

И все-таки страшновато одной среди осенней, промозглой ночи. До села, до людей пять километров… А вдруг кто-нибудь заявится среди ночи? Неизвестный, непонятный, жуткий? А на двери даже крючка нет. Или ей почудится что-нибудь? И ей сразу же почудилось, что кто-то затаился в темноте будки. Гале стало жарко. Она замерла, напряженно прислушиваясь. Тихий шорох, затаенное дыхание… Галя попятилась, попятилась, уперлась спиной в дверь и вдруг ударила ее ногой, распахнула и, выскочив, отбежала от будки. Тьма и ветер хлынули ей в лицо. Издали доносилось брезентовое шуршание кукурузных зарослей, рядом шумел березовый колок, на фоне звездного неба виднелись черные силуэты кипящих вершин. Они валились то в одну, то в другую сторону, словно подметали небо, засыпанное звездами. И вдруг она замерла, услыхав далекое тарахтенье мотоцикла и увидев уже не в небе, а над самой землей прыгающую звездочку.

Она побежала за силосный курган, хотела зарыться в кукурузную сечку, но поняв, что наверху будет безопаснее, полезла на курган, утопая по колено в сечке. Вверху ветер был еще холодней и сильнее. Она бросила одежду и легла. Пулеметная дробь мотоцикла приближалась, усиливалась. Человек мчался со стороны села. Кто это? Зачем? Что ему здесь нужно? Или кто-нибудь из животноводов на ферму едет? Виктор! Вот это кто. Больше некому мчаться сюда. Это он мчится к ней. Галя засмеялась, и уже все ее страхи прошли, и ночь не казалась бездонной и дикой.

Припав к вершине, она наблюдала за ночным гостем. Вот последний раз по стволам берез, по будке, по кургану махнул луч света, и мотоцикл смолк, а свет погас. Виктор соскочил на землю, подбежал к открытой двери в будку, негромко позвал:

– Галя!

Подождав ответа, он, должно быть, вошел в будку и зажег там спичку. Галя видела, как слабо осветился проем двери. Потом Виктор вышел, скрипнула закрываемая дверь. Галя с трудом разглядела во тьме его фигуру.

– Галя! – снова позвал он. И еще громче: – Га-аля-я!

Виктор обошел вокруг будки, затем шаги его зашуршали по кукурузной сечке – он обошел курган, остановился около Галиного трактора и внезапно закричал во всю силу:

– Га-а-аля-я-я!

Шумел ветер, шумела озябшая, продутая насквозь роща, шуршали на боках кургана обрывки кукурузных листьев. И Галя уже готова была вскочить и броситься вниз на этот призыв, и пусть он, Виктор, делает с ней все, что хочет. Все она примет как счастье. Но вдруг ослепительной вспышкой возникла перед Галей Люська Ключникова, обнявшаяся с Виктором. Галя вся вдавилась в кукурузную сечку, уткнула в нее лицо и задохнулась от свежего запаха листьев, изрубленных в гремящем барабане. Она не видела, как Виктор бросился к мотоциклу, ударил ногой по педали и с треском вынесся на дорогу. Через минуту затихло вдали шмелиное жужжание мотоцикла и погас огонек…

Галя приподнялась, села, а когда отдышалась, почувствовала что-то вроде благодарности к самой себе за то, что переборола свою слабость, не наделала еще большей беды.

Она медленно и устало вырыла в сечке углубление, на дно его постелила телогрейку, легла и накрылась полушубком. Гнездо получилось теплым и уютным, и сразу же на нее навалилась дремота. Сквозь эту дрему пробивались мысли: «И почему это мне стало так хорошо и покойно?.. А! Это оттого, что увидела, что… как… что он искал меня, мчался ко мне… значит, тосковал обо мне… значит, я ему… Нужна я ему, значит… Ничего, ничего – пусть сегодня помучается, а завтра я встречусь с ним»…

И Галя заснула, не зная, что Виктор уже на рассвете уедет в военкомат…

22

Мать Стебля в школе звали Анечкой, а в техникуме – Аней, в тюрьме – Анькой-Оторви-Да-Брось, а теперь – Анькой-лоточницей… Проснулась Анна вся разбитая, каждый сустав ее точно заржавел. Вчера Валерка отдал ей последние три рубля.

– До зарплаты еще неделя, – предупредил он. – Картошка есть, яйца есть; сало, мука – в кладовке. Так что с голоду не умрем… Я вот поговорю с Копытковым, чтобы он подыскал тебе работу. Хватит этого пьянства! Если хочешь жить со мной, бросай пить. А если не бросишь – нам придется расстаться. Я не могу больше так. Я хочу жениться. Как же ты такая будешь с нами жить? Ведь ты отравишь нам всю жизнь.

Хмурый Стебель ушел, даже не взглянув на мать. Она измотала его за то время, что жила с ним.

Да тут еще Шурка восстал:

– Не нужна мне такая квартирантка! Отправляй ее в город или ищи вместе с ней другое жилье. Чего ты, лопух, возишься с ней?

– Да ведь она мать, – в отчаянии воскликнул Стебель.

– Какая она тебе мать? Ты вырос в детдоме. Она родила и бросила тебя. А теперь тянет с тебя деньги. Отложенные на транзистор уже ухлопал на нее? Ну, вот! Не будь ты таким жалостливым и добреньким телком. Не давай себя доить…

Стебель совершенно растерялся, не зная, что делать. Когда мать была пьяной, она казалась ему и чужой, и страшной, и противной. А когда она мучилась с похмелья и рассказывала о своей несуразной жизни, ему становилось ее жалко и он чувствовал, что не может прогнать ее. Та девчушечка на фотографии не позволяла ему это сделать…

Морщась, Анна поднялась с постели. Она была в таком запойном состоянии, когда любое дело вызывало у нее отвращение. Даже умыться, застелить кровать не могла она заставить себя. Все валилось из рук.

Она заглянула в пачку сигарет и увидела спрятанную от сына пятерку, свернутую маленьким квадратиком.

– Лежишь, милая? – прошептала Анна. Она отыскала в сенках корзину, сплетенную из широких лучин. Укладывая в нее пустые бутылки, Анна почему-то вспомнила, что еще плетут корзины из ивовых прутьев, и те корзины хорошо пахнут. У нее вообще мысли без всякой связи как-то перескакивали с одного на другое. Анна заторопилась в магазин… Когда она возвращалась домой, глаза ее стеклянно сверкали. В корзине весело побрякивали бутылки.

Путь домой показался бесконечным. Так и хотелось сунуться в какой-нибудь закоулок, сорвать зубами блестящий колпачок с горлышка и сделать три-четыре добрых глотка.

Забежав в дом, Анна сбросила на спинку стула пиджак, а шапочку снять ей уже не хватило терпения. Она вилкой сковырнула с горлышка пробку, потерла о платье огурец в черных колючках и налила в стакан. Поднеся его к носу, Анна от запаха судорожно передернула плечами. «Ну, чего ты! Яд, что ли?» – мысленно проговорила она и выпила. Сморщившись, шумно выдохнула сивушный дух: «Ах!» – два-три раза хлебнула свежий воздух, а затем припала носом к холодному огурцу, потом громко откусила от него. Только после этого она села, сказав:

– Уф, как славно! – и смахнула с оживших глаз набежавшие слезинки. Одной рукой она подносила ко рту огурец, а другой медленно снимала шапочку, ухарски сползшую на затылок. Вот она снова откусила и, хмельно улыбаясь, бросила шапочку так ловко, что та повисла на гвозде. Этим умением она хвасталась еще в техникуме.

Тихонько смеясь, точно с ней кто-то был, она опять понесла ко рту огурец, медленно стаскивая с шеи пеструю, грязноватую косынку. Вот она блаженно отбросилась на спинку стула, вытянула ноги под столом, руку с косынкой в изнеможении уронила, и косынка расстелилась по полу.

– Нет, жизнь неплохая штука, – кому-то сказала Анна.

Она уже не была одна, ее начали окружать собеседники. О, эти восхитительные минуты, ради которых она и пила! Испарилось отчаяние, усталость, безнадежность, отвращение ко всему. Она снова была молоденькой, такой молоденькой, что ей захотелось петь. Лукаво смеясь, она подмигнула воображаемому Валерке и сказала:

– Ну, еще одну… Хорошо? Одну опрокину за твое здоровье, сынок, и все. И – все. И твоя мамка начнет готовить обед. И вообще, все плохое идет к концу. Я ведь в год только два-три раза дурю. Но так, что дым из ушей и ноздрей идет. А потом снова за свой лоток. Анька-лоточница! – и она закричала, как это делала на базаре: – Беляши, беляши! Горячие, от души! Налетайте, покупайте! Брюхо набивайте! – она засмеялась, чувствуя себя ловкой, молодой и неотразимой.

Теперь она действовала уже не торопясь. Сначала, держа бутылку в отдалении, порадовалась, что водки еще много. Вспомнив, как в старину один из ее дружков называл водку косорыловкой, она захохотала.

Сначала Анна налила полстакана, потом, оценив, сколько же в бутылке осталось, добавила еще.

– Ну вот, в таком разрезе, – довольная, произнесла она и снова сморщилась и передернула плечами. – Стоп! – скомандовала она себе. – Сейчас мы выполним то, о чем мечтали в городе, – она забрала бутылку, не выпитый стакан и вышла в огород.

Ей давно уже хотелось выпить, закусывая прямо с грядки свежими огурчиками. И вот ее мечта исполнилась: она сидела на ящичке, с одной стороны тянулась высокая гряда, опутанная плетями с шершавыми листьями, под которыми прятались большие и маленькие огурцы. С другой стороны тянулась широкая полоса лука. Молоденький, сизый, скрипучий лук выстроился в ровные шеренги. Во главе этой веселой, едкой дружины возвышались толстокожие витязи в боевых шлемах – заматерелые семенники. А кругом толпились бравые подсолнухи с радостными солнечными ликами. Славное, укромное местечко! Вот так бы и сидеть всю жизнь здесь, под охраной этой братии в золотых, зубчатых венках.

Анна зажмурилась, выхлебнула из стакана и выдохнула: «Фу-у-у!». Вот она сорвала с гряды твердый огурчик толщиной в палец. Вот он щелкнул на ее зубах. Семена у него были меленькие-меленькие. Ах, как вкусно! Ах, как хорошо!

– Это я из-за вас, паразитов, лишилась всего хорошего, здорового, – тихонько заговорила она, обращаясь к кому-то. Она и не заметила, как начала разговаривать вслух. Перед ней замелькали лица тех, с кем она когда-то делила свою угарную жизнь и кого теперь называла паразитами, гадами и подлецами. Изобличая их, она то шептала, то вскрикивала, махая руками. Она с наслаждением уничтожала их, казнила, высмеивала.

– Но и сама я, потаскуха, тоже виновата, – пробормотала Анна. – Сама себя не смогла сохранить. А человечишко должен сам себя сохранять. На это ему, дураку, разум дан. И нечего только на других бочку катить. А сама где была?

От этой мысли она очнулась, огляделась вокруг и снова почувствовала себя дряблой старухой. Чтобы вернуть доброе состояние первого опьянения, она вновь налила в стакан. Эта порция как-то укрепила ее. «Ну, хватит, – подумала Анна, – нужно Валерке хоть щи сварить… Слава богу, этот мрачный хмырь уже третий день в поле», – вспомнила она о Шурке. Они как-то сразу невзлюбили друг друга.

– Но прежде надо обеспечить ночь. А то ночью на стенку полезу, – прошептала Анна и тяжело поковыляла в дом.

Придя в комнату сына, она, сосредоточилась, как бы на время отодвинув от себя опьянение, и расчетливо, хитро спрятала от Валерки бутылку портвейна за тумбочку, а две другие в валенки под кроватью. Она прятала потому, что Валерка недавно, рассердившись, отобрал у нее бутылку водки и разбил ее во дворе.

Но из опыта Анна знала, что она заспит, забудет эти тайники и ночью, в отчаянии, придется ей перерыть всю комнату. Поэтому на клочке бумаги написала: «Валенки, тумбочка» и клочок сунула в карман платья.

У нее еще хватило бодрости поджарить картошку. Но есть она не смогла, в рот ничего не лезло; во время загулов она по нескольку дней не ела.

И снова стало все отвратительно. Задыхаясь, держась за стену, она ушла из кухни в комнату, допила остатки из бутылки, легла, и ее охватил тяжелый сон. Ей приснился магазин. Она, статная, как царевна, плавная, красивая, стояла за прилавком, а перед ним толпились парни. Отталкивая друг друга, крича, они протягивали руки, а она бросала им дребезжащие грузовички, безобразные пушки, лошадь без хвоста, куклу без головы, клоуна с одной ногой. Бросала и хохотала, хохотала…

Проснулась она, когда пришел Валерий. Вся она была опустошена, голова болела, руки тряслись, тело покрывал холодный пот. Пока Валерка умывался в кухне, она присела около тумбочки и воровски выпила, чтобы снова ожить. Подогрев картошку, Анна поставила сковородку на стол. Пристально посмотрев на ее бледное лицо и опухшие глаза, Стебель хмуро спросил: