Текст книги "Галя Ворожеева"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Такая вольная жизнь и хорошие деньги избаловали Люсиного мужа.
Через год он оставил ее и, как ни в чем не бывало, с легкой совестью перебрался к ее подруге.
Людмила Ключникова как раз окончила техникум, и ее послали в Журавку отрабатывать два года.
Ее поселили у дяди Троши, в небольшой бревенчатой пристройке с отдельным входом. И она была рада, что жила ото всех отдельно.
Приходила она после работы домой, сбрасывала платье, надевала зеленые вельветовые брюки, серый, грубой вязки толстый свитер, садилась у окна, забросив ногу на ногу, курила сигарету и что-нибудь читала или о чем-нибудь думала. Иногда указательным пальцем ударяла по сигарете, сбивая пепел прямо на пол. В крашеных губах ее таилась легкая горечь, а в светлых глазах – холодок и скука. Тонкой струей она сильно пускала в потолок сигаретный дым.
Дядя Троша зорко присматривался к ней. И вот однажды, когда Люся зашла к нему в избу за молоком, он и сказал ей, жалеючи и ласково:
– Ты, девка, не сердись на жизнь-то, не сердись. Она тут ни при чем.
– А я не сержусь, дедушка, – как можно бодрее воскликнула Люся.
– Ну, вот и ладно! Знаешь, как бывает в нашем мужицком деле? Где-нибудь на дороге прихватит тебя непогодь. В грязи да в лывах раскиснут сапоги. Ну и поставишь их на солнце сушиться. Если передержишь – они скоробятся, ссохнутся. Тогда шибко плохо в них ноге: твердо, косо. А нужно их, прежде чем надеть, смазать дегтем. Он мягкость сапогу вернет. Вот, видно, и ты, Людмила, ссохлась после непогоды, заскорузла у тебя душа. Надо бы ее маслом смазать, чтобы она отмякла. Ласка ей надобна, любовь – вот что! Найди-ка ты себе ладного парня, да и с богом! – замуж. Вот и встанет все на место. Аль я не так говорю?
– Да где его найдешь, ладного-то парня? – усмехнулась Люся.
Начал было кружиться вокруг Люси директор клуба Вагайцев, но она сразу же отшила его, сорокалетнего, пьющего. А скоро Людмила Ключникова высмотрела парня по душе. Понравился ей Виктор. И стала она помаленьку оттаивать, смягчаться.
Ей было двадцать один, а ему девятнадцать, и она, считая себя опытной, думала, что сможет крепко привязать его к своей жизни. Но Виктор оказался умнее, чем она думала. Он не был наивным и невинным юнцом. Он охотно танцевал с Люсей, ходил иногда в кино, заглядывал в библиотеку поболтать – и все.
И вот сейчас, хмуро глядя на танцующих Виктора и Галю, Люся Ключникова безошибочным женским чутьем угадала, что эта зеленая трактористка для нее опаснее всех. «Была и я когда-то вот такой же», – с горечью подумала Люся, предвидя свое очередное поражение…
В перерыв все вышли на крыльцо и на лужайку перед клубом. Ребята закурили, усеяли тьму огненными точками. Дождик перестал. В разрыве меж туч показался стручок месяца.
– С каким бы ты парнем могла подружиться? Какой он должен быть? – спросил Виктор.
– Да уж не такой, как ты, – пошутила Галя.
– А ты меня знаешь?
– Пока еще нет.
– Ну, так знай: я – хороший!
И они засмеялись…
После танцев пошли домой вместе. Галя, Тамара и Маша пели:
Наступил, по всем поверьям,
Год любви.
Кисть рябины заповедной
Оборви.
Полюбите, полюбите,
Платье красное купите
В год любви,
В век любви.
Шурка, Стебель и Виктор шли молча.
Когда подошли к дому Сараевых, Виктор пригласил всех к себе.
– И правда, девочки, нужно попроведать Надежду Ивановну, – воскликнула Тамара.
Шурка и Стебель постеснялись зайти и отправились домой.
Надежда Ивановна, как всегда, по-утреннему свежая, светлая, встретила своих бывших учениц приветливо, шумно. Девчата сняли в сенках резиновые сапожки и надели туфельки, в которых танцевали. В нарядных платьях, они обрадовали учительницу и понравились ей.
– Ну, Виктор, держись, а то погибнуть можешь, – смеялась она.
– Тетя Надя, я уже погибаю, – отшутился Виктор, глядя совсем не на тетку, а на покрасневшую Галю.
– Так-так-так! Ясно, – певуче и многозначительно произнесла Надежда Ивановна, и все вместе с ней засмеялись.
Хозяйка провела их в комнату, где Сараев возился с телевизором. Он вскрыл его нутро со множеством всяких разноцветных проводков, батареек, винтиков, лампочек. Сараев что-то подвинчивал в таинственной утробе телевизора, что-то скреплял проволочкой тоньше комариного писка. Совхозный механик был мастером на все руки.
Сараев поприветствовал девчат.
– Снова барахлит? – спросил Виктор.
– Звук исчез, – ответил Сараев.
– Витя! Угости девочек квасом, – сказала Надежда Ивановна, – а я их угощу мясными пирожками.
Виктор вышел из своей комнаты, переодетый в клетчатую рубашку с рукавами до локтей и в мягких туфлях, очень домашний и приветливый.
Вот он принес два графина с квасом, который Надежда Ивановна готовила мастерски. Квас был такой холодный, что графины запотели и на них отпечатались пальцы Виктора. Он наполнил стаканы, сказал:
– Пейте! – и пропел:
И разлуки, и заносы
Не беда,
Только слаще от мороза
Ягода.
Галя удивленно поглядывала на него.
Сначала девчата устремились к стеллажам с книгами. Тут была подобрана, пожалуй, вся русская классика. Отдельный шкаф заполняли томики поэтов.
У девчат разбежались глаза. Они листали книжки, рассматривали иллюстрации, прочитывали какое-нибудь стихотворение.
– Как хочется все прочитать, – проговорила Галя, – но хороших книг столько, что на них и жизни не хватит.
– И десяти жизней не хватит, – откликнулся Виктор. Он опустился на коврик у Галиных ног, сел по-восточному и открыл нижнее отделение шкафа. Там лежали его любимые книжки. Галя опустилась на колени рядом с ним, стала их рассматривать. Это все были книги о гражданской войне, о партизанах, о разведчиках, о войне с фашистами и еще книги о древней Руси, об Иване Грозном, о Петре Первом, о Разине, о Пугачеве. Отдельно стояли тома Фенимора Купера.
Сама Галя решила перед институтом перечитать все книги, которые она проходила в школе. Поэтому она попросила у Надежды Ивановны «Войну и мир».
– Бери, бери, – сказала учительница, – только обверни газетой. А сейчас идите к столу – хватит вам питаться одной духовной пищей! – и она принесла узорно-красное блюдо с горкой пирожков.
Холодный, ядреный квас так и бил в нос. Галя с наслаждением выпила полстакана и взялась за пирожок.
– Ну, как вы, девочки, поживаете? – спросила Надежда Ивановна, подсаживаясь к столу.
– Я лично плохо живу, – вдруг заявила Тамара. – Галя вот и Маша – они все могут, а я ничего не могу.
– Как это не можешь? – удивилась Надежда Ивановна.
– Просто меня заела лень-матушка, – пожаловалась Тамара.
Все засмеялись.
– Правда-правда! Вот возьмите Галю. Она и работает, и занимается. А я каждое утро говорю себе: «Вечером начну заниматься, вспомню все за десять классов». А приходит вечер, и я бью баклуши. И не могу заставить себя сесть за учебники. – Тамара тяжело вздохнула. – Работа в парикмахерской мне осточертела, – продолжала она бичевать себя. – Придешь домой, поешь – и на диван завалишься, как Обломов. Я сидя и читать-то не могу! – в отчаянии воскликнула Тамара.
– Да ты что, Тамара? – все смеялась Надежда Ивановна.
– Вы думаете, я дура? Нет, я все понимаю, а вот сделать ничего не могу! И ведь мне все интересно. И девчата, и ребята меня любят – я веселая. И попеть, и поплясать могу. Ну, вы же по школе меня знаете. А коснись дела – я мямля какая-то. Не могу найти свое место. Так и болтаюсь между небом и землей. И ни деревенская я, и ни городская, а такое – какое-то… недоразумение. И вы не смейтесь! Ведь это страшно. Это же… Надо же менять свой характер!
– Ты, рыжая принцесса, напустила на себя бог знает что! – вступила в разговор Маша. – Ты меньше рассуждай, а больше делай.
– Вот в том-то и дело, что ничего делать я не могу.
– Чудачка! Да разве можно все время идти на уступки самой себе? – заметила Надежда Ивановна. – Преодолеть себя – вот что важно.
– Вы, конечно, правы! Мне надо думать и думать.
– А ты больше действуй и действуй, – наступала на нее Маша. – Ты, вообще, кем хочешь быть?
– Не знаю. Я ничего не знаю. Ничего не могу придумать.
– Ну, а почему ты решила, что парикмахером быть плохо? – спросила Надежда Ивановна.
– А чего же здесь хорошего?
– Вот тебе здорово живешь! Ведь людям-то плохо жить без парикмахеров. Просто невозможно жить без них. Я, например, не могу без тебя жить. Каждому хочется быть красивым. Стриги, брей, делай женщинам прически. Этого тебе мало? Ты ведь единственная на все село. Единственная! Ты нашла свое место, а не понимаешь этого.
Тамара ошеломленно смотрела на учительницу.
– Так что же, выходит, я живу так, как надо? – спросила она.
– Конечно! – Надежда Ивановна, смеясь, обняла ее.
Виктор и Сараев покуривали, попивали квасок и молча слушали.
– Ну, вот – с одной разобрались, – продолжала Надежда Ивановна. – А как у тебя дела, Маша?
– А чего у меня? У меня все в порядке, – откликнулась Маша. – Свиньи мои поросятся, поросята растут и директору на меня не жалуются. Сама я стараюсь свинству не поддаваться. Преодолеваю себя!
Сараев засмеялся и сказал о Маше:
– Она молодец. Настоящая хозяйка на своей ферме. Так меня взяла в оборот, что пришлось мне поднатужиться и оборудовать ей образцовый кормозапарник и транспортерную ленту для навоза.
– Ну, вот и хорошо, вот и хорошо, – улыбалась Надежда Ивановна. – А ты, Галя, как? Обуздала свой трактор? Слушается он тебя?
– Она сейчас ударилась в философию, – Виктор улыбчиво смотрел прямо в глаза Гале. – Мы с ней о добре и зле толкуем.
– Да ну тебя! – отмахнулась Галя.
Но разговор уже повернулся в эту сторону, и Гале все-таки пришлось отвечать на вопрос Виктора:
– Так все-таки что такое доброта, по-твоему?
Галя сразу стала серьезной и даже какой-то хмурой. Надежда Ивановна смотрела на нее с интересом, ждала ответа, и Галя заговорила только из-за нее.
– Я не умею объяснить, – сказала Галя. – В общем, по-моему, добрый человек – это который смотрит на жизнь светло, видит в ней много хорошего, радуется ей и еще – доверяет людям… Ну, я не знаю, как вам сказать об этом! Одним словом, добрый – это значит светлый человек.
– Человек может быть светлым и в то же время бесполезным, – заспорила Маша.
– А ты добрая? – вдруг спросила Галю Надежда Ивановна.
– Нет. Я не добрая, я еще только учусь быть доброй.
– Тут Маша права. Доброта – это прежде всего, пожалуй, дело. Дело, полезное людям, – неторопливо заговорил Сараев. – Хотите, я вам расскажу одну байку о дяде Троше? Жил в нашем селе Никифор Ложкин. И жили переселенцы с Украины. Вот на одной украинке – Оксане – и женился этот самый Никифор. Пожили они ладно с полгода, а потом Никифор начал дурить, попивать. Парень он был видный, с гармошкой не расставался. Стал он на сторону побегивагь, с женой, конечно, пошли нелады. Иногда Никифор и кулаки пускал в ход. Смотрел, смотрел на их жизнь Троша, да однажды ночью возьми и постучись к ним в окошко. Слышит Никифор спросонья, кто-то этак сладко тянет по хохлацки за окном: «Оксана! Выдь, голубонька! Выдь до менэ, коханая!» Эх, и взвился тут Никифор! Деревянную лопату схватил да прямо в кальсонах, босой и вылетел из избы.
Все слушавшие захохотали.
– А Троша давай бог ноги! Он в проулок – Никифор за ним, он по огородам – Никифор за ним. Гонял его, гонял в темноте по деревне, у Троши уже и дух иссяк, ну, думает, сейчас зашибет. Наконец пригнал его Никифор на берег озера. Куда податься? И шмыгнул Троша в камыши, аж по горло залез в воду и затаился. А была осень. Льдинки уже у берегов появлялись. Ну, побегал, побегал Никифор у озера, никого не нашел, да и дунул домой.
И что вы думаете? Ведь наладилась у него жизнь с Оксаной. Присмотрелся Никифор к своей жене и увидел, что может потерять ее. И с тех пор не отходил от нее, ко всем ревновал. Прямо влюбился в нее снова. Только для нее и играл на своей гармошке.
Вот так дядя Троша и делал добро людям. По-своему, конечно, озорно и весело. Но это значения не имеет.
– Забавный, умный старик, – проговорила Надежда Ивановна. – Я еще застала его чудачества, когда приехала сюда учительствовать. Его все считали сказочником. Он, бывало, все рассказывал колхозникам какие-то истории. Что, думаю, за истории он рассказывает? Подсела как-то к его компании и вдруг слышу: дядя Троша «Хаджи Мурата» рассказывает. Вы подумайте! А другой раз «Муму» рассказывал. Он оказался большим любителем книг. Брал их в библиотеке, прочитывал, а потом пересказывал дружкам. А старики считали, что это он сам сочинял всякие истории.
Славно прошел вечер, светло было на душе у Гали, когда она уходила.
– Приходите, девочки, – приглашала Надежда Ивановна, – приходите за книгами и просто так приходите.
– И просто так приходи, – шепнул Виктор Гале и пожал ее локоть в темноте сеней. Галя бросилась в дверь, чуть не упала, запнувшись о порог.
12
Галя и Виктор боронили недалеко от полевого стана. Высоко сияла луна и светила так ярко, что Гале видны были все дальние березняки и даже ползающий трактор Виктора на другой стороне поля. Впереди и сзади трактора двигались по земле пятна света от фар.
Галя в спортивной куртке, в брюках, в сапожках походила на подростка. Ее небольшие, но сильные, перепачканные солидолом руки уверенно передвигали рычаги. В заднее окошко она видела, как, освещенные луной и фарой, быстро бежали за трактором бороны. Их было двенадцать штук. Зубья борон рыхлили корку, затянувшую зябь, они как бы причесывали землю, оставляя после себя ровное, исчерченное длиннейшими бороздами, красивое поле. Оно было таким ровным, что по нему не хотелось ходить, чтобы не мять его. Бегущие бороны вздрагивали, подпрыгивали и казались живыми существами, которые копошились, упорно рылись в земле, как будто отыскивая что-то зарытое. Над ними поднималась легкая пыль. Вот одна из борон начала прыгать особенно сильно, точно кто-то схватил ее за зубья, и она принялась рваться, дыбиться. Галя заглушила мотор и, захватив палку, выпрыгнула из кабины. Ну, так и есть! Зубья обмотала солома, забил всякий мусор, вот борона и начала скакать и уросить. Галя палкой очистила ее.
Вернувшись к трактору, Галя остановилась и замерла на мгновенье, чтобы почувствовать эту лунную майскую ночь, которая пахла взрыхленной землей и березняками. На луну порой набегали облачка, затемнив ее на миг, они затем уносились бог весть куда. Там, в высоте, был сильный ветер, а здесь, на земле, и травинка не шевелилась. Среди просторного поля дремали две раскидистые березы. За ними ползали огни – это боронил Виктор. О чем он сейчас думает? О чем? О ком? А ночь! Какая светлая ночь! И как ее любила Галя! И эти две березы любила, и эти дальние, блуждающие огни Виктора любила, и поле, празднично причесанное, озаренное луной, и запах сырой земли, и манящую, загадочную даль, в которую так хотелось уйти…
А о чем сейчас думает Виктор? О ком?.. И хотелось объездить весь белый свет, хотелось все увидеть, все узнать, все перечувствовать… Огни Виктора скользили, блуждали, двигались… И хотелось работать во всю силу, работать день и ночь, чтобы эта хорошая земля стала еще лучше. Никогда она, Галя, не разлучится со всем этим. Она никогда не состарится, не умрет. Она будет вечно жить. Она будет вечно молодой. Она была сейчас уверена в этом. И хоть ум ее знал, что это невозможно, но все ее тело, ее душа, ее сердце, вся ее сильная молодость отчаянно верили, что им не будет конца… А о чем сейчас думает он?..
Галя забралась в кабину, и трактор ее ожил, залязгал, зарычал, вспыхнули фары, и снова бороны заволновались, как трава под ветром, снова принялись прибирать и украшать землю.
Лучи фар освещали перед Галей комковатое поле с торчащими былинками. Оно словно уплывало под трактор. В призрачном лунном свете проступал вдали домик на полевом стане. Костер там погас, должно быть, дневная смена спала или уехала домой. И вдруг там, возле дома, взвился столб пламени, а вокруг него заметался какой-то огонь поменьше. Будто костер бегал. Что такое? Что случилось? Вот этот костер повалился, исчез. Пылал только большой огонь, освещая мечущихся людей.
Галя остановила трактор, встала на гусеницу, всматривалась, «Что-то неладное там. Не беда ли какая?»
Подбегая к стану, Галя услыхала возбужденные голоса и увидела на земле человека. Он лежал на одеяле в одних трусах. В стороне валялись дымящиеся обрывки комбинезона и рубахи.
Оказалось, что Стеблю не спалось и он решил посидеть у костра, разогреть чай, попить. Разводя костер, он в темноте вместо солярки плеснул на дрова бензин и, не заметив, облил свой комбинезон. И, когда зажег спичку, вспыхнули не только дрова, но и сам он. Стебель закричал, начал кататься по земле, пытаясь сбить пламя. Выскочившие Шурка и Кузьма Петрович накрыли его брезентовым дождевиком, задавили пламя. Стебель дымился, будто головешка. Шурка сорвал с него тлеющие лохмотья…
Сейчас Стебель стонал, иногда этот стон переходил в крик. Валерка то карябал пальцами по разостланному одеялу, то начинал бить по нему кулаками, крича:
– Больно! Больно! Помогите же, сделайте что-нибудь!
Глаза его одичали, губы пересохли, потемнели. Едва ли он что-нибудь видел. Разве что пылающий костер. И, наверное, вид огня доставлял ему еще большие страдания.
Галя смотрела на него, судорожно сжав ладонями щеки.
Глухо замычав, Валерка перевернулся на живот, вцепился руками в одеяло, стал рвать его из-под себя и, совсем уже теряя сознание, впился в одеяло зубами.
Испуганная Галя поняла, что Валерку после нервного потрясения поразил сильный шок. Кажется, так это называется? Она опустилась на колени, приговаривая:
– Потерпи, Валерка, потерпи, дорогой! Сейчас мы что-нибудь сделаем. Сейчас мы тебя увезем в больницу.
– Горит все! Пить! Дайте же пить, черт вас возьми! – И он перевернулся снова на спину, раскинул руки и тут же бросил их себе на грудь, громко шлепнув о нее ладонями. – Облейте же меня водой! Холодной облейте!
– Сейчас, сейчас, – сказала Галя и крикнула растерявшемуся Шурке: – Воды!
Шурка бросился в дом.
– Маслом его надо, подсолнечным маслом смазать, – проговорил дядя Троша и засеменил в дом.
Галя склонилась над Стеблем и облегченно вздохнула: лицо и глаза его были целы, мальчишески длинную шею и грудь огонь не тронул. Только на ногах, выше колен и ниже, виднелись пузыри да белесые пятна ожогов. Галя коснулась пятна на колене, пальцы ее ощутили спекшуюся, грубую, твердую кожу. Ей стало не по себе.
В стороне послышался голос Кузьмы Петровича, потом голос шофера, затем заурчал мотор и вспыхнули фары. А луна все сияла, равнодушная и красивая. А костер, вместе с которым вспыхнул и Валерка, продолжал пылать, высокий и яростный.
Прибежал Шурка с ковшом воды. Галя приподняла голову Стебля, поила его и, всхлипывая от жалости, приговаривала:
– Ах ты, чертушко! Ах ты, Стебель-Стебель! И как это угораздило тебя? Ну, ничего, ничего – обойдется. Теперь медицина не то что при царе Горохе. Выручат тебя из беды!
Стебель пил жадно, захлебываясь, кусая край ковша, проливая воду на грудь. И вдруг его стало трясти.
– Оденьте меня, холодно мне, – выдохнул он хрипло. – Дайте одеяло! Придвиньте меня к костру! – Его трясло все сильнее.
Трусцой прибежал дядя Троша с бутылкой.
– Мажь его маслом, – распорядился он. – Масло боль уменьшает. Терпи, паря, атаманом будешь.
Галя принялась лить из бутылки на ноги Стебля и осторожно растирать масло.
– Тебе сейчас будет легче, легче, – подбадривала она.
– Холодно мне, больно! Да не жми ты, – сцепив зубы, цедил Стебель.
Подошел грузовик, из кабины выскочил Кузьма Петрович, отбросил задний борт. В кузове лежал матрац, белели простыня и подушка.
Стебля осторожно подняли, уложили и укутали одеялом. Валерка как-то вдруг затих и стал ко всему безучастен. Он уже не кричал, ничего не просил, словно впал в забытье. Глаза, казалось, ничего не замечали, отсутствующий взгляд его был устремлен в лунное небо. И этот взгляд совсем переполошил Галю. Ей почудилось, что Стебель умирает.
– Не надо, Валерка! Не надо же так смотреть, – зашептала она.
– Галина, и ты, Александр, везите его в районную больницу, – распорядился хмурый Кузьма Петрович. – Сядьте по его бокам и поддерживайте. – Он повернулся к шоферу: – А ты вези осторожней, не растряси парня.
Кузьма Петрович поднял борт и лязгнул затвором.
В больницу приехали в два часа ночи. Стебля унесли в палату, а Галя и Шурка остались в приемном покое. Сидя на белом деревянном диванчике, они ждали доктора, который принял Стебля. В больнице стояла сонная тишина, сильно пахло лекарствами. Сплошная белизна и очень яркая лампочка утомляли глаза и наводили скуку. Галя чувствовала себя усталой, разбитой после всего происшедшего, ей хотелось спать и есть, и было на душе ненастно, как дождливой осенью на раскисшей дороге.
Через час дверь распахнулась, вошел молодой, стремительный в движениях доктор. Он был рослый, стройный; белоснежный накрахмаленный халат и накрахмаленная, жесткая шапочка казались на нем щеголеватыми, они украшали его. Перехваченный поясом халат не был застегнут, он был немного раздвинут, чтобы люди видели модный, пепельного цвета, толстый свитер в красных зигзагах и новенькие синеватые джинсы, усеянные блестящими заклепками.
Кофейные глаза на смуглом лице доктора смотрели на Галю с загадочной пристальностью. И эти глаза, и взгляд их не понравились ей.
– У вашего товарища ожог третьей степени, – сказал он, остановившись перед Галей и Шуркой. Те поднялись. С чумазыми руками, непричесанные, в пропыленной рабочей одежде, они чувствовали себя смущенно рядом с этим ослепительно белым щеголем.
– Боль, правда, его сейчас не терзает. Мы ввели ему обезболивающее лекарство, обработали ожоги. Согрели парня чаем и даже дали ему рюмку коньяку. Так что он чувствует себя довольно сносно. И все-таки положение у него, как говорится, аховое. Ему нужно немедленно сделать переливание крови… Но… получилась досадная неувязка. Сегодня у нас днем кончилась консервированная кровь, а новую привезут дня через два.
– Так возьмите у нас, – оживилась Галя.
– Вот об этом я и хотел с вами поговорить, – доктор улыбнулся, пристально глядя в лицо Гали. Она покраснела и, как бы спасаясь от этого взгляда, схватила Шурку за руку:
– Ты согласен, Шур?
– А чего тут, – не сказал, а пробурчал Шурка, сонно хлопая ресницами, – если надо – берите. Не обеднею.
Тут же стремительный доктор облек их в халаты и увел в процедурную. Сестра, пожилая, толстая, матерински-домашняя, кольнула им иглой кончики пальцев, растерла на стекляшках капельки их крови.
– Какая группа у больного? – спросил доктор.
– Первая, доктор, первая, – певуче ответила сестра.
– Ну вот, если ваша группа крови подойдет ему, значит, вы поможете товарищу. Если не подойдет, будем поднимать с постелей доноров.
Но, видно, Стеблю повезло – у обоих оказалась нужная группа. Галя обрадовалась, заспешила в палату к Валерке, куда повели их доктор и сестра. А Шурка плелся сзади, его, должно быть, не очень радовала вся эта процедура и больничное окружение. Галя боялась, как бы он не принялся ворчать. Но войдя в палату и увидев Стебля, Шурка ободряюще заухмылялся: не вешай, дескать, носа!
Стебель лежал недвижно, все такой же безразличный и притихший.
– Как ты себя чувствуешь, Валера? – тихо спросила Галя, подходя к Стеблю. Тот некоторое время молчал, потом губы его разлепились, и он произнес тоже тихо:
– Ни черта, переморщим это дело. Все зарубцуется, как на собаке.
– Правильно, Валерий: переморщим, и никаких гвоздей! – засмеялся доктор. – Сейчас мы тебя подкрепим. Сделаем переливание крови. И потечет в твоих жилах Галина горячая кровь. Вон ее щеки так и рдеют! Да и приятель твой крепок. Поделится своей силой.
В палате пахло не то лекарством, не то мазью. Шурка поморщился. Давно, еще мальчишкой, провалился он в полынью, заболел воспалением легких и попал в больницу. С тех пор его мутило все больничное. А уколы он просто не выносил.
Галю усадили рядом с кроватью Стебля. Ее оголенную руку сестра перетянула красной резиновой трубкой.
– Ну, вот, теперь мы и займемся делом, – добродушно пропела сестра. Она перехватила резиной и руку Стебля. – Держи-ка, сынок, жгутик сам. Можешь?
Стебель молча взял концы трубки.
Доктор вышел из палаты.
Как только сестра взяла шприц, Галя отвернулась, а Шурка побледнел и, отойдя к окну, стал смотреть в больничный сад, озаренный луной. «Ротозей, – ругал он Стебля, – еще бы обкатил себя бензином с ног до головы! Ну, раззява! А теперь вот выматывают душу из-за него. Это надо же – иглу вонзают! Плюнуть бы на все, да и смотаться домой, но ведь загнется, балбес».
А тут еще стал его мучить зверский голод. Была у Шурки такая странность: если случалось с ним что-нибудь нехорошее, какое-нибудь горе, его начинал мучить голод. И чем тяжелее было горе – тем сильнее хотелось есть. И он ел, ел помногу, «ел на нервной почве», как он сам выражался. Это удивительное свойство он скрывал, чтобы над ним не смеялись.
Чувствуя легкую тошноту от голода, сглатывая слюни, Шурка вполуха слушал, как сестра что-то бормотала материнское, ласковое. А сама набирала в шприц Галину кровь и вводила ее в Валеркину вену. И все ворковала:
– Вот теперь вы, можно сказать, породнились, вроде как брат и сестра стали. Одна в вас кровь потечет.
Взгляд Стебля стал напряженным, а у Гали на носу выступила испарина, должно быть, эти слова, эта мысль поразила их. И Галя уже не вздрагивала от противного ощущения иглы, пронзающей вену, она даже рада была этой игле, приносящей человеку жизнь…
Когда они вышли из палаты, чувствуя легкое головокружение и приятную слабость, их встретил доктор. Он провел их в свой кабинет. Галя и Шурка увидели бутерброды с колбасой и с сыром и крепко заваренный чай в стаканах.
– Подкрепитесь, товарищи, – закуривая, сказал озабоченный доктор.
Галя с Шуркой смущенно сели к столу, но оба проголодались, поэтому быстро преодолели стеснительность и взялись за бутерброды. Особенно Шурка приналег на них. Он даже жмурился от удовольствия.
Доктор расспрашивал их о работе, о жизни в совхозе, рассказывал о разных случаях, связанных с ожогами. А когда закончилось чаепитие, он угостил Шурку сигаретой и решительно произнес:
– Ну, а теперь я должен сказать вам о самом главном. Если Валерию не сделать пересадку кожи, ходить он не будет.
И доктор принялся объяснять им, почему это может произойти. Галя испуганно глянула на Шурку и, не дослушав доктора, воскликнула:
– Так возьмите кожу у меня! И у Шуры ее возьмите!
«Вот психованная!» – сразу же разозлился Шурка. И еще больше разозлился, когда почувствовал, что податься ему некуда, что отказываться неудобно, да и просто невозможно отказаться. Ведь что подумают в совхозе? А подумают, что он струсил. А эта, психованная, тогда рядом с ним этакой, понимаешь, героиней будет выглядеть! Да и ротозей, чего доброго, действительно, на костылях повиснет. Хочешь не хочешь, а придется терпеть. Шутка ли в деле, кожу с тебя начнут сдирать. «Ну, проклятье, накинули мне на шею аркан! Горела бы она ясным огнем, эта самая медицина. Она только на иглах и держится».
– Как ты, Шура? – спросил доктор.
Шурка снова ощутил голод. Он тоскливо покосился на пустую тарелку. «Ловко опутали! – изумился Шурка. – Сначала чай и всякие разные слова, а потом: „Ложись, резать будем!“ Ну, этот доктор хитроват! Пробы класть некуда». Так Шурка подумал, но сказал иное:
– А я что! Я – ничего. Кожа так кожа. Если, конечно, для дела пойдет.
– Спасибо вам, ребята, спасибо, – доктор пожал им руки. – Недели через две я вас вызову.
«А он дядька ничего, – с уважением подумала Галя, – серьезный!». Сначала он показался ей этаким хлыщом.
Шофер мирно похрапывал в кабине, когда Шурка с Галей вышли из больницы. Глухо было в райцентре в предрассветный час. Луна спустилась к горизонту, и от этого стало темнее. Холодный ветерок заставил зябко вздрогнуть. Где-то далеко-далеко лаяла собака, тоскливо лаяла. Галя прислушалась. Пес лаял в той стороне, где жила ее мать с отчимом. И так ей захотелось повидаться с матерью, до тоски захотелось. «Вот закончатся полевые работы, съезжу к ней», – решила она. И вообще ей захотелось побродить по райцентру. Ведь здесь она целый год училась на курсах; здесь каждый уголок знаком.
Шурка разбудил шофера.
– Лезь, – подтолкнул он Галю. – Тоже мне, сестра милосердия нашлась!
– А как же быть-то? – сказала Галя. – Как же Валерке жить без ног?
– То-то я не понимаю! – взорвался Шурка. – Глупее себя нашла, понимаешь. Суешь всюду свой нос!
Шурка втиснулся в кабину вслед за Галей. Едва они выехали, как Шурка уронил голову на плечо Гале. Она скосила на него глаза – Шурка сладко спал. Галя улыбнулась и тут же зевнула во весь рот, до слез зевнула.
До вызова Гале удалось побывать у Стебля только один раз. Она ездила к нему с Машей Лесниковой. Маша призналась, что Стебель ей нравится.
Вместо Шурки к Стеблю ездила Аграфена Сидоровна и очень расстраивалась, когда в больницу не принимали привезенные ею сметану, варенец, студень, кедровые орехи, мак, семечки, соленую капусту. А привозила она всего этого большую корзину.
– Как это нельзя? – выговаривала она дежурной сестре. – Парню нужны силы, чтобы поправиться. А потом он сирота! Кто же о нем позаботится?
– Мамаша! Вы что же, думаете, что у нас больные голодают? – обижалась сестра и певуче внушала Аграфене Сидоровне: – Кормят у нас в больнице хорошо. По-научному. Каждому больному прописана своя диета. Вот вы грузди привезли, а больному это, может, противопоказано. И получится от вашей заботы один вред.
– Ну ее к лешему, эту вашу диету! – сердилась Аграфена Сидоровна. – С нее ноги протянешь. Какой же это вред от груздей? Груздочки один к одному. Сама их прошлой осенью собирала, солила. Парень их любит.
Но сестра была непреклонной и принимала только одни пирожки. И в палату тоже не пускала, объясняя:
– Рано еще, лежит он. Вот как встанет на ноги, так и выйдет к вам на свидание. А в палату нельзя. Мало ли каких микробов вы можете занести.
– Да откуда они у меня, Христос с вами, эти самые микробы? Сроду у меня их не бывало.
Отправлялась домой Аграфена Сидоровна раздосадованная, вконец обиженная…
Галя Ворожеева вымылась под душем и облеклась в больничный халат. Когда она выходила в коридор, шлепанцы без задников действительно шлепали ее по пяткам. В коридоре она увидела Шурку. На нем была какая-то несуразная пижама: руки его вылезали из рукавов чуть не по локоть, а широченные, полосатые штанины волочились по полу. Галя зажала рот ладонью.
– Чего ты ржешь? Сама не лучше, – проворчал Шурка, озабоченно оглядывая себя и старательно вытягивая рукава.
Его озабоченность рассмешила еще сильнее.
– А чего… Неужели уж такой доходной вид? – Шурка растерянно улыбнулся. – У них там, понимаешь, все большие и маленькие размеры. Ну, да черт с ней, с этой мантией. Ты ведь меня и таким полюбишь, верно? – и он согнул руку, предлагая пройтись под ручку. Потом серьезно спросил:
