Текст книги "Галя Ворожеева"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– Подождите, подождите! Мне нужно записать шум трактора! – он подбежал, зажимая магнитофон под мышкой, протянул к трактору микрофон, скомандовал: – Включайте!
Трактор зарычал, двинулся, загромыхал прицепом.
– Вот и кончилась наша встреча, – почему-то с грустью сказал Рожок в микрофон. – Уехала Галя. Уехала в поля, к своей судьбе.
И эта заключительная фраза показалась ему очень лирической, душевной, он почувствовал себя чуть ли не поэтом. Краснощекое лицо его осветила восхищенная улыбка.
«Нет, все-таки ты, Павличенко, позеленеешь от зависти!»
26
Дня через три Гале удалось выбраться на центральную усадьбу, чтобы купить резиновые сапожки на осень. Галя возвращалась пешком – попутных машин не оказалось.
Дорога вилась то полями, то между колков. Снизу они были дымчато-лиловые, сверху, – желто-красные. Эти колки так и заманивали в свои недра… Громко каркая, тяжело шумя крыльями, низко пролетела большая стая ворон.
– Э-ге-гей! – крикнула Галя и, подпрыгнув, бросила в них сухую ветку.
Воронье, галдя, темной тучей текло в сторону Черного озера в лесу. Про озеро рассказывали всякие небылицы, и поэтому в нем боялись купаться. Оно было очень холодным и совершенно черным.
Дорога нырнула в заросший овражек. С полуоблетевших деревьев сыпались сухие, как из печки, гремучие листья. Они запутывались в волосах Гали. Она села на пенек – отдохнуть. В овражке было тихо, тепло и сухо. Кругом теснились желтые черемухи да лиловатые рябины. Багряные боярки стояли сквозные, сплошь усеянные румяными ягодами. Но настоящим украшением овражка была круглая, приземистая калинушка, увешанная множеством ярких, ягодных кистей. Целебная ягода! Галя вспомнила, что мать всегда лечила ее от кашля и хрипоты калиной с медом.
Ветерок выщипывал из наряда деревьев лист за листом. От листьев, тронутых тлением, пахло винными пробками. Принеслась большая стая дроздов, обрушилась на рябины. Кругом тенькали, посвистывали и пищали невидимые птахи. Заяц промчался, рыжими клубками взметывая листву. Галя смотрела, как по веткам шныряли пестрые щеглы и красноголовые чечетки. Внезапно птахи сорвались, сбив стайку листьев, и сыпанули в заросли. В овражек, погромыхивая, съехала автомашина, груженная пшеницей.
«Как она сюда попала? – удивилась Галя. – Дорога на элеватор идет стороной».
Грузовик въехал прямо между раскидистых, полуголых черемух и остановился, В кузов на пшеницу посыпались желтые листья.
Из кабины выскочили шофер и Семенов.
– Быстро, – буркнул шофер и вышел на дорогу.
Галя раза два видела его. Кажется, его фамилия Комлев, он из соседнего села. Из Грибанова? Нет, пожалуй, из Васильевки. Это у него в кузове были щели. Маша еще ругала его на току. У него среди кудрей – блюдце лысины.
Семенов забросил в кузов мешок, перемахнул и сам через борт и, стоя по колено в пшенице, начал черпать ее мятой бадьей и ссыпать в мешок.
У Гали перехватило дыхание.
– Негодяи, негодяи, – прошептала она.
Комлев судорожно курил, вертел головой из стороны в сторону. Семенов орудовал спокойно и уверенно.
– Помоги, – приглушенно сказал он.
Комлев метнулся к машине, принял уже завязанный мешок. Семенов спрыгнул на землю. Под его сапогами хрупнули сухие сучья.
Они схватили мешок и понесли его в черемуховые заросли, с треском ломая ветки. Когда они принялись засыпать его листвой и всяким мусором, перед ними и возникла бледная Галя, прижимая к груди коробку с резиновыми сапожками. Оба они вздрогнули и растерялись. Молчали, не зная, что делать.
У шофера глаза уже не были наглыми, они бессмысленно хлопали запыленными ресницами. Он не выпячивал самоуверенно грудь колесом, перегибаясь назад, как это делал на току. Галя тогда приметила эту его особенность. Булькал под ольхой родничок. В тягостном молчании он звучал громко.
Первым пришел в себя Семенов. Он почесал в затылке, обескураженно развел руками, опустился на мешок и закурил.
– Ну, что же, Галина, виноваты, – от всей души признался Семенов. – Бес попутал. Ты, конечно, будешь права, если донесешь… скажешь директору. И правильно будут судить нас. И укатают за решетку. – Он поднялся, бросил папиросу, приказал Комлеву:
– Бери, семь раз хороший!
Они понесли мешок обратно, Галя шла за ними. И не знала, что сказать, – до того она сама растерялась и так ей было стыдно за этих людей.
Они забросили мешок в машину, Семенов высыпал пшеницу, разровнял ногой кучу, спрыгнул на землю и, деловито свертывая мешок трубкой, распорядился:
– Крой на элеватор.
Комлев торопливо забрался в кабину, грузовик, сминая кусты и красную костянику в траве, вынесся из овражка, пустив клубок дыма. Галя настороженно глянула на Семенова, когда они пошли по дороге вверх.
Семенов, зажимая под мышкой мешок, степенно поглаживая золотые усы, говорил:
– Да, бывают положения… Вот так опустишься и дойдешь до того, что людям в глаза совестно взглянуть. – Голос его звучал задумчиво, с горечью, словно он говорил сам с собой. – Эх, оторвешься от всего и живешь собачьей жизнью, ничего не понимаешь, не видишь.
Они шли не торопясь, Семенов рассказывал, как бедствовали его отец и мать, какое было у него беспросветное детство, как мало пришлось учиться. И Гале вдруг стало жаль его.
– Знаешь что, Галина! У меня к тебе просьба. Надо сделать так, чтобы вся вина пала на меня. Пусть уж отвечу за все я. У меня семеро с ложками по лавкам не сидят, у меня только трое ребятишек, и жена здоровая. Как-нибудь вытянет их на картошке, пока я буду отсиживать заслуженное. Десятку-то мне припаяют. Помучаются, конечно, хлебнут сиротского горя, – но – ничего. А у Комлева – он в Васильевке живет – совсем дело плохо. У него пятеро лесенкой, мал-мала меньше, и бабенка никудышная. Она без него загнется, а ребятишки – или по миру, или в детдом. Понимаешь? Стоит тебе только сказать, и вся семья его развалится. От слова твоего рухнет. Семерых ты утопишь в слезах. Он ведь не от сладкой жизни на такое решился. Как бы не сунул голову в петлю. Не тронь его, ударь по мне. Хотя машина-то его! Никак его не выгородить.
«Десять лет тюрьмы! Повеситься может!» – похолодела Галя.
Она представила кучу ребятишек, и сердце ее перевернулось. И Семенов, готовый все взять на себя, показался ей не таким уж плохим. «Ведь не удалось им украсть, – подумала она, – зерно вернули. Пережили. Теперь это им будет уроком».
Уже показались крайние огороды, избы Журавки.
– Вы даете мне слово, что больше такого не будет? – спросила она тихо.
– Да чтоб мне провалиться на этом месте, если я еще пойду на такое дело! – Семенов ударил себя в грудь. – Работать нужно! Я бы сейчас с великой радостью сел не в камеру, а в кабину трактора! – с тоской воскликнул Семенов. – Я ведь когда-то был трактористом.
– Ну так вот, – решительно сказала Галя, останавливаясь, – садитесь на трактор, а я… ничего и нигде не скажу. Я надеюсь на вас.
Семенов крепко сжал ее руку, преданно и благодарно посмотрел в ее глаза.
– По гроб жизни этого не забуду. Ты, Галя, действительно семь раз хорошая! – И он быстро свернул в проулок.
Галя побрела к дому, чувствуя смутное недовольство собой. Она пыталась уговорить себя: «Жалеть надо человека. Нельзя быть твердокаменной. И я никакая не соучастница. Просто я даю возможность людям исправиться. Нельзя же толкать их на десять лет в тюрьму! – И тут же прокрадывалось сомнение: – Ты скрыла, значит, ты лжешь! Значит, ты с ними».
Домой она пришла мрачная, молчаливая. Никогда еще не казалась ей жизнь такой трудной. Но лишь представила она ребятишек шофера – маленьких, беспомощных, как опять почувствовала себя правой…
27
Гале приснилась извилистая дорога под луной. Луна была такой яркой, что на земле виднелись желтые листья. По дороге на мотоцикле уносился Виктор. Она бежала следом, звала его, но он не слышал. Так она и проснулась в порыве отчаяния, и это жило в ней весь день, пока она работала, навесной волокушей сдвигая копны соломы на край поля.
Все еще видя извивы этой дороги, усыпанной листьями, Галя пришла вечером в клуб. Он ярко светился окнами и распахнутой дверью. Ребята в фойе играли на бильярде, толпились в небольшой библиотеке.
Галя вошла в пустой зал, пролезла за экран на темную сцену. За кулисами, в комнате заведующего клубом Вагайцева, еще никого не было.
Как непривычно ощущать на себе легкое, светлое платьице вместо рабочих брюк и куртки, пропыленных, в пятнах солярки.
На сцене висели черные сукна, стояли неубранные декорации: плетень, стена белой хаты с окошком, нарисованная на мешковине, и бутафорская калина с тряпочными листьями на проволочных ветках. Подув на пыльный стул, Галя застелила его платочком и села около пианино за сукном. Она слегка тронула клавишу, потом другую, третью. Возникли тихие звуки. Как жаль, что она не умеет играть! А то бы она сейчас ударила по клавишам, и зазвучало бы все, что у нее было на душе.
Сукно рядом с Галей колыхнулось, из-за него бесшумно высунулась вихрастая голова Стебля. Он осторожно положил на клавиши листок бумаги. Взяв его, Галя прочитала: «Нас троих отпустили на месяц-другой. Потом отправят в мореходное училище. Вот, брат, как может повернуться жизнь. Всегда я мечтал… Да нет, ни о чем не мечтал я. Просто хотел жить в тайге. А тут на тебе – море, океан…
Загибаюсь сейчас от зеленой скуки у дражайшего бати. К вам ехать трудно… Сам понимаешь. Мне, брат, не по себе. Сам, идиот, виноват. Душевная, брат, распущенность быстро может привести к подлости. Но все-таки на недельку я заверну к вам. Передай об этом Гале. Привет ей! Все-таки напиши о ней. Понял? Все. Точка. Жму твою лапу. Будущий капитан-пират Витька Кистенев».
Бережно возвращая вздрагивающий листок, Галя шепнула:
– Передай и от меня привет.
– А еще что? – голос Стебля прозвучал уныло.
Галя прикрыла глаза, вместо них остались две длинные, лохматые черты из ресниц. Покусала нижнюю губу, скусывая шершавинку, и наконец ответила:
– Напиши: «Помню. Помню». – И после каждого «помню» она нажимала клавишу, как бы подчеркивая звуком это слово.
В зале хлопнула дверь, раздались голоса, топот, заскрипели, затрещали стулья: начали пускать зрителей.
Послышались голоса и в комнате Вагайцева. Галя бережно закрыла крышку пианино, взяла со стула платок и пошла к Вагайцеву…
В его комнате на стенах висели балалайки, мандолины, гитары, в углу на столике лежали кисти и краски. Вагайцев сам писал плакаты и афиши.
Галя знала его историю. В юности Вагайцева, талантливого самоучку, не приняли в консерваторию. Для Вагайцева это оказалось настоящей катастрофой, и он стал пить.
Несколько лет проработал в Томской и Иркутской филармониях, гастролировал с концертными бригадами, но отовсюду его увольняли за пьянку. Он озлоблялся на людей все больше и больше. Начал работать в клубах, но и там не держался долго. И вот наконец Вагайцев, как сказал он однажды, «докатился до совхоза».
Водка и боязнь, что его примут за бездарность, сделали из него хвастуна. Вагайцев постоянно рассказывал о своих прошлых успехах на сцене, о выступлениях по радио, по телевидению, врал, что его записывали на пластинки, что его приглашали в Ленинград. Трезвый он был замкнутым, а выпив, становился болтливым.
Ребята составляли список участников агитбригады, выбирали распространителей книг в помощь Люсе Ключниковой, но все это было там, во внешнем мире, а Галя жила в своем внутреннем, где звучало: «Напиши: „Помню, помню“».
– И обязательно, девчата, принимайте заявки на книги, – распорядилась Маша. – Ключникова будет ездить за ними в город. Станем носить книги по домам, в мастерские, привозить на полевые станы.
Тамара предложила устроить диспут в клубе. Кто-то спросил: «О чем?» И Тамара ответила: «Ну, например… например, о любви и дружбе». И слегка покраснела. Шурка крикнул: «Это только для девчонок интересно!»
– При чем здесь девчонки? – серьезно и задумчиво сказала Галя. – Что мы все знаем о любви и дружбе?
Маша прищурилась, глянула на нее пронзительно.
Тут закричали:
– Конечно!
– Даешь любовь и дружбу!
– А докладчиками назначим Тамару и Шурку!
– Да идите вы, черти!
Поднялся шум и хохот.
– Нет никакой любви, – прозвучал басок Шурки. – Ее в книгах придумали!
Девчата набросились на него, загнали в угол, на голову ему свалилась балалайка.
Галя все это видела, слышала и говорила, и даже смеялась, но все это было там, во внешнем мире, в стороне. В том мире Галя слышала, как Шурка беспокойно забубнил Стеблю: «Я угли, черт возьми, не выгреб из плиты. Не мог, что ли, напомнить? Выпадет уголь, затлеет пол, долго ли до беды. А твоя маманя, наверное, света белого не видит… Стебель, а поддувало я заткнул кирпичом? Ты помнишь? Заткнул я или нет?» – «Да заткнись ты сам, домовладелец», – отмахнулся Стебель.
– Тихо, вундеркинды! – остановил ребят Вагайцев. – Дело серьезное. Партком и дирекция, как заведено у нас, будут чествовать лучших работников, которые завершат обмолот хлеба. А нас попросили принять участие в концерте. Так что ваши номера должны быть на высоте. Поняли? Днем вам работать, а вечером репетировать. Одним словом, придется действовать на два фронта. Так что поднатужьтесь, добры молодцы и красны девицы.
– Давайте-давайте, нечего тянуть резину, – поддержал Шурка. В последнее время он все больше тяготился этими комсомольскими делами.
Шурка со Стеблем приготовили «Хирургию» Чехова. И эта «Хирургия» у них здорово получалась. Особенно смешным был долговязый дьячок-Стебель. Шурка-фельдшер лез ему в рот клещами для гвоздей. Ребята хохотали до слез.
Загремели металлические голоса киногероев, начался фильм. Галя проскользнула на сцену. Она увидела на экране, прямо перед собой, огромные темные фигуры, лица; двое целовались; грохотал оркестр. Потом звук уменьшился, и появилась надпись шиворот-навыворот.
Сзади раздался шорох. Галя оглянулась: к ней на цыпочках подходил Стебель.
– Он тебе часто пишет? – спросила Галя.
– Это первое письмо. И оно, конечно, не мне. Ты же понимаешь.
Галя увидела его глаза, смотрящие тоскливо и вопросительно. И вдруг он в отчаянии прошептал ей в самое лицо:
– Галя! Я же…
Она испуганно отшатнулась от него и тоже зашептала:
– Что ты, что ты, Валерка! Не надо этого… Не говори так. Ведь у тебя – Маша…
– Нет у меня никакой Маши!
– Никогда, никогда не говори такое, – умоляла она.
Он ткнулся лицом в ее волосы. Она быстро ушла на другой конец сцены, настороженно прислушалась и услыхала, что за дверью Маша и Тамара поют частушки. Она поправила волосы, на миг прижала к горячим щекам ладони, провела ими по лицу, словно стирая следы волнения, и вошла в комнату Вагайцева. Она боялась смотреть в сторону Маши, чувствуя себя преступницей.
Через некоторое время появился и Стебель, взлохмаченный, бледный и мрачный. Маша обожгла его ревнивым взглядом, а потом спросила у Гали:
– А ты, Ворожеева, разве не будешь выступать? – И с многозначительной язвительностью добавила: – Или тебе уж не до этого?
– Если нужно – выступлю, – сухо ответила Галя.
– А что вы поете? – спросил Вагайцев. Лицо его было утомленное, нервное, черные глаза с желтоватыми белками лихорадочно блестели.
Галя назвала несколько песен. Вагайцев взял гитару и звучно перебрал струны. Галя запела, и сразу же все стихли.
Кисть рябины, кисть рябины,
Все желанья исполнимы
Меж людьми,
да будет год любви.
Вагайцев удивленно глянул на Галю. Какое-то непередаваемое обаяние таилось в окраске ее голоса, в манере произносить слова, в нежности негромкого пения.
Позабыли кисть рябины
На снегу,
Я приду к тебе с повинной,
Не солгу.
Стебель, уже не скрываясь, смотрел на нее во все глаза, смотрел горестно и любяще…
Грузовик мчался то теплыми полями, то прохладными рощами, освещая придорожные березы летучим светом фар. В лучах кружились листья – листопад был в разгаре. Над самым дальним полем, касаясь его, висела дымно-багровая луна.
Шурка дурачился, смешил всех. Повернув кепку козырьком на затылок, он курил, зажимая папиросу в кулаке, и голосил:
В минуту жизни трудную,
Когда нет папирос,
Курю махорку чудную
И дым пускаю в нос.
Листья все сыпались и сыпались в лучи фар, залетали в кузов, падали на ребят и на Галю. И она знала, что эта ночь неповторима и незабываема. А что же происходило? Просто она сидела рядом с ребятами, а на темном лугу лежала арбузно-красная луна, вот и все. Вот и все событие…
Маша, прижавшись к Стеблю, шептала:
– Дурачок мой! Да мы заживем с тобой лучше некуда. Ты со мной не пропадешь: будешь и сыт, и одет. Только нужно как-то по-умному все решить с твоей матерью.
Маша все тесней прижималась к Стеблю, а ему хотелось пересесть на другое место.
– О, гляньте-ка, гляньте, как Машка окручивает Стебля, – все дурачился Шурка. Сам того не зная, он попал в точку. Стебель, стиснув зубы, незаметно отстранился от Маши, как бы выбираясь из ее рук.
– Заткнись ты, баламут! – вырвалось у Маши, но она тут же взяла себя в руки и перешла на шутку: – Прямо вы со Стеблем такие красавцы, что мухи при виде вас дохнут. – И она захохотала, а Стебель поморщился.
– И действительно, красавцы! – поддержала ее Тамара.
– Ах ты, милашка моя! – закричал Шурка и притиснул ее к себе…
Остановились около поля, где собрались комбайнеры, только что окончившие подборку последних валков.
Если погода позволяла, Перелетов всегда этот час отмечал у последнего поля. Подведение итогов происходило потом, в Доме культуры, но поздравить людей, сказать им спасибо лучше на месте работы, рядом с полем, с потрудившимися комбайнами и грузовиками. От этого час завершения молотьбы становился значительнее и праздничнее. А это Перелетов считал очень важным. Нужно, чтобы люди увидели и себя, и свою работу как бы озаренными особым светом.
К последнему полю приехали из деревни многие комбайнеры и трактористы. Прикатил автобус с горячим ужином. В тесноте мелькали огоньки папирос, вспыхивали спички, вырывая из тьмы лица; кто-то за кем-то гонялся, громко топая, хохотали и взвизгивали девчата. Подъехавший грузовик окружили. Маша и Вагайцев ушли во тьму, порой слышались их голоса, наконец, там, во тьме, заурчали моторы, вспыхнули фары. Вагайцев и Маша стояли в двигающихся лучах света, махали руками, что-то показывали. К ним осторожно подъехало несколько грузовиков, они встали полукругом и светом фар ударили в одно место. Должно быть, они осветили место выступления. Сюда притащили длинный стол и недалеко от него распалили два костра. Люди устроились на траве, в кузовах грузовиков – сидя, стоя, лежа. С одной стороны в темноте расстилалось поле. По его кромке выстроились завершившие молотьбу пять комбайнов и штук двадцать грузовиков. С другой стороны поляны пошумливал на ветру березняк. Иногда слышалось кряканье и гоготанье – это летели на юг утки и гуси. Пахло вянущими травами и березами. В свет сыпалась из колка листва, вспыхивала над кострами. Иногда на зрителей накатывались клубы дыма. И все это Гале казалось необычным, как во сне. Возле грузовика слышался говор, звон настраиваемой гитары, переборы баяна, смех.
Наконец за стол сели Перелетов, Сараев, Камышов, Копытков, агроном Останин, несколько шоферов и пять комбайнеров. Среди них был и Кузьма Петрович, убравший последнюю загонку.
Все стихли, только слышен был треск костров.
Первым поднялся Перелетов. Озаренный фарами и кострами, он отбрасывал огромную тень, которая переламывалась, на стене из березовых стволов.
– С праздником вас, дорогие товарищи! – заговорил директор. Голос его и среди полевых просторов звучал свободно, без напряжения, как в комнате.
– Вы обмолотили последний валок. Нет больше на полях хлебушка. В закромах он. Спасибо вам за работу вашу. Из всех трудностей вышли вы с честью. Больше десяти лет я работаю с вами бок о бок. И я не в обиде на вас. Может быть, вы в обиде на меня за что-нибудь?
– Нет! Не в обиде! Не за что обижаться! – раздались голоса хлеборобов.
– Тогда еще раз спасибо вам, товарищи! Но впереди у нас немало работы, – и Перелетов стал рассказывать, что нужно успеть сделать до снега.
Галю, стоявшую в кузове, трогало за самую душу все, что она видела и слышала. Она радовалась, что живет и работает вместе с этими хлеборобами, в этих полях и рощах. И уж совсем ей стало радостно, когда Перелетов сказал добрые слова о Шурке, о Стебле и о ней, о Гале.
После Перелетова говорили Камышов, Сараев. Камышов раздавал подарки, почетные грамоты; и все было очень душевно…
Концерт в честь комбайнеров начался с «Хирургии». Трава шуршала в ногах Шурки и Стебля.
– Шурка, рви ему все зубы по-настоящему! – закричал кто-то из тьмы.
Шурка и Стебель, распаленные горячим приемом, так вошли в раж, что в одном месте, к восторгу зрителей, Стебель свалился с табуретки в траву, а Шурка, забыв текст, начал над ним хохотать. На них накатились от костров клубы дыма, и они оба закашлялись.
Понравились слушателям частушки и страдания в исполнении Маши и Тамары.
Когда на «сцене» появилась Галя, в белом свитерке, в черной юбке, зрители затихли. Многим нравилась эта девчонка. Выхваченная из тьмы фарами, в тревожно бегающих бликах от костров, осыпаемая желтыми листьями, на фоне озаренных берез, она показалась всем незнакомой, вроде приехавшей артистки. В тишине слышался треск костров, шелест листвы и свист крыльев пролетающих птиц. Иногда видны были их проносящиеся силуэты с длинными шеями. А Галя все пела и пела: люди заставили ее спеть каждую песню два раза…
Стала выступать молодежь с центральной усадьбы. Маша, освободившись от забот, подошла к Стеблю. Он из-за грузовика выглядывал на «сцену».
– Валерка! Что происходит? – спросила Маша. – Ты стал какой-то… чужой! А ведь мы с тобой договорились, – ты только подумай, о чем мы договорились! – о женитьбе.
Стеблем овладело такое раздражение, что он вдруг резко сказал:
– Не будет… Ничего не будет!
– Как не будет?! – Пораженная Маша убрала руку с его затвердевшего плеча и, слегка осипнув, спросила – Ворожеева? Тебе нужна Ворожеева?
И в этом голосе, и в его интонациях, и в том, что Маша назвала Галю по фамилии, он услышал такое, что она стала ему совсем невыносимой.
– Никого мне не нужно. Никого. Поняла? И не говори со мной больше об этом. Я хочу жить сам по себе. У меня больная мать на руках. Поняла?
– Ну, Валерий, ну… Эх, ты! – Маша, резко повернувшись, бросилась в кусты. Отбежав подальше, она остановилась, а потом, отдышавшись, села на траву.
В душе ее мутью клубилось отвращение к этой Гальке Ворожеевой, к этой хитрой девке. Она всюду болтала о доброте, а сама, выходит, липла к Валерке. Обвела его, размазню, вокруг пальца! Устраиваться она мастерица. Из класса все девчонки и парни бросились в город, думая, что там их, в институтах, ждут с распростертыми объятьями. И вот вернулись не солоно хлебавши. А эта, изворотливая, на трактор села и обеспечила себе не только институт, но и стипендию. Со всеми она добренькая, для всех она хорошая. Только Витька не дурак: не дал себя оседлать. Вот она и кинулась к Валерке на шею, догадалась, что из него, лопоухого, можно вить веревки. А она, Маша, любила его именно такого. Ей хотелось заботиться о нем, оберегать его. Еще недавно ей рисовалось, как они будут жить, и каким послушным и сговорчивым будет Валерка, и как она все возьмет в свои руки, и как Валерке за ее спиной будет славно. Его дело только не перечить ей, Маше, а она постарается – она избавит его и от безалаберности, и от простофильства, и от всяких холостяцких глупостей… И вот ничего уже не будет. Она, Маша, сама оказалась полоротой: у нее из-под носа парня увели.
Так произошло с Машей то, что происходит с людьми пристрастными: они начинают видеть ближнего в кривом зеркале.
Маша кусала горьковатую веточку. Лицо ее было мрачно-спокойным и плечи не вздрагивали – просто по щекам медленно сползали мелкие слезинки.
И опять, когда ехали обратно, въезжали то в смутный свет луны на лугах, то в густой мрак в рощах. Луна уже стала желтой, она оторвалась от земли, плыла над березами. Вагайцев снял с себя плащ и набросил его на Галины плечи.
Маша сидела в стороне ото всех, так завязав платок, чтобы лица ее не было видно. В ее напряженной фигуре чувствовалась враждебность ко всем. Стебель тоже сидел одиноко в стороне, подняв воротник куртки. И Галя поняла, что между Машей и Стеблем произошел последний, тяжелый разговор. И так ей стало жаль обоих, что захотелось сказать им: «Ребята! Милые! Не надо мучать друг друга. Договоритесь уж как-нибудь по-хорошему».
Была полночь. Все притихли, довольные успехом. Только теперь они почувствовали, как устали: утром поднялись рано, весь день работали, а на сцене переволновались. Да еще во время ужина выпили с комбайнерами по стакану вина.
Глаза у Гали стали слипаться. И ей даже начинало что-то сниться. Когда они приехали и Галя спрыгнула с грузовика, ноги ее не слушались, она шаталась от усталости и хотела только одного – спать, спать…
…И снова Галя поднялась с петухами. Страда не могла ждать, как говорится, встанешь пораньше – шагнешь подальше. Было темно, как ночью, сыро, зябко, изо рта вырывался пар. Среди дворов во тьме виднелись белые коровы и белые гуси, кое-где у колодцев звякали ведра, из труб валил дым. Смутно угадывалось вдали туманное заречье: косогоры, леса. Над рекой в ложбине повис недвижный туман. В тишине прошумел далекий поезд. Защемило у Гали сердце, и вдруг она увидела у крыльца сидевшего на бревне Стебля. У ног его валялось много окурков.
– Ты чего это пришел? – удивилась она.
– А я и не уходил, – ответил он, сжимая жесткой, холодной рукой ее теплую, слабую со сна руку.
– Всю ночь просидел здесь?!
– Всю ночь.
– Что же мне делать, Валерка? – Она опустилась рядом с ним на бревно.
– Не знаю. Но я ведь ничего не прошу, ничего не добиваюсь.
– Я к тебе по-дружески, просто по-товарищески отношусь, только и всего…
– Я ничего не прошу, ничего не добиваюсь, – повторил он и сильно обнял ее и стал целовать ее лицо. И как-то так получилось – пожалела она, что ли, Стебля, – она сначала не отвернулась. Но, поймав себя на том, что эти поцелуи взволновали ее, Галя вырвалась из его рук, вскочила и тихо сказала:
– Не надо больше так… Не надо! Иди домой.
Стебель, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг, пьяно пошел куда-то в сырую тьму. А Галя бросилась в огород, к колодцу. Она вытащила ведро воды, в которой плавала тонюсенькая, до невидимости прозрачная льдинка. Она ее не увидела, а ощутила губами, когда стала пить. Студеная вода почему-то пахла капустной кочерыжкой. Приникнув к воде, Галя пила и пила, а потом прямо в ведро погрузила лицо. Так она умылась в это утро. И студеная вода немножко успокоила ее. Она прислушалась – уже где-то зарокотали далекие тракторы, страда подавала свой голос…
28
Перелетов распорядился дать Гале какое-нибудь подходящее жилище. Копытков ломал, ломал над этим голову, а потом вдруг взял да и потеснил парикмахерскую…
Галю забавляло это жилище. Синей переборкой в рост человека был отгорожен угол. Там прежде Тамара мыла бритвенные приборы, держала салфетки, грела на плите воду. Теперь этот угол Галя превратила в кухоньку.
В зальце, где, бывало, посетители ждали своей очереди, Галя поставила раскладушку, некрашеный стол и две табуретки, – изделия совхозного столяра. На стену она прибила полку и уложила на нее книги.
Дверь вела в комнату с трюмо и креслом. Там-то и разместилась теперь парикмахерская. Дверь Галя забила, а окошечко кассы в стене завесила вышивкой: среди озера плыл черный лебедь. Сквозь эту занавеску слышны были голоса радио, звяканье ножниц, скрип кресла. Из окошечка несло сильным запахом одеколона.
Новую дверь в парикмахерскую прорубили с другой стороны дома, но все по привычке лезли к Гале, говоря: «Можно побриться?» или «Подстригите-ка меня!» Галя отмахивалась и смеялась…
В первое утро Галя проснулась с приятным сознанием независимости и свободы. Лежа на раскладушке, она с удовольствием смотрела в окно. Напротив окна рябой дятел в красной шапочке долбил между сучьев голенастой сосны. Он долбил сильно, с оттяжкой, далеко отбрасывая голову назад. На землю сыпались деревянные крошки. Вот он оторвал шишку и стал толкать ее в приготовленную дырку, но шишка упала. Тогда дятел снова принялся долбить, расширяя дырку, и снова принес шишку. Теперь ему удалось вставить ее, и он начал выклевывать семечки. «Ишь ты, столовку организовал, – Галя тихонько засмеялась. – Теперь я славно заживу в парикмахерской рядом со столовкой дятла».
Пустяк будто – стучит дятел, шумит вершина сосны – птичья пристань, а вот, поди же ты, этот пустяк сразу же сделал милым ее новое жилище…
Кончалась золотая осень. Бездымно отпылали осины, по утрам желтые листья лежали на земле твердые, обсахаренные инеем. Одно Галино окошко смотрело в Тамарин огород. Через него Галя видела еще не срубленные, шерстистые от инея кочаны капусты. Подсолнечные будылья тетя Настя охапками свалила под Галиным окном. В огороде уже все обожгли заморозки. Картофельная ботва, черная, вялая, валялась спутанными веревками.
Галя с детства любила осеннюю пору. Вкусен был студеный воздух, вкусной была в колодцах ледяная, хрустальная вода, землю заливало сияние.
Ей припомнилось, как они, бывало, с матерью рассыпали во дворе розовую картошку – сушили ее. А крышу низкого сарайчика заваливали шляпами срезанных подсолнухов, охапками мака с гремучими коробочками – их тоже сушили. И еще любила Галя, когда у матери стояли в сенках мешки огурцов, промытые кадки для засолки, пахли вороха укропа и листьев смородины, а на стенах висели плети лука и чеснока…
В этот день Галя провозилась в поле допоздна: перетаскивала трактором стог сена к коровнику. Она опоясала стог по низу тросом и потащила осторожно, медленно, боясь, чтобы он в пути не развалился. В сумраке троса не было видно, и гора сена, казалось, ползла сама по себе, по щучьему велению. Стог вздрагивал, подметал дорогу во всю ее ширь.
Домой Галя вернулась усталая, замерзшая и очень обрадовалась, увидев на столе термос с горячим чаем, вареные яйца и хлеб, – Тамарка, добрая душа, позаботилась.
И еще она увидела на столе областную молодежную газету. В ней оказался фотоснимок – вот лицо Маши, Стебля, Шурки, а вот и она, Галя, и Тамарка. Это их как-то сфотографировал Рожок. Ну, так и есть, вон, под снимком, и большой очерк его: «Они живут в Журавке». Галя разделась, налила стакан чая и стала читать. Рожок не забыл их, он не только рассказал о них по радио, но вот и в газете написал о делах журавских комсомольцев и о всяких неполадках в отделении. Все бы ничего, если бы не резкие слова ее и Машины о Копыткове, которые они сказали тогда вгорячах и которые привел в очерке Рожок. Ей стало досадно на себя. Зачем нужно было обижать пожилого человека, который в прошлом имел большие заслуги? Немало он дал людям хлеба, немало поработал на своем веку, да еще воевал, был ранен. А что она сделала? Да почти ничего. А туда же – полезла учить. Желторотая, зеленая – лучше бы за собой следила… Тогда, после радиопередачи, директор объявил Копыткову выговор. А теперь вот еще газета…
