Текст книги "Сердце солдата"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Позади скомандовали:

– Хальт!

Один из автоматчиков толкнул Петруся в спину. Он остановился. Остановились идущие следом. Все дальше и дальше замирал хлюпающий звук. Подтягиваясь к голове, останавливалось, растягивалось по болоту громадное тело змеи. Потом снова забулькала вода. Несколько человек приближались к Петрусю. Они шли, тяжело дыша, и, видимо, с трудом вытягивали из трясины ноги. Петрусь узнал грузную тушу коменданта Штумма и Вайнера.

«Да-а, коменданту не сладко», – с удовольствием подумал он.

– Ты где нас ведешь, собака? – спросил Вайнер.

Штумм замахнулся огромным кулачищем, но Петрусь увернулся.

– Осторожно, герр комендант. Так недолго и плюхнуться. – Он не скрывал улыбки.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! – крикнул Вайнер.

– Я веду вас самым кратчайшим путем, – сказал Петрусь, – к рассвету мы бы окружили лагерь, если бы не ваши солдаты.

– Что такое?

– Я не виноват, что они ползут, как черепахи, и мне то и дело приходится сбавлять шаг. Похоже, что мы не дойдем до света.

Вайнер помолчал.

– Неужели нет пути посуше?

– Когда партизаны уходили в лес, они не позаботились о сухой дороге для вашего отряда.

В этом ответе Вайнер уловил насмешку, но сдержался ради пользы дела.

– Вперед! – скомандовал он и молча побрел рядом с Петрусем.

Штумм, натужно хрипя, будто его схватили за горло, с трудом поспевал за ними.

Вскоре небо начало бледнеть, на нем все четче и четче вырисовывались темные стволы одиноких деревьев.

– Сколько до лагеря? – спросил Вайнер.

– Километров семь.

– Болотом?

– Почти.

– Имейте в виду, если вы морочите мне голову, я повешу вас на первом крепком суку.

Петрусь молчал.

Небо стало золотистым. Звезды погасли. А отряд все еще тащился по болоту.

– Они могут обнаружить нас, – сказал Вайнер.

Петрусь кивнул.

– Нападут?

– Вряд ли. Их мало, и они плохо вооружены, – убежденно сказал Петрусь.

Еще немного прошли молча. Потом Вайнер поднял руку. Голова колонны остановилась.

Солнце начало золотить верхушки деревьев. Солдаты стояли, тяжело дыша. Они были мокры и грязны. На каски налипли желтые осенние листья.

– Придется рассредоточиться и ждать, – вздохнув, сказал Вайнер. Он жалел, что сам взялся проводить эту операцию. Куда приятнее было бы лежать сейчас в теплой сухой постели.

Петрусь будто угадал его мысли:

– Пройдем еще немного, господин Вайнер. Я вас выведу на сухое место. Есть недалеко такой островок. А здесь вы можете простудиться.

В душе Вайнер очень обрадовался предложению Петруся. Сейчас хотелось только суши и солнца!

Петрусь не обманул. Вскоре он подвел голову колонны к островку, на котором, будто чудо, росло несколько могучих дубов. Тяжелые листья их безмятежно трепетали под утренним ветерком.

Вайнер вышел на островок, с облегчением сел на сухую землю и, прислонясь к стволу дуба, начал выжимать намокшую одежду. Рядом, крякнув, уселся Штумм.

Часть солдат разместилась на островке, остальные разбрелись вокруг, подыскивая места посуше. Устроившись кое-как, принялись за консервы. Вокруг были выставлены посты.

Предстояло целый день, притаившись, ждать наступления темноты.

Томительно тянулся этот день для солдат. Не радовало даже солнце. Особенно тех, кто сидел на мокрых кочках, как угрюмые болотные птицы.

Офицеры обсохли и приободрились. Петрусь отлично выспался. С наступлением темноты солдаты поднялись и, стуча зубами от холода, двинулись дальше.

Вскоре болото кончилось, и шедшие впереди уловили запах дыма. Видимо, ничего не подозревавшие партизаны жгли костры.

Вайнер дал знак, и по заранее разработанному плану колонна разделилась надвое и начала окружать безмятежно спавший лагерь.

Вайнер, Штумм, Петрусь и полурота автоматчиков, вытянувшихся в двойную цепь, остались на месте. Вайнер то и дело поглядывал на часы. Наконец, когда по его расчетам окружение должно было быть завершено, он сказал:

– Ну, Штумм, я начинаю. Стремительность и внезапность, вот мой девиз! – Он махнул рукой. Рядом раздался сухой треск, и в небо взлетела голубоватая ракета.

Ракета повисла над лесом, как новоявленная холодная звезда, затмила на мгновение все другие звезды, залив землю зловещим мерцающим светом. И тотчас справа и слева ударили очереди автоматов.

Когда стрельба стихла, Вайнер сказал:

– Кончено! – и бросился через колючий кустарник в сторону лагеря. За ним, будто слон, устремился Штумм.

Бледнело небо. Рождалось новое утро. В его робком свете Вайнер увидел двоих солдат. Они несли на руках третьего, который хрипел, бессильно свесив голову в тяжелой каске.

В партизанском лагере Вайнер столкнулся с группой офицеров. У них были растерянные лица.

– Большие потери? – спросил Вайнер у одного из офицеров.

– Тот опустил глаза.

– Нет, не очень. Несколько десятков.

– Есть пленные?

– Нет.

Офицер не смел поднять глаз.

– В чем дело? – строго спросил Вайнер.

– Их не было…

– Не понимаю.

– Их не было… – повторил офицер. – Землянки были пусты.

«Землянки были пусты», – повторил про себя Вайнер. И вдруг побледнел:

– Пусты?..

Офицеры молчали.

– Проводника сюда… – процедил Вайнер сквозь зубы.

Автоматчики бросились выполнять приказание.

Офицеры стояли и ждали, не глядя друг на друга. Вайнер смотрел куда-то в одну точку сузившимися глазами.

Автоматчики вернулись ни с чем. Петрусь исчез.

Наступила вторая военная зима. По утрам над озерами прокатывался гром, будто ухали пушки. Это от лютых морозов трескался лед. Над болотами, скованными холодом, яростно плясал ветер, переметал с места на место колючую снежную пыль, свистел по-разбойничьи в обнаженных ветвях берез и осин.

По заснеженным дорогам, как черные тени, метались карательные отряды Вайнера. То в одной, то в другой деревне вплетались в свист ветра дробные очереди автоматов, подтаивал и чернел снег возле горящих хат, раскачивались окаменевшие на морозе тела повешенных. Каратели налетали внезапно, чинили жестокую расправу и тотчас уходили из села: боялись партизан.

Вайнер жил эти месяцы в постоянном напряжении. Больше уже не поступали бодрящие вести с фронта. На фронте неладно. Он чувствовал это, еще не зная размеров катастрофы, не зная, что советские войска добивают окруженную на Волге группировку гитлеровцев.

То же чутье подсказывало ему, что и в лесу, у партизан, произошли какие-то перемены, что налеты карательных отрядов на деревни не сеют страха и паники среди населения. Наоборот. Теперь, как никогда, он, Вайнер, меньше всего хозяин на этой земле. Власть его – призрак.

Мысли эти приводили Вайнера в бешенство, и он не жалел ни патронов, ни снарядов, ни веревок.

А партизаны на каждый удар отвечали еще более мощным ударом. Теперь в лесных лагерях жили не разрозненные отряды народных мстителей, действовавшие разобщенно, на свой страх и риск. Центральный штаб партизанского движения объединил их в бригады, в соединения. Поставил во главе этих сил умных и смелых руководителей, ввел твердую воинскую дисциплину.

Ванюша бодро шагал лесной дорогой. Скрипел под старыми, подшитыми валенками снег. Медленно покачивались отягощенные белыми подушками лапы елей, будто кланялись ему. Идти было непривычно легко, Ванюшу удивляло это ощущение легкости. Не сразу сообразил он, что впервые за много месяцев вышел из лагеря без автомата…

В сумерках он появился в доме Гайшиков. Дверь открыл Василий Демьянович. Ванюша в темноте не смог найти веника и, прежде чем войти в комнату, отряхнул снег с валенок рукавицей. Пока он раздевался, Василий Демьянович, не стерпев, спросил:

– Какие новости? Как там?

Ванюша понял, о чем его спрашивают, и кивнул:

– Нормально. Доколачивают.

Василий Демьянович улыбнулся и потер руки.

– А подробней не знаешь? Крепко, значит, дают ему на Волге?

– Дают! – односложно ответил Ванюша.

– Ты по делу?

– Приказали разведать, когда и куда направится карательный отряд Вайнера.

– Трудное дело, – сказал Василий Демьянович.

– Угу… Надо фрица взять.

– Языка?

– Угу…

– Не так-то просто.

– Было б просто – не посылали б.

Молча улеглись на лавках, голова к голове. Ванюша долго ворочался.

– Жестко?

– Ничего.

– А может, Козич что знает?

– Кто?

– Козич. Из управы.

– Он что, наш?

– Какое!.. Сукин он сын, вот кто. Иуда.

– Тогда, может, и знает.

– Давай спать.

…Утром Ванюша и Василий Демьянович пошли в Ивацевичи. Пошли порознь. Василий Демьянович вез на санях бидон с молоком. Ванюша тащил мешок отрубей на продажу.

В поселке Василий Демьянович, прошедший мимо КПП первым, пошел медленнее.

Ванюша нагнал его.

– В порядке? – вполголоса спросил Василий Демьянович.

– В порядке.

– Ну, будь осторожнее. Варвару пришлю, – он кивнул Ванюше и свернул направо.

С тяжелым сердцем подходил Василий Демьянович к дому Варвары. Рискованное дело – лезть в логово предателя, но другого выхода нет. Сейчас он встретится с Козичем лицом к лицу.

Только бы не выдать себя словом или жестом, сдержаться, говорить ровно, спокойно и даже улыбаться. Трудно не плюнуть в его белесые жадные глаза… Но надо держаться!

Крашке не терял надежды на поездку домой. Шли недели, месяцы, а он все бродил с утра до вечера по базару. Приходил первым, уходил последним. Он отупел, оброс неровной щетиной, которая не скрывала, а, наоборот, подчеркивала уродливые шрамы на лице. Он чувствовал себя одиноким и затерянным на этой суровой русской земле с ее морозами, жгучими метелями, пронзительно воющими ветрами. Он отнял у какой-то крестьянки валенки и серый шерстяной платок, чтобы не замерзнуть. Только одно желание жило в нем – вырваться домой, к теплу, к невесте. Но так просто Вайнер не отпустит. А убежать от него невозможно. И, словно одержимый, каждое утро брел Крашке на базар, вглядывался в лица прохожих, искал парня, стрелявшего в него из необыкновенной пушки. Вот найдет – и уедет домой, с деньгами. Уже и лицо парня начало стираться из памяти, а Крашке все еще цеплялся за надежду, как человек, сорвавшийся с кручи, цепляется за хилые травинки, ускользающие из-под рук.

В этот день он также пришел на базар с рассветом. Топтался между дровнями, привычно бормоча хриплым голосом:

– Сигарет… Сигарет…

Варвара ушла на базар, оставив Козича и Василия Демьяновича мирно беседующими за столом.

Василий Демьянович пришел утром, привез молоко в знакомом помятом бидоне и бутыль самогону.

Козич и Гайшик троекратно облобызались, сели за стол, выпили по стаканчику. И Козич, как всегда, начал жаловаться…

Потом Василий Демьянович, улучив минуту, когда Козич вышел в сени, шепнул Варваре:

– Идите на базар. Там человек отрубями торгует. Может, ему что надо…

И объяснил ей, как найти человека.

Варвара все поняла сразу. Вернулся Козич. Она еще покрутилась несколько минут по хате, надела полушубок и отправилась на базар.

Обычно пустые, будто вымершие, улицы поселка в базарные дни оживали. Тащились клячи, запряженные в дровни. Шли, опираясь на посошки, старики. Женщины волокли санки с десятком березовых поленьев, с полумешком муки, с отрубями или сеном. Да и чем торговать, когда все либо сдано, либо отобрано, либо съедено!.. Одни несли вещи, чтобы выменять кусочек сала или банку консервов. Другие шли просто так – не продавать, не покупать, а потолкаться среди людей, узнать новости.

Когда Варвара пришла на базар, народу уже было много. Она медленно двинулась мимо деревянных прилавков, мимо саней с сеном, посматривая по сторонам, разыскивая нужного человека – круглолицего, в подшитых валенках, полушубке и заячьем треухе, продающего мешок отрубей.

Нелегкая это была задача: многие были круглолицы, в полушубках и торговали отрубями. Она подошла к одному:

– Продаешь?

– Продаю.

– А что просишь?

– Две сотни.

– Дорого, – сказала Варвара и отошла. Ответ был не тот. Потом она заметила другого парня. Он стоял рядом с рябым мужиком и внимательно посматривал по сторонам. У ног его лежал мешок.

Варвара неуверенно подошла, покосилась на мешок, на парня.

– Продаешь?

– Продаю.

– А что просишь?

– Что дашь?

– Да я, может, и рубля не дам, – почему-то волнуясь, сказала Варвара.

Парень посмотрел на нее внимательно и, отворачиваясь, ответил сердито:

– Может, даром отдать?

«Он», – подумала Варвара.

Мужик перестал подпрыгивать и засмеялся:

– Отбрил, что говорится.

Подошел немецкий солдат в стоптанных валенках, с головой, укутанной поверх пилотки серым бабьим платком. Незакрытым оставался только единственный глаз, налитый кровью, да белый рубец от глаза к носу.

– Сигарет!.. Сигарет!.. Сигарет! – бормотал солдат.

Это был Крашке. Увидев Ванюшу, он остолбенел. Так долго ждал он эту минуту, так долго искал это круглое лицо со светлыми, широко расставленными глазами! «Этот, этот пальнул в меня из пушки!» – подумал Крашке, задыхаясь от нахлынувшей на него радости. Он готов был обнять Ванюшу, смотрел на него и не мог шевельнуться. Вдруг в голове у него мелькнула мысль: «А что, если уйдет?» Сердце сжалось, похолодело. Крашке испуганно огляделся. Невдалеке между дровнями двигались трое автоматчиков. «Патруль! Крикнуть? Нельзя. Вспугнешь…» Крашке медленно, не отводя взгляда от Ванюши, начал пятиться, натыкаясь на людей. В этот момент у него было такое жуткое лицо, что люди в испуге шарахались от него. Он добрался до патруля и что-то торопливо прошептал. Солдаты сняли с плеч автоматы и решительно двинулись к Ванюше.

Варвара видела, как они подошли к парню, и услышала команду:

– Хенде хох!

Ванюша медленно поднял руки. Повернул побелевшее лицо к Варваре. Она уловила его взгляд, в ужасе прижала руки к груди.

Вдруг Ванюша резко выбросил правую ногу вперед и ударил ближайшего солдата по коленям. Тот упал. Ванюша рванулся в сторону, но второй солдат успел ударить его прикладом автомата по лицу. Ванюша пошатнулся и закрыл лицо руками. По варежке растеклось кровавое пятно. Солдаты заломили ему руки за спину и повели. Следом побрел Крашке, ступая по розовым пятнышкам крови на снегу и бормоча, как безумный:

– Сигарет… сигарет… сигарет…

Люди молча смотрели им вслед.

А в это время захмелевший Козич все жаловался Василию Демьяновичу на злую свою судьбу. И в жалобах его была доля правды.

После неудачного «болотного марша» и исчезновения Петруся Вайнер так кричал на Козича, что тот от страха потерял сознание. Может быть, только это и спасло Козича от верной смерти. С тех пор он старался не попадаться на глаза ни Вайнеру, ни Штумму. Все ждал случая услужить, оправдаться. Но случай не представлялся. И все эти дни, недели, месяцы Козичу казалось, что вот сейчас за ним придут и поведут его. По ночам он задыхался, будто уже стягивалась на его шее неумолимая петля.

Хмель быстро ударил в голову, и Козич даже всплакнул над жалкой своей судьбой.

Василий Демьянович поддакивал ему, хотел вызвать на откровенный разговор…

Вдруг открылась дверь, вбежала запыхавшаяся, перепуганная Варвара.

– Что?.. – невольно спросил Василий Демьянович.

– Взяли… того парня… на базаре… взяли!

– Взяли?! – Василий Демьянович поднялся так стремительно, что бутылка с недопитым самогоном опрокинулась, покатилась со стола и со звоном разбилась.

Схватив полушубок, он выбежал вон.

– Куда ты, Василек?.. – крикнул Козич.

«Вот он, случай… Бежать, схватить его… И не надо будет больше бояться… Все простят… Все…»

Козич метнулся мимо Варвары так стремительно, что она не успела его задержать. Выскочил на улицу без шубы и шапки, дико глянул по сторонам.

Василий Демьянович торопливо, не оглядываясь, шагал в сторону КПП. Козич бросился за ним:

– Стой!

Василий Демьянович перемахнул через чей-то забор.

– Держи-и-и партизана-а! – истошно крикнул Козич!

Солдаты бросились к забору. Дробно ударила автоматная очередь.

Не успев скрыться за хату, Василий Демьянович вдруг пошатнулся, захромал и сел на снег.

На следующий день под вечер в хату Гайшиков постучали.

Семья садилась за стол. Коля вышел в сени, открыл дверь. Перед ним стоял Петрусь. Он тяжело дышал. Молча прошел через сени в комнату. С трудом вымолвил:

– Успел…

Ольга Андреевна, Нина, Коля удивленно смотрели на него. А он, зачерпнув ковшиком воды, сделал несколько жадных глотков, утер ладонью губы и выдохнул:

– Уходите в лес, Ольга Андреевна…

– Что случилось?

Петрусь прикусил нижнюю губу, нахмурился:

– Василия Демьяновича взяли…

Ольга Андреевна пошатнулась.

– Жив?

Петрусь печально покачал головой:

– Расстреляли… И Ванюшу…

Ольга Андреевна бессильно опустилась на лавку, Петрусь осторожно взял ее за плечи.

– Не время, Ольга Андреевна. Они на том не остановятся. Всю семью изведут… Ребят спасать надо. Меня товарищ Мартын прислал. Идем в лес.

Петрусь помог. Связал кое-что в узел. Оделись. Вышли из хаты.

Он прибил доску поперек дверей – хозяев нет дома. И все четверо направились через поле к темнеющей полоске леса.

Когда подошли к лесу, услышали позади рокот мотора. Петрусь оглянулся:

– Ложись.

Все послушно легли на снег.

К опустевшей хате подъехал грузовик. С него соскочили солдаты в черной эсэсовской форме. Прикладами вышибли двери, сорвали ставни.

Через несколько минут над крышей потекла тоненькая струйка светлого дыма. Потом в окнах появился колеблющийся свет. Он то вспыхивал ярко, то почти угасал. А немного погодя в вечерних сумерках заплясали яркие языки пламени.

– Еще чуток и не ушли бы… – тихо сказал Петрусь.

– Спасибо тебе, – чуть шевельнула побелевшими губами Ольга Андреевна.

Они молча поднялись и побрели в лес.

Впереди шел Петрусь с узлом на плече. За ним Ольга Андреевна, Нина. Последним – Коля. Теперь он единственный мужчина в доме… В доме, которого уже нет… Сколько мечтал он о партизанском лесном лагере! И вот уходит в ночь, потеряв отца, оставляя позади горящую родную хату.

Часть II МУЖЕСТВО

НЕНАВИСТЬ

Коля проснулся от крика. Голос был незнакомый, высокий и резкий. До сознания дошли только два последних слова, сказанных уже тихо:

– Спят люди…

Коля открыл глаза и моргнул… Над головой низко навис потолок из тонких жердей, пригнанных друг к другу. В полумраке жерди казались подернутыми синевой. Пахло дымом и ельником.

Коля сел и чуть не ударился головой о потолок. Лицо обдало горьковатым теплом.

– Разбудили, ироды… – услышал он тот же незнакомый голос. – Слышь, парень. Ты там не сиди. Угоришь.

Коля перевернулся и лег на живот, свесив голову вниз. Он лежал на жердевых, как и потолок, нарах, укрытых ельником. Внизу под ним тянулся «первый этаж». Еще ниже был пол – земляной и тоже выложенный жердями, только пореже. И стены были жердевые. Между жердями чернела влажная, холодная земля.

Внизу, возле самодельной печки, стоявшей в центре землянки, замерли три малыша, укутанные в платки. Они с любопытством смотрели на Колю. У среднего в руках была темная деревянная катушка от ниток.

Рядом с ними над печкой склонилась женщина. Она пекла лепешки. Видимо, это ее голос слышал Коля спросонья.

У противоположной стены, на груде старых одеял, копошилась и громко вздыхала старуха.

Всюду – в углах, на нарах, на полу – был навален домашний скарб: узлы, подушки, полушубки, одеяла. Тускло поблескивал в полумраке самовар.

Окошка в землянке не было. Печка дымила. Потому и казался синеватым потолок.

– Который час?

– А кто ж его знает… – сказала женщина. – Мы не то что часы – дни растеряли…

Коля зарылся головой в полушубок и закрыл глаза.

И сразу вспомнилось все: приход Петруся, недолгие сборы, окаменевшее, вдруг осунувшееся лицо матери, горящая хата, черные тени фашистов, лесные заснеженные тропы.

Расстреляли батьку… Расстреляли…

Подкатывал к горлу горький, горячий комок. И сердце, казалось, ушло в виски и стучит, стучит…

Нет, нельзя лежать. Надо что-то делать, кричать, драться!

Коля соскользнул с нар. Торопливо надел полушубок.

Сестренка Нина шевельнулась, пробормотала что-то во сне. Как это он раньше не заметил ее?..

– Ты куда?

Коля не ответил, только махнул рукой и толкнул хлипкую, в ледяных сосульках дверь.

В лицо ударил морозный воздух. Тусклое серое небо показалось ярким после мрака землянки.

Коля затворил за собой дверь и остановился. Направо и налево тянулись снежные холмы – землянки. Между ними вились протоптанные в снегу стежки. Их сторожили скованные морозом осины с зеленоватыми стволами, высокие желтые сосны, приземистые ели, запорошенные до голубизны белым снегом.

Людей почти не было. Какая-то маленькая девчушка набивала в ведро снег, да возле соседней землянки неторопливо орудовал топором старик в стеганом ватнике и стоптанных валенках. Топор со звоном впивался в толстое суковатое полено. Старик долго кряхтел, выдирая его из неподатливой древесины.

Лесную тишину нарушал только звон топора да еще какой-то звук, похожий на приглушенный стон. Звук этот то нарастал, то стихал, будто ветер бился в оборванных проводах.

Коля потряс головой, чтобы отвязаться от этого странного глухого крика, и направился к старику.

– Давайте помогу, дедушка.

Старик глянул на него слезящимися светлыми глазами и молча протянул топор.

Коля размахнулся и ударил по полену. Топор глубоко врезался в древесину, сырое полено крепко схватило его, но не раскололось. Коля попробовал вытащить топор, он не поддавался.

Тогда Коля поднял топор вместе с тяжелым поленом и, перевернув в воздухе, со всей силой ударил обушком по лежащему рядом бревну. Топорище чуть не вырвалось из рук, но Коля удержал его, снова поднял и ударил раз, другой, третий…

Лезвие топора медленно входило в древесину. Заныла поясница.

– Брось ты его, сынок, – тихо сказал старик.

Коля остановился, не выпуская топорища. Вздохнул.

Бросить?.. Прищурился, посмотрел на огромное суковатое, сырое полено… И вдруг стало душно и жарко. Отец колол такие с одного удара, точно, пополам… Коля глянул на старика, и тот замер: столько ярости и затаенной боли было в мальчишечьем взгляде.

Коля снова вскинул над головой полено. Ударил. Оно не выдержало и раскололось на две суковатые части. Топор зазвенел тонко и весело.

Наступила тишина. Коля слышал только собственное дыхание да тот непонятный приглушенный стон.

– Хара́ктерный! – с удовлетворением сказал старик, разглядывая Колю. – Это ты ночью пришел?

– Мы.

– С Яблонки?

– С Вольки…

Старик вздохнул:

– Отовсюду в лес идут. Нету житья…

– Дедушка… Кто это стонет? – спросил Коля.

– Девочка…

– А чего она?

– Чего?.. Из Зыбайлы она…

Старик поманил Колю рукой и побрел тропкой мимо землянок. У одной из них он остановился, открыл дверь. Согнувшись, оба вошли в землянку.

В подземном жилище было душно. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивался слабый луч дневного света. Дымила печурка. В углах, куда не доходило ее тепло, тускло серебрился иней.

Несколько женщин сидело на нарах, а справа от двери кто-то кричал. Непрерывно, хрипло, надрывно.

Коля присмотрелся. На груде одеял лежала девочка, вся перебинтованная белыми тряпками.

– Чья она? – тихо спросил Коля.

– Из Зыбайлы… Спалили деревню… И людей спалили… Ее вот только и нашли в головешках… А то все сгорели… И как звать, не знаем… Третий день кричит… Партизаны сахар носят… Молоко… Не ест…

Коля круто повернулся и выскочил наружу, провожаемый криком девочки. Хотелось бежать от этого крика, кричать самому, кого-то бить, крушить!..

Плясали перед глазами сосны и розовел снег…

Как слепой Коля вернулся к своей землянке и сел на бревно.

Сосны успокоились. Снег стал белым.

Пришел старик. Молча взялся за топор.

– Дедушка, а где штаб?

– Штаб, сынок, в другом лагере. Это ж – семейный. Тут только бабы да детишки. А партизаны три версты отсель… У меня вот ноги не ходют, бери их нечистая сила…

Коля встал.

– В какой стороне?

– Там, – махнул старик рукой.

– Пойду.

– Заплутаешь…

– Не заплутаю… – Коля подошел к старику. – У меня батю расстреляли… И ноги у меня совсем здоровые.

Старик посмотрел на решительное лицо мальчишки, потом снял свою шапку и перекрестил его.

– Если меня мамка искать будет, скажите, что в тот лагерь ушел, – попросил Коля и зашагал припорошенной снегом тропой.

Старик, не надевая шапки, долго глядел ему вслед. Потом надел, пошевелил губами, пробормотал:

– А у меня ноги не ходют, бери их нечистая!

Колю встретили в штабе ласково, напоили чаем. Но в отряд не взяли.

– Рано тебе еще воевать, – сказал комиссар. – С фашистами и без тебя управимся, а ты за семьей присмотри… Ты теперь глава семьи…

Коля отрицательно помотал головой.

– В семейном лагере дети да бабы. И то только которые старые… Там девочка кричит, слышали?

– Слышал, – тихо сказал комиссар.

Он встал, сделал несколько шагов по землянке. В землянке стало теснее.

Комиссар подбросил в печку полено. Искоса взглянул на Колю. Тот сидел, чуть опустив голову. Между сведенных бровей легла недетская морщинка. В позе его, в опущенной голове, в этой морщинке не было покорности, только упрямство.

Комиссар вздохнул. Сколько же их сейчас, вот таких мальчуганов и девчушек, бродит по земле! Родители убиты, хаты сожжены, школы… Какие там школы!.. Когда их самих ловят чуть не с собаками и отпраляют в рабство.

Комиссар погладил Колины волосы и неловко убрал руку. У него не было своих детей. Он не умел говорить с ними. Но этот парнишка с упрямой морщинкой у бровей будто стучался в сердце…

– Мы управимся без тебя. Слышал, как дела наши на Волге пошли?.. Ну вот…

– Я в Ивацевичи ходил. На задания, – угрюмо сказал Коля.

Комиссар начал сердиться, больше на себя, чем на Колино упрямство. Какими словами убедить мальчишку? Можно, конечно, ясно и твердо сказать: «Нет!» Но ведь это, наверное, обидно. Безусловно обидно!.. А разве имеет он право обижать уже и без того обиженного человека!

– Давай, Коля, так договоримся. Сейчас мы тебя в отряд взять не можем. В Ивацевичи тебя тоже не пошлешь – схватят. А в бой или в разведку… выносливость нужна, сила.

– А я что, хилый?

Комиссар улыбнулся.

– Ну допустим, сила в тебе есть. Хватит. А чем воевать будешь? Одной ненавистью? Мало. Воевать, Коля, оружием приходится. Ты из автомата стрелял когда?

– Нет.

– Ну вот, видишь!.. – обрадовался комиссар. – А вдруг тебе станковый пулемет в бою подвернется. И надо будет из него прострочить. Сможешь?

Коля опустил голову и ответил хриплым шепотом:

– Нет.

– А из ручного пулемета?..

Коля молчал.

– А из миномета немецкого? – Комиссар вздохнул облегченно. Наконец-то он нашел нужные слова. Убедил мальчишку. – То-то… Воевать – это, брат, не щи лаптем хлебать. Война уменья требует. И если солдат с оружием не умеет обращаться – он как безоружный. Понимаешь? А безоружный человек – не солдат, а мишень для врага.

Комиссар присел у печки и самодельной кочергой из согнутой алюминиевой трубки помешал дрова. Из дверцы печки на мгновение вырвался синеватый дымок.

Коля надел шапку. Комиссар смотрел на поднятый кочергой хоровод искр и не поворачивался к мальчишке. Не хотел видеть огорченное лицо и слезы в его светлых глазах.

А зря комиссар не обернулся. В глазах Коли слез не было. Он увидел бы только упрямую, непреклонную решимость.

– Я научусь! – глухо сказал Коля.

Комиссар кивнул:

– Во-во… Правильное решение…

Коля вышел. Комиссар еще с минуту сидел на корточках возле печки, глядел на искры. «Научусь!.. Ишь ты… Это, брат, не так просто…» – По губам скользнула теплая усмешка. Он поднялся и потянулся так, что хрустнули суставы.

Коля шел через лагерь быстро и деловито, будто ничего не случилось, не отказал ему только что комиссар. Шел, не поворачивая головы, глядя прямо перед собой, чтобы не встречаться с взглядами встречных, не выдать душевную боль и обиду.

«Я научусь, научусь… Я ему докажу…» – мысленно повторял он, сердясь и на комиссара, и на себя, и на свою неудачу. И чем увереннее он твердил себе эти слова, тем скорее улетучивалась уверенность. Ведь, чтобы научиться владеть оружием, надо иметь его. А где он возьмет автомат, пулемет, миномет?..

Улетучивалась уверенность, а обида оставалась, росла, душила. Уже защекотало в носу, хотелось плакать.

Коля свернул на незнакомую лесную тропку и почти побежал. Только бы не встретить кого-нибудь из знакомых, не расплакаться на людях.

Невесело скрипел под ногами снег.

Пробежав неведомо сколько, Коля остановился. Молчаливый заснеженный лес казался угрюмым, равнодушным ко всему. И Коля почувствовал себя маленьким, одиноким, затерянным среди огромных холодных деревьев.

Он повалился в пушистый снег возле осины. Почувствовал ледяное дыхание земли и заплакал горько, обильно, жалея самого себя и слезами растравляя в себе эту щемящую жалость.

– Ты есть больной? – вдруг услышал он над головой.

Коля вздрогнул, поднялся на локте и повернул голову. Слезы мешали рассмотреть стоящего перед ним человека. Коля поморгал ресницами и замер. Глаза мгновенно стали сухими. На тропе стоял немец. Это было так неожиданно и нелепо! Попасться в лапы к врагу в лесу, недалеко от лагеря! Закричать? Даже если кто-нибудь и услышит, то не успеет прийти на помощь… Что же делать?

А немец не двигался. Он стоял на тропе и глядел на Колю. Потом снова спросил:

– Ты есть больной?

«Издевается, гад, – подумал Коля. – Хоть бы какое-нибудь оружие. Хоть бы ножик». Он повернулся, сел и застонал от бессилия.

Немец поставил что-то на тропу и шагнул к Коле, протягивая вперед обе руки.

«Сейчас душить будет», – подумал Коля, съежился, зажмурил глаза и вдруг, распрямившись, будто туго сжатая пружина, изо всех сил, обеими ногами ударил немца в живот. Немец коротко охнул и упал на спину. Что-то звякнуло.

Коля вскочил и бросился к врагу, отыскивая глазами автомат. Автомата не было. Рядом с немцем лежало только опрокинутое ведро и из него еще стекала на снег какая-то золотистая струйка.

В пылу Коля не обратил внимания ни на ведро, ни на его содержимое. Он пнул немца валенком в бок и крикнул:

– Хенде хох!

Немец встал на колени, потом на ноги и поднял руки. Ушанка упала с его головы и увязла в снегу. Он хотел поднять ее, но Коля снова крикнул:

– Хенде хох!

Немец опять поднял руки. Лицо у него было растерянное, ошеломленное.

Коля ткнул его в спину и приказал идти вперед по тропе к лагерю.

Так они и зашагали. Впереди – немец с поднятыми вверх руками, за ним – Коля, дрожащий от возбуждения, счастливый.

Вскоре тропка разделилась на две. Когда Коля бежал в лес, он не заметил второй тропы и теперь не знал, по какой идти.

Немец уверенно пошел по левой. Можно было подумать, что он знал дорогу.

Впереди показался дымок. Коля вздохнул облегченно. Наконец-то лагерь! Все-таки это не шутка, без оружия взять в плен фашиста.

Немец подошел к землянке, возле которой аккуратными поленницами были сложены колотые дрова. Дверь землянки была открыта, и оттуда тянуло теплым духом кислых щей.

Немец остановился.

– Есть кто-нибудь? – крикнул Коля.

Из землянки выглянул кто-то в сером платке. Девичий голос сказал:

– Долго ходишь! Давай скорей пшено.

– Пшено нету… – ответил немец.

Девичий голос показался Коле удивительно знакомым. Он шагнул вперед и увидел Еленку. Она стояла в дверях землянки и сердито смотрела на немца.