Текст книги "Летопись мужества"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Взвешивая и подсчитывая, нужно помнить об этих цифрах. Идея второго фронта двух мощных держав – Великобритании и Соединенных Штатов – многими оспаривается перед наличием девяти немецких дивизий!

Конечно, и девять дивизий – сила. Война, к сожалению, не бывает без жертв. Вряд ли нужно настаивать на тяжести тех жертв, которые приняла наша страна. Потери немцев на Дону исключительно велики, но и наши потери серьезны. Их чувствует каждый русский город, каждое русское село. Я прошу английских женщин подумать, как читают русские матери, потерявшие своих сыновей, сообщения о переброске немецких дивизий из Франции на Восточный фронт. Чтобы понять это, не нужно быть психологом.

Август будет суровым месяцем для всех союзников. Нам остается напомнить, что, не теряя ничего, нельзя все обрести. Все взвешивая и все подсчитывая, англичане и американцы не должны забывать об одной величине, может быть трудно определимой, но весьма важной для исхода войны, – о русском сердце.

14 августа 1942 года

Здесь никто не склонен преуменьшать опасности. Никогда доселе сердца не знали такого напряжения.

На Северном Кавказе немцы достигли Минеральных Вод. Они потеснили наши части в районе Черкесска. Горнострелковый корпус немцев уже карабкается на первые отроги гор. На север – пески. На юг – высочайшие горы. Трудно сюда подбросить подкрепления. Однако сопротивление в течение последних двух-трех дней стало более выраженным. Потери противника велики. Не буду ничего предсказывать, ближайшие недели покажут судьбу немецкого наступления, которое может быть названо «походом за нефтью».

Немцы утверждают, что они форсировали в районе Краснодара Кубань. Это неверно: все попытки их отражены. В районе Майкопа немцы дошли до предгорья. Потерян богатый хлебородный край.

Поход на Сталинград дал пока что противнику только тяжелые потери. Немцы, пытавшиеся подойти к городу с юго-запада, получили ряд суровых ударов. На запад от города они тщетно пытаются форсировать Дон.

Тактика немцев в этом наступлении – глубокий обход. Немцы ищут слабое место в обороне, стык двух частей, пробивают брешь и кидают в нее крупные силы. После чего они пытаются двигаться по нашим тылам параллельно фронту. Однако эта тактика не всегда оказывается успешной. При стойкости русских частей она поворачивается против немцев.

Ожесточенные бои происходят на юге от Воронежа, где русские очистили крупный населенный пункт. Здесь разбиты 4-я и 6-я венгерские дивизии.

Упорные бои развертываются на многих других фронтах. В тылу противника не затихают боевые действия партизан. Недавно я видел партизана из отряда, которым командует украинец, Герой Советского Союза Ковпак. С прошлой осени этот отряд воюет в Сумской области. Против него теперь выступили германские и венгерские части. Партизаны остаются неуловимыми и неустрашимыми. Недавно партизаны напали на древний город Путивль, истребили гарнизон, освободили пленных и заключенных, захватили трофеи, потом ушли в леса.

Один русский майор, вышедший из окружения, сказал мне: «Я не считал, что мы были в окружении, – в окружении немцы. Они во вражеской стране, и, где бы они ни были, они окружены врагами».

Переход в моей корреспонденции от битвы за нефть до подвигов одного из партизанских отрядов может удивить читателя, но я убежден, что наличие партизан показывает температуру страны и что, нанося нам тяжелые удары, немцы вместе с тем ослабевают, завязают в чужой, горящей непримиримой земле.

Если мы повторяем, что время не терпит, что настал час для решительных действий на западе, то в этом не столько страх за нашу страну, сколько естественное желание ускорить победу, спасти города и села, спасти Европу, спасти наших друзей.

Я говорил с пленными немцами, захваченными в последних боях. Солдаты говорят в один голос: «Зимой воевать мы в России не будем – нас обещали перебросить на запад». Пленный капитан объяснил: «На востоке мы установим заградительный вал – Кавказ – Сталинград – Воронеж и дальше по теперешней линии фронта, – после этого мы сможем перебросить на запад почти всю авиацию, все танковые части и до ста пехотных дивизий. Нам необходимо наконец-то покончить с Англией. Весной 1941 года фюрер не решался начать наступление на Англию, поскольку у нас в тылу была сильная Красная Армия. Теперь мы установим нечто вроде восточной линии Зигфрида и выполним наш долг на западе».

Ближайшие недели будут решающими. Я воздержусь от неуместных догадок. Мы ждали второго фронта четыреста дней, подождем еще.

Что позволяет Советской России воевать, несмотря на страшные потери, с удвоенной яростью? Ведь горючее нужно не только для моторов – для сердца. А зияние в каждом городе, в каждой семье велико. Вот несколько выписок из полученных мною писем.

Пишет украинец, сержант Томилко: «Родной мой город Чернигов сровнен с землей. Меньшой брат убит. Мать и любимая девушка остались на территории, занятой врагом. Я знаю, что это значит…»

Пишет ефрейтор Рухман, еврей, из Ленинграда: «Брат мой погиб на фронте, защищая Ленинград. Отец и мать умерли зимой в Ленинграде. Сестра осталась в Витебске, наверно, погибла…»

Пишет старшина Наурзбаев, казах: «Мои два брата пали на поле брани. Я сейчас сражаюсь за Сталинград…»

Пишет лейтенант Ушаков, русский: «Мой старший брат, танкист, погиб в начале войны. Мой дом в Ельце немцы сожгли, увезли сестру Ольгу. Жена с ребенком убежала из Ельца, но вестей от них нет. Я не хочу жить иллюзиями – наверное, и они погибли».

Это могло бы погасить огонь, это его разожгло. Нельзя воевать без ненависти к врагу. Это знают французы, вспоминая «Drфle de querre», торжественные похороны немецкого летчика, приезд фон Тиссена и академические статьи во французских газетах о добродетелях и пороках Гитлера. Теперь французы созрели для войны, для ненависти, для победы. Они поймут нас. Наши фронтовые газеты печатают статьи солдат: «Вчера мы истребили шестнадцать гитлеровцев», – говорят даже не «убили», а «истребили» или «уничтожили», как о крысах или змеях.

Недавно я встретил красивую молодую девушку Павличенко. До войны она была одесской студенткой, теперь она снайпер. На Южном фронте она убила 309 фашистов. Она говорит об этом скромно, но с удовлетворением, Какая француженка не признает в ней родную сестру? Лейтенант артиллерии Макеев пишет мне: «Я хотел бы убить фашиста штыком или прикладом или задушить его своими руками». Какой француз не подумает: этот Макеев чувствует, как я…

Доколе окровавленная, но непобедимая Россия будет повторять, что война с немцами не рыцарский поединок и не футбольный матч?

4 сентября 1942 года

Есть часы, когда душа обнажена, когда можно говорить только с друзьями. Я пишу эти строки не для наблюдателей, не для тех, кто считает войну спортивным матчем, я пишу эти строки для солдат Сражающейся Франции. Эти солдаты оставили во Франции дом, работу, близких, они узнали горечь изгнания. В недавнем прошлом граждане великой державы, они стали солдатами маленькой армии. Они все потеряли, кроме сердца. В этом сердце ненависть к врагу и к предателям. В этом сердце любовь к родине. В этом сердце Франция. Нельзя унести родину на подошвах, но можно унести ее в сердце. В Жергови лакеи Гитлера принесли землю из разных провинций Франции, это была земля, испачканная испражнениями наци и грязными руками лакеев Вишбадена. Земля Франции в сердцах солдат Сражающейся Франции. Они поймут горе и гордость России.

Весной наш народ с доверием смотрел на запад. Мы взволнованно разворачивали газеты, сдерживая дыхание, мы толпились у репродукторов. Того, чего мы ждали, не случилось. Мы по-прежнему одни выдерживаем натиск врага. Мы многое пережили, мы переживем и это.

Не первую неделю наши бойцы защищают подступы к Сталинграду. Они отходят шаг за шагом, уничтожая тысячи немцев и обливаясь своей кровью. Тридцать дивизий Гитлер бросил на Сталинград: двадцать пять немецких, пять румынских. Я говорю только о дивизиях на одном маленьком участке. Полторы тысячи самолетов помогают немецкой армии штурмовать Сталинград. Многие из этих самолетов недавно были в Тобруке, в Бресте, в Гавре, в Гамбурге. Немцы решили вывести нас из строя до того, как наши союзники соберутся воевать. Немцы и рабы немцев штурмуют Сталинград, который Гитлер называет «крепостью», чтобы объяснить силу русского сопротивления.

Это и впрямь крепость: дело не в укреплениях, дело в мужестве защитников. Задымленные, изможденные, с красными от бессонных ночей глазами, не покидавшие поле боя больше месяца, они все же стреляют, кидают гранаты, идут в штыки. В городе, среди огня, женщины строят укрепления. Сталинград – вот символ России, в уменьшенном виде героическая трагедия этой войны.

Два дня тому назад лейтенант Васильков уничтожил три танка. Осколок снаряда раздробил ему руку. Лейтенант Васильков тогда сказал товарищам: «Без руки я не вояка. Но я еще уничтожу четвертый…» Он пополз под четвертый, обвязанный гранатами.

Таких Васильковых много: это весь наш народ. Но народ не масса, не собрание анонимов. Я знаю, что за границей многие склонны объяснить ожесточенность русского сопротивления отсутствием индивидуальности, семейного очага, очерченности частной судьбы. Мужество человека кажется некоторым чересчур «осторожным» людям неприятным, они предпочитают говорить: «Русские – это гигантский муравейник». А между тем у Василькова была жена, трое детей. Он хранил не только фотографию на сердце, но и горячую любовь в сердце. Может быть, эта любовь удвоила его силы?

Русские такие же люди, как французы или американцы. Русские тоже любят жить. У русских тоже любимые девушки, семьи, матери, плотная заросль горячих воспоминаний. Я видел мать. Она потеряла на войне четырех сыновей. Она могла проплакать свои глаза, но глаза ей нужны: она шьет гимнастерки солдатам. До войны она была учительница музыки. Она шьет гимнастерки и говорит: «Как мои мальчики – воюю»… У нее окаменевшее лицо Ниобеи. Ей сиротливо, пусто, что ее привязывает к жизни? То, что вело в бой ее сыновей.

Мне пишет лейтенант Иолович: «Моя жена нервничает, теряет надежду, спрашивает: «Когда конец?…» Она хочет оправдать это любовью ко мне. Я женился незадолго перед войной. 26 июня прошлого года у меня родилась дочь, а за два дня до этого я ушел на фронт и дочки еще не видел. Но сейчас не только такая любовь нужна, сейчас любить надо шире. Если бы она видела то, что видели мы в освобожденных от фрицев деревнях… Теперь нужно жить одним: убивать фашистских гадов».

Ненависть к врагу, любовь к родине – кто из солдат Сражающейся Франции не поймет этих чувств? Велика и многообразна Россия; кроме большой, есть у каждого солдата и своя маленькая родина. Часто слышал я мечтательные слова – в блиндаже, у батареи, на дороге, в госпитале: «Вот у нас места… красота!…» Один вспоминает березовую рощу и речку, в которой он купался мальчиком, другой – сухую, пахнущую полынью степь, третий – сибирскую тайгу и ружье охотника, четвертый – горы Кавказа. Это и есть земля, придававшая силы Антею, это и есть волшебство патриотизма. География переходит в историю. Француз сражается за свой Бекон-ле-Брюер и за Францию Жанны д'Арк, Вальми, Вердена. Русские комсомольцы помнят не только о прелести рощи или речки, но и о веках российской державы. Так комсомольцы зачитываются подвигами древних князей Дмитрия Донского и Александра Невского. Россию защищает Россия.

Нет у нас границы между фронтом и тылом. Вот город Тула. Прошлой осенью ее осаждали немцы. Тула выстояла. Эвакуировали на восток знаменитые оружейные заводы. Но осталась сотня старых рабочих, немного сырья и много упорства. В дни осады уже работали некоторые цеха: ремонтировали танки. Теперь Тула изготовляет минометы, снаряды, винтовки. Рабочий полк Тулы давно влился в Красную Армию, но имя за полком сохранилось, как почетное. А старые рабочие и женщины Тулы иногда работают по двадцати часов в сутки. Семнадцатилетний Ваня Прохоров пошел добровольцем на фронт. У него тульская винтовка, сделанная в 1899 году. С этой винтовкой воевали его дед и отец. На ней нарезки – по числу убитых врагов. Нарезок больше сотни, из них семь новеньких, сделанных Ваней. Мать Вани работает на заводе. Она говорит: «Тульское ружье хорошее. Пуля из него летит от самого сердца…» Еще лучше то сердце, от которого летит меткая пуля, – сердце Тулы, сердце России.

Я получил недавно замечательное письмо от одной женщины из Саратова. Фамилия ее Хитрова. Она – домашняя хозяйка. Теперь она работает четыре часа в день на дорожном строительстве. Она пишет: «Иногда слышишь, что теперь война, может быть, скоро всем конец, а поэтому не стоит ничего делать хорошо. По-моему, наоборот. Раз война – надо все делать еще лучше. А если раньше смерти умрешь, то и до победы не доживешь… В начале войны я смутилась. Услышу дурную сводку с утра, и все из рук валится. А теперь я окрепла душой. Услышу сводку, что наших потеснили, и говорю себе: а я назло немцам буду вдвое больше работать. Вот красноармейские штаны постираю, поштопаю. Не хочу умирать раньше смерти. Если где-нибудь рядом немецкий шпион, пусть он видит, что мы морально крепки, несмотря ни на что…» Разве эта женщина, стирающая солдатские штаны и работающая на дороге, не героиня из классической трагедии?

Нет нужды говорить о том, как мы ненавидим фашистов. Я читал недавно телеграмму из Лондона о том, что немцы в одном из лагерей для военнопленных англичан «наконец-то устроили души». Я радуюсь за наших союзников. Но мне хочется сказать французам, что передо мной приказ командующего 44-м немецким корпусом, в котором немецкий генерал советует своим солдатам вести себя на Кавказе «иначе, чем на Дону» – не насиловать женщин, так как «у мусульман строгие порядки». Честь русских женщин для этих подлецов не преграда…

Что добавить? Что русские пленные вместо душей получают плетку, что им вырезывают звезды на спине, что их заставляют руками чистить немецкие уборные? Французы меня поймут. Несколько дней тому назад я получил письмо, найденное на убитом немецком офицере. Вот отрывок: помещик Эрнст Вергау пишет сыну из Пиллау (Восточная Пруссия): «У меня работал на конюшне француз. Он уверял, что он студент, и капризничал. Ты видишь, эти парижские штучки – как будто он Клемансо. Я его поставил на место. Он не хотел есть еду, которую я даю всем пленным. Подумать, что они едят немецкий хлеб, эти свиньи! Тогда я ему сказал: «Жри лягушек, все знают, что французы лягушатники». Он убежал, но его нашли – две полицейские собаки за ним гонялись до утра. Тогда я его привязал к столбу и написал: «Клемансо – негр – лягушатник…» Души не для русских и не для «лягушатников»…

«Подкрепление» – это слово повторяют бойцы как заклинание, это слово поддерживает горсточку героев, которые выдерживают атаки немецких танков. Мы узнаем каждый день о новых подвигах. Трое отбили атаку немецкой роты. Восемь человек уничтожили семнадцать немецких танков. Умирая, герои ждали подкрепления.

«Подкрепление» – это слово повторяет Россия. Сложное дело дипломатия. Она напоминает карточную игру. Часто умники остаются в дураках. В ней важна хитрость, но в ней очень легко перехитрить себя. Сложное дело стратегия. Но война не на карте, а на земле и проще и сложнее. Можно все рассчитать, все обдумать и опоздать на четверть часа. Победа – женщина, она не любит чересчур осторожных. Но кроме дипломатии и кроме стратегии есть еще одно: сердце народа. Я думаю о морских пехотинцах в Дьеппе. Что они чувствовали, покидая берег Франции? Два года разлуки, два часа встречи… Как глядели французские женщины на уходящие корабли? Это тоже относится не к дипломатии и не к стратегии, а к сердцу народа. Это понятно защитникам Сталинграда. Поймут ли это те, которые еще имеют возможность не понимать?

8 сентября 1942 года

Швеция – одна из немногих стран Европы, оставшаяся нейтральной. Не наше дело сейчас говорить о том, кому и чему обязана Швеция этим нейтралитетом. Я не хочу сейчас говорить о том, как понимают те или иные шведы нейтралитет, что больше их занимает – земля, небо или вода. В конечном счете можно ревнивей относиться к небу, нежели к железным дорогам, проходящим по исконно шведской земле.

Как Швейцария, Швеция окружена солдатами одной из воюющих стран. Однако в характере шведов – независимость, гордость. Шведы стараются понять смысл происходящей на Востоке трагедии. Я попытаюсь помочь моим читателям распознать некоторые причины русского сопротивления.

Шведы хорошо знают Германию и не знают России. Все внешнее как бы говорит о близости к Швеции Германии – не только географической – исторической. Немецкий язык легко доступен шведу. Жителя Мальме не удивит архитектура Северной Германии. Студенты Упсалы понимают рассказы о жизни былого Гейдельберга. Романтика старой Германии, ее музыка, ее липы, ее сентиментальная и опрятная любовь еще живы в сознании среднего шведа. Ему и невдомек, что живое в его сознании давно умерло в гитлеровской Германии. С другой стороны, завоевания современной техники, больницы, школы, типографии Германии еще недавно рядовому шведу казались образцовыми. Он не успел задуматься над тем, что скрыто под лаком образцовой цивилизации.

Россия для такого среднего шведа неизвестная и глубоко чуждая страна. Вспоминая учебник истории, он невольно добавляет – враждебная страна. Он забывает, что Карл XII был под Полтавой, но он помнит, что русские были в Питео. Русские города представляются ему огромными восточными деревнями, русская жизнь полуварварской. Он оскорблен предполагаемым отсутствием семьи и «распущенностью» русских. Если он не любит шведских коммунистов, он наивно думает, что Советская Россия – это в большом размере тот или иной шведский коммунист. Никогда он не поверит, что природа России сродни шведской природе, – ему кажется невозможной даже такая связь. Наконец, он возмущается «отсутствием свободы» в России, не замечая, что зачастую об этом говорят люди, искренне ненавидящие свободу, выученики Геббельса и кандидаты в Квислинги.

Во всех этих суждениях поражает застылость, непонимание происшедших огромных сдвигов, отсутствие чувства исторических перемен. В то время как сами наци торжественно проклинают девятнадцатый век, в Швеции поклонники гитлеровской Германии любят ее именно за девятнадцатый век, за лирику и философию романтиков, за Бидермайер, за Гейне, имя которого неизвестно молодым солдатам Гитлера, за некоторую, пусть мещанскую, но все же человеческую филантропию, давно замененную аппаратом гестапо, за провинциальную мечтательность Карлсруэ, Дармштадта, Любека, давно аннулированную планами мирового господства, за универсальность научной мысли, давно перечеркнутую псевдонаучной расовой теорией. Неужели житель Мальме, попав в сегодняшний Штральзунд или Росток, не почувствует, что он попал в иной, незнакомый ему мир?

Когда– то Германия была для России «Европой», Западом. Германия притягивала многих русских философов, музыкантов, поэтов -глубина Гете, благородные чувства Шиллера, философия Гегеля, романтическая ирония Гейне, музыка Моцарта, Бетховена, Вагнера, рабочее движение Германии, Бебель и Либкнехт – все это отразилось на развитии русской культуры. Но теперь русские в захваченных областях увидали иных немцев. Гете нет в армии Гитлера, его наследники, видимо, находятся повсюду, только не среди фашистов. Разрыв ясен каждому. Приходится пересмотреть некоторые определения культуры. Кто назовет гитлеровцев, захвативших огромную территорию России, культуртрегерами, не вложив в это слово иронии? Когда-то культурность народа определяли процентом грамотности и количеством мыла, употребляемого на голову населения. В Германии нет неграмотных. Большинство дневников немецких солдат, которые я читал, написаны без грубых грамматических ошибок. Однако содержание этих дневников противоречит самому пониманию слова «культура». Эти полные человеконенавистничества и невежества записи свидетельствуют об одичании их авторов. Стоило ли изобретать книгопечатание, чтобы заменить Эйнштейна Розенбергом и человечность рассуждениями гитлеровских ефрейторов, которые описывают убийства русских детей, добавляя: «Мы уничтожаем маленьких представителей страшного племени»? Мыло? Да, Германия производила впечатление опрятной страны. Но, придя в русский дом, фашисты обращают его в уборную. Даже внешне они далеки от образца культурного человека. Очевидно, их цивилизованность была позолотой, тонкой пленкой на воскресшем идеале древнего германца, поклонявшегося Вотану.

Мы ценим технический прогресс. Десять лет тому назад я описывал шведские поезда, архитектуру Стокгольма, квартиры рабочих Кируны: мы этого не отрицали, нет, мы к этому стремились. Немцы своим вторжением откинули нас далеко назад, они в один год уничтожили многое из того, что мы строили двадцать лет. Да и до войны Германия наци тормозила наше мирное строительство. Нам приходилось строить укрепления вместо городов, делать танки вместо материи или утвари. Уровень жизни широких народных масс сильно поднялся после революции. Выросли новые города, дома с комфортом, больницы, ясли. Страну изрезали новые дороги. Исчезли курные избы, безграмотность, знахари. Впервые крестьяне многих областей сменили лапти на ботинки, впервые женщина Якутии увидела вместо шамана акушера. Работа была трудной. Мы, бесспорно, делали немало ошибок: кто их не сделал бы, берясь за такое дело?

История оставила нам много тяжелого, позади было крепостное право, разрыв между просвещенной аристократией и невежеством крестьянства, отсутствие бытового демократизма, безграмотность десятков миллионов, гражданская безответственность. Очевидно, куда легче негативный процесс – Германия наци это доказала. Мы шагали большими шагами. Ко времени нападения Германии мы начали ощущать первые результаты огромного труда, связанного с самопожертвованием и лишениями.

То «отсутствие свободы», которым нас попрекают зачастую враги свободы, связано с преодолением косности, с болезнью роста, с остатками темноты. Мы не отрицали и не отрицаем свободы, как это делают апологеты фашизма. Мы просто еще многого не добились, до многого не дошли. Возможные ошибки вытекают из обширности творческого замысла, из трудности материала. Но век Просвещения, «Декларация прав человека и гражданина», хартия вольностей, девятнадцатый век Европы для нас не то, что нужно похоронить, но то, что нужно очистить от скверны, творчески продлить и осуществить.

Свободное начало живо в наших людях. Они смело критикуют недостатки нашей армии. Они хотят спасти все то подлинное, высокое, что имеется в природе нашего молодого государства.

Разрыв с тем миром, который понятен и близок каждому среднему шведу, скорее декларирован нашими врагами, чем существует в нашем сознании. Я укажу хотя бы на привязанность к семье, которая с особенной силой сказалась теперь, когда русские семьи рассечены войной, истекают кровью. Мать, жена, ребенок – эти слова одушевляют наших солдат.

Шведы помнят Гете, Бетховена. Но ведь не во имя Гете немцы захватили Европу, превратив ее в пустыню и в концлагерь! Шведам стоит задуматься над универсальностью, человечностью русской культуры. Толстой понятен на всех широтах. Чайковский и Мусоргский стали достоянием человечества. Наша современная культура – прямое продолжение русской дореволюционной культуры. Что ближе к культуре Запада – немецкие и финские орудия, которые уничтожают дворцы Ленинграда, или Седьмая симфония Шостаковича, написанная в этом осажденном городе?

Я утверждаю, что Россия теперь защищает от наци свою культуру, которая по генезису и по стремлениям является европейской культурой. Мы защищаем эту культуру от новых иконоборцев, от людей, которые во имя расовой теории и жизненного пространства ополчились на культуру. Мы защищаем от солдат Гитлера не только Толстого и Мусоргского, но Гете и Бетховена.

Конечно, национальное чувство с необычайной силой вспыхнуло в сердце каждого русского, когда он узнал, что русские для завоевателей «унтерменши». Пробуждение во всей остроте этого национального чувства не сузило, но расширило духовный мир каждого солдата. Он теперь твердо знает, что история началась не с ним. Комсомольцы восхищенно слушают рассказы о древних русских князьях, отстаивавших Русь от татар, и секретарь партийного комитета с восторгом смотрит на церковь пятнадцатого века, красу старого русского зодчества. Мы защищаем Россию, это теперь знают все. Против нас нет и не может быть русских. Попытка превратить завоевательную войну в «крестовый поход» закончилась фарсом. Теперь об этом говорят уже не бары, но только их глухие и неповоротливые лакеи – Квислинг, Дорио или господа из «Суоми социал-демократен».

Однако расцвет национального чувства не вызвал национальной ограниченности. Наше государство было построено на действительном братстве народов, и это – одно из главных достижений нашей революции. Вот почему Ленинград теперь защищают наравне с русскими и украинцами казахи, калмыки, татары, узбеки, якуты, грузины, армяне, все народы нашей страны. Война – это серьезная проверка. Немцы много веков хозяйничали в Праге. Но разве чехи пойдут брать Ленинград? А казахи (их звали до революции киргизами) теперь отстаивают Ленинград.

Мы с глубоким уважением относимся к культуре других стран. Если мы не понимаем той или иной стороны жизни того или иного государства, это происходит потому, что мы еще не научились все понимать, а не потому, что мы не хотим понимать чужое. Другое дело наши враги: они считают себя сверхлюдьми, а другие народы «неполноценными». Мы идем к другим народам с раскрытым сердцем и пытливым умом, наци идут к другим народам с пустыми чемоданами, виселицами и презрительной усмешкой.

Мы в этой войне защищаем прогресс. Мы отнюдь не считали, что уже достигли идеала. Мы были не музеем, но стройкой. Враг несет нам реакцию, застой, невежество. Мы были юношами, мы не успели созреть. Гитлеровцы хотят нас объявить детьми и поставить над нами нацистских опекунов. Что несет нацистская опека? Феодальный строй без феодальной культуры, отказ от движения вперед, суеверия, рабскую иерархию, невежество, объявленное последним завоеванием «сверхчеловека».

Мы, наконец, защищаем идею человека от тупой машины. Здесь нас должен понять каждый швед. Десять лет тому назад я писал после поездки по Швеции: «Приняв технику, Швеция восстала против ее обожествления. Слепота Далена, глаза маяков, которые сейчас спасают рыбацкую шхуну, не могут быть стерты: они меняют глаза рабочих… Шведы не предали ради комфорта идею человека, чрезмерность чувств, фантазию, природу, умение говорить «да» и «нет».

Нам отвратительны дары цивилизации, построенной на пренебрежении к живому человеку, к его сложности, к его отклонениям от принятой нормы. Против этого восстала природа России.

Таковы двигательные силы нашего сопротивления. Они позволяют нам переживать эти трудные дни. Германия с Европой в обозе навалилась на нас всеми своими танками, бомбардировщиками и вассальным мясом. На один Сталинград брошено тридцать дивизий, полторы тысячи самолетов. Того, что мы ждали весной и в начале лета, не случилось: второй фронт пока остается газетными словами. Мы сражаемся одни, но мы держимся, и мы должны удержаться. Нас не сломят ни потери, ни лишения. Когда защищаешь право на дыхание, на человеческий образ, смерть не страшна. В освобожденных под Ржевом деревнях я видел на женщинах деревяшки с номерами, бирки – такие вешают на коров. Их повесили на шею русских гитлеровцы: перенумеровали рабынь. Уж лучше висеть на виселице!… Срывая с освобожденных эти бирки, мы сражаемся не только за себя, но и за другие народы, за Европу, за человечество. Это я должен был сказать нейтральным шведам. Сердце не государство, сердце не бывает нейтральным.

15 сентября 1942 года (Письмо чилийскому поэту Пабло Неруде)

Дорогой Пабло Неруда!

Мы встретились в обреченной Испании. Мы расстались в обреченном Париже. Мы многое потеряли. Расставаясь, мы говорили о верности: мы сохранили веру. Я хочу теперь сказать Вам, что на русской земле идет грозная битва: за нас, за вас, за Париж, за Америку, за нашу любимицу Испанию, за гуманизм, за искусство, за жизнь. Я хочу Вам сказать, что мы сражаемся одни против страшной силы, что все народы и все люди должны услышать бурю над Волгой и вступить в бой.

Вы написали о страшном кровавом блюде Альмерии. Вы помните злосчастный день, когда немецкий корабль уничтожил мирный испанский город, убил рыбаков, женщин, детей. Тогда это было внове, мы негодовали. Теперь негодовать незачем. Теперь нужно одно: воевать. Альмерия для нас была трагедией. Для фашистов Альмерия была репетицией, примеркой, маневрами.

Я обращаюсь к Вам, Пабло Неруда, прекрасный поэт далекой Америки. Я обращаюсь к Вашим и к моим друзьям, к писателям Мексики и Чили, Аргентины и Бразилии, Уругвая и Кубы, Венесуэлы и Эквадора. Я обращаюсь к интеллигенции Латинской Америки. Я хочу сказать, что мы отстаиваем на Кавказе Анды, что мы боремся в России не только за нашу свободу – за свободу мира, что от исхода этих битв зависит ваша судьба.

Вы живы высокими традициями. Ваша культура не амальгама, но синтез. Для немецких расистов вы «помесь». Для нас вы носители большой, новой и самостоятельной цивилизации. Мы преклоняемся перед искусством древней Америки. Во всей Германии не сыщешь такого богатства, такого высокого искусства, как в одном из лесов Америки, где высятся реликвии инков или ацтеков. Вы взяли у бессмертной Испании самое прекрасное: ее культ человека, ее нежную суровость, ее скромную гордость, ее универсальность.

Вы отдалены от окровавленной Европы океаном. Волны могут грозить, они могут и убаюкивать. Вас убаюкивают волны океана. Вас убаюкивают волны радио. Вы можете проснуться слишком поздно. Слишком поздно проснулась Испания – 18 июля 1936 года. Слишком поздно проснулся Париж – 14 июня 1940 года. Колыбельные песни иногда страшнее сирен, которые теперь наполняют ночи Европы.

Одни вам говорят, что бой происходит за право России на советский строй, другие возражают, что бой идет за русскую землю, за русскую нефть. Может быть, некоторые из вас равнодушно просматривают телеграммы с чужими для вашего уха именами. У вас нет советского строя. У вас своя земля и своя нефть. Что вам эта война? Но бой идет не за наше право на советский строй. Вы знаете, Пабло Неруда, что во главе Франции стояли радикалы. Вы знаете, что Хираль и Асанья не были коммунистами. Вы знаете, что в Голландии была королева, а в Норвегии король. Бой идет не только за нашу нефть и нашу землю. Бой идет за нечто большее – за человека.