Текст книги "Галя Ворожеева"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Илья Лавров
Галя Ворожеева
Повесть
1
На сыром песке оставались глубокие следы Галиных сапог. Дул холодный ветер, в кустах еще сочились корочки льда. Река дымилась. Галя шла, не спуская с нее глаз. Сначала туман курчавился над ней белой травой, потом он вырос в седой кустарник, наконец поднялся и поплыл. Так и текли две реки: внизу – темная, быстрая, а сверху – белая, медленная. Вода двигалась вся враз, как смола. Влипнув в нее, плыли коряги.
Река затопила прибрежные голые деревья, бурлила между стволами. Где-то за кустами страстно закричала, точно задыхаясь, утка, призывая свою любовь, ради которой она летела через океаны и пустыни. А утке откликнулись тревожно, печально и вместе ликующе низко пролетавшие над лесом журавли.
Галя остановилась, и подкатило что-то к горлу – не то рыдание, не то радостный крик.
Вообще-то ей, Гале, жить было нелегко: каждое прикосновение жизни приносило ей жгучую боль или жгучую радость. Даже на уроках литературы она, бывало, говорила о героях книг, словно о живых людях. Она возмущалась их несправедливостью, она восхищалась их достоинствами. Она плакала над рассказом «Муму».
– Да чего ты психуешь? – как-то удивился ее одноклассник Шурка Усачев. – Ведь это же книжка – выдумка все.
– Ничего не выдумка! – Галя ударила кулаком по парте. – Все это было! И сейчас еще есть такие люди, которые делают плохо другим. И я их ненавижу!
– Тю! Ненормальная, – воскликнул Шурка, парень с прозрачно-янтарными, козлиными глазами.
Но особенно на Галю действовали фильмы о войне, о фашистских зверствах, о пытках, о печах Освенцима.
Однажды после такого фильма Галя вышла из клуба совсем разбитой и усталой. Она помнит – к ней тогда подошла Надежда Ивановна, преподавательница литературы. Она тоже, вместе с мужем, смотрела фильм.
– Ой, Галя, у тебя даже лицо припухло от слез, – проговорила Надежда Ивановна. – Это вообще-то хорошо, что ты все так близко принимаешь к сердцу. Другим больно, и тебе больно.
Надежда Ивановна смотрела на нее несколько удивленно.
Гале правилась Надежда Ивановна – полная, вся плавная и какая-то по-утреннему свежая. Такими бывают девчонки, Галины сверстницы. Вскочат они с кроватей на зорьке, пробегут босиком по росистой траве, умоются из колодцев и становятся как бы частицей свежего, раннего утра.
Надежда Ивановна хоть и не девочка, но все равно у нее все утреннее – и светлое, круглое лицо, и светлые, волнистые волосы, и серые, чистые глаза, и румяные молодые губы.
Нравился Гале и муж ее, Михаил Николаевич Сараев – совхозный механик. Был он неторопливый, углубленный в свои мысли, весь основательный, сильный. С таким в жизни ничего не страшно.
– Отец-то чего на работу не выходит? – спросил тогда Сараев. – Давно уже пора отремонтировать трактор.
– Он, дядя Миша, все время… нетрезвый, – нехотя ответила Галя.
Отец – это было самое больное место в ее жизни. Всегда угрюмый, заросший щетиной, он часто пил и из-за этого все время «перелетал» с работы на работу. Денег он Галиной матери почти не приносил, и поэтому в доме не утихали скандалы.
Сараев осуждающе покачал головой:
– Это же надо! Валяет дурака… мучает вас с матерью. Неужели уж сам себя не может приструнить?
– А ты, Галюша, крепись, – сказала Надежда Ивановна. – Ты забегай к нам почаще. Мы в городе много новых книг достали. Есть интересные. Приходи.
Они распрощались с Галей и свернули к своему дому.
Стоял тихий вечер, теплый, светлый. Хоть луну и затянули волнистые облака, но они были прозрачными.
С минуту на Галю крошился невидимый, редкий дождичек. Он как незаметно начался, так незаметно и кончился. Село спало. Но на земле шла своя жизнь. Стояла такая же вот весна. Где-то в проулке бурлил ручей. Он, должно быть, падал откуда-то в яму, и звук получался такой, точно лили из бадьи в пустую, гулкую бочку. А в другой стороне маленький ручей булькал, звенел чисто, стеклянно, словно ребенок шлепал ручонками, плескал из ладошек, озоровал. И еще доносились до Гали разные голоса ближних и дальних ручьев, они ворковали, бубнили, бурчали.
И вдруг в этом добром мире зарычало, забуйствовало зло. Сначала Галя услышала истошный крик матери, доносившийся из дома:
– Спасите! Люди! Спасите!
«Опять! Опять!» – в страхе подумала Галя и бросилась через грязный двор на крыльцо, дернула дверь, но она оказалась на крючке. Галя забарабанила кулаками, потом и ногами. Приглушенные бревенчатыми стенами до Гали доносились вопли матери:
– Что ты делаешь? Опомнись! Ведь ты убьешь меня, зверь!
Там, в страшном доме, что-то гремело, трещало, ломалось. Галя бросилась к окну. В тускло освещенном кухонном окне металась большая фигура отца, взмахивая кулаками, он наклонялся к полу. Галя поняла, что мать валяется на полу. Галя забарабанила в окно, закричала:
– Папа! Не надо! Папа! Не тронь маму! Папа!
Одна стеклина со звоном рассыпалась под ее кулаком, но отец даже не обернулся, теперь он остервенело пинал и пинал. Галя не могла увидеть пол, валяющуюся мать, большие сапожищи отца – и все-таки она их видела.
Мать затихла, и Галя пронзительно закричала на все село.
По лужам, по ручьям сбежались соседи, и первым прибежал Сараев.
Больше Галя ничего не помнила – она упала на завалинку. Пришла в себя Галя уже на диване в доме у Надежды Ивановны. Когда она попила квасу и немного успокоилась, Сараев сказал ей, что мать ее отправили в больницу, а отца – в райцентр, где его будут судить.
Галя чувствовала себя так, как будто это ее избил отец.
– Как же люди могут так ненавидеть друг друга?! – в отчаянии допытывалась Галя у Надежды Ивановны. – Бить, пинать, убивать или, как делали фашисты, жечь в печах, стрелять в детей. Я не могу жить, если есть такое на земле!
– Галюша, это зовется злом, – заговорила Надежда Ивановна, садясь на желтый диван, рядом с ней. – А ведь кроме зла – есть добро. Но добро нелегкая штука. Зло творят себялюбцы. Себя любить легче, проще, приятнее. Добро же несут те, которые думают о других. А это, девочка моя, труднее, это требует усилий.
Галя слушала Надежду Ивановну, широко открыв глаза. И был у нее такой возраст, и такая была минута в ее жизни, что слова учительницы запали в самую душу. Галя потом часто вспоминала эту ночь, и Надежду Ивановну, и ее слова.
2
Бывают в жизни человека внезапные поступки.
Но это они только кажутся внезапными, а на самом деле… Вот и Галина мать… Отец давно уже не существовал для них, и они жили вдвоем. Жили и жили себе. Мать работала дояркой, а Галя училась. И вдруг, когда она, Галя, была уже в 10 классе, мать вышла замуж за бухгалтера из райцентра. Но это лишь сначала показалось Гале неожиданным, а потом-то она поняла, что это исподволь давно уже готовилось.
Мать была еще привлекательной; этакая статная, ладная, по-деревенски крепкая. Частенько она почему-то хмурилась, молча тосковала, из-за чего-то злилась. Теперь-то Галя понимала, что ей невмоготу стало жить вроде вдовы, что ей хотелось семьи, чтобы ее любили…
Галя отказалась уехать из родного села в райцентр. Роль приемной дочери в доме строгого отчима ее не устраивала. Мать, оставляя Галю в пустой избе, смущенно оправдывалась, что, мол, ты, доченька, все равно через год уедешь в институт, а мне, мол, что же – одной куковать? Я тебя выкормила, выучила, а теперь дай-ка и мне хоть немного пожить для себя.
Галя проплакала всю ночь от горя, от обиды; ей казалось, что мать предала ее, бросила, что она, Галя, теперь для матери отрезанный ломоть. А потом подумала, подумала да и оправдала мать. Ведь действительно, Галя все равно уедет. А мать-то и впрямь еще молодая…
Тут от воспоминаний Галю отвлекла дорога: она круто повернула от реки в березняк; скоро должно показаться село. Галя вошла в колок. И снова ожило, зазвучало прошлое.
Когда она, Галя, осталась в селе одна, забрал ее к себе сосед, Кузьма Петрович Михеев. Она дружила с его дочкой – Тамарой, училась с ней вместе. И как только она перебралась к Тамаре, тут же явился отчим с какими-то мужиками, за два дня раскатал по бревнышку материн дом и увез его на машинах. Одни ямы да развороченная печь остались для Гали там, где прошло ее детство…
Когда Галя окончила школу и стала собираться в сельхозинститут, Кузьма Петрович повез ее на центральную усадьбу к директору совхоза Перелетову.
Галя помнит, как Перелетов тогда поднялся из-за стола, пожимая руку Кузьме Петровичу, и Галя чуть не ойкнула. Директор был такой громоздкий, что на ее глазах произошло удивительное: ну вот только что Кузьма Петрович был нормальным, крепким человеком среднего роста, а подойдя к Перелетову, вдруг стал каким-то тщедушным, а хрипловатый, простуженный баритон его на фоне перелетовского баса зазвучал жиденьким тенором.
Кузьма Петрович, оказывается, уже разговаривал о ней с директором, и поэтому Перелетов сразу же загромыхал:
– Вот что, девка! Кончай курсы трактористов, поработай у нас два года, а потом мы пошлем тебя в сельхозинститут. Сами будем и стипендию тебе платить. Но после института к нам вернешься… А пока садись-ка на трактор. Жизнь узнаешь, людей узнаёшь, как им хлебушко дается – узнаешь, вот тогда и выйдет из тебя толк. Настоящим инженером-механизатором станешь… Сейчас сдашь ты экзамены или не сдашь – бабушка надвое сказала. А с нашей путевкой место тебе обеспечено.
Галя обрадовалась этому предложению. И вдруг почувствовала она тогда к этим людям горячую благодарность за все. Ну, чего бы, кажется, сердцу этак затрепыхаться, заныть? Ведь и директор, и Кузьма Петрович – бывшие солдаты, люди суровые, всегда занятые работой – не сказали ей никаких красивых слов и не приласкали ее никак, а вот уловила она сквозь их скупые, будничные слова заботу о себе, и вроде бы как их тяжелые, жесткие руки по-отцовски ободряюще потрепали ее волосы; и поверила она в свое будущее, и захотелось ей уткнуться лицом в старенький пиджак Кузьмы Петровича, который год назад молча привел ее в свой дом, кормил ее, как свою, а теперь вот и к делу определил.
– Вот так, значит, и действуй, красавица! – сказал на прощанье директор и шлепнул большущей ладонью по столу – поставил точку…
Следом за Кузьмой Петровичем вышла Галя из кабинета, и соседняя комната без Перелетова сразу показалась ей очень просторной, а люди в ней, и она сама, и Кузьма Петрович – крупнее, крепче, и даже мебель будто сделалась больше… Галя заторопилась, увидев впереди родную Журавку. Вон выползают дымы из труб, вон мокрые, пустые огороды, а вот и площадь с привычными лужами.
Галя огляделась. На вывеске бревенчатой столовой сидел белый голубь. Как и год назад, их было в Журавке полно, особенно диких сизарей. Вон крыша школы сплошь в голубях. Они вдруг, словно приветствуя Галю, всклубились, как дым, и прошумели у нее над головой.
В огромной луже гуси всполошились, гогоча, заметались, шлепая по воде крыльями. Неужели тоже узнали ее, гогочут – здороваются с ней?
На крыльце магазина, как всегда, лежало несколько коз. Они, бессовестные, усыпали ступеньки своими орешками. А у крыльца конторы, отвесив губу, дремала оседланная гнедая лошадь. Ноги ее были в грязи, как в чулках.
Галя улыбалась, и чудилось ей, что она никуда отсюда не уезжала, что сейчас она, как обыкновенно, шла в школу…
В конторе висел дым, на полу валялись ошметки грязи – должно быть, недавно здесь толпились рабочие. За одной дверью слышалось щелканье счет, через вторую доносился сердитый, сиплый голос:
– Не тот червь, которого я ем, а тот, который меня ест! Понял?
«Это Копытков», – Галя улыбнулась.
– Да никто тебя, Павел Иванович, не собирается есть! Невкусный ты, – ответил насмешливый бас.
«А это Останин, агроном», – снова подумала Галя. Она положила на скамейку небольшой чемодан.
В углу на табуретке вместо питьевого бачка Галя увидела медный, с прозеленью, мятый самовар. На боках его были выбиты, как на монетах, профили царя, на цепочке, прикрепленной к крану, висела кружка. На стенах пестрели самодельные лозунги. Тут были обращения и к животноводам, и к пастухам, и к хлеборобам. Плакаты явно малевала одна рука. Ишь как: слово зеленое, слово красное, слово зеленое, слово красное. Дальше этого у художника фантазия не пошла.
Из кабинета выскочил сердитый мужчина. И все-то его лицо было осыпано веснушками, похожими на гречневую крупу. Вслед выскочившему Копытков сипло закричал:
– Увези ты, пожалуйста, вагончик на Сухой брод! Ну, сколько я буду талдычить об этом, Останин?
Осыпанный гречкой обернулся и закричал, потрясая руками:
– Ты сначала трактористов раздобудь, а потом уж о вагончике толкуй! В конце концов, я агроном, и мне плевать на это. Но ты же управляющий отделением, черт возьми!
– А что – я рожу тебе, что ли, новых трактористов? Нужно обходиться теми, которые имеются в наличности.
Останин плюнул и выбежал на улицу.
Галя тихонько засмеялась и сунулась в дверь. Копытков, грузный, в ватнике, увидев Галю, даже поднялся из-за стола. Его безбровое, бабье лицо стало радостно-растерянным.
– Галюха! Ты ли это? – вскричал он.
– Я, я, дядя Павел!
– Окончила курсы?
– Окончила, окончила, – Галя засмеялась.
По круглому лицу Копыткова, как по сковородке масленый блин, расплылась широкая улыбка.
Галя протянула ему направление отдела кадров. Читая его, Копытков всей пятерней поцарапал мясистую щеку и круговым движением огладил вспотевшую бритую голову.
– Это тебя сам бог послал ко мне. Ну, что же! Рад тебе, рад, приступай скорее к работе. Угол для жилья найдем, а пока поживи у Кузьмы Петровича. Тамарка-то его кончила курсы на парикмахера. Слыхала? Так что мы теперь с парикмахерской.
3
В грязи, усыпанной белыми гусиными перьями, млела на боку огромная свинья. Прижимаясь к плетню, возле которого было посуше, Галя боком двигалась к дому Кузьмы Петровича. Наконец, хлюпая сапогами, она добралась до калитки. Новенький палисадник, голубые ставни, зеленая крыша, беленая труба и голуби на крыше – все это обрадовало Галю. Тетя Настя – Тамарина мать – постоянно что-нибудь красила, белила, протирала. О ней Кузьма Петрович сказал однажды забавно: «Вылизывает дом от трубы до крыльца, будто кошка – котенка».
Галя оставила сапоги на крыльце и забежала в дом в чулках.
И полы в комнатах, и двери, и подоконники тоже казались новенькими. А сколько пестрело цветков в горшках! На стенах – вышивки, на окнах – шторки, на полу – дорожки. Розовый пар застилал окна – сырые завалины просыхали под солнцем. Рыжеватая, полная Тамарка гордо откинула голову, прищурив черные глаза, надменно посмотрела на Галю, а та засмеялась:
– Ишь ты, какая принцесса!
Тамара вскочила с дивана, закричала:
– Приехала? Вернулась?! – и обрушилась на Галю, схватила ее в охапку.
– Ну, оглушила, заполошная! – воскликнула тетя Настя. Она, смеясь, тоже обняла Галю.
А через несколько минут они уже сидели за столом. Хорошо было Гале в этом доме, уж очень сердечные люди жили в нем. Галя пила чай и смотрела, как мимо окна, сверкая сквозь розовый пар, проносились золотые капли. Она не успевала заметить, когда они прилетали сверху, и не успевала разглядеть, как шлепались на землю, просто что-то неожиданно вспыхивало перед окном и мгновенно гасло. Слышалось страстное воркование голубя, похожее на стон.
– А как работает Копытков? – спросила у Тамары Галя.
– Мировой старик! Зла никому не делает. Правда, иногда в рюмку заглядывает. И еще некоторые поругивают его, дескать, баба он, мямля, тряпка, а не управляющий. А я люблю добрых.
– А парторг кто?
– Останин. Агроном. Ругают, что он, как парторг, ну… не очень себя проявляет, что ли. А по-моему, он замечательный человек.
Галя озадаченно посмотрела на Тамару.
– А кто у вас теперь комсоргом?
– Ой! Это замечательная девочка! Маша Лесникова. Она животновод. Да ты ее знаешь! У нее крепкий характер. Она строгая и справедливая.
– Ну, тараторка! – заворчала тетя Настя. – Все тебе – хорошие.
Галя вымыла сапоги, надела теплый свитер, новенький черный комбинезон с молниями, со многими карманами и обулась.
– Ой, Галка! Ты – чудо! – закричала Тамара, опять надменно щурясь и откидывая голову. Она была близорукой. – Все это тебе так идет! Правда, мама?
Тетя Настя, по-молодому подвижная, покачала головой:
– Ох, Галина! Не твое это дело – трактор. На нем и мужику-то тяжело.
Девчонки, хохоча и толкаясь, выбежали из дома. Тамара пошла в парикмахерскую – стричь и брить – а Галя отправилась на машинный двор, большой, как стадион. У забора аккуратными рядами стояли жатки, сеялки, комбайны, плуги, лежали штабелем бороны. Там и тут рокотали тракторы, через распахнутую дверь мастерской виднелся грузовик, там вспыхивали молнии электросварки, раздавалось цоканье металла. Все это сразу же развеселило Галю.
В стороне грудились поломанные, старые машины, валялись кузова, железные, ржавые колеса, трактора без гусениц и кабин. Сторонясь всего, вздымались большущие серебристые баки с горючим. Каждый уголок на этом дворе казался Гале заманчивым. Ей даже не верилось, что где-то стоит здесь и ее будущий трактор.
Из закопченной кузницы доносился звон кувалды, бившей по наковальне. Галя с любопытством заглянула в дверь и увидела горн, из которого взлетал фонтанчик огня и искр. Какой-то парень бросал раскаленные детали в чан, и вода в чане закипала, валил пар.
Почему-то на машинном же дворе и плотницкую мастерскую устроили. В ней известный выпивоха Иван Короедов делал сани и телеги. Галя заглянула и сюда и увидела новые белые колеса, еще не крашенные дуги, стянутые веревками, под потолком на перекладинах сушившиеся доски и оглобли. Здесь пахло смолистым деревом. Короедов на электроточиле вострил топор. Точило визжало, из топора сыпались искры.
Среди двора Галя увидела толпу ребят около старенького ДТ. С ними был и механик Сараев, большой, сутулый, с крупным, горбатым носом. У него всегда было такое выражение лица, как будто он что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Двигался он степенно и размеренно, казался хмурым и нелюдимым, но Галя знала, что дядя Миша не такой…
Увидев ее, Сараев заторопился к ней. Он шел, вытирая замасленные руки паклей. Галя остановилась недалеко от ребят и слышала их разговор.
– Что это за краля? – спросил статный парень с насмешливым, крупным и, пожалуй, красивым лицом.
– Наша это, журавская, – ответил Шурка Усачев, смеясь нахальными козлиными глазами. – Вместе мы в школе учились. Галкой звать. Придет на танцы, закинь удочку – может, клюнет.
Парень смотрел на Галю, щурясь от дыма папиросы, зажатой в зубах.
– Что, Витенька, тронула?.. – спросил Шурка.
– Лучше бы мне ее потрогать, – лениво и самоуверенно ответил парень, не вынимая изо рта папиросу.
– Нос не дорос!
– Обормот! – парень дернул козырек Шуркиной кепки и натянул ее на брови.
Парень этот сразу же показался Гале неприятным, но она сделала вид, что ничего не слыхала, только длинные, узкие глаза ее превратились в лохматые щелки.
Она схватила обеими руками руку Сараева и засмеялась, и покраснела, и обрадовалась.
– Вот я и к вам, – сказала она и тут же краем уха услышала наглый голос парня:
– Девчонка на тракторе?.. Гм, гм… Да-да… Хо-хо… Ха-ха…
Галя почувствовала, что уже ненавидит этого нахала…
4
Запомнились Гале эти ее первые дни работы. Из кабины она видела у березового колка полевой стан, с маленьким из-за дали бревенчатым домом, видела огромное небо, хребты облаков и свое просторное поле, дышащее запахами весенней земли.
Ревел неуклюжий Трактор Иванович, пер напролом, казалось, все мог сокрушить. Лемеха взрезали поле, волной отваливались вбок пласты. Черная, длинная полоса все ширилась и ширилась, и не было сейчас Гале ничего дороже этой полосы…
Место, где пахала Галя, называлось Заячьи Пни. Очень ей нравилось это название. И действительно, здесь в рощицах-колках было много зайцев. У них шли свадьбы, и длинноухие, гоняясь друг за другом, часто выбегали прямо на поле. Ошалевшие от любви, они не боялись даже трактора. Зайцы были серые, с белыми хвостиками.
Когда ранней весной над полями стелется легкий парок, старики говорят: «Вон зайцы блины пекут».
Шел трактор, тянулась за ним, дымилась, как хлеб из печки, пухлая, влажная борозда. Смотрела Галя то вперед, то назад, то на приборы, сбавляла, прибавляла скорость. Неужели это работает она, Галя? Неужели это она стала хозяйкой трактора? И какое же раздолье кругом! По желтому, бурому распластались черные пашни. Всюду между колками в облачках пыли ползали тракторы: боронили, засевали. Ходили по пашне два журавля. Вот они поднялись, полетели низко. Все примечала Галя и в то же время была настороже: на правильной ли глубине ведет пахоту, нет ли огрехов на поворотах? Она еще всего боялась, еще работала неуверенно. Но – ничего! Привыкнет. Хоть и грубовато, но верно сказал ей Кузьма Петрович:
– Как натрет волку холку, наберется волк толку!
Галя засмеялась. От мотора веяло теплом, и лицо ее покрылось испариной. Гусеницы лязгали, словно бежал и бежал непрерывный конвейер с кусочками металла.
Галя вглядывалась через оконце в борозду. За соседним колком пахали Шурка и Валерий.
Забавным, смешным был этот Валерка. На голове у него торчали два строптивых и острых вихра. И был он такой длинный, тонкий и гибкий, что Галя, знакомясь с ним, воскликнула:
– Да ты как стебель!
Все ребята засмеялись, и с этой минуты к Валерке прилипло это прозвище. То и дело слышалось: «Стебель, подай!», «Стебель, помоги!», «Стебель, подержи!». Валерка не обиделся на Галю, прозвище показалось ему озорным, веселым…
Закончив последнюю борозду, Галя решила перегнать трактор на другую сторону колка. Там она будет пахать после обеда. А есть как хотелось! Горячего бы супа! Душистого, дымящегося. Луку в него накрошить, перцу сыпануть. И большую бы горбушку хлеба, теплого хлеба из русской печки. Чтобы корочка хрустела на зубах.
На опушке березняка весенние потоки расчесали прошлогоднюю бурую траву, расстелили ее по земле. Теперь потоки иссякли, но трава отметила их путь, она так и осталась прилизанной, полосами прилипшей к земле.
Трактор наехал на эти полосы, гусеницы глубоко вмялись в сырую землю. Он сбежал в ложбину, полез в кусты и вдруг зарылся по самый радиатор. Галя так и ахнула: ведь здесь со дна ямок били ключики, здесь рождался ручей. Испуганная Галя дала задний ход. Бешено работали гусеницы, летела грязь, трактор дрожал, лязгал, дергался, а Галя умоляла его: «Ну, поднажми, поднажми еще, миленький! Ну, еще! Родной мой, выручай!» Мотор ревел от натуги, казалось, он хотел вырваться из капота. Но трактор засел, видно, крепко.
Галя остановилась, не глуша мотора, выскочила из кабины. Сапоги зачавкали в грязи. Она побежала вперед – там было совсем топко, рванулась вправо, влево – топь. Сухая земля оказалась только позади. Всего лишь три-четыре шага назад, и все было бы хорошо. Галя опять забралась в кабину, схватилась за рычаги.
– Да иди же ты, иди, сатана! – теперь она уже ругала трактор. Потом снова начала умолять: – Ну, миленький, еще, еще постарайся!
«Что же это я делаю? – очнулась Галя. – Я еще глубже загоню его». Она выключила мотор, выпрыгнула из кабины, утонула чуть не по колена в болотистой земле, упала на четвереньки. Ей показалось, что она, после тракторного рева, оглохла от тишины. Держа перед собой руки, облепленные грязью, выбралась на сухое место. Она стояла с вытянутыми руками и плакала от бессилия, от неумения. Что же теперь делать? Пойти на полевой стан, позвать на помощь? Галя сморщилась, когда представила, какой град насмешек посыплется на нее: «Девчонка, ясное дело!», «Не в свои сани села, растяпа!», «Навязалась на нашу шею!».
Галя подошла к кочкам с травянистыми бородами и увидела несколько ямок. В них кипела вода, текла из ямки в ямку, и вдруг она, усилившись, побежала ручьем! Он вился, играл бликами, журчал между кочками, несся к реке. А она сурово шумела где-то совсем близко.
Короток путь ручья, и коротка его жизнь среди цветущих верб, поэтому он чище, вода в нем вкуснее, чем в мутной, большой реке-работнице.
Думая об этом, Галя так долго мыла руки, что их даже заломило от ледяной воды. Она ополоснула лицо, и ей стало легче.
Шершавые губы ее сжались, глаза блестели сухо и мрачновато, а между бровями прочертилась суровая морщинка. Галя подождала, когда вода очистилась, и, став на колени, почти легла, припала к струе и пила, пила, пока в животе не стало холодно.
Вымыв сапоги, почистив комбинезон, она решительно пошла к полевому стану. Черт с ним, пускай смеются! Сейчас главное – выручить трактор. Ее мысли прервал голосок птахи чечевицы. Она звонко спросила из куста: «Витю-видел? Витю-видел?»
– Увижу, увижу, – проворчала в ответ Галя.
Около дома, за длинным столом с ножками-чурками, врытыми в землю, обедали трактористы, сеяльщики, шоферы. Ели из глубоких эмалированных мисок, стучали ложками. Все они пропыленные, с сильными жесткими руками.
Кузьма Петрович ворчал:
– Учетчик наш с утра зальет шары, а потом куролесит по полям со своим аршином. Сам черт ногу сломает в его записях… Ты чего, Галина, канителишься? – спросил он, увидев Галю. – Садись.
Тут Галя решительно подошла к нему и сообщила мрачно:
– Трактор я завязила. Не заметила топи и влезла.
Она вся напряглась, смотрела в сторону. Ей почудилось, что ложки перестали стучать, наверное, все насмешливо смотрят на нее. Галя сжала зубы так, что резко выступили желваки. И вдруг она услыхала знакомое, ехидное:
– Гм, гм… Да-да… Хо-хо… Ха-ха…
Галя исподлобья, с ненавистью глянула на Виктора, а он даже не смутился, нахально скалил сахарно-белые зубы.
– Где засела? – спокойно спросил Кузьма Петрович. Галя объяснила. Бригадир внимательно осмотрел ее похудевшее, обветренное лицо и подвинулся на скамейке.
– Обедай. Едой силу не вымотаешь. Вытащим.
– Ты не хмурься, Галюха, – громыхнул могучий бас Веникова. Этот Веников был низкорослый, щуплый, а голос имел такой силы и красоты, что о нем знали даже в соседних селах.
– Я тоже сидел в этом ключе. В кустах его не видать, ну и заперся, туды его…
Укоризненный взгляд Кузьмы Петровича остановил Веникова. Но Гале сейчас было не до вениковских выражений.
Никто ее не ругал, и ей стало полегче.
Голубоглазый дядя Троша с ватной бороденкой подал ей миску супа и ласково потрепал по плечу легонькой, высохшей рукой:
– Ешь, ешь, дочка! Все уладится, все утрясется. На-ко хрустящую горбушку.
За неимением поварихи дядя Троша кашеварил на полевом стане.
– Соли-то хватат? – беспокоился он.
Галя не замечала, чт оона ест.
Вытаскивать Галин трактор Кузьма Петрович послал Виктора, и хоть Гале это было неприятно – она промолчала.
Спрямляя путь, они пошли не по дороге, а через едва зеленевший колок. Под ногами пружинил толстый слой бурых березовых листьев.
– Заяц! – воскликнула Галя, показывая на голые кусты. И правда – заяц замер столбиком, с любопытством смотрел на людей. Виктор засвистел пронзительно, по-разбойничьи, и заяц пустился наутек.
– Перепугал зачем-то беднягу, – упрекнула Галя. А Виктор вдруг сказал ей совсем дружески:
– Жалко мне твои руки. Испортишь ты их. А я люблю красивые женские руки.
– Мало ли, что ты любишь, – огрызнулась Галя.
– Немало, конечно. Я, например, и ножки люблю.
.– А чего ты сообщаешь мне об этом?
– А многие девчонки интересуются.
– А мне наплевать! – И тут Галя повернулась к нему со злым весельем. – Зачем врешь?
– Это о девчонках?
– Чихали они на тебя.
– Стоит только свистнуть.
– Хвастун!
Злые забрались они в кабину Викторова трактора и все время молчали, пока ехали к Заячьим Пням. Когда показался Галин трактор, она, пересиливая грохот, крикнула:
– Здесь осторожней! Правее бери, правее!
– Не учи! Сам знаю! – и, точно бес подтолкнул его, упрямо забрал влево, и трактор осел в грязь, заелозил на брюхе. Виктор побагровел, бешено заработал рычагами, казалось, что не трактор, а он так рычал и ревел.
– Я же говорила тебе! – закричала в отчаянии Галя. – Так поперся назло сюда! Теперь вот кукуй вместе со мной.
– Пошла ты – знаешь куда?! – заорал Виктор. – Трактористка нашлась, понимаешь. Сидела бы дома да вышивала платочки, как наши бабки.
– Останови машину! – Галя вскочила, сильно ударилась головой о потолок кабины и шлепнулась обратно на сиденье. – Я кому говорю – останови!
Но трактор продолжал могуче ворочаться в месиве. Галя схватилась за рычаги. Виктор оттолкнул ее руки и остановил трактор.
– Крой отсюда, – крикнул он.
Галя выпрыгнула в грязь, поспешила выбраться на сухое место.
Виктор еще раз попробовал вырваться из болотца, но ничего не получилось. Тогда он остановил машину, вывалился из кабины и, не взглянув на Галю, подался в ту сторону, где работал Шурка. А Галей внезапно овладел смех. Она еле выговорила вслед Виктору:
– Гм-гм… Да-да… Хо-хо… Ха-ха…
Тот в ярости оглянулся, но ничего не сказал, а только прибавил шаг, почти побежал…
5
После ночной пахоты Виктор не поехал в село – отдохнуть можно было и на полевом стане. Он сунул в рюкзак еду, книгу, чайник, закурил и, насвистывая, пошел к реке.
Выбрав место на берегу среди ельника, он распалил костер, и сразу же приятно запахло дымом, горелой корой. Виктор повесил чайник над костром, закурил, разулся и, блаженствуя, развалился на песке, поглядывая вокруг. Ах, жаль, что нет с ним удочек! Над рекой коршун, легкий, плоский, точно вырезанный из картона, лег на воздушную струю, и она несла его вверх. Плескалась пустынная река, проносились утки, где-то кричали журавли, булькала рыба, наносило запахом лопнувших почек.
Вот больше Виктору ничего и не нужно. Черт бы побрал некоторых людишек, которые столько напридумывали разной ерунды! Например, Виктор знает одного типа, который работает по расписанию, спит по расписанию, ест по расписанию, выводит себя на прогулки по расписанию и любит, наверное, по расписанию. В общем, живет так, как врачи советуют жить всему человечеству. Он катается на коньках не для радости, а для здоровья, он ест не для удовольствия, а озабоченно вводит в организм калории, не увлекается книгами, а деловито повышает культурный уровень, не узнает новое, а работает над собой, не веселится, а разумно организует отдых, не гуляет, а проделывает полезный моцион. Лес для него – фабрика здоровья, душистые яблоки – продукт питания, свежий воздух – озон. От кого-то он узнал, что музыка благотворно действует на психику и нервную систему, и он, не замечавший прежде музыки, стал каждый день часок просиживать у приемника, прислушиваясь не столько к скрипкам и флейтам, сколько к своему организму в ожидании прихода бодрости.
Он не курит, не пьет: трясется над своим драгоценным здоровьем, сберегая свою особу для человечества. И этот положительный тип – его отец…
Виктор снял закипевший чайник, глянул на реку, и такой она показалась ему вольной, заманчивой, что он вдруг начал торопливо раздеваться. Виктор гикнул и рухнул в воду, заорал от холода и тут же выскочил и бросился к костру. Обогревшись, оделся, полный радостной свежести. Жмурясь от удовольствия, он попивал чаек из горячей кружки…
