Текст книги "Летопись мужества"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Под Ленинградом у немцев были отборные части: и 126-я ПД под командованием генерал-лейтенанта Гоппе, которого сами немцы прозвали «кровавый Гарри», и авиаполевые дивизии, так называемая «армия Геринга», и эсэсовские дивизии «Викинг», «Галиция». Однако январь 1944-го – не июнь 1941 года: два с половиной года героических боев и ожесточенной работы сделали свое – германская армия ослаблена.

Я приведу несколько примеров. Вот обер-лейтенант Ганс Шведе, командир батальона. Он рассказывает о судьбе 23-й ПД. Эта дивизия в свое время продефилировала по Бельгии и по Франции. Потери были ничтожны: во Франции каждая рота в среднем потеряла по пять солдат. При первом походе на Москву каждая рота в среднем потеряла по восемьдесят солдат. Битую дивизию увезли в Данию. Там она пополнилась. Солдат откармливали, и дивизию прозвали «сливочной дивизией». Год тому назад этих «сливочных» вояк бросили на Волхов. Три месяца спустя в каждой роте недосчитались сорока – пятидесяти солдат. Осенью остатки дивизии были переброшены к Невелю. Здесь «сливочная дивизия» кончилась. Вот приказ командира 262-й ПД: «К сожалению, мы вынуждены были заплатить за славные дела значительными потерями. Ввиду того, что общее положение, как мы знаем, не позволяет в настоящее время произвести укомплектование пехотных полков, командование приказало влить 262-ю ПД в 56-ю ПД. Это для нас тяжелый удар, но мы, как солдаты, понимаем нужды войны». От 39-й ПД осталось четыре роты. Остатки 255-й ПД включены в 112-ю ПД, 333-я ПД включена в 294-ю ПД, а штаб уехал во Францию. Командир 355-й ПД с штабом тоже уехал во Францию после того, как его дивизия была уничтожена. Хватит: список разгромленных немецких дивизий слишком велик для телеграфной передачи.

Итак, во Францию отправляются штабы мертвых дивизий, а из Франции беспрерывно приходят пополнения в виде маршевых батальонов. Немцы перекидывают на восток целые части, находившиеся на западе. Так, 2-й батальон 673-й ПД, охранявший голландское побережье, был неожиданно погружен и отправлен к Днепру. 24-я ТД в октябре отбыла из Болоньи на Украину. Надо полагать, что сто танков – «тигры» и «пантеры» – находилось в Болонье, чтобы задержать движение союзников на север. Офицеры 24-й ТД готовились к обороне Рима. Наступление Красной Армии вмешалось в расчеты Гитлера, а вместо Рима солдатам 24-й ТД пришлось весьма неудачно защищать Кировоград.

Все это говорит о том, что германская армия созрела для разгрома. Решительные удары с юга и с запада ускорят развязку. Один русский офицер шутя мне сказал: «Дело идет к разгрому Германии, и остановка теперь не за немцами…»

В самой Германии люди начинают думать. Кандидат медицинских наук Гельмут Манизен пишет из Марбурга обер-лейтенанту Тило Райндерсу из 3-й ТД: «Наступление на Сталинград и на Баку было столь же ошибочной операцией, как и наступление на Москву ранней зимой 1941 года. Ответственные за эти неудачи должны быть немедленно устранены. Но так или иначе драгоценные человеческие и материальные ресурсы потеряны. Кроме того, потерян раз и навсегда наш престиж во всем мире… Так называемое европейское мировоззрение, которое сейчас пропагандируют в оккупированных нами странах, отвергается ими, как насильно навязанное. Это самое трагическое и тяжелое… У нас много людей, серьезно озабоченных будущим империи… Я не верю больше в победу, которую расписывает гаулейтер Бюркель, такие речи по меньшей мере легкомысленны». Пленный Франц Мюллер показал мне письмо от своего отца. Старик пишет из Граца: «Твое письмо прочитал с большим интересом. Если сокращение фронта пойдет дальше, то ты будешь воевать там, где когда-то воевал я, – в Галиции.

Будь осторожен, когда пишешь. Мы на родине уже давно знаем, что нельзя говорить о том, что думаешь, нельзя говорить даже о действительных неурядицах, а нужно с радостной уверенностью надеяться на счастливое окончание войны. Здесь уже говорят, что теперь дантисты будут выдергивать зубы через нос, так как ни один пациент не решается раскрыть рот…»

Так в начале 1944 года мир присутствует при бесспорном явлении: гитлеровская Германия, истекая кровью, вопит об обороне какой-то крепости и в ужасе ждет возмездия, а Советская Россия, окрепшая в неслыханных испытаниях, мужественно идет к высокой цели: к освобождению Европы от гитлеризма. Можно обижаться на историю, можно восторгаться ею – отрицать ее нельзя. Мы знаем, что есть люди, которым не по душе победы Красной Армии. Порой они скрывают свои чувства, они даже аплодируют. А между тем теперь время не дебатов и не аплодисментов: нужно добить Германию. Этого требует исстрадавшееся человечество.

2 февраля 1944 года

Одиннадцать лет гитлеровцы клялись своими предками, варварами в звериных шкурах, они воинственно рычали, цитировали вперемежку Ницше и Гитлера, Клаузевица и Шлиффена, имитировали силу и выдавали наглость за эрзац-мужество. Но вот они начинают блеять. Они становятся слезливыми. Они разучивают романс «Жалобы девы». Они прикидываются обиженными сиротами. Вот что пишет майор Виер в пропагандистском бюллетене германского генштаба: «Наши солдаты находятся в узкой щели, часто в открытом поле или в лесных болотах: над ними холодное мрачное небо; вокруг безграничная чужая страна; позади лишь немного солдат – немного по сравнению с теми огромными силами противника, которые наступают; рев, вой, грохот, свист снарядов и мин из тысячи большевистских пушек и минометов, мечущих смерть. Наши солдаты должны устоять, и только изредка наша артиллерия может ответить противнику. А затем, после того как этот ад царит три-четыре часа, выбегают колонны русских с отвратительным хриплым «ура», идут их танки все в большем и большем количестве с гремящими гусеницами и скрипящими моторами. Бомбардировщики врага неистовствуют почти на высоте деревьев, сбрасывают бомбы, ведут огонь. Пять, восемь, двенадцать вражеских самолетов против одного нашего».

Вы видите, немецкий майор из генштаба разнервничался, как барышня. Я помню, с каким восхищением говорили о грохоте танков и реве самолетов не только немецкие майоры, но даже немецкие девчонки: тогда речь шла об их танках, об их самолетах…

Россия отмечает годовщину разгрома немцев под Сталинградом. Я убежден, что Сталинград был не только перевалом в войне, он был поворотом в истории. До Сталинграда весь мир толковал: «Куда пойдут немцы? О чем будет говорить Гитлер? Каковы цели и планы Германии?» Это началось не вчера. Это началось не с глупого Гитлера, а с умного Бисмарка…

Немецкий бюргер видел миссию своего народа в одном: подчинить мир Германии. Кто забыл постыдные годы 1936-1939, когда Гитлеру кланялись, Гитлера упрашивали, Гитлеру поклонялись, когда человечество сидело у радиоприемников, ожидая, вот-вот раздастся хриплый лай фюрера, когда логово бесноватого стало местом паломничества государственных деятелей Европы?

В Сталинграде погибла не одна армия Паулюса, в Сталинграде погибла мечта Германии о господстве над миром. Дело не только в том, что до Сталинграда немцы шли на восток, а после Сталинграда они знают одно направление: на запад. Дело в том, что после Сталинграда Германия предстала перед миром не как завоеватель, а как гангстер, защищающийся от судебных властей. Никого теперь не интересует лай фюрера. Никто не спрашивает в тревоге: что завтра выкинут немцы? Германия еще владеет десятью европейскими государствами, в ее руках еще несколько украинских и белорусских областей, советские республики Эстония, Латвия, Литва, но каждому ясно, что Германия уже не живет, а доживает. Внимание мира перешло к тем, кто в Сталинграде победил немцев: к Советской России.

Можно, конечно, напомнить о всех фазах сталинградского окружения, подчеркнуть превосходство советской стратегии, подчеркнуть выдержку, спокойствие, ясновзорость командования Красной Армии. Мне хочется сказать о другом: о душе сталинградской победы. Ведь у победы всегда бывает душа. Вальми непонятен без «Декларации прав человека и гражданина». Марна не существует вне культуры и народности Франции. Нельзя объяснить Седан, не разглядев склероза Второй империи. Душа сталинградской победы раскрылась в страшные дни сентября – октября, когда сибиряки или уральцы с левого берега Волги видели огонь смерти и все же шли в бой, защищая в огромной стране крохотную полоску земли, и умирали среди развалин города. В те дни было предрешено дальнейшее: не только гибель 6-й немецкой армии, но и разгром Германии. Я хотел бы, чтобы люди, в течение четверти века с подозрением следившие за жизнью моей страны, как за опытами алхимика или за приготовлением динамитчика, задумались бы: почему освобождение народов Европы от бездушного и дикого ига оплачивается щедрой кровью русских крестьян, пастухов, металлистов, студентов, агрономов и учителей? Народ, избравший как свою эмблему символы мирного труда, в суровые годы стал воином, и, спасая себя, он спас мир. В этом глубокая мораль истории, и мало объяснять сталинградскую победу военными обстоятельствами.

Теперь, сидя у радиоприемника, мы слышим: «Что предпримут русские? Каковы их цели? О чем они говорят?» Можно ответить просто: русские, в отличие от многих других, не столько говорят, сколько воюют. Можно напомнить о победах последних недель, о том, что на севере, у границ Эстонии, и на правом берегу Украины идут суровые бои. Но, конечно, мы о чем-то говорим и мечтаем…

Есть трупный яд, миазмы, которыми наполнен мир. Нельзя допустить, чтобы мертвец заразил хотя бы одну живую душу. Нельзя допустить, чтобы фашисты, спешно переодевшись, умывшись и научившись нескольким жалобным романсам, стали бы снова подготовлять очередное истребление человечества. Мы идем вперед не как завоеватели, но как защитники жизни, свободы, человеческого достоинства.

Кто поймет нас лучше, чем поруганная, но неукротимая Франция? Она знает, как страшны политически моральные пережитки фашизма. Она знает, что ее свобода и независимость связаны с великой очистительной грозой. Она знает, что у нее на востоке есть бескорыстные друзья: герои Сталинграда, освободители Украины, защитники Ленинграда, вся Красная Армия и весь советский народ.

21 февраля 1944 года

Один американец недавно спросил меня: «Что думают русские о будущем?» Я ему ответил: «Нам некогда – мы воюем». В первую мировую войну была пропасть между фронтом и тылом. Фронт воевал, тыл философствовал и развлекался. В Карпатах шли кровавые битвы, в Петербурге спорили об антропософии, о футуризме, о тибетской медицине. Земля Вердена обливалась кровью, в Париже волновались: падет ли кабинет Вивиани и хороши ли декорации Пикассо к балету «Парад». У нас теперь нет тыла: вся Россия – передний край. Миллионы беженцев третий год живут как бы на полустанках. Рабочие Урала или Сибири работают до изнеможения. Машинисты не спят трое суток напролет, ведут сквозь пургу тяжелые составы. Среди развалин Сталинграда девушки кладут по пять тысяч кирпичей в день. Горняки Донбасса восстанавливают изуродованные шахты. В деревнях женщины, старики, дети борются за хлеб. Нет в стране ни отдыха, ни довольства. Россия сжала зубы: она воюет. Она хочет как можно скорей покончить с войной. Наша земля стосковалась по колосьям, и наши сердца стосковались по василькам. Мирный народ, мы воюем с таким ожесточением, потому что мы ненавидим войну.

Было бы грустно, если бы раздел между фронтом и тылом, пропасть непонимания легли между народами. Теперь нет нейтральных стран, но есть страны-фронт и есть страны-тыл. Я вижу город в одном из средних штатов Америки. Вечером люди, встречаясь, толкуют о мировых проблемах. Они спорят, нужно ли ненавидеть врага. Они обсуждают добродетели и грехи далекой Европы. Один из них, уважаемый владелец аптекарского магазина или представитель страхового общества, говорит, что финны всегда платили кредиторам, что генерал Франко спас Испанию от анархии, что французы выродились, что нельзя разрушать Бенедиктинское аббатство, что Германия все же культурная страна, а большевики все же подозрительные экспериментаторы. Он говорит это не особенно серьезно и не особенно убежденно: он говорит об этом, как о пятнах на луне или как о звездных туманностях. Конечно, он остается хорошим патриотом, он радуется и успешным налетам на Берлин, и победам Красной Армии. Он хочет, чтобы Объединенные Нации разбили Гитлера. Он любит добро и справедливость, но он рассуждает как человек в глубоком тылу. Я хочу рассказать ему и его согражданам, что думают русские о будущем, потому что русские, разумеется, думают о будущем, они думают в те короткие часы, когда выпадает досуг. Они говорят об этом в землянках и в блиндажах, в поездах во время длинного пути, после работы.

Они думают прежде всего, что нужно как можно скорей победить. Будущее России, будущее Европы, будущее мира зависит не только от того, как будет одержана победа, но и от того, когда она будет одержана. Что такое будущее?

Это дети. Каждый день тысячи детей умирают от голода в захваченной немцами Белоруссии, в Польше, в Греции, во Франции. Миллионы детей, попавшие под рабство немцев, дичают: у них нет ни школ, ни моральных норм, ни ласки. Они растут на базарах, они видят виселицы, они крепятся душой. Что такое будущее? Это живые люди. Они гибнут под немцами. Не лучше ли вместо того, чтобы рассуждать о вырождении Франции, подумать о том, что ее виноделы и садоводы, ее рабочие, ее профессора, художники, писатели умирают – одни в концлагерях, другие в Германии, третьи в темных нетопленых домах? Что такое будущее? Это и прошлое. Конечно, обидно, что Бенедиктинское аббатство было обращено немцами в форт, хотя мне непонятно, почему именно на этом вандализме гитлеровцев сосредоточено внимание мира. Разве немцы не разрушили множества изумительных памятников? Я смею заверить американских друзей, что Новгород, разрушенный немцами, достоин большего внимания, чем Монтекассино. Новгород – это Равенна, это Шартр, это София. Но не лучше ли вместо того, чтобы оплакивать погибшие ценности, подумать о спасении уцелевших? Есть только один способ спасти церковь, музей, город – это удвоить силу атак.

Несколько дней тому назад я слышал радиообзор весьма осведомленного комментатора Би-би-си Юэра. Он сказал: «Русские нас учат – не наносите удара прежде, чем вы не будете вполне готовы». Конечно, каждую военную операцию нужно подготовить. Наши союзники это знают сами. Я думаю, что если русские и учат чему-нибудь друзей, то другому: война не арифметический задачник. Тот, кто готовится, дает время для подготовки и своему противнику. Немцы возлагали огромные надежды на Днепр. Это очень широкая река, ее западный берег крут и неприступен. Я был у Днепра, когда русские его форсировали, я могу заверить, что наши войска перешли эту реку не потому, что они хорошо подготовились к. переправе, а потому, что не дали времени противнику как следует закрепиться. Русская пехота, не дожидаясь понтонов, переправлялась на досках, на бочках, даже на плащ-палатках, набитых соломой.

Наступление Красной Армии началось 12 июля прошлого года, и оно продолжается. Двести двадцать пять дней непрерывных боев. Пройдено расстояние, равное пути от Кале до Берлина. Наступление происходит на длиннейшем фронте, равном фронту между Осло и Биаррицем.

Так воюет Россия, и она так воюет потому, что действительно думает о будущем, потому, что действительно хочет мира.

Победы Красной Армии приводят в ярость немцев. Они ведь думали захватить Россию в несколько недель, они ведь давно похоронили Красную Армию. Они сейчас не только обозлены, они растеряны: они не могут понять, как глубоко демократическая, народная армия Советской республики бьет профессионалов войны, специалистов по военным походам, знаменитый рейхсвер. Немецкая военщина – это искусственно выведенная порода. Я убежден, что Рейхенау или Рундштедт детьми играли не в прятки, а в охваты. Они воспитывались на магических словах: Клаузевиц – Шлиффен – Канны – клещи. И вот пресловутые «клещи» попали в руки русских, любимец рейхсвера «котел» оказался на нашей кухне, в этом «котле» только что выкипели десять немецких дивизий. Кто станет отрицать военные качества немецкого солдата? С детства они жили одним: подготовкой к войне. Они в мирное время были не штатскими, но только уволенными на побывку, временно исполняющими обязанности рабочих, приказчиков, скотоводов, пивоваров или философов. Мир не видел столь идеальной армии завоевания, как та, что 22 июня 1941 года перешла наши границы.

И вот эту армию бьют русские.

Я понимаю возмущение и растерянность немцев. Я не понимаю смущения некоторых друзей. Порой мне кажется, что владелец аптекарского магазина, о котором я упоминал, любил нас куда больше, когда он думал, что мы слабы. А ведь ничего нет приятней в союзнике, чем его сила. Немцы нашептывают: «У русских, упоенных своими победами, проснулись инстинкты завоевателей». Это низкая клевета. Русский народ никогда не любил войны. Будучи смелым, он оставался миролюбивым. Только тогда, когда враг врывался на русскую землю, когда он оскорблял ломоть хлеба и сон ребенка, русский народ отдавался с душой войне. Так было в дни нашествия татар, поляков, французов. Так случилось и теперь: народ-пахарь, народ-строитель, народ-певец стал народом-воином. Мы не разлюбили серпа во имя меча. Мы научились воевать, чтобы уничтожить носителей войны, но мы не стали от этого ни завоевателями, ни профессионалами походов. Русские солдаты между двумя боями говорят о земле, о льне или о гречихе, о пчелах или о яблонях, о семьях, о свадьбах, о детях, о мирном прошлом и о мирном будущем.

Сила и миролюбие хорошо дополняют друг друга. Двадцать шесть лет тому назад штыки первых красноармейцев отстояли молодую республику от войск кайзера. Тогда слова о братстве многие приняли за слабость, за отречение России. Наша страна показалась кой-кому бесхозяйным добром. Даже румынские бояре под шумок оторвали кусище.

Теперь, когда Красная Армия показала свою силу, разбойники, естественно, встревожены. Но почему смущен владелец аптекарского магазина? Россия не завоеватель. Россия хочет только того, что принадлежит ей по праву.

Любя мир, русские хотят покончить с вечной угрозой германских хищников. Эти мысли связаны с тревогой за наших детей и за будущее мира.

Есть побежденные, у которых победители многому учились. Народы Европы ненавидели захватчика Наполеона, но за Наполеоном виднелась, хотя бы изуродованная, тень французской революции, прогресса, «Декларация прав человека и гражданина». Русские офицеры мужественно сражались против Наполеона. Они вернулись из Парижа, воодушевленные идеей свободы, и десять лет спустя в Петербурге разразилось восстание декабристов. Испанец Риего сражался против солдат Наполеона, но после изгнания французов, воодушевленный идеями, пришедшими из Франции, он вступил в бой с испанскими тиранами.

Что стоит за спиной солдат Гитлера? Убожество, дикость, прусская военщина, мракобесие «расовой теории», аморальность и жестокость. Необходимо зарыть этот труп, не то он заразит своими миазмами землю.

Мы далеки от желания навязать другим наши идеи, наши вкусы, наши распорядки. Различными путями приходят люди и народы к справедливости. Когда мы думаем о необходимости уничтожить фашизм, нами руководит не фанатизм, а душевная чистота и тревога за судьбы следующего поколения.

Недавно исполнилось десять лет со дня фашистского мятежа в Париже. 6 февраля 1934 года было прелюдией к 14 июня 1940-го, когда гитлеровцы вошли в преданный французскими фашистами и полуфашистами Париж. Я был в этом городе и 6 февраля и 14 июня, я знаю, что такое микробы фашизма. Знает ли об этом беспечный владелец аптекарского магазина?

Суеверия распространяются куда быстрее, нежели познания. Лекарства нужно изобретать, изготовлять, переправлять, а микробы не нуждаются ни в лицензиях, ни в пароходах. Расовая и национальная нетерпимость, антисоветизм, страх перед прогрессом, культ грубой силы, преступность проникают из Германии в другие страны. Есть один способ покончить с отвратительной эпидемией: довести до конца разгром фашизма.

Может быть, всего опасней фашист, который стыдится этого наименования, гитлеровец, загримированный гуманистом, яд, подаваемый в бутылке из-под молока. Фашизм в Испании называется фалангизмом, в Германии – национал-социализмом, в Хорватии – «усташизмом», во Франции – «дориотизмом». Но полуфашизм, вернее закамуфлированный фашизм, выглядит еще неожиданнее. Так, в Сербии фашисты называют себя «четниками» и уверяют, будто они борются против фашистов. Так, в Финляндии Таннер именует себя «социал-демократом», хотя на деле это обыкновенный приказчик германского фашизма. Нужно уничтожить сущность заразы, не обращая внимания на ярлычки.

Мы видим, как Европа борется против трупного яда. В Алжире теперь судят слуг Петэна. В Бари итальянцы заклеймили великосветский маскарад вчерашних приятелей Гитлера. Югославские патриоты обличают Михайлевича. Это не партийная борьба. Это не столкновение идей. Это сопротивление живого организма трупному яду.

Легко догадаться, что сделают немцы, когда Красная Армия подойдет к границам рейха. Ведь и теперь многие немецкие офицеры говорят то о 1960-м, то о 1965 годе, – предвидя военный разгром, они уже мечтают о реванше. Они легче предадут Гитлера, чем мечту о господстве над миром. Это специалисты по заменителям: они устроят эрзац-покаяние, эрзац-очищение и эрзац-демократию, только чтобы спасти военный инвентарь, тяжелую промышленность и законспирированный рейхсвер. Герр Шульц вызовет герра Мюллера и скажет: «Завтра вы будете безумным анархистом, вы подожжете церковь и убьете фрау Квачке». А потом герр Шульц станет кричать по радио: «Германии грозит анархия! Необходима твердая власть! Нельзя ослаблять нашу полицию!» Он будет апеллировать и к владельцу аптекарского магазина. Он постарается еще раз обмануть мир.

Русские думают, что в 1960-м и в 1965 году не должно быть новой войны. Нужно похоронить фашизм. Нужно очистить мир от заразы. Нужно отучить германских захватчиков от периодических набегов. Этого требуют могилы мертвых. Этого требуют колыбели детей. От смелости и честности Объединенных Наций зависит облик XX века. Мы хотим, чтобы вторая половина столетия была человечней и благотворней первой.

1 марта 1944 года

Я хочу сейчас напомнить об одной давней истории. В 1934 году я получил письмо от неизвестного мне народного учителя с Урала. Он писал о романе Дрие ля Рошеля, который тогда вышел в русском переводе. Изысканный французский писатель утверждал, что «западная цивилизация сгнила». Эти слова возмутили уральского учителя. В своем письме он напоминал о бессмертной сущности французской цивилизации, он писал, что пойдет сражаться за общечеловеческие ценности. Я показал письмо Дрие ля Рошелю. Он прочитал и загадочно усмехнулся. В 1940 году, когда Дрие ля Рошель пал ниц перед Гитлером, я понял, что значила его усмешка.

Таких, как Дрие ля Рошель, к счастью, во французской литературе было мало. Ведь только в эпоху величайшего смешения всех понятий Анри Беро мог сойти за писателя, Андре Жермен – за философа, а Жан Фонтенуа – за француза. Но несчастье французских писателей было в той терпимости, которая была культурным дополнением Мюнхена и «невмешательства». Нет искусства без чувства меры – это знает во Франции каждый школьник. Но одно чувство меры еще не искусство. От Вийона до Рембо, от Агриппы д'Обинье до Гюго, от Стендаля до Золя французская литература жила не в оранжерее, а в мире, среди неистового зноя и лютого холода. Без страсти нет подлинного искусства, как без страсти нет достойной жизни. Французская литература в 20-х и 30-х годах нашего века культивировала некий обязательный скепсис, умеряющий страсти, она жила в умеренном климате, боясь душевных сквозняков, она вычеркнула из своего словаря короткое слово «нет». Одни писатели, как Нарциссы, любовались собой; другие, замыкаясь в своих кабинетах, прислушивались к смутным толчкам своего сердца, причем стены из непроницаемого для звуков материала казались лучшим подспорьем писателя; третьи с лжемудрым видом пришептывали: «Все это было. Все это не интересно». Душевные или физические извращения превращались в нечто первостепенное. Литература тем самым удалялась от народа. Последнему предоставлялись детективные романы, в лучшем случае Пьер Бенуа.

Казалось бы, Сорбонна или копи Пикардии должны быть куда менее чувствительны к потере национальной независимости, нежели среда писателей: ведь химия, физика или труд горняка не связаны с культурными традициями нации, да они и не соприкасаются с эмоциональной природой человека. Но вот после захвата Франции фашистами та же Сорбонна, те же горняки показали себя куда более непримиримыми, чем много почтенных писателей. А ведь для писателя национальный язык – это его мир, и писатель знает, что переживает каждый честный француз. Почему же среди вдохновителей Сопротивления нет многих заслуженных и уважаемых всеми нами литераторов? Мне кажется, потому, что предвоенная литература считала отдаление от народа непременным условием высокого искусства.

В то время, когда французские фашисты яростно протестовали против «санкций», защищая право Муссолини травить ипритом абиссинцев, было обнародовано воззвание представителей французского интеллектуального мира. Под ним я нашел подпись одного известного писателя, которого я считал своим другом. Я написал ему письмо, спрашивая: почему он взял сторону фашистов? Он мне ответил: «Я меняю свои взгляды по десять раз на день, да у меня и нет взглядов…» Он гордился тем, что далек от мира идей. Я не знаю, что он сказал, когда тот же Муссолини напал на Ментону. Вероятно, вздохнул и поглядел кругом: нет ли свидетелей. Ведь отсутствие идей было не чем иным, как трусостью. В борьбе между добром и злом нет «невмешательства»: в такой борьбе нейтралитет – это моральное дезертирство.

Я, да и все люди, горячо преданные французской культуре, мы хотим, чтобы Франция из испытания вышла окрепшей и обновленной. Какой будет завтрашняя Франция – это дело самих французов. Но мне хочется верить, что французские писатели исцелятся от своего греха: от духовного изоляционизма, от обособленности, от лжемудрости. Трудно себе представить, что могут сосуществовать во времени предсмертные письма заложников, кровь франтиреров и литературные упражнения, посвященные тончайшим переживаниям писателя, который горд тем, что, несмотря на немцев, продолжает чирикать. Он думает, что он истинный художник, на самом деле он моральный урод. Глядя на него, хочется сказать: сударь, вы сын того народа, который привел свободу на землю, вы наследник Гюго и вы не отделаетесь шутками, говоря, что вам больше нравится поэтика Малларме; нет, вы должны помнить, что когда Гюго жил на маленьком островке, перед ним трепетал тиран, вы наследник Рембо, и здесь вы уже не можете сослаться на любовь к Малларме, вы должны вспомнить, что юный Рембо умел страдать и ненавидеть.

Горе тому или иному писателю, который пытается теперь уйти в нейтралитет. Место «над схваткой» занято, и не Роменом Ролланом, а Лавалем. В башнях из слоновой кости квартируют немецкие маркитантки. Библейские пророки были поэтами, и они не молчали. Не молчал Гюго. Не молчал Золя. Не молчал Толстой. Пора вспомнить о долге писателя, французский народ ждет горячих слов. Нужно поддержать партизан. Нужно поддержать сопротивляющихся. Не рассуждениями в духе «Нувель ревю франсез», а человеческим дыханием. Жюль Валлес справедливо считал, что слово убивает. Слов великой ненависти ждет народ. Разве не отравляли его перед войной многие писатели? Разве не изображали они Марианну и фюрера как пару влюбленных? Разве не говорили о том, что рабство лучше смерти? Разве в те дни, когда враг ворвался во Францию, не было писателей, которые торжественно сообщали народу, что у них, ввиду возраста, слабый аппетит и что поэтому они не очень страдают от оккупации? Назовем эти времена так, как их назвал один французский писатель, из тех, что не прятались в немоту, как в бомбоубежище: «Время презрения». Теперь пришло другое время: время непримиримости. Франция истекает кровью в неравной борьбе. Пусть зазвенит рог Роланда!

Велик французский народ, и бессмертны его музы. Их не заслонит эрзац-литература эрзац-Франции. Когда падут стены темницы, мы услышим изумительные голоса новых писателей, и они скажут про все, что пережил французский народ в эти неповторимые годы горя и славы.

20 июня 1944 года (Три года)

До войны мир плохо нас знал. Уже свирепствовала фашистская чума, а многие слепые демократы старались оградиться санитарными кордонами не от очагов заразы, а от страны, которая на пути социального прогресса опередила другие. Европе грозило великое затемнение, а дурные пастыри заслонялись от света. Я читал десятки книг, посвященных нашей стране и написанных иностранцами. В них было много живописных анекдотов и мало исторической перспективы. В них поражало отсутствие прозрения, потеря чувства пропорций. Иностранные туристы охотно останавливались на дорожных ухабах, на тесноте в московской квартире, на плохой обуви. Все это было правдой, и все вместе это было ложью: детали мешали авторам разглядеть целое. Они не увидели страну, которая сказочно росла, не поняли, что мы жили на лесах, что обуть двести миллионов труднее, чем обуть двести тысяч, не прислушивались к разговорам в тесной московской квартире, из которых они могли бы понять, что наш народ приобщился к знанию, что он стал хозяином государства. Снисходительно отмечая отсутствие того или иного предмета комфорта, они забывали, что по соседству с нами гитлеровская Германия и что мы должны думать об обороне.

За границей Россию изображали как «колосса на глиняных ногах». Три года тому назад это сравнение приводило немцев в экстаз, и оно заставляло некоторых американцев преждевременно нас оплакивать. Первые месяцы войны как бы подтверждали этот навет: издали люди не видели, что мы отступали, но не уступали, что в беде страна крепла, что заводы, перекочевав на восток, удесятерили продукцию и что солдаты, отходя, думали о наступлении. Теперь салюты Москвы говорят то, что оставалось непонятным чужестранцам, – у колосса крепкие ноги.

Казалось, мы должны были изнемочь после трех лет кровопролитной войны, но даже в самые блистательные эпохи, когда Вольтер льстил Екатерине или когда Наполеон пал под русскими пиками, даже тогда Россия не мнилась миру такой мощной, как теперь. Три года многое изменили. Мы были первыми солдатами Сопротивления, и мы будем первыми кузнецами победы.