Текст книги "Летопись мужества"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Ведь и немецкие генералы, бунтующие против Гитлера, тщатся выйти сухими из реки. Это люди той же породы, что и вишийские крысы, которые пытаются застраховать себя дружбой с племянницей кузена голлиста или с каким-нибудь американским туристом.

Нельзя очистить Европу, не очистив своего собственного дома. Люди, которые хотят воспрепятствовать чистке во Франции, проявляют бесчеловечную снисходительность к немецким детоубийцам. Это логично: тот, кто милует лакея палача, не обидит и самого палача.

Беспримерные страдания выпали на долю французского народа. Он вынужден был сражаться безоружный или плохо вооруженный. Он вынужден был ежечасно доказывать свое право на существование. Он показал себя героем.

Подвиги партизан заслонили в сознании человечества черное лето 1940 года, кровь заложников, героизм юношей и девушек, мужество рабочих, священников, профессоров, домашних хозяек, крестьян, героизм всего народа. Предатели и полупредатели не только чернят имя Франции, они способствуют принижению ее государственной независимости. Сен-Пэр-сюр-Мэр без двадцати пяти местных лавалей – это коммуна свободной и непримиримой Франции. Тот же Сен-Пэр-сюр-Мэр с двадцатью пятью лавалями – это нечто вроде крохотного Рима, в лучшем случае колония для исправляющихся, доказательство моральной и политической несамостоятельности.

Для того чтобы Франция вновь обрела свое величие, она должна покончить и с предателями и с теми, кто под маской терпимости пытается спасти живой труп, – с людьми «сотрудничества», с друзьями Виши. Как это ни странно, Петэн, видимо, устойчивей фюрера: Гитлер уже морально низвергнут, вскоре он будет уничтожен и физически. А о Петэне и о духе Петэна еще спорят…

Несколько дней тому назад обнаружены две крупные «фабрики смерти», на которых немцы уничтожили миллионы обреченных: в Бельжце у Равы-Русской и в Люблине. Среди умерщвленных на этих «фабриках смерти» немало французов. Одни из них были присланы как «коммунисты» – сторонники и участники Сопротивления, другие были привезены как евреи. Французские рабочие из Лилля, студенты Нанси, девушки из Парижа и Лиона, евреи из Прованса, много веков прожившие там и не отличавшиеся от других французов ни обликом, ни выговором, ни тем паче мыслями или чувствами, они были привезены в Бельжц или в Люблин. В Бельжце убивали электрическим током, в Люблине – газами. Убитых жгли. В Люблине был убит Леон Блюм. Его видели за несколько дней до казни. Он таскал доски руками, на которых больше не было ногтей. Он долго не понимал всей опасности фашизма. Но когда смерть постучалась в ворота Франции, когда они пришли к дому Блюма, старик показал, что он не Фроссар, не де Монзи, да и не Шотан…

Когда будет завершено освобождение Франции, мы узнаем, сколько беззащитных замучили фашисты. Скажем уже теперь: их убили не только Гитлер, но гитлеровцы. Скажем уже теперь: к смерти невинных причастны не только фашисты, но и все сторонники «сотрудничества». Фабрикант, который поставлял немцам ружья, полотно или консервы, – лакей палача, и его руки во французской крови. У Франции есть совесть, и эта совесть возмущена. Когда-то в Европе говорили, что издали виден маяк – факел свободы при входе в нью-йоркский порт. Пусть поглядят американцы: в ночи Франции они увидят яркий свет – ненависть и гнев накалили сердце Франции. Страна свободы, страна девяносто третьего – это не только то, что они думают. Это не только светлое небо Иль-де-Франса, зелень Лимузена и чепцы бигуденок, и это меньше всего парфюмерия Грасса или ночные заведения Монмартра. Это фригийский колпачок, это жажда справедливости, и это те борозды истрескавшейся земли, похожей на губы жаждущего, которые требуют крови предателей.

4 октября 1944 года

От большой радости пропадают слова, а мне нужны слова: я хочу сказать Парижу про ту большую радость, от которой слова пропадают…

Неужели сейчас на углу авеню Гоблен и бульвара Сен-Марсель кто-то выкрикивает: «Се суар»?…

Я встречаюсь с Парижем после четырехлетней разлуки. Я видел, как Париж уходил из Парижа. Это было в тот страшный июнь. Я видел гитлеровцев на бульварах. Что меня тогда поддерживало? Я знал, что Париж победит.

Я не был одинок: вся Россия верила в Париж. Россия переживала захват гитлеровцами Парижа как оскорбление. Когда я приехал из Парижа и рассказывал о предательстве, об исходе населения, о генерале Денце, о горе Парижа, Москва слушала мои слова в глубокой тоске. Потом фашисты напали на нас. Четвертый год мы ведем жестокую борьбу. Но и в самые тяжелые дни мы не забывали о Париже. Это все-таки изумительный город! Без него на свете темно и грустно. И Гитлер думал превратить такой город в эдем для померанских скотоводов!

Париж не мог говорить, но русские знали, что Париж живет и борется.

Мы освобождали города Украины или Белоруссии. Я видел вдали Париж серый и розовый в час рассвета, я знал, что, освобождая Киев, или Смоленск, или Гомель, мы освобождаем и Париж. Это знали все офицеры, все солдаты Красной Армии. Друзей Парижа нельзя сосчитать, их слишком много. Может быть, они никогда не видели прекрасного города, но это все же друзья Парижа: ведь они любят свободу и красоту, смелость и улыбку.

Часто я допрашивал пленных немцев, у которых были в кармане свежие номера «Паризер цейтунг» Они жаловались: «Париж теперь не тот… Французы нас не любят…» И, слушая эти вздохи, я был горд за Париж.

Отрадно было видеть поля и дороги, покрытые трупами завоевателей: вот эта дивизия стояла в предместье Парижа. Наши солдаты говорили. «Эти больше не поедут в Париж». Мы сражались за нашу землю, но мы не забывали про Париж.

На живых и мертвых гитлеровцах находили фотографии: они снимались в Париже, спесивые и тупые. Они снимались рядом с Эйфелевой башней – как фюрер. Мертвые, они валялись на нашей земле. Живые, они плелись в лагеря для военнопленных, почесываясь и хныча. Я не знаю, какая именно союзная дивизия первая приблизилась к Парижу. Я знаю другое: сколько немецких дивизий истребила Красная Армия. Между Москвой и Парижем были тысячи километров. Но Москва помогла Парижу.

Мы знали, что Париж не сдался. Мы знали, что Париж борется. Мы салютовали его героям нашими орудиями: мы уничтожали захватчиков. Мы знали, что словами не помочь в такой беде. Мы не пытались образумить фашистов. Мы их убивали. Пожалуй, это единственный способ их образумить. Вот почему мы праздновали освобождение Парижа как общую победу. Красная Армия тоже в ней участвовала, в этой победе.

Были на свете люди, которые не верили в Париж. Или, может быть, они не хотели верить? Может быть, они считали, что Париж стоит не только мессы, но и панихиды, что Париж можно превратить в огромный Монте-Карло? Эти слепцы не знали Парижа. Один русский офицер мне сказал: «Париж – это не пробка от шампанского, как думают многие, – хлоп, и все. Нет, Париж – это огромная бомба замедленного действия, она еще взорвется…»

Бомба взорвалась. Дни августа вошли в историю. Париж превзошел себя. И Красная Армия – в Румынии, в Карпатах, на Висле, в Латвии – торжествовала. Хорошо сказал мне об этом русский солдат: «Когда мы узнали, что Париж прогнал немцев, мы так обрадовались, как будто самый лучший товарищ вернулся назад в роту…» Освобождение Парижа для нас – это возвращение старого друга.

А мне от себя хочется добавить: я счастлив, что дожил до этих дней. Теперь я могу спокойно вспоминать июнь 1940-го – он перечеркнут. Я как бы обхожу улицы милого мне города, я встречаю друзей, разговариваю с седыми камнями и с мальчишками. И, просыпаясь утром, я говорю себе: какое счастье – у нас всех снова есть Париж!

28 ноября 1944 года (Герои «Нормандии»)

Узнав о присвоении двум молодым французам самого почетного звания, существующего теперь в России, Героя Советского Союза, многие призадумаются. Дело не только в орденах на груди храбрецов, дело в морали истории. Я не стану спрашивать: думал ли виконт де ля Пуап, что его сын будет именоваться Героем Советского Союза? Но я спрошу: думали ли в дни Мюнхена рядовые французы, что дружба двух народов, казалось разъединенная ржой клеветы и недоверия, будет скреплена кровью и станет неодолимой? Присвоение двум французским летчикам высокого звания не только справедливая награда двум отважным летчикам, это символ дружбы двух великих народов.

Я хочу еще раз напомнить о том, когда именно к нам приехала первая группа летчиков «Нормандии», среди которых были Марсель Альбер и Роллан де ля Пуап. Это было осенью 1942 года. Теперь мы в Венгрии и Восточной Пруссии, а тогда немцы были на Волге и на Кавказе. Решение о создании французской авиачасти, которая должна сражаться в России, было принято незадолго до того – летом 1942 года. Тогда немцы стремительно продвигались на восток. О, разумеется, теперь у Советской России нет недостатка в друзьях, ведь Сталинград позади, все уже проверено и взвешено. За столом победителей всегда тесно. Но мы умеем отличать друзей в беде от людей, пришедших «на огонек» победных салютов. Сражающаяся Франция была с нами в лето и в осень 1942 года – до Балкан, до Немана, до Днепра и до Сталинграда. Тогда-то приехали к нам летчики «Нормандии», и я помню, как с ними я слушал по радио первые сводки нашего зимнего наступления на Дону. Потом «Нормандия» принимала участие в крупнейших операциях у Орла, у Смоленска, у Березины, у Немана. Дело, конечно, не в арифметике: что значила группа даже самых умелых и самых отчаянных летчиков в гигантских битвах, где миллионы столкнулись с миллионами? Дело в дружбе, в том душевном движении, которое дороже народам всех речей и всех деклараций, дело в этой крови, которая была пролита на русской земле. И никогда Россия не забудет, что французы, летчики «Нормандии», пришли к нам до Сталинграда.

И никогда не забудет Франция, что мы ее оценили и признали до Страсбурга, до Парижа, в те дни, когда многие на свете говорили: «Франция кончена». Не было таких неверящих среди нас. Мы верили во Францию, когда еще не было ни партизан, ни армии. Мы знали, что Франция возродится, что она будет большой и свободной. Мы не экзаменовали Францию, не рядили Марианну в детское платьице, не подвергали ее испытаниям. Мы молоды, но мы знаем историю, мы знаем, например, что такое Вальми. Мы верили во Францию, как мы верили в свободу. И Франция этого не забудет.

Мы радуемся блестящим победам французской армии, освободившей Эльзас. Мы радуемся единству французского народа, его душевному подъему и здравому смыслу, которые сказались еще раз теперь. Я люблю Бельгию, ценю трудолюбие и упорство бельгийцев, преклоняюсь перед смелостью бельгийского народа в годы оккупации. Но Бельгия – маленькая страна, ей нелегко отстоять свою самостоятельность. А Франция – великая держава. У нее были тюремщики, у нее никогда не было опекунов. И французы отбили контратаки пятой колонны, которая пыталась разбить единство французского народа, тем самым посягая на независимость страны. Мы ничего не хотим от Франции. Мы не стремимся навязать французам наши идеи, наши порядки. Мы жаждем одного: чтобы Франция была Францией. И люди, которые посягают на нашу дружбу, – не французы, это воскресшие Боннэ, это «Матен» или «Же сюи парту», превратившиеся в «устные газеты» парижских салонов, это клеветники, которым немецкие марки дороже французского достоинства. Франция их выметет, как «иллюстрирте» или коробки из-под сигарет, оставленные захватчиками в парижских домах. Франция – это Марсель Альбер и Роллан де ля Пуап, а не те поставщики немцев, которые теперь, прикидываясь патриотами, мечтают о днях Виши или хотя бы, на худой конец, о свинце брюссельских жандармов.

Я верю в крепость нашей дружбы, потому что Герои Советского Союза – это герои Франции, потому что слюна клеветы не смывает крови самопожертвования.

1945 год

24 января 1945 года

Трудно говорить о битве во время битвы. Будущий историк изучит освобождение Польши и сражение за Восточную Пруссию. Если нашим детям повезет, будущий Толстой покажет и душу молодого советского офицера, который сейчас умирает под зимними звездами. События разворачиваются настолько быстро, что от передовых частей отстают не только обозы, но и военные сводки. Московские зенитчики еще не знали такой страды: по пять салютов за день. Люди в тылу восторженно прислушиваются к названиям немецких городов, которые с трудом выговаривают русские дикторы, а люди на фронте, не задумываясь над названиями, преодолевая усталость, идут вперед с той стремительностью, которая присуща человеку, когда после долгого путешествия он подходит к дому. Это может показаться парадоксальным, но для каждого бойца «Берлин» звучит как «домой».

Когда летом Красная Армия нанесла немцам тяжелое поражение в Белоруссии, некоторые американские обозреватели объясняли победу русских слабостью немцев. Вряд ли эти обозреватели после арденнского интермеццо вернутся к старым мелодиям. Но что-нибудь они придумают. Прежде чем сказать о характере нашего нового наступления, я должен остановиться на характере наших старых недоброжелателей. Говорят, что американцы – реалисты. Читая статьи в некоторых американских газетах о Красной Армии, я начинаю в этом сомневаться. Забыли ли американские читатели, что мы – это «колосс на глиняных ногах»? Если не забыли, пусть спросят своих обозревателей, почему «тигры» бессильны перед глиной и как на глиняных ногах Россия дошагала от Волги до Одера. Вполне вероятно, что американские читатели помнят также о том, что Москва должна была пасть осенью 1941 года. Как случилось, что обозреватели, писавшие о неизбежном падении Москвы, не переменив даже для приличия своих подписей, стали писать о неизбежном падении Берлина? Почему, говоря о победе русских в Белоруссии, обозреватели уверяли, что германская армия разложилась, а говоря о ничтожном продвижении немцев в Бельгии, те же обозреватели уверяли, что германская армия весьма боеспособна? Почему, когда союзники в течение трех лет готовились к высадке в Европе, обозреватели объясняли это исключительно военными обстоятельствами, а когда Красная Армия, после трех с половиной лет ожесточенных боев, в течение трех месяцев готовилась к прорыву мощной германской обороны, это было, по словам обозревателей, «политикой»? Почему обозреватели, уверявшие в 1939 году, что мы якобы хотим завоевать мир, в 1944 году стали уверять, что мы из-за злостных побуждений не перейдем нашей государственной границы? Почему они обижаются, когда мы идем, обижаются, когда мы останавливаемся, и обижаются, когда мы снова идем? Можно подумать, что Красная Армия занята не разгромом Германии, а оскорблением некоторых американских обозревателей. На самом деле Красную Армию это мало интересует. Никакие статьи не помогут нам взять Кенигсберг на день раньше, чем мы сможем его взять, и не помешают нам прийти в Берлин именно тогда, когда мы туда придем. Если я остановился на американских обозревателях, то в интересах американских читателей: чтобы понять вздорность многих рассуждений о Красной Армии, не нужно нового Толстого, достаточно крупицы здравого смысла.

Немцы уверяют, что мы продвигаемся только благодаря численному превосходству. Это неправда. Мы превосходим теперь противника и в боевых качествах наших солдат, и в умении командования, и в технике. Мы теперь воюем лучше немцев, и, если взять одну нашу дивизию против одной немецкой, мы побьем немцев. А так как у нас против одной немецкой дивизии во многих местах две, то мы их бьем на редкость быстро.

Всем известно, какую роль сыграла и продолжает играть в этом наступлении наша артиллерия. О качествах русских артиллеристов написано немало. Я хочу только еще раз подчеркнуть наше трезвое понимание войны. Немцы надеются на психологические эффекты, на театральные номера, они блефуют. Что такое различные «фау», как не отчаянная попытка психологической атаки? Мы не хотим ошеломить берлинских хозяек, мы предпочитаем уничтожить захватчиков. Энергию, силу, выдумку мы положили на создание мощной артиллерии, новых превосходных танков, добротной авиации. В небе мы тоже не жаждем эффектов, наши скромные штурмовики удивительно хороши при наступлении. У немцев была сильна оборона. Они знали, что наше наступление неминуемо, и если на том или ином участке мы обманули их бдительность, то все же германское командование сделало все, чтобы нас не пропустить. Однако мы прошли.

Некоторые американцы интересуются «степенью разложения» немецкой армии. Праздное занятие. Можно устраивать в Америке анкеты института общественного мнения: что делать с Гитлером или кто более верные жены – брюнетки или блондинки? Чтобы ответить даже на самый глупый вопрос, нужно подумать. А немецкие солдаты не думают. Они единодушно восклицают: «Хайль Гитлер!» – и столь же единодушно, попав в плен, кричат: «Гитлер капут!» Куда полезнее штурмовать немецкие города, чем иллюзорную немецкую душу. Германская армия, разумеется, не та, что в 1942 году. Мы видим среди пленных пожилых немцев и подростков. Но немцы отчаянно защищаются. Нужно их добить.

Я надеюсь, что американцы с присущей им любознательностью начнут изучать нашу страну. Пора оставить разговоры о том, что русские только потому побеждают, что русский солдат всегда бывал храбрым. Мы сейчас заняли в Восточной Пруссии места, где царская армия потерпела поражение. Прежде уверяли, будто русские могут сражаться только на своей земле. Может быть, это и было верно по отношению к солдатам царской России. Теперь мы превосходно воюем за тридевять земель от родных лесов, в Карпатах, в городах Силезии, в Восточной Пруссии. Красная Армия не только хорошо оснащена, это современная армия, обогащенная опытом, с инициативой командиров и бойцов, с разумной дисциплиной, которая равно ее предохраняет от рыхлости и от фашистского механического кретинизма. Наши генералы стали большими полководцами, сохранив демократичность и органическую связь с народом. Американский читатель спросит: «Почему вы расхваливаете себя?» Разумеется, у нас много недостатков, и мы их стараемся исправить. Если я говорю о достоинствах Красной Армии американским друзьям, то только из любви к ним: я хочу, чтобы они поняли законность наших побед. Чем раньше американцы усвоят, что мы сильная и вполне современная страна, что наши победы не случайные выигрыши, а плоды дерзаний и трудов, тем лучше будет и для нас, и для Америки, и для мира.

Бесспорно, у немцев еще имеются сильные оборонительные линии. Есть у них и резервы. Так что, сидя в Нью-Йорке, незачем считать, сколько миль осталось пройти русским до Берлина: это не прогулка. Однако можно сказать, что наступление развивается достаточно хорошо. Я не знаю, что сейчас делает гаулейтер Восточной Пруссии, бывший наместник Украины Эрих Кох, но думаю, что его треплет сквозняк от Черняховского и Рокоссовского. Вторжение танков и пехоты в немецкую Силезию, может быть, еще более волнует Гитлера. Здесь Германия поражена в ее чувствительнейшем месте: это не конечности, а внутренности. Я приберег под конец направление Жукова, его танкистов и кавалерию. Может быть, это направление и менее тревожит немок, поскольку войска Жукова еще не вторглись в Германию, но оно должно особенно тревожить немецких генералов.

Четвертый год войны – это именно четвертый год, и я со всей прямотой писал в одной из последних статей, что нацисты нам осточертели. Именно поэтому наши бойцы сейчас настроены хорошо: усталость придает им энергию. Я видел офицеров, которые накануне наступления молили выписать их из госпиталя. Американцы должны понять, что война для нас не спортивное состязание, мы очень много горя пережили от фашистов и не можем относиться к ним, как Дороти Томпсон. Мы идем, на Берлин с твердой решимостью покарать злодеев. Будь то в Силезии, или в Восточной Пруссии, или в Чехословакии – повсюду нас гонит на запад оскорбленная совесть. И это позволяет артиллеристам с боем проходить в день двадцать миль.

Гитлер перебрасывает войска с запада. Это необходимо учесть. Гитлер объявил своим войскам: «Вы должны драться только на востоке, на западе наступления не будет – мы его сорвали». Это тоже необходимо учесть. Конечно, не мое дело обсуждать вопросы, которые должны обсуждать руководители союзных армий. Но так как я пишу это для американской газеты, а в американских газетах обсуждают военные вопросы такие же непосвященные, как я, то я хочу высказать мое простое мнение: если удар с запада дополнит удар с востока, война может кончиться куда раньше, чем это намечают различные почтенные комиссии. А я думаю, что американские женщины и мужчины ничего не будут иметь против этого.

27 апреля 1945 года

Легко сейчас писать, легче, чем в октябре сорок первого: ведь если горе молчаливо, то радость не скупится на слова. А в наших сердцах великая радость – трагедия XX века подходит к концу: мы в Берлине!

Это началось с малого – горел рейхстаг, подожженный фашистами. Это кончается на том же месте – пожаром Берлина.

Медленно шагает справедливость, извилисты ее пути. Нужны были годы жестоких испытаний, пепел Варшавы, Роттердама, Смоленска, чтобы поджигатели наконец-то узнали возмездие.

Есть нечто тупое и отвратительное в конце третьего рейха: чванливые надписи на стенах и белые тряпки, истошные вопли гаулейтеров и подобострастные улыбки, волки-оборотни с ножами и волки в овечьих шкурах. Напрасно гангстеры, недавно правившие чуть ли не всей Европой, именовали себя «министрами» или «фельдмаршалами», они оставались и остаются гангстерами. Не о сохранении немецких городов они думают, а о своей шкуре: каждый час их жизни оплачивается жизнями тысяч их соотечественников. Но ничто уже не в силах отодвинуть развязку. Гитлеровская Германия расползается, как гнилая ткань. Союзники стремительно продвигаются по Баварии к Берхтесгадену, к убежищу отшельника-людоеда. Тем временем Красная Армия в Саксонии и на улицах Берлина уничтожает последние армии Гитлера. Если Германия не капитулирует, то только потому, что некому капитулировать: главари озабочены своим спасением, а обыватели, брошенные на произвол судьбы, способны сдать лишь свой дом, в лучшем случае свой переулок.

Справедливо, закономерно, человечно, что именно Красная Армия укрощает Берлин: мы начали разгром гитлеровской Германии – мы его кончаем. Мы начали на Волге, и мы кончаем на Шпрее. Может быть, когда бои шли в неведомых иностранцам местах – в Касторном, или в Корсуни, или в Синявине, мир еще не понимал, чем он обязан Красной Армии. Теперь и слепые видят, чьи ноги прошли от Сальских степей до Эльбы, чьи руки разбили броню Германии.

На улицы Берлина пришли воины, много испытавшие. Иные уже пролили свою кровь на родной земле; как Антей, они приподнялись и пришли в Берлин. С ними пришли и тени павших героев. Вспомним все: зной первого лета, лязг вражеских танков и скрип крестьянских телег. Вспомним степи сорок второго, горький дух полыни и сжатые зубы. Вспомним клятву тех лет: выстоять! Мы пришли в Берлин, потому что крепкие советские люди, когда судьба искушала их малодушным спасением, умирали, но не сдавались. Мир теперь видит сияющее лицо победы, но пусть мир помнит, как рождалась эта победа: в русской крови, на русской земле.

Красная Армия идет по улицам Берлина. Уже недалеко до Бранденбургских ворот и «Аллеи побед». Возвысимся на минуту над событиями часа, задумаемся над значением происходящего. С тех пор как Берлин стал столицей хищной империи, ни один чужестранный солдат не проходил по его улицам. Расчет был прост: немцы воевали на чужой земле. Они сжали горло крохотной Дании. Они повалили Австро-Венгрию. Потом они затеяли первую мировую войну и, проиграв ее, но не уплатив проигрыша, стали готовиться ко второй. Если в Нюрнберге, в Веймаре, в Дрездене есть старые памятники подлинного величия немецкого духа, то Берлин – это памятник заносчивости прусских генералов…

Мы в Берлине: конец прусской военщине, конец разбойным набегам! Если все свободолюбивые народы могут теперь за длинным столом Сан-Франциско в безопасности говорить о международной безопасности, то это потому, что русский пехотинец, хлебнувший горя где-нибудь на Дону или у Великих Лук, углем пометил под укрощенной валькирией: «Я в Берлине. Сидоров».

Мы в Берлине: конец фашизму! Я помню, как много лет назад на улицах вокруг Александерплац упражнялись в стрельбе молодые людоеды: они стреляли тогда в строптивых сограждан. Потом они прошли по Праге, по Парижу, по Киеву. Теперь они расстреливают свои последние патроны на тех же улицах. Один английский журналист пишет: «Когда нам говорили о немецких зверствах, мы считали это преувеличением. В Бухенвальде, в Орадуре мы поняли, на что способны нацисты…» Что к этому добавить? Да, может быть, одно: что Бухенвальд или Орадур – это миниатюрные макеты Майданека, Треблинки, Освенцима. Я знаю, что горе нельзя измерить цифрами, и все же я приведу одну цифру – в Освенциме заснят кинооператорами склад: шесть тонн женских волос, срезанных с замученных. Мир видит, от какой судьбы мы спасли женщин всех стран, наших далеких сестер из Гаскони, Шотландии, Огайо.

Страшная цепь! Мирный Берлин наслаждался невинными забавами: бюргер, покупая ботинки, требовал, чтобы предварительно поглядели с помощью радиоскопии, хорошо ли сидит на нем обувь. Потом он шел в ресторан и, прежде чем проглотить бифштекс, справлялся, сколько в нем калорий – четыреста или пятьсот. А в соседнем доме специалисты чертили планы печей Майданека, Освенцима, Бухенвальда. И вот цифра: шесть тонн женских волос… Что было бы с детьми канадского фермера и австралийского пастуха, если бы товарищ Сидоров не дошел до Берлина?

Мы никогда не были расистами. Руководитель нашего государства сказал миру: не за то бьют волка, что он сер, а за то, что он овцу съел. Победители, мы не говорим о масти волка. Но об овцах мы говорим и будем говорить: это – длиннее, чем жизнь, это – горе каждого из нас.

Я еще раз хочу напомнить, что никогда и не думал о низкой мести. В самые страшные дни, когда враг топтал нашу землю, я знал, что не опустится наш боец до расправы. «Мы не мечтаем о мести. Ведь никогда советские люди не уподобятся фашистам, не станут пытать детей или мучить раненых. Мы ищем другого: только справедливость способна смягчить нашу боль. Мы хотим уничтожить фашистов: этого требует справедливость… Если немецкий солдат опустит оружие и сдастся в плен, мы его не тронем, он будет жить. Может быть, грядущая Германия его перевоспитает, сделает из тупого убийцы труженика и человека. Пускай об этом думают немецкие педагоги. Мы думаем о другом: о нашей земле, о нашем труде, о наших семьях. Мы научились ненавидеть, потому что мы научились любить».

Когда я писал это, немцы были в Ржеве. Я повторю это и теперь, когда мы в Берлине. Много говорили о ключах страшного города. Мы вошли в него без ключей. А может быть, был ключ у каждого бойца в сердце: большая любовь и большая ненависть. Издавна говорят, что победители великодушны. Если можно в чем-то попрекнуть наш народ, то только не в недостатке великодушия. Мы не воюем с безоружными, не мстим неповинным. Но мы помним обо всем, и не остыла и не остынет наша ненависть к палачам Майданека, к вешателям и поджигателям. Скорее отрублю свою руку, чем напишу о прощении злодеев, которые закапывали в землю живых детей, и я знаю, что так думают, так чувствуют все граждане нашей Родины, все честные люди мира.

Мы в Берлине: конец затемнению века, затемнению стран, совести, сознания. Берлин был символом зла, гнездом смерти, питомником насилия. Из Берлина налетали хищники на Гернику, на Мадрид, на Барселону. Из Берлина двинулись колонны, растоптавшие сады Франции, искалечившие древности Греции, терзавшие Норвегию и Югославию, Польшу и Голландию. Придя в Берлин, мы спасли не только нашу страну, мы спасли культуру. Если суждено Англии породить нового Шекспира, если будет во Франции новый Делакруа, если воплотятся мечты лучших умов человечества о золотом веке, то это потому, что Сидоров сейчас ступает по улицам Берлина, мимо пивнушек и казарм, мимо застенков, мимо тех мастерских, где плели из волос мучениц усовершенствованные гамаки.

Прислушиваясь к грому орудий, который каждый вечер заполняет улицы нашей столицы, вспомним тишину трудного июньского утра. Отступая среди пылавших сел Белоруссии и Смоленщины, мы знали, что будем в Берлине. Как много можно об этом говорить, а может быть, и не нужны здесь слова, кроме одного: Берлин, Берлин! Это было самое темное слово, и оно сейчас для нас прекраснее всех: там, среди развалин и пожаров города, откуда пришла война, рождается счастье – Родины, ребенка, мира.

16 июня 1945 года

Недавно Франция отметила трауром годовщину уничтожения Орадур-сюр-Глан. Президент Бенеш выезжал на пепелище Лидице. Я думаю о наших Орадурах, о наших Лидице. Сколько их? Если пойти из Москвы на запад, к Минску, или на юг, к Полтаве, или на север, к Ленинграду, увидишь повсюду развалины, пепел, могилы и, сняв шапку, больше ее не наденешь. И повсюду уцелевшие жители будут рассказывать о том, как качались на виселицах старики, как матери пытались спасти младенцев от палачей, как горели дома с живыми людьми.

Я не хочу ни о чем забывать, память не безделушка и не балласт, память – великий дар. Не будь памяти, легкой, но ничтожной была бы жизнь человека. После первой мировой войны Западная Европа жаждала одного: забвенья. То была эпоха фокстрота, Поля Морана и соловьиных трелей на берегу Женевского озера. Уже дуче готовился к захвату Рима, уже показался Шлагеттер и немецкие путчисты, уже Крупп и Шнейдер, Детердинг и Захаров прикидывали, сколько они заработают на каждой новой тонне человечины, а люди, жаждавшие быть обманутыми, между двумя танцами восклицали: «Войны больше не будет!» Нет, мы не дадим заглушить голос мертвых ни саксофонам, ни краснобаям. Мы не хотим, чтобы наши дети через двадцать лет пережили такое.

Над колыбелью фашизма стояли не только ведьмы, но и глупые феи. Они надеялись обучить новорожденных людоедов хорошим манерам. В те годы на стенах Парижа можно было увидеть «человека с ножом в зубах». Русские тогда считались варварами, жаждущими уничтожить цивилизацию, а фашисты – шаловливыми, но благородными юношами. Болезнь роста. Я напоминаю об этом не потому, что у меня скверный характер: чтобы спасти будущее, нужно помнить о детях Мадрида – за ними пришли дети Парижа и Лондона. В ужасе мировая печать рассказывает о лагере уничтожения в Освенциме. Там найдены тонны женских волос, наци брили женщин перед тем, как их удушить, а волосами набивали тюфяки. Нужно помнить, что путь в Освенцим лежал через Мюнхен.